Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 78 страниц)

========== Глава 1 ==========

Крики гребцов-каторжников – возгласы мучительной натуги, вырывавшиеся разом из десятков грудей, – долетали даже в трюм, вместе с морской водой, хлеставшей в борта. Рабы, запертые под палубой, – и те, кто сидел свободно, тонкокостные юноши, женщины и дети, и те, мужчины посильней, на ком были цепи, – от этих криков вздрагивали и забывали о собственной участи. Попасть гребцом на греческий дромон* – судьбу страшнее трудно было вообразить.

Ромеи, хрустевшие нарядными сапогами по кораблю над головами невольников, одетые в золото господа с намасленными кудрями, были ласковыми в глаза, за глаза же – хитрыми и лживыми сверх всякой меры. И суда их, ходившие из Царьграда за богатствами чужих земель, редко возвращались пустыми.

Среди же живого товара особенно ценились женщины и юноши русов – выносливые, плодовитые матери, сильные работники, красивые наложницы… и наложники. Сейчас ценные пленники из Московии, которую ромеи называли Великою Русью*, сидели, сбившись вместе: несколько женщин всхлипывали, остальные угрюмо молчали. Одна из молчавших рабынь, постарше, еще красивая и сановитая женщина, в богатой одежде, держала руку безбородого отрока, очень на нее похожего. Лицо у нее застыло от неизбывной муки, а юноша украдкой глотал слезы.

Девушка с темными глазами и волосами, постарше этого рабичича и непохожая на него и страдавшую за него женщину, протянула руку и погладила старшую по плечу.

– Может, обойдется еще, матушка…

Та неожиданно спокойно взглянула на девицу.

– Может, и обойдется. Если Господь сподобит, – проговорила женщина. Она сжала губы и перекрестилась. – А нет – я его никуда не отдам, пусть казнят обоих вместе, как вместе брали!

Девушка вздрогнула, вместе с отроком. Им обоим еще очень хотелось жить. Но рабичич остался сидеть, безвольно опустив плечи, а девушка подняла голову и перекрестилась вслед за старшей.

Сухой рот женщины тронула улыбка.

– Тебя как звать-то? Крещеным именем? – спросила она.

– Желанью, – ответила юная рабыня. Она потупилась, потом опять взглянула на старшую: щеки тронул румянец. – Меня так отец назвал – будешь, говорит, у меня самая желанная…

Мать грустно усмехнулась.

– И то – желаннушка, – сказала она. – Только как тебя окрестили-то, дитятко? Такого имени и в святцах* нет.

Желань не помнила – ведь никто не помнит, как его крестили.

– Я из дворовых, – сказала она робко, – нас там много было, господа и поименно не знали…

Старшая тяжело вздохнула. Потуже скрутила темный платок, охватывавший голову и шею; из-под платка на грудь свешивалась толстая седеющая коса.

– А я Евдокия Хрисанфовна, ключница теремов боярина Ошанина, – проговорила она; подняла голову, и в голосе, во взоре на миг выказалась прежняя власть. Запустила руку в кудри своего отрока, мягко усмехнулась. – Его звать Микиткой – один у меня остался от мужа-покойника… Все люди говорили – сын у меня как красная девица…

Желань взглянула в глаза матери, но не выдержала и отвернулась.

Евдокия Хрисанфовна положила ей на плечо горячую руку.

– Пошли мы с ним в Москве на торжище – сапожки купить; а мой Микитка, красна девица, все глазами блудил, к грецким рядам его тянуло… Вот и затянуло обоих – вместо сапожек нас самих сторговали.

Ключница потрогала растрепанную косу. Желань чуть не заплакала вместе с Микиткой – так жалко ей стало сына с матерью, из высоких господских палат угодивших в трюм с рабами.

– Ну а ты как сюда попала? – спросила Евдокия Хрисанфовна.

Желань на затекших от долгого сидения ногах отползла к переборке, отгораживавшей рабов, и посмотрела в щель между разбухшими от сырости досками. До нее снова донеслись согласные вскрики гребцов, которые они перестали слышать, погрузившись в несчастье друг друга.

– Меня тоже в городе схватили, в самой Москве, – сказала девица. – Меня с подружками боярыня Анна Ильинична погулять отпустила, деньгами пожаловала…

Евдокия Хрисанфовна кивнула, прищурив глаза.

– Видно, что ты сама не из простых, – сказала она. – Гладкая, нарядная… Что же, догулялись?

Желань кивнула, закрыв лицо руками от стыда и ужаса.

– Гречин хуже татарина, – сказала Евдокия Хрисанфовна. – Должно – они между собой стакнулись, кто нас с тобой порознь выкрадывал: чтобы воровать людей в базарный день, когда они свое гнилье нам втридорога продавать приезжают.

Желань не выдержала и всхлипнула. Евдокия Хрисанфовна привлекла обоих, сына и чужую девушку, к своей груди. – Лихо нам, детушки… За грехи погибаем, – страстно зашептала она. – Хоть помолитесь, пока время есть…

Желань дрожала на груди, прикрытой широким дорогим платьем, слушала гулкие удары сердца, как церковного колокола.

– Нехристианское, скверное имя у тебя, Желанушка, – и судьба твоя будет нехристианская… – шептала ключница.

Желань прижалась к своей заступнице, закрыв глаза, – и вскоре все трое заснули; как засыпали вокруг них и другие рабы, чтобы набраться сил или забыться перед тем, что им предстояло.

Желань проснулась от озноба, боли во всем теле – она належала себе синяки на голых досках – и голода. Рядом Евдокия Хрисанфовна постанывала, разминаясь: у нее от сырости разломило суставы. Микитка глухо пробормотал, что хочет есть.

Они еще были хорошо одеты, здоровы и благополучны, по сравнению с многими своими товарищами: у некоторых от цепей и грязи, в которой содержались пленники, на руках и ногах появились кровоточащие язвы. Иные из закованных мужчин, кто был бос, поглядывали на хорошие сапоги Евдокии Хрисанфовны и ее подопечных; ключница вместе с младшими отодвинулась поглубже в угол, хотя их обувь не налезла бы мужчинам даже без цепей.

Желань с болезненным выражением взялась за живот. Евдокия Хрисанфовна погладила ее по темноволосой голове.

– Уж тебе-то голодать не дадут, дитятко.

Она проницательно посмотрела на красивое лицо девушки. Сейчас, во время переправы, рабы не вставали по целым дням, но видно было, что на воле Желань двигалась легко, ловко. Ключница тяжко вздохнула и перекрестила ее.

– Господи, так бы и потопила этот вражий корабль…

Тут заскрипел люк в потолке, и все рабы разом подняли головы. Те, у кого еще оставались силы, зашевелились и начали вставать; потом возникла толкучка. Но человек, спустившийся в трюм по легкой деревянной лестнице, которую скинули и придерживали для него сверху, быстро унял беспорядок, вытянув самых беспокойных кнутом; рабы с криками отшатывались, хватаясь за окровавленные лица. Молодой чернокудрый ромей с золотым обручем, перехватывавшим лоб, удовлетворенно усмехнулся. В свете масляной лампы, которую нес за ним такой же раб, как эти пленники, – только откормленный и прирученный, – важный господин прошелся по трюму как по клетке со зверями.

Прислужник по указке ромея поочередно светил рабам в лицо. Мужчин пришедший быстро и брезгливо осматривал издали, но к женщинам несколько раз приблизился; Желань чем-то особенно привлекла его внимание, так что грек, к великому испугу девушки и Евдокии Хрисанфовны, пальцем подцепил ее подбородок и посмотрел в карие глаза. Желань ахнула; а грек засмеялся и вдруг сунул свои белые пальцы ей в рот, оттянув губу, как смотрели зубы лошадям.

Желань застыла от ужаса; а потом с криком отпрянула, спрятавшись за спину Евдокии Хрисанфовны. Та выступила вперед, сверкая глазами.

– Антихрист!

Красивое лицо ромея исказилось; хлыст рассек женщине щеку, глаза уберег только низко спущенный платок. Желань, в страхе за Евдокию Хрисанфовну забывшая себя, рванулась из-за спины заступницы.

– Не тронь ее!

Грек, почти не глядя, протянул кнутом и девушку. Потом, отвернувшись от женщин, отдал приказ на своем языке прислужнику.

И тут Желань увидела, что раздают хлеб; вода у них была, в большом ведре в углу, которое наполняли довольно часто, но из-за еды тотчас возникла свалка. Желань, не раздумывая, бросилась вперед и схватила с полу один хлеб, успев за миг до того, как на него набросились другие голодные рты. Конечно, даже с закованными в железо мужчинами ей было не тягаться.

Девушка отбежала в угол, где ее дожидались товарищи. Евдокия Хрисанфовна, которая утирала концом платка окровавленную щеку, мотнула головой, отодвинув хлеб, когда Желань радостно протянула его ей.

– Вы ешьте, дети…

Желань разломила лепешку напополам.

– Это тебе, матушка, а мы уж как-нибудь…

Евдокия Хрисанфовна, улыбнувшись, взяла предложенную половину и спрятала в рукав своего летника*.

– Приберегу на край, – сказала она.

А остальное троица поделила поровну.

Пленники не знали, как долго они плыли, – здесь, внизу, день был почти равен ночи; но Желань видела, что несколько рабов, послабей, умерло или умирают. Многие были тяжело больны. Желань не знала – сколько среди них больных; она опасалась говорить с чужими, как и ее заступница. Впрочем, здесь почти все рабы держались наособицу, хотя многие сородичи еще в начале плавания сели вместе. Однако говорить друг с другом, чего-то добиваться мало кто хотел – все знали, что это ничему не помогло бы.

Ромеи умели разделять и властвовать всеми племенами.

Когда они причалили и рабов стали выводить, Евдокии Хрисанфовне пришлось опереться на Желань и сына – так разболелись ее суставы; русы держались друг за друга, пока надсмотрщики не глядели на них, перегоняя всех скопом. После многих дней в темноте трюма Желань чуть не ослепило солнце, сияющее над самым прекрасным на свете городом – чудо-городом, повидать который мечталось всем, кто о нем слышал от путешественников.

Но рабам было не до красот Константинополя.

Их согнали с дромона на пристань, где невольников сразу же оцепила стража. Они стояли, изнемогая от усталости, жажды, жары и неизвестности, пока их хозяева о чем-то громко спорили между собой на своем ненавистном языке.

А потом их стали разделять. Желань увидела того самого молодого гречина с черными кудрями, который бил ее и Евдокию Хрисанфовну; он прошелся между рабами, как и тогда, в трюме, пощелкивая кнутом. А потом Желань опомниться не успела, как ее отогнали от ключницы с сыном; девица закричала, Евдокия Хрисанфовна тоже, но они тщетно рвались друг к другу. А потом ключнице стало не до чужой девушки: Желань в ужасе увидела, как у матери пытаются отнять Микитку, “красну девицу”. Но женщина вцепилась в руку сына так крепко, что отнять его могли бы, только покалечив…

Желань успела увидеть, как мать и сына гонят куда-то вместе. Потом толпа невольников всех кровей поглотила их. А Желань вместе с другой группой рабов погнали в другую сторону – через город победителей, навстречу какой-то страшной судьбе.

* Быстроходное парусно-гребное судно византийского военно-морского флота, неоднократно модифицировавшееся и совершенствовавшееся за время своего существования.

* Великая Русь (Великороссия) – политико-географический термин, обозначающий прежде всего историческую область Руси: Северо-Восточную Русь.

* Список святых и праздников в к алендарном порядке, месяцеслов (иногда с некоторыми церковными текстами).

* Широкая и свободная верхняя женская одежда Московской Руси.

========== Глава 2 ==========

По дороге Желань успела только немного осмотреться – в глазах темнело, и все сливалось в одно: чужие смуглые лица, незнакомые перистые деревья, желтые и белые, точно сахарные, дома. Их гнали куда-то под беспощадным южным солнцем по горячей пыльной дороге: перед девушкой-московиткой мелькали черные, окровавленные ноги в оковах, прорванных штанах. Вдруг Желань почувствовала радость оттого, что невольники вокруг так слабы: ей не придется стеречься хотя бы этих мужчин, которые в плену одичали как звери.

По сторонам их щелкали кнуты, кричали надсмотрщики; попадало все больше рослым мужчинам. Желань втягивала голову в плечи, но несколько раз досталось и ей. Девушка шаталась от изнеможения, но хлыст подгонял рабов, подгонял жестоко и умело – всех, кто еще мог бежать, и многих, кто думал, что уже не может…

Их пригнали на площадь, на которой уже теснилась разноязыкая толпа и был сколочен огромный деревянный помост. Покупатели и просто зрители дали дорогу Желани и ее товарищам: возглавлял партию рабов тот самый молодой ромей, которому понравилась Желань. “Кто же он здесь, при их царе?” – невольно спросила девица себя. Грек вскидывал сверкающую драгоценностями руку, расчищая дорогу своим пленникам, и когда поводил своею дланью, все вокруг расступалось перед его властью.

Сбоку от нее кто-то сильно подтолкнул двоих черных и смуглых невольников, не то татар, не то турок, и Желань чуть не упала, когда рабы шатнулись в ее сторону, обдав запахом много недель не мытых тел. Она увидела, что пора подниматься на помост, и вместе с босыми товарищами по несчастью простучала своими подкованными сафьяновыми сапожками по деревянным ступеням.

Она встала высоко над толпой и попыталась выпрямить спину, поднять голову. Сердце неистово билось в груди; множество глаз, рассматривающих живой товар, указующих рук, чужие оскорбительные речи как будто раздевали ее: на позор перед всеми ромеями. Но скоро ее и вправду разденут, всю честь отнимут.

Желань понимала, что, стоя прямо, еще больше выставляется, но иначе держаться не могла. Она даже пригладила волосы на две стороны, для пригожества. Кто захочет купить ее – и что это будет значить?..

Она не понимала, кто торгуется с ее хозяевами и как; а может, они еще прежде были кому-то предназначены, а здешние господа перехватывают их, перебивают торговлю?

Желань не понимала, что делается с нею, пока ее не схватили за плечо и не оттянули в сторону. Продали!..

Славянку, подталкивая в спину кулаками, свели с помоста и отогнали к группе понурых рабов, чья участь была уже решена. Девушка из Руси быстро оглядела своих соседей: с десяток молодых и красивых, как она, женщин, несколько русских лиц… остальные -чужестранки. Евдокии Хрисанфовны среди них не было. Конечно: она уже не в таких летах, чтобы послужить гречинам для утех…

И слава богу.

Но среди товарищей Желани оказались также и дети, и юноши, нежного сложения, похожие на Микитку. Однако Микитки не было. Желань сложила руки и помолилась, чтобы мать и сын остались вместе, куда бы их ни забросило.

Она чувствовала, как ей напекло голову, – и даже прикрыться было нечем, никакой головной повязки. Московитки рядом с ней тоже все были простоволосы – если не расстались с повойниками* еще в пути, значит, девицы, как и она. Желань, закусив губу, еще раз отчаянно оглядела рабов – и укрепилась в своих подозрениях: они все, кого отогнали сюда вместе с нею, нужны гречинам для бесовских прихотей, тешить тело!

Желань подняла горящее от жары лицо и открыто перекрестилась. Она знала, что на Руси исповедуют греческую веру, но чувствовала себя так, точно попала к язычникам. И как помешать таким похотям?

– Как пить хочется, господи…

В горле так пересохло, ноги так дрожали, что, казалось, – за глоток воды и мягкую постель она отдаст и честь свою, и все, что у нее есть. А уж за то, чтобы в баню сходить…

Окрик надсмотрщика ударил ее по ушам; Желань вскинула голову и увидела, что им приказывают идти, сгоняют с этого проклятого места. Она была счастлива идти – только бы дали отдохнуть.

Теперь Желань смотрела по сторонам еще меньше – но вдруг узрела то, что сразу преобразило для нее Константинополь. Удивившись, юная рабыня-московитка впервые увидела белые руины под белым солнцем Царьграда: и по дороге, среди густой зелени рощ, ей снова и снова бросались в глаза величественные груды развалин дворцов из кирпича, белого мрамора, цветного камня. Дворцов, что, должно быть, некогда строились во много этажей. Казалось, что Константинополь брали уже несколько раз, снова и снова сгоняя с места его императоров…

“Какой же он старый… трухлявый изнутри!” – почти с испугом подумала девушка из Руси о великом городе.

Потом она вдруг почувствовала и себя такой же трухлявой, старой внутри: болели избитые в пути ноги, голова налилась жаром. Впереди Желань увидела дворец, который еще не развалился, – и улыбнулась. Она поняла, что отдохнет здесь.

Женщин, детей и юношей прогнали через высокую арку, и над ними воздвиглись своды, укрывшие их от полудня. Теперь Желань видела солнце только через полукруглые окна, но и этого было довольно, чтобы болели глаза.

Она закрыла глаза, облизнула пересохшие губы и услышала тонкий плач. Плакало какое-то дитя, которое еще не понимало, что отдано на забаву антихристовым слугам…

Потом Желань услышала греческую речь – приветливую греческую речь, женский голос: московитка посмотрела перед собой в изумлении и увидела служительницу со свитыми на голове косами, в длинной белой одежде, затканной по подолу золотом, с обнаженными руками. Гречанка дотронулась до ее плеча и повторила свои слова. Показала вперед.

Ее куда-то приглашали! Ее жалели – в первый раз за все время!..

А ведь она оказалась в большой чести – только тут подумалось Желани. Куда ее зовут, уж не в баню ли?

Желань показала на свое горло. Служительница поднесла руку к горлу… потом кивнула и просияла улыбкой. Поторопила пленницу жестом.

Желань поспешила вперед вместе с другими женщинами. Они шли по коридорам, рождая гулкое эхо, довольно долго; но наконец пришли. Испытание, длившееся столько бесконечных дней, закончилось.

Московитка сидела на теплом камне, закрыв глаза, и позволяла чужим женщинам раздевать себя. Она услышала, как гречанки ахнули от жалости, сняв с нее платье и сорочку. У них самих были такие белые, холеные тела!

Потом ее поливали разными водами, оттирали с душистым мылом; пока купали, поднесли чашу вина, и Желань с жадностью выпила все, не задумываясь, что может захмелеть. Да она и захмелела: на голодный желудок…

Ее кормили – тоже прямо в бане, изюмом, сладостями, белым хлебом. Такое она едала и дома, в тереме своей госпожи, – но сейчас Желани греческие яства показались райской пищей.

Она была уже сыта и пьяна, почти ничего не понимала, когда ее под руки отвели в парилку и там просто оставили сидеть, задыхаясь от жары. Потом вымыли в новой воде. А она не имела сил даже поблагодарить своих помощниц – и не знала, как по-здешнему сказать…

Потом ее отвели в какой-то покой без окон, сплошь завешенный мягкими и дорогими тканями, с мягкой постелью. Желань едва заметила, что ее переодели в греческое платье, – такое же стыдное, без рукавов, как на служанках. Пленница без сил села на свое ложе, потом легла; и тотчас же уснула.

Проснувшись, Желань первым делом схватилась за деревянный крест на груди. Его не сняли в бане; и пока она спала, тоже.

Потом раздвинулся полог в глубине комнаты – Желань не успела даже заметить, где тут дверь, – и к ней с улыбкой подошла гречанка из тех, что помогали ей в банях; поклонившись, она предложила свои услуги. Желань смотрела на нее, ощущая мучительное стеснение и стыд, – они были как немой с глухим…

Славянка нахмурилась и показала на свое ухо, а потом на рот своей помощницы. Та удивленно засмеялась – а потом всплеснула руками: догадалась. Кивнула и села у ног Желани, точно та была какая-нибудь госпожа, – но без лести, без угодливости. Желань подумала, что ей нравится эта женщина.

Гречанка назвалась – ее звали Метаксия, что значило “шелковая”. Она объяснила свое имя, ткнув пальцем в шелковую занавесь. Желань изумленно подумала, сколько же вокруг богатств, шелков, парчи, каменьев, золота, – и какое все пустое, запустелое, точно дворец давно покинула жизнь.

Объяснить свое имя она не могла, и прислужница выучилась только неловко повторять его.

Однако Метаксия оказалась терпеливой и доброй наставницей: ей словно бы в самом деле было любопытно знать, как живут русы и как пленница-московитка попала в Город*. Словно это не по вине ее царей делались такие злодеяния – или же гречанка думала, что так и следует по-христиански: что императоры ромеев в своем полном праве над всеми народами…

Занимались они недолго: пора была мыться и завтракать, о чем гречанка весьма строго напомнила ей. На Желань в этот раз надели платье с рукавами – и странную обувь: много кожаных ремешков, крепившихся к деревянной подошве. Волосы ей Метаксия уложила на греческий манер – свернув косу вокруг головы и выпустив часть волос на спину, а после еще припудрила золотой пудрой.

Потом Метаксия опять учила ее по-гречески; потом Желань вздремнула. Она совсем не скучала и совсем не ощущала стыда – слишком устала…

Так она провела три дня – когда Желань не отдыхала, служанки усердно занимались ее красотой, к которой сама пленница была почти безразлична. Однажды ей поднесли медное зеркало, и Желань долго в изумлении всматривалась в девицу, которую увидела там. Она пыталась узнать ее – и так и не узнала.

А на четвертый день, вечером, к ней пришел мужчина.

Желань вскочила и забилась в угол, как только увидела своего господина, – это был среднего роста белокурый грек, стройный, с приятной улыбкой человека, любующегося собой, надушенный и с завитыми волосами. Девицу затрясло от страха, когда он приблизился к ней, – хотя этот ромей казался куда менее грозным, чем надсмотрщик, ударивший ее.

Гость что-то спросил. Того, что она успела выучить по-гречески, оказалось недостаточно, чтобы понять: Желань потрясла головой.

Тогда ромей рассмеялся и просто обнял ее за плечи; он склонился к ее лицу и попытался поцеловать. Желань завизжала и откинулась назад, вырвавшись из объятий господина с силой, от которой тот растерялся. Она опять забилась в угол и прикрылась шелковой занавесью.

Ромей глядел на нее в великом изумлении, как на какую-то невиданную штуку, – Желань думала, что он попытается взять ее силой, но гость только с сожалением пожал плечами и вышел из комнаты.

Желань села в угол, закрыв голову руками, и разрыдалась.

Весь следующий день она провела в мучительном ожидании, в одиночестве – даже Метаксия не приходила к ней; однако вечером гречанка явилась, и Желань обрадовалась, хотя она совсем не знала эту женщину. Но ей очень хотелось найти хоть в ком-нибудь товарища.

Метаксия принесла ей еду и вино. Желань все съела и выпила – а потом ей вдруг захотелось спать; она почуяла неладное, только когда непреодолимый сон уложил ее на постель. Метаксия собрала пустую посуду и неслышно вышла. Желань попыталась бороться с зельем – но не могла даже поднять головы.

Но она слышала, даже словно бы видела сквозь закрытые веки – как к ней снова вошел господин; и он сел к ней и снял с нее платье. Он целовал ее в губы, в плечи, в грудь; трогал срамные места, так долго, что она умерла бы от стыда, если бы сознавала себя ясно. Но теперь ей это нравилось, нравилось чем дальше, тем больше – душу усыпили, а в теле разожгли похоть…

А потом этот ромей, которого она даже имени не знала, не то что звания, обесчестил ее, и она металась и стонала в его руках, как неисцелимо раненная. У нее отняли то, чего никогда не возместить; или придали ей то, чего никогда не убавить…

Повелитель пригладил ее волосы, выпрямил неловко согнутые ноги и, улыбнувшись изумленному и жалобному виду славянки, ушел.

* Головной платок замужней женщины в Московской Руси.

* Так называли Константинополь сами греки.

========== Глава 3 ==========

Желань долго лежала в оцепенении – а потом оцепенение сменилось сном, почти смертью, какою стращали няньки подросших девиц: звериные когти хватали ее, вынимали душу за то, что не уберегла себя. Девушку вдруг, как после слов Евдокии Хрисанфовны, опять испугало собственное имя… оно представилось ей каким-то чудищем язычников, которое грозит отнять у нее Христа. Чудище душило ее, и перед ее лицом страшно горели из-под платка глаза старой ключницы, как глаза покойной матери.

– Пошто убила меня? – прошептала мать.

В ответ на стоны славянки в келье раздались тихие шаги. Неся свет, вошла женщина… но не мать, не сестра.

Чужачка. Враг.

Метаксия опустилась подле нее на колени и, нахмурив тонкие черные брови, вылила себе на ладонь какую-то жидкость из маленького сосуда. Желань очнулась от резкого запаха душистого масла – и очнулась достаточно, чтобы понять, что обнажена.

– Ш-ш, – шепнула гречанка, когда Желань встрепенулась.

Она растерла пленнице виски и лоб своим маслом, так что та вся затрепетала от холодной свежести. Метаксия улыбнулась, когда взор славянки прояснел.

– Встань, я перестелю тебе постель, – приказала она.

Желань послушно встала и пустила гречанку к своему ложу; и тогда только поняла, что отравительница говорит по-русски.

– Ты говоришь по-нашему! – воскликнула рабыня. – Что же ты это таила?

Метаксия оглянулась на нее через плечо, но ничего не ответила. Она молча переменила испятнанные простыни; в свете лампадки Желань видела, что в черных волосах гречанки, над низким лбом, несмотря на ночной час, блестят жемчужные нити, а на правой руке золотое с чернью запястье – словно та и не ложилась.

Метаксия надела на славянку новую рубашку, с вышитым низом и рукавами, и жестом пригласила снова лечь. Та села на постель, не спуская с нее глаз.

– Хочешь пить? – спросила отравительница: снова по-русски, правильно, хотя и заметно коверкая слова. Желань молча кивнула.

Метаксия поднесла ей вина напополам с водой, и пленница-московитка выпила все. Потом тронула гречанку за руку, за длинный узкий рукав; прислужница тотчас села у ее ног, как будто ожидала этого.

Желань долго смотрела в ее насурьмленные серые глаза. Конечно, эту женщину нельзя было даже упрекнуть за подлость – гречины все таковы…

Рабыня сдвинула ноги; у нее что-то сжалось внутри в комок, захотелось разразиться слезами – но она не могла перед чужачкой.

– Я христианка, – наконец прошептала Желань, качая темно-русой головой, – я так не могу…

Метаксия опять улыбнулась. Гречанка была хороша собой – но рот слишком твердый, великоватый.

– И я христианка, – ответила прислужница, показав на свой крест. Помолчала и прибавила, понизив голос:

– И он христианин…

Теплые ладони дружески сжали руки славянки. Желань сидела не отвечая, будто окаменев и онемев сразу. Что можно втолковать женщине, которая так говорит – и так делает?

Метаксия, поднявшись с колен, села с нею рядом и пригладила ее волосы. Теперь она смотрела в глаза рабыне серьезно и сочувственно.

– Я такая же, как ты, – проговорила гречанка. – Тебе нужно смириться. Иначе ты себя убьешь.

Желань поникла головою, не размыкая уст. “Я себя уже убила”, – подумала она.

– Человек, который к тебе ходит, которому ты отдана, очень важный господин – и падок на женщин, – без всякого смущения продолжала Метаксия. – Если ты будешь умна, у тебя будет счастливая судьба. Он добрый хозяин и хороший любовник.

Желань вся зарделась; зубы и ноги у нее свело от стыда.

– Кто он такой? Тебя он покинул, Метаксия? – прошептала славянка.

– Патрикий* Фома Нотарас, – ответила Метаксия, так ничего и не сказав о себе. – Твой господин… царев муж, как говорят у вас в Московии. Ты должна радоваться, что попала к нему.

Вдруг Желань ощутила душную ненависть к женщине, которая так хорошо говорила на ее языке – и так искусно на ее же языке убеждала полонянку предать свою отчизну и веру.

– Уходи! Уходи! – воскликнула рабыня. – Ты не лучше его!

Метаксия усмехнулась крупным твердым ртом; потом встала и, не поклонившись, вышла вон.

Желань заплакала – тихо, безнадежно. Ей вдруг подумалось, что слова служительницы могли быть ложью с начала до конца. Здесь нельзя верить никому.

Наутро Метаксия явилась как ни в чем не бывало – подняла славянку с постели и повела мыться.

– Тебе повезло, – вдруг сказала она в бане, обливая ее из кувшина. – Во всем городе почти не осталось воды. Мы же здесь ходим чистыми, слава Богу и императору.

Желань изумилась. Она видела, как вода в купальне сбегает по хитро устроенным мраморным трубам, – и подумала, что, наверное, таких бань в Константинополе мало сохранилось, как и дворцов.*

– Это дворец императора? – спросила славянка.

– Да, василевса, – холодно ответила служительница. – Большой дворец. Но великого василевса сейчас нет в столице.

Желань вспомнила, как ей представилось, в минутном помрачении, что человек, который вошел к ней, и есть царь ромеев… Но такого, конечно, не может быть. И сколько же здесь придворных, слуг, рабов – огромный дворец казался пустым, но в складках стенных занавесей, за порфировыми колоннами, когда они шли, звучали шепотки, багряные ковры глушили множество шагов…

– А патрикий придет сегодня? – испуганно спросила славянка. Метаксия хмыкнула.

– Как пожелает, – ответила она, заканчивая укладывать теперешней госпоже волосы. – Я не знаю.

Они вернулись в келью Желани, где вместе позавтракали, финиками и какими-то другими нежными фруктами, имен которых славянка не знала, запив их пряным вином. А потом Метаксия сразу перешла на греческую речь, как будто ни слова не знала на языке московитов. Желань поняла, что, должно быть, служительнице велено обучить ее греческому языку, и не противилась. Что пользы?

Страшные глаза матери виделись ей только тогда, когда она смыкала веки… А спать ей совсем не давали. Патрикий Фома Нотарас пришел к своей рабыне при свете дня.

Желань больше не пряталась и не боролась с ним – и белокурый патрикий остался доволен. Он, однако, теперь не пытался с ней говорить, а сразу сел на ее ложе и взял наложницу себе на колени. От него пахло разными благовониями; дорогой атлас одежды, уложенной складками, поскрипывал, когда он устраивался со славянкой на постели.

Желань хотела отвернуть лицо, но грек с неожиданной силой поймал ее подбородок и прижался к губам долгим поцелуем. Потом спустил с плеч платье и принялся ласкать и целовать ее тело. Пленница млела от страха и томления.

Потом в воздухе кельи разлился аромат оливкового масла: так пахло в греческих рядах на торжище в Москве. Ромей принес с собой кувшинчик масла, как его коварная помощница, – но употребил это масло таким образом, что Желань помертвела от унижения. Любовник, улыбаясь, не спеша умастил этим маслом ее и себя – а потом обнял наложницу и сочетался с нею. Принимая его власть, славянка обхватила своего господина за шею и приникла к нему; его руки качали ее, как неусыпные волны, омывающие Город. Теперь она не испытывала боли, а только сладострастие. И ее все сильней подмывало чувство, что есть еще лучшая, большая услада; что ей ее не дали…

Она изумленно ахнула. Посмотрев в глаза ромея – серые глаза, с ласковым и знающим прищуром – Желань испугалась себя, а не его. Она думала прежде, что крепка, – а оказалось, что ее даже толкать не надо, чтобы она упала в яму!..

– Господи, какой грех, – прошептала она.

Фома Нотарас погладил ее по щеке и что-то с улыбкой сказал. Он ей польстил. А потом снял с себя золотую цепь и повесил рабыне на шею; от нежданной тяжести она согнулась перед ним, точно всецело покоряясь, – чем патрикий остался еще более доволен, чем ее постелью.