Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 78 страниц)

Может быть, Фоме даже представляется, что Вард – сын моего поклонника. А глядя на Варда и сличая его с комесом, даже муж с намного более ограниченным умом легко поверит в мою измену…”

Феодора отбросила перо и спрятала голову между локтей, вдыхая запах козлиного пергамента, вместе со сладким запахом чернил, замешанных на вишневом клее. Пахло наукой… греческой и латинской наукой. Уменьем властвовать и разделять – разделять разум и чувства, граждан и варваров, светскую и христианскую душу в одном и том же человеке…

“Ах, Фома, как ты близок мне – и как чужд! Но не ты ли помог мне понять, как чужды друг другу все люди? И что мне делать с тобой, мой первый супруг и господин, отец моих детей, мой самый дорогой возлюбленный?”

Она услышала за спиной шаги – и улыбнулась, не поворачиваясь. На плечи ей легли нежные горячие руки, которые затем скользнули выше и ласково сжали ее шею.

– Где ты была? – прошептала московитка.

– Гуляла, – шепнула Феофано. – Там, снаружи, хорошо, хотя и холодно: но так даже лучше… Велеть оседлать для тебя лошадь?

Феодора кивнула и встала, потирая испачканные чернилами покрасневшие руки. Упряжная лошадь – это, конечно, совсем не то, что Тесса; но почувствовать между своих сильных бедер сильные перекаты конских мышц за последние дни стало ее насущною потребностью. Она, как и Феофано, всегда сидела по-мужски. Феофано понимающе засмеялась, глядя в глаза своей филэ.

– Он ведь стал еще лучше, не правда ли?

Царица, казалось, и ревновала подругу к комесу Флатанелосу – и разделяла с Феодорой все ее восторги. Такое тонкое и постоянное понимание тел возможно только между женщинами.

– Он прекрасен… – улыбаясь, сказала Феодора: темные глаза ее еще больше потемнели от страсти и боли. – Мне иногда казалось, когда я была наедине с ним, что я ему сейчас отдамся, забыв обо всем: но потом мы оба будем проклинать себя и друг друга…

Феофано отвернулась, направляясь к выходу. – Ну конечно – русы особенные люди, – с загадочной улыбкой заметила она, удаляясь от подруги. – Но по-гречески можно любить безопасно… А то он весь изведется, бедняжка! Комес Флатанелос нужен нам в здравом рассудке!

Феодора очень хорошо знала, что это значит – “по-гречески”: это было все, кроме совокупления, о чем ей рассказывал еще Фома. К такому облегчению еще в древности часто прибегали бедные – ведь Греция почти всегда была бедна – но любвеобильные греческие супруги, которые не могли себе позволить заводить лишних детей. И не одни только супруги. Они с Феофано…

Но чтобы она позволила себе подобное с Леонардом! Порою Феодоре казалось, что Феофано совсем не понимает ее в своей греческой безнравственности: но, конечно, это было не так. Царица очень хорошо понимала свою старую и самую любимую московскую подругу – и любила дразнить ее.

А может, указывала ей выход, которого Феодора не видела своими русскими глазами, хотя так долго жила на византийской земле.

Ведь она уже изменила мужу мысленно… И изменяла по-настоящему! Как он узнает, если…

“Нет, этого не будет! Я же сама поклялась Леонарду; и он поклялся мне…”

Однако Феодора очень хорошо понимала, что в страстной любви, особенно мужской любви, отказы – как пряности в пище: только разжигают аппетит. И теперь у нее, стараниями всех своих учителей, почти так же легко, как по-русски, получалось мыслить и чувствовать по-ромейски, по-римски: выросшая и сформировавшаяся под властью Византии пленница как будто отныне и навеки стала принадлежать двум родинам, хотя Рим со своими нравственными понятиями был теперь мертв.

“Нет – не мертв: Рим будет возрождаться снова и снова. Потому что по своему устройству и устоявшемуся сплаву характеров, созидающих его, это государство есть как настоящая опора человека и кормилец его потребностей, так и настоящая Cloaca Maxima*, величайшая клоака человеческих похотей”.

Но все эти великие искушения Феодора побеждала наедине с собой, точно Христос в пустыне, – и они оставались только в ее сердце, воспитанном и развращенном греками: отныне и навеки… “Я понимаю ныне, в чем смысл Господнего творения, – думала Феодора, шагая по холодному, скудно освещенному коридору. – Ничего не было – и вдруг все стало: по слову Его! Так же нельзя вернуть утраченную невинность: возвратить душу в прежнее ее состояние”.

Потому что развращение – это тоже творение.

Да, греки научили русскую рабу рассуждать и аристократически ценить изыски любви и предательства: все грани и формы человеческих отношений, существующие в высоких кругах. Как разные соусы, сладости и вина.

Поздоровавшись со скучающими и, к счастью, равнодушными к ее похождениям и славе часовыми у дверей, Феодора вышла на осеннее солнце, и направилась к дворцовым конюшням: там ее уже ожидала Феофано с конюхом. Конюх, светлоголовый верзила, удерживал двух оседланных лошадей, из которых одна, черная и белолобая, принадлежала лакедемонянке.

– Я поеду с тобой, – сказала Феофано.

Встретившись взглядом с ее серыми чуть прищуренными глазами, в которых никогда не отражалось никакого стыда, а только насмешливая уверенность госпожи, Феодора поняла, что Леонард присоединится к ним позже. Это была уже не первая уловка, которую они придумали втроем. Хотя вообще-то они мало скрывались… в их встречах не было ничего предосудительного!

Феофано ловко вскочила в седло, одетая как и подруга: на них обеих под туниками были шаровары, что, впрочем, смотрелось вовсе не так удивительно. Феофано рассказывала Феодоре, что в Италии нередко можно встретить наездниц, которые надевают порты под юбки: может быть, это турецкое влияние…

Здесь было гораздо меньше таких женщин – потому, что гречанки подверглись худшему турецкому влиянию и, следуя собственным давним традициям, чаще вели жизнь затворниц. А может, им попросту было не до увеселений.

Леонард присоединился к ним, когда они проехали одну или две узкие улочки. Комес выехал к подругам на красивом соловом* коне – и сам, как всегда, красивый и серьезный. На нем был дорогой панцирь поверх голубой шерстяной туники, белый плащ с артистической небрежностью ниспадал с одного плеча: такая кажущаяся небрежность, античные складки, необыкновенно идет атлетическим фигурам – и предназначена именно для них.

Когда комес повернул к ним голову, в его длинных вьющихся волосах блеснули бронзовые заколки. Феодора подумала, что в жизни не видела такого прекрасного собой мужчину.

Нет, конечно, видела – но в присутствии Леонарда Флатанелоса не могла думать ни о ком другом…

Взглянув в глаза возлюбленной, Леонард склонил голову; она только улыбнулась, но чуть могла вздохнуть. И, конечно, комес видел, что делается с ней!

В молчании они проехали некоторое время – улица, как нередко в средневековых городах, была такая тесная, что два человека с трудом могли скакать по ней бок о бок: и теперь бок о бок скакали Феофано и Леонард, оставив свою московитку позади. Феофано обратилась к влюбленному первая:

– Комес Флатанелос, неужели ты еще не видел своими глазами, как моя Феодора стреляет?

Комес мотнул головой: его волосы, сколотые сзади на концах в пышный хвост, качнулись перед глазами московитки.

– Нет, не видел… Но очень хотел бы увидеть!

Феофано склонилась к родичу убиенного Никифора: она коснулась его плеча рукой, хотя они и так почти терлись коленями.

– Конечно, в Мистре она стесняется показывать тебе свое искусство… Но приезжай в гости к моему брату, и посмотришь!

У Феодоры и Леонарда перехватило дыхание одновременно; а Феофано посмеивалась, наслаждаясь драмой, которую ставила в своем театре.

– Но это нельзя, – наконец сказал честный комес. Честный морской дьявол – как такое может быть?

– Это не только можно, но и необходимо, – возразила Феофано. – И в самом скором времени. Ведь ты понимаешь, комес, что Фома должен быть посвящен во все подробности плана побега: я привлеку к этому и Дионисия Аммония, и его племянника-магометанина, который может оказаться очень ценным для нас человеком!

Несколько мгновений комес не отвечал – тогда Феофано прибавила:

– К тому же, если уж мы сошлись, действовать нужно быстро! Мы слишком заметные люди, и турецкие власти могут уже сейчас дознаться и предупредить наше бегство!

– Турецкие власти никогда не спят… по крайней мере, в Константинополе они еще не могут позволить себе спать, – проворчал Леонард Флатанелос.

Феофано рассмеялась.

– Так значит, ты согласен.

Комес склонил голову; потом на скаку схватил руку Феофано и поцеловал ее.

– Да, госпожа. Ты совершенно права.

И он обернулся на Феодору; и его взгляд сказал московитке все.

А царица амазонок вдруг придержала своего черного белолобого коня – и, пропустив вперед спутника, ловко поравнялась с Феодорой, ехавшей позади Леонарда; и та ловко заняла ее место рядом с комесом. Тренированное тело действовало быстрее разума.

А когда подруги менялись местами, Феофано успела подмигнуть Феодоре.

– Мне кажется, у вас появилось много что обсудить, друзья, – сказала она обоим.

И вдруг Феодоре стало легко: она, как и Феофано, почувствовала себя автором этой драмы*, которую они, оказывается, ставили с василиссой вдвоем! И исход драмы был еще не решен!

Феодора засмеялась. Они еще не делали ничего предосудительного!

– Комес, я хочу рассказать вам о моей семье, – произнесла она. – Мы до сих пор почти все время говорили о вас и о ваших странствиях, потому что вы для нас сейчас самый важный человек… но поскольку вы едете к нам, это необходимо.

Комес, с такой же изысканной вежливостью, поклонился.

– Буду счастлив слушать вас бесконечно. И узнать о вас как можно больше.

И, в отличие от большинства дамских угодников, западных галантов, он не лгал и не преувеличивал. Феофано, ехавшая позади этой пары, улыбалась и щурила глаза, слишком хорошо представляя, что таится за учтивостью обоих.

Ну ничего: в конце концов боги присудят победу сильнейшему, как всегда бывает.

* Обширная система канализации в Древнем Риме, считающаяся прототипом античной канализации: Большая клоака функционирует до настоящего времени.

* Соловый (лошадиная масть) – желтоватый, со светлым хвостом и гривой.

* Драма, вопреки распространенному представлению, в своем исконном значении не равняется трагедии: трагедия – ее подвид, как комедия, мистерия и др.

========== Глава 110 ==========

Фоме Нотарасу не впервой было привечать гостей, которые затмевали его и принижали одним своим существованием. И любезность таких гостей оскорбляла его еще больше грубости.

Но он не был бы римлянином, если бы позволил себе показать свои чувства. И даже когда позволял, никто никогда не мог предсказать его поведение, которое сам патрикий предпочитал называть политикой. В этом они с сестрой были равны: и, пожалуй, Фома Нотарас имел преимущество перед нею, потому что его не сковывала необходимость сохранять мужество и благородство.

По иронии судьбы, приняв роль вождя, Феофано была вынуждена принять и другие атрибуты мужества…

Но, однако, пока все хорошо играли свои роли – как будто этих людей, господ и рабов, своих и пришлых, нарочно подбирали друг к другу. Когда дворовый мальчик прибежал к патрикию сказать, что возвращается его жена, Фома вышел встречать ее на дорогу. С внезапным острым и болезненным удивлением, точно напоровшись на колючку, он различил среди всадников, сопровождавших повозку, комеса Флатанелоса; но удивление быстро прошло.

Фома улыбнулся.

– Ну конечно, – прошептал он. – Моя дорогая Феодора.

Он оправил свой белый, как у комеса, плащ, поправил прическу и стал во весь рост на дороге, ожидая гостей; с каким-то жестоким удовольствием патрикий хотел увидеть лицо Леонарда, когда тот узнает мужа своей возлюбленной, и ждал, когда комес осадит коня…

Комес первым из всех осадил своего редкого солового коня – шагах в десяти от хозяина; спрыгнув с лошади, Леонард пошел к нему. Фома усмехнулся. Флатанелос не выдержал: этого следовало ожидать.

Комес, все еще привычно покачиваясь, быстро приблизился к патрикию; протянул ему свою сильную руку, и теперь настал черед хозяина крепко пожать ее.

Фома приветливо посмотрел герою Византии в глаза. Он уверился в этот миг, что Феодора еще не изменила ему со своим воздыхателем – обоим не позволило благородство, хотя они наверняка много мечтали друг о друге.

Патрикию вдруг стало почти забавно принимать Леонарда Флатанелоса у себя во второй раз – вот теперь он, бесталанный муж, был арбитром судеб обоих этих влюбленных!

– Приветствую вас, – улыбаясь, сказал Фома раньше, чем Леонард подобрал слова. – Очень рад видеть вас снова, спаситель империи. Догадываюсь, что привело вас в мой дом… позвольте вас поблагодарить!

Глядя в растерянное лицо Леонарда, патрикий подумал: не обняться ли с ним. Но решил, что это будет уже чересчур.

– Я приехал по просьбе вашей супруги, патрикий, и госпожи Метаксии… Феофано, – наконец нашелся Леонард. Он прокашлялся; Фома кивнул.

– Мои дорогие женщины всегда были предусмотрительнее меня самого.

Бесспорно… и чем дальше, тем предусмотрительнее.

Тут он увидел и Феодору; жена шла к нему с пустыми руками, а за ней нянька несла Александра. Фома отметил, что его наследник выглядит здоровым, и тут же забыл о нем, сосредоточившись на жене.

Лицо подходившей Феодоры выразило изумление.

– Фома! Ты снова подстриг волосы?

Фома рассмеялся и повернул свою красивую голову, потрогав светлые кудри на затылке.

– Тебе нравится?

– Нравится, – удивленно сказала московитка. – Ты теперь опять как…

Ей, как и комесу, понадобилось прочистить горло. Фома сощурил серые глаза, ласково улыбаясь; конечно, он понимал, что хотела сказать супруга. Он опять стал как римлянин, которые всегда стриглись по-военному коротко.

Отстранив комеса прикосновением к локтю, патрикий с нежностью взял голову жены в ладони и заглянул ей в глаза; она дрогнула, но потом вернула взгляд с твердостью и ясностью.

Она была еще верна своему венчаному мужу. Нет: Феодора никогда не станет такой, как Метаксия, – хотя именно сейчас ей очень этого хотелось бы!

Фома приник к губам жены долгим поцелуем; и она ответила на ласку. Когда он опять посмотрел ей в глаза, в них блестели слезы.

Патрикий почти пожалел ее.

Взяв супругу под руку, он посмотрел на Леонарда: с холодноватой придворной учтивостью.

– Пожалуйте в дом, комес Флатанелос, – сейчас я распоряжусь, чтобы вам приготовили комнату.

Леонард поклонился: трагически бледный и безмолвный.

Фома увлек Феодору через кусты на тропинку, проложенную между груш и яблонь, – эта тропка потом сливалась с широкой аллеей, подходившей к крыльцу: на этой аллее Метаксия когда-то исполнила перед множеством мужчин на своей лошади танец амазонки, схватив на седло его жену. И сейчас, как тогда, патрикий ничего не говорил жене: прекрасно представляя, как эта московитка казнится. Но долго ли это продлится?

Все-таки школа Метаксии не прошла даром – московская пленница очень, очень изменилась с тех пор, как они с сестрой купили ее.

Когда они восходили на крыльцо, Феодора вдруг прошептала:

– Спасибо, что не позвал с собой детей… это было бы так неловко!

Фома остановил ее и повернул к себе.

– Ну я же все понимаю, дорогая.

На лице московитки выразился мгновенный ужас: ей представилось, что муж действительно понимает все. Хотя он догадался почти обо всем, в самом деле.

Феодора улыбнулась с усилием.

– Я скучала по вас… по тебе!

Фома с нежностью обнял ее. Он знал, что жена сейчас не лжет.

– Прошу тебя, милый, будь приветлив с нашим гостем, – глухо попросила Феодора, склонив голову. Виноватая жена – как будто она никогда не была амазонкой!

Фома приподнял голову жены за подбородок и смахнул слезу с ее щеки.

– Что с тобой, любовь моя? Конечно, я буду хорошим хозяином! И я знаю, зачем вы пригласили комеса!

Патрикий прервался.

– Разве сестра не сказала тебе, что написала мне обо всем?

Он улыбнулся.

– Спасибо. Это настоящая дипломатия.

Феодора глубоко вздохнула, точно всхлипнула, собираясь заплакать, – а потом вдруг укрепилась, как окаменела. Она взглянула на мужа с выражением, очень напомнившим ему Метаксию: светлую беспощадность ее глаз.

– Пойдем в дом, позови детей… Почему дети еще не вышли к нам? И где сын Валента и его друг?

– Я приказал им пока не говорить, – ответил патрикий. Он крепко взял жену под руку и нахмурился. – Скорее, у нас мало времени: сейчас все подойдут!

Вард восторженно вцепился в мать и засыпал вопросами, не отпуская ее отдохнуть с дороги; патрикию пришлось вмешаться, строго одернув мальчика.

Феодора обняла застенчивую Анастасию, которая тоже обрадовалась матери, но бледно, как всегда; а потом хозяйка хотела выйти на крыльцо, дождаться Магдалину с малышом.

– Я подожду их, – сказал патрикий. – Иди наверх: я уже приказал приготовить для вас баню.

Он улыбнулся.

– Метаксию я пришлю к тебе.

Феодора подумала об Аспазии и хотела спросить: не родила ли та без нее. Но Фома, конечно, даже не вспомнит сейчас, кто это такая… Или он ничего не забывал? Кто его знает?

Видя, что Феодора замерла в нерешительности, муж легонько подтолкнул ее к лестнице; он улыбался с таким же непроницаемым выражением. И тут наконец послышался шум снаружи.

– А! Они идут, – сказал хозяин дома. – И комес с ними, я уже слышу его голос!

Феодора подхватила юбку и взбежала наверх без оглядки. Патрикий горько рассмеялся, покачав головой; потом направился к дверям. Лицо его приняло прежнее выражение вежливо-холодной ласковости.

Вот сейчас он поцелуется с сестрой. А потом будет решать, где поселить дорогого гостя и куда отправить его мыться… Хотя последнее известно: конечно, Леонард Флатанелос будет мыться с хозяином!

На губах Фомы все еще цвела нежная и холодная усмешка, когда управитель – моложе прежнего, бедного старого Николая, и невосполнимо хуже – ввел в дом комеса и Метаксию с их свитой. Явился и неразлучный любовник Метаксии, которого Фома почувствовал, как привычную занозу; а последней вошла Магдалина, с Александром на руках.

Хозяин быстро подошел к кормилице и коротко расспросил ее о сыне – и румяная с холоду итальянка, широко улыбаясь своим почти беззубым ртом, заверила Фому, что его сын здоров и все эти два месяца вел себя как ангел.

Патрикий благосклонно кивнул Магдалине, которая даже присела ему, на манер дамы-католички; отворачиваясь от этой пожилой итальянки, он уверился, что кормилица была пособницей Метаксии и Феодоры в амурных делах его жены.

Хотя прежде всего, конечно, – Метаксии: именно сестра всегда была зачинщицей всего, что переворачивало его жизнь!

Тут в глубине зала послышались торопливые юношеские шаги; из столовой появился Валентов сын со своим русским евнухом. Эти двое были одеты почти одинаково, по-персидски или по-самаркандски, – и во всем повторяли манеру друг друга, как любовники; хотя, конечно, любовниками быть не могли.

Тут патрикий вдруг вспомнил, что узнал, когда только приобрел себе Феодору: услышав не от нее, конечно, а от какого-то заезжего итальянца, – что московиты у себя дома одевались похоже на персов, а в теремах Московии весьма распространилось мужеложство.

Фома, с той же улыбкой, какой одаривал комеса и Магдалину, подманил друзей рукой. Он положил обоим руки на плечи, точно собственным детям.

– Мардоний, Никита, это комес Леонард Флатанелос, стяжавший себе немеркнущую славу в империи и за ее пределами, – сказал патрикий. – Поклонитесь ему: он этого заслуживает.

Фома увидел, как на бледном лице комеса появился румянец и тут же пропал. А юноши воззрились на Флатанелоса открыв рот. Они не догадывались ни о чем, кроме того, что лежало на поверхности.

Тут Микитка вывернулся из-под руки хозяина и первым поклонился гостю с выражением почтительной серьезности.

– Я давно знаю комеса, – сказал он. – Очень рад снова видеть тебя, господин!

Фома перевел взгляд с лица Микитки на лицо гостя. Евнух, может быть, и догадывался…

Леонард улыбнулся в ответ на приветствие московита и обнял его, по-христиански коснувшись губами обеих его щек. Кажется, они были непритворно привязаны друг к другу. Фома закусил губу, все учитывая и запоминая.

Наконец он подошел к Метаксии, которая уже успела скинуть плащ на руки своему Марку; они о чем-то шептались, когда хозяин подошел. Фома отвлек сестру от любовника и тут же заключил ее в объятия.

Метаксия поцеловала его в щеку, потом в лоб. Она искренне улыбалась брату, но по ее глазам нельзя было прочесть ничего.

Фома был бы даже разочарован, если бы сестра наконец себя выдала…

Крепкая смуглая рука лакедемонянки пожала его крепкую белую. Метаксия подняла узкие черные брови, они едва заметно преломились:

– Ты опять фехтуешь? Или стреляешь тоже?

– Я стараюсь не опускаться, – скромно ответил белокурый патрикий; они оба рассмеялись, и серые глаза у обоих блеснули. Любимая сестра, с нежностью подумал Фома. Она и вправду не дает ему опускаться, и, пожалуй, несмотря на всю свою гордыню, едва ли не одна из всех знает патрикию Нотарасу истинную цену! Но не верно ли он подумал, что в последнее время Метаксия искренне недооценивает его?

Очень жаль, если так.

– Ступай наверх, дорогая, – сказал Фома. – Присоединяйся к нашей Феодоре: она там моется.

Метаксия еще раз обняла его и, погладив по щеке, ушла не оборачиваясь. Она знала, что им предстоит разговор позже, – и, надо отдать ей должное, никогда не уклонялась от таких объяснений.

Наконец хозяин занялся комесом, который с замечательной выдержкой ждал своей очереди. И Фома собственной особой проводил его в баню, как почетного гостя и как мужчина – мужчину. Вежливость обоих была безукоризненной. Но патрикий знал, что этому лицедейству, истинно римскому, он обучен лучше порывистого и прямодушного героя.

Спустя час с небольшим умытые и нарядные гости и хозяева наконец собрались в большом зале к ужину. Феодора сидела рядом с мужем – она сама льнула к нему, и щеки ее пылали; впрочем, московитка почти открыто смотрела на всех за столом, кроме Леонарда.

Несмотря на свой опыт, Феодора была все еще такое бесхитростное дитя рядом с ними обоими, Фомой и Метаксией!

Однако опыт комеса ни в коей мере нельзя было недооценивать – Флатанелос был уже спокоен и спокойно смотрел на всех; и улыбался хозяину, и принимал участие в застольной беседе. Впрочем, все собравшиеся говорили мало: больше ели. Только патрикий, по долгу хозяина, едва прикоснулся к своему мясу и устрицам; он следил, чтобы ни у кого ни в чем не было недостатка.

Фома заметил, что русский евнух со своим приятелем тоже мало ест – и все посматривает на флотоводца; и лицо у Микитки слишком уж серьезное, хотя он всегда ходил с постным видом.

Может быть, этот умный русский скопец пригодится теперь и патрикию, как уже пригодился Феофано…

Хотя едва ли. “Справлюсь без тебя”, – улыбнувшись сам себе, подумал господин дома.

Он поднял свой серебряный кубок и провозгласил еще один тост за здоровье Леонарда Флатанелоса.

========== Глава 111 ==========

“Возлюбленный брат!

Воздай хвалу Аллаху, если читаешь это письмо. Я уже не знаю, как именовать Того, кто печется о нас. Я уже не знаю, кого из любимых мною людей предпочесть, – и кому из опекунов ниже всех поклониться за заботы.

Как ты уже знаешь, Ибрахим-паша отдал мне часть доходов с соляных копей и частью передал мне надзор за ними; раньше эти копи принадлежали никому иному, как Димитрию Палеологу, который пытался мошенничать с султаном: за это и наказан. Я теперь живу тем, что предназначалось нашему деспоту.*

Если бы ты знал, как я ненавижу турок, – и турки знают, что я их ненавижу: но они еще наглее католиков. Они прощают себе все, что ни делают, – у них ведь нет ни исповеди, ни настоящего покаяния, а только угроза смерти и пыток тому господину, который недостаточно словчил!

Ты знаешь, что в Город приезжал наш отец, – и что я виделся с ним? Я рад, что тебе не пришлось увидеть лицо отца в тот миг, когда он узнал, что я мусульманин! Мне показалось тогда, что он сейчас пойдет и одним ударом вышибет дух из градоначальника, – ведь ты знаешь, что Валент все еще способен на это.

Но он только обнял меня и долго держал у сердца. Я заплакал – я был готов простить отцу все, что он совершил; но потом понял, что не могу. Если я прощу отца, я предам вас всех: и его тоже.

Я уже знаю, что у турок много таких ренегатов-христиан, как Валент: они живут на два закона, и некоторые очень терзаются памятью о своем прошлом, но это не искупает их предательства. Меня ты тоже не прощай: я требую этого!

Я женился, как говорил тебе: моя единственная жена – гречанка Анна, незнатная сирота, которая была в услужении у благородных ромеев и похоронила своих господ во время осады. С этих пор она жила в гареме султана, и ее никто не касался: как многих молодых пленниц, которых турки берегут для своих. Анна одних лет со мной, неловкая и запуганная, но наша – моя – в своем сердце. Она не красавица, но приятна взгляду и умна; не учена, но я теперь ее господин и могу учить ее всему, чему пожелаю.

Если бы ты знал, как это согревает мое сердце, – это как будто опять обрести тебя или другого младшего, чтобы заботиться о нем и забывать обо всех остальных. Но не бойся, Мардоний: тебя я никогда не забуду.

Агата теперь успокоилась – она нянчится со своими двумя детьми и радуется тому, что муж больше не прикасается к ней. Я тоже этому очень рад – нам с сестрами позволяют видеться довольно часто, потому что теперь нет никакой причины нас разделять.

Агата говорила мне, что сыновей скоро заберут у нее насовсем, чтобы отдать на воспитание мужчинам: и признавалась, что ждет не дождется, когда избавится от них. Она плохая мать – но кто посмеет осудить ее за это? Сколько таких матерей порождают турки?

Я даю ей и Софии свои книги, у меня составилась целая библиотека из награбленного: София берет мои книги намного охотнее, потому что у нее свободнее разум и в сердце живет не одна только ненависть, но и надежда. Она говорила мне, что могла бы пойти в монастырь, если бы спаслась из Стамбула, – но я знаю, и наша старшая сестра сама знает, что у нее нет такой веры, какая нужна для монастыря. София уже слишком стара, чтобы ее взяли замуж здесь, и слишком зла и насмешлива, чтобы подчиняться христианским монахиням; она – пышная роза царских садов, которую засушило солнце, и никто не вспомнил о ней, собирая цветы для властелина. Ни для своего, ни для его победителя!

Впрочем, София счастливее Агаты – Агата моложе ее, здорова, холена, но мертва душой. Ей больше нечего ждать, кроме своей смерти. А София еще даже может найти себе мужа, если вырвется от избалованных турок.

А моя супруга Анна, признаюсь тебе, счастливее обеих наших сестер. Когда мы с нею вдвоем, мы нередко говорим о том, куда могли бы уехать, какие земли посмотреть, когда кончится эта война… или хотя бы немного утихнет, ибо конца ей не видно. Может быть, эти мечты так и умрут, как у гаремных женщин и мальчиков, – но каждый человек должен видеть что-то впереди, иметь надежду на лучшее, только чтобы жить. Ты согласен с этим, дорогой брат?

Через шесть месяцев я стану отцом. Мне и моей жене очень тревожно от этой мысли – я молюсь Богу, чтобы Анна принесла дочь. Тогда я смогу уберечь мое дитя от мусульманского воспитания, потому что мусульманских девочек не представляют свету.

Валент, как ты хорошо помнишь, стал отцом в тот же год, когда сдался султану; и теперь беременна еще одна его наложница. Не знаю, как это могло случиться, – мне представляется, что отец давно испытывает к своим турчанкам отвращение. Он скорее приказал бы им ублажать себя другим способом, чем опять соединяться со своими женщинами как муж!

Думаю, что Валент никогда не перестанет тосковать по тому времени, что провел с женой Фомы Нотараса. Он будет ловить ее, будто мираж, будто химеру, как человек, чающий лучшее впереди, – даже если испытает великое разочарование, поймав. А я уже сейчас предрекаю, что он будет разочарован. Ведь женщины существуют не затем, чтобы дарить нам праздник, как бы мужчинам, подобным отцу, ни хотелось в это верить. Это такие же человеческие существа!

Ты поймешь это, когда придет твой черед стать мужем и отцом. Я бы больше всего хотел, чтобы это случилось на христианской земле.

Валент наконец поставил Каппадокию на колени – он навел там на всех ужас своим бесстрашием и жестокостью к врагу. Пишу об этом только сейчас, потому что мне страшно заглянуть в душу отцу. Чтобы человек стал ужасом своих врагов, он должен стать ужасом самого себя! И прежде всего – христианин!

Не забывай этого никогда, Мардоний, – и вместе с другими мужчинами вашего дома стереги Феодору, сохрани ее для ее мужа и детей. Моя жизнь в вас… в тех, кто остался верен нашему закону.

Помни, что так же, как меня назвали в честь великого царя, тебя нарекли именем прославленного полководца Персии*. Конечно, тебе не быть полководцем, как мне царем, – но соблюди себя и наш закон!

Я знаю, что в скором времени вы намерены бежать: и даже если бы знал, каким образом, не стал бы говорить об этом письмом. Но если так случится, не оглядывайся на меня: я так или иначе останусь в Стамбуле – и если я могу быть полезен вам, я помогу. Я лучше защищен, чем вы. А смерть каждый день угрожает каждому.

Единственная, кого вы можете спасти из нашей семьи, – это София: если у нее самой хватит отваги. Но я думаю, что хватит: не столько храбрости, сколько злобы к врагам. И ведь ты знаешь, что женщин даже в битвах редко убивают. Женщина почти всегда чувствует себя лучше защищенной, чем мужчина: точно так же, как более беззащитной!

А если вы побежите через Стамбул, как, видимо, намереваетесь, – учти, что это будет самой благоприятной возможностью для Валента захватить вашу московитку. И учти, что в таком предприятии наш отец получит всемерную помощь от городских властей. Хотя он вполне может обойтись своими силами – у него теперь много людей, и христиан, и турок, которые душу ему отдадут. Валент сумел добиться такого же поклонения и страха, какие вызывали к себе лучшие македонские полководцы, с избытком наделенные умом, страстью и удачливостью: любимцы богов. Впрочем, ты знаешь, что наш отец таков и есть.

Ты можешь не отвечать на это письмо, я все пойму. Но если захочешь, знай, что от меня к тебе приехал верный человек.

Он узнавал для меня, как живет семья вашего Никиты, – у них все благополучно. Я молюсь за всех твоих тавроскифов – в Айя-Софии я молюсь так, как молился бы в старом храме. Может быть, кто-то из врагов это и видит; но мне нет дела.

Помни, что я живу вашей жизнью и счастлив вашим счастьем, тем законом, который еще горит в ваших сердцах.

Дарий, сдавшийся на милость”

Микитка нашел своего друга скорчившимся в углу спальни над распечатанным письмом; Мардоний всхлипывал, согнувшись, как будто его мучила боль в животе.