Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 78 страниц)

Нотарас вздрогнул и отстранился от наложницы.

– Что ты сказала?

Феодора улыбнулась с глубокой жалостью.

– Ты разве не видел, дорогой господин, сколько в твоей сестре отчаяния? У нее душа кричала, когда она смотрела на нас…

– Я не видел, – сказал патрикий. – Я был счастлив и слеп.

Он закрыл лицо руками.

– Господи!

Феодора взяла его за голову и поцеловала в лоб.

– Тебе нужно отдохнуть… поразмыслить. Но непременно отдохни. Если мы потеряли уже столько дней, несколько часов ничего не решат.

Феодора попросила домашнего врача приготовить для господина успокоительное питье. Она научилась делать его и сама, как и некоторые другие лекарства, но еще не решалась предлагать такую помощь хозяину.

Но сейчас врач неожиданно предоставил ей все сделать своими руками – как и отнести питье патрикию.

– Господина исцелит любое средство, полученное из твоих рук, госпожа, – сказал грек.

Феодора хотела напомнить, что она никакая не госпожа, а рабыня из тавроскифов, – но врач молча смотрел на нее своими добрыми проницательными глазами, и она поняла, что слова не нужны.

Она взяла поднос и отнесла в библиотеку – Нотарас расположился там, на мягком ложе, на котором нередко читал. Как будто не хотел отрываться от срочных дел даже на время отдыха.

Господин быстро сел при ее появлении. Он странно посмотрел на славянку.

– Ты приготовила питье сама?

– Да, – ответила она и улыбнулась. – Сама.

Он выпил.

А потом вдруг взял у нее поднос и поставил на столик; притянул ее к себе и уложил рядом, лицом к лицу.

Феодора удивилась, встрепенулась – но хозяин покачал головой.

– Нет… Просто полежи со мной.

Он прижал ее к себе и закрыл глаза. Они долго лежали так, чувствуя друг друга всем телом, ощущая, как сила одного перетекает в другого.

Потом ромей прошептал:

– Когда я был ребенком и моя семья гостила у Василия Калокира… когда я не мог заснуть… Метаксия приходила ко мне и лежала со мной, как ты сейчас. Она прогоняла прочь незнакомые тени.

“Он называет ее сестрой – хотя они не в таком близком родстве, – подумала Феодора. – Неужели его это совсем не смущает? Ведь он спал с ней, обладал ею, в самом деле?..”

– Она старше тебя? – спросила славянка.

– Да, – ответил Нотарас со вздохом.

Он не захотел больше говорить об этом. Через какое-то время Феодоре показалось, что хозяин заснул; но тут он вдруг шевельнулся и спросил:

– Ты хотела бы подарить мне ребенка?

Феодора встрепенулась и села, почти оттолкнув его. Она уставилась ему в глаза с таким выражением, что ромей только горько усмехнулся.

– Понимаю.

Он снова уложил ее с собой, и на несколько мгновений наложница испугалась. Но патрикий только гладил ее, ласкал, как будто запоминая. Пробрался рукой под тунику и нижнюю рубашку и отодвинул набедренную повязку.

Феодора затаила дыхание; но ее только ласкали и больше ничего – пока она не почувствовала, что теряет власть над собой, пока ее не затрясло от желания. Потом хозяин вдруг быстро встал.

– Нельзя терять времени. Я отдохнул, пора приниматься за дело.

Феодора села, обиженная, оставленная ни с чем. – А мне…

Хозяин обернулся через плечо.

– Ты уходи, – приказал он. – Ты мне сейчас помешаешь.

Феодора опустила глаза и, поднявшись, выскользнула из библиотеки. Слезы обиды жгли ей глаза. Конечно, патрикий был прав – ей не место в этом государстве: кроме как на таком положении, которого она не может признать.

Она медленно прошла по коридору, озаренному высокими светильниками-треножниками, и, придерживая дорогие вышитые юбки, спустилась по лестнице. Грудь у нее сжималась от горя и страха за всех – за себя и за всех врагов, которые вдруг стали ей так дороги и с которыми ей уже не разделить себя…

– Господи, помилуй грешную рабу твою Метаксию, – прошептала она. – Помилуй раба Фому. Помилуй…

Ей вдруг вспомнился несчастный мальчик, которого обманом взяли во дворец и оскопили.

– Помилуй Микитку и его страстотерпицу-мать, – прошептала московитка и перекрестилась. – И императора, – прибавила она и покачала головой.

За спиной раздались тихие шаги, и Феодора быстро обернулась.

– Ты молишься за императора?

Это был скульптор Олимп. Он печально улыбался, вокруг глаз собрались морщины.

– Олимп, пойдем, пожалуйста, поработаем, – попросила его славянка. – Это меня отвлечет! Если уж я не могу быть полезна!

Олимп не стал спорить. Ему и самому хотелось продолжить работу – Феодора вдруг позавидовала таким людям, художникам, которые могут блаженно забываться посреди самых великих тревог.

По пути в мастерскую она вдруг испугалась, что могла выдать себя Олимпу; но, конечно, она не сказала ничего лишнего. А озабоченность господина видели все в доме, и сколько может быть понятно, поймут…

Они вошли в мастерскую, и Феодора, как в первый раз, восхитилась своим глиняным подобием. Это была она – и уже не она, как будто сонм римских и греческих богов украсила еще одна покровительница Нового Рима.

Такая же бессильная теперь, как боги, низверженные Христом.

Но сколько силы было в Христе ромеев?

В глиняной Желани, одетой в струящееся греческое платье и покрывало, приоткрывавшее волосы и лоб, ощущалось что-то древнее, могущественное, как земля. Наложница провела пальцами по лицу статуи и улыбнулась.

– Ты нас чувствуешь, Олимп… Ты нас как будто знаешь.

– Я узнал тебя и понял твоих сородичей, – ответил скульптор. – Ваши женщины кроткие, но обладают большой стойкостью и достоинством – они очень надежны…

Феодора села на табурет и перестала улыбаться, обозрев статую целиком.

Наложница видела, сколько было сделано с тех пор, как дом посещала Метаксия: статуя родилась из глины почти вся. Осталось только охорошиться, отряхнуть прах с юбок – и русская женщина встанет во весь рост, во всю стать там, куда ее не приглашали и где ей были совсем не рады…

– Ведь третья неделя кончается, – прошептала славянка.

Олимп почувствовал, как ей тяжко, и сел рядом.

– Господин хотел выставить эту статую на форуме в Константинополе.

Феодора вздрогнула.

– Что ты сказал?..

Скульптор серьезно кивнул.

– Ведь он один из самых влиятельных людей империи, – сказал грек. – А это прекрасная работа.

Лицо его светилось восхищением – не столько перед собственным искусством, сколько перед божественным духом, который его вдохновлял.

– Кто ж ему позволит, – сказала Феодора.

Она вдруг отрезвела.

– Я хоть и рабыня, но совсем не глупа, Олимп. Я знаю, что на форумах у вас выставляют статуи самых важных людей – государевых мужей… Если уж дошло до меня, значит, дела вашей империи совсем плохи. Или господин просто хвастал.

Олимп едва заметно усмехнулся.

– Мы, греки, любим похвастать.

Феодора засмеялась – и вдруг почувствовала смысл, который скрывался за словами скульптора. Бахвальство перед судьбой древним героям помогало ее одолеть. Не знал ли Олимп все о планах своего господина?

Олимп отечески погладил ее по голове.

– Господину очень повезло, что он нашел тебя.

Феодора улыбнулась и зарделась. А Олимп мягко попросил ее встать и немного попозировать – осталось, как он сказал, довести до совершенства лицо и положение рук. Потом ее присутствие будет больше не нужно… Статуя оживет.

Феодора вдруг ощутила себя так, точно лукавые ромеи взяли у нее все, что хотели, и избавились. Но, конечно, эти добрые слуги были не таковы.

Когда Олимп порядочно увлекся, а она порядочно устала, неожиданно вбежала запыхавшаяся служанка и прервала работу словами, что Феодору зовет господин. Служанка трепетала и сжимала пальцы.

Феодора перекрестилась затекшей рукой и глубоко вздохнула.

– Зовет – значит, пойду.

Она простилась с Олимпом и направилась в гостиную. Фома Нотарас в одиночестве сидел за большим столом, за которым они, казалось, только вчера ужинали с Метаксией. Он жестом пригласил наложницу сесть рядом.

Обнял ее за плечи, когда она села.

– Я уезжаю, – сказал патрикий.

На лице его было трудно что-то прочесть. Но главное было и так понятно. Феодора тяжело задышала.

– Ты едешь…

Он кивнул и прижал ее к себе. Хозяин надолго замолчал.

А Феодора не знала, попроситься ли с ним – или промолчать; не знала, где сейчас страшнее, в доме заговорщика или в Константинополе; не знала, настолько ли любит этого грека, чтобы пойти с ним на погибельное дело, которое еще неизвестно, правое или нет!

Фома Нотарас разрешил ее сомнения.

– Ты останешься здесь, конечно.

Он поцеловал ее в лоб.

– Я не желаю рисковать тобой, – сказал он. – И вообще… так будет лучше, во всех отношениях.

Феодора вспомнила смех Метаксии, ее стремительную фигуру на колеснице – и поежилась. Кивнула.

– Хорошо.

Она хотела попросить, чтобы он писал ей, – но кто она такая, чтобы ради нее гонять посланцев по полным опасностей дорогам?

– Я прошу тебя…

Патрикий все понял и так.

– Если что-нибудь случится, я доберусь до дому никак не позже, чем любое послание.

“Или доберутся наши враги”.

Господин распорядился, чтобы принесли поесть, – и они поужинали вдвоем. Было уже поздно. Потом он опять отослал Феодору: они спали вместе часто, но не слишком. Московитка знала, что благородные ромеи, как и русские бояре, мужья с женами, нередко спят отдельно – и находила, что это хорошо, когда каждому можно дать простор, чтобы не устать друг от друга… и не соблазнять друг друга чрезмерно.

И сейчас ее хозяину требовалось одиночество.

Он сказал, что тронется в путь завтра и позовет ее, чтобы проститься; на том они и разошлись. Феодора легла в холодную свежую постель и немного всплакнула. Ей вдруг представилось, что они все умрут; что она никогда больше не увидит этих людей, в которых теперь была вся ее жизнь.

Но нет: если погибнут они, ее заступники, она погибнет с ними непременно. Это ее горько утешило.

Наутро она поднялась рано, чтобы никак не пропустить отъезд хозяина, и сошла в гостиную. Многие дворовые собрались в зале – и все смотрели на господина с таким же выражением, как Феодора.

Она подошла к нему и, обхватив голову руками, поцеловала прилюдно.

– Возвращайся ко мне, – прошептала она.

Патрикий улыбнулся и вернул поцелуй. Славянка обняла его, точно отца.

– Пусть Бог охранит вас… всех, – прошептала она.

Плечи его дрогнули, точно от смеха, – всех? Но ромей ничего не сказал, а только молча перекрестил ее, а потом сделал знак выносить вещи. Он брал с собой немного. Потом хозяин направился к выходу, ни на кого больше не глядя, уже думая только о предстоящем деле.

Слуги последовали за ним, и в числе их был Олимп: он как-то слишком значительно всматривался в сборы господина. Феодора шла бок о бок со скульптором, к которому особенно привязалась за эти дни.

Хозяин сел в повозку, никого больше не удостоив словом или жестом, и уехал, вместе с небольшим конным отрядом.

Феодора схватила Олимпа за плечо. Вот так просто!

У нее из глаз покатились слезы. Кого она теперь дождется здесь, на этой дороге? Быть может, уже завтра на ней вместо Фомы Нотараса покажется отряд солдат, несущих смерть всему дому?..

– Идем в дом, госпожа, – тихо и сочувственно сказал скульптор.

Феодора повернулась к нему. Она отвела с глаз прядь темных волос, разбитых ветром, и спросила – голос ее звенел:

– Олимп, ведь мы поработаем с тобой сегодня?

========== Глава 14 ==========

Мокрые пальцы любовно выглаживали линии рук, красиво и свободно расположенных в складках платья. Только та, с кого лепилось это изображение, знала, какого терпения и усилий стоит сохранять такую красивую и свободную позу, всем зрителям казавшуюся естественной.

Теперь руки отдыхающей модели подпирали подбородок, и она, сидя на табурете, следила за движениями скульптора с тревогой, которую едва могла скрыть. Что она себе вообразила? И что может сделать, даже если Олимп сопричастен этому заговору? Разве какой-нибудь ромей станет предавать доверие своего хозяина, делясь его тайнами с любовницей, чужеземной рабыней?

Но друг друга греки постоянно предают… И разве она когда-нибудь использует узнанное во зло?

– Олимп, – Феодора не вытерпела и позвала художника.

Он быстро обернулся, казалось, недоуменно и недовольно.

– Тебе не страшно за хозяина? – спросила она громко.

Брови грека поднялись, и он быстро прижал к губам измазанный в глине палец.

Потом сделал успокаивающий жест и вернулся к работе. Феодора сжала голову руками и едва слышно выругалась. Что за невозможные создания эти ромеи, для них мечты и… и зрелища важнее правды и людей!

Олимп наконец отступил от статуи и удовлетворенно осмотрел ее. Потом улыбнулся и повернулся к славянке.

– В красоте мы черпаем силу, госпожа, – сказал он, как будто прочел ее мысли. – Мечтами о величии мы живем, сколько стоит Рим.

Губы у Желани дрогнули.

– И сколько человеческих жертв вы принесли вашим мечтам? – спросила она. – Сколько народов? А ваш собственный народ?

– Все умирают, – спокойно ответил скульптор. – Нужно дать людям такой идеал… такую любовь, за которую они будут счастливы умирать. Мы всегда умели это делать.

Феодора открыла рот, но ничего не сказала. На это даже она не могла возразить. А художник усмехнулся, посмотрев на красивую московитку.

– Разве вы не живете уже многие века тем, что взяли у нас? – спросил он. Понизил голос и прибавил:

– И я назвал бы вас достойными преемниками. Греческая ученость, греческие искусства уже никогда не расцветут в полном блеске, но даже у нас они достояние немногих. А люди, которые составляют народ…

Он помедлил и твердо закончил:

– Для них и живет аристократия, для них она и умирает!

– Ты такой ученый человек, – с восхищением и неприязнью сразу сказала московитка.

Она быстро встала и прошлась по мастерской, едва не хлестнув Олимпа своей одеждой. Как он мог так спокойно рассуждать о жизни и смерти народов, когда жизнь всего их дома висела на волоске?..

– Олимп, ты знаешь, зачем уехал хозяин? – спросила Феодора.

Она сжимала и разжимала кулаки.

Олимп вдруг схватил ее за плечи. Его цепкие руки впивались в ее тело, глаза впивались в глаза.

– Очень мало, – ответил скульптор. – Наше дело ждать, а не мешать своему господину в том, в чем мы помочь не можем!

– Ты просто занят одним своим художеством, – с великой досадой ответила она.

Упрек, казалось, достиг цели; потому что Олимп вдруг утратил уверенный вид и отвел глаза.

– Иди в библиотеку, – наконец сказал он. – Я сейчас умоюсь, сменю платье и поднимусь к тебе. Там мы сможем поговорить.

– Но ведь нас заметят, – сказала Феодора, осознав это предложение.

– Заметят – и что с того? – сурово ответил скульптор.

Феодора кивнула и улыбнулась.

– Хорошо, я буду тебя ждать в библиотеке, – сказала она и быстро скрылась.

Оставшись один, грек несколько мгновений рассматривал свое произведение. Он коснулся пальцами лба статуи, вглядываясь в ее лицо… потом покачал головой и потупился, точно отказываясь понять эту женщину, как и других женщин. Потом вздохнул и принялся отмывать в руки в ванночке с водой, в которой плавали розовые лепестки.

Феодора сидела в библиотеке в кресле хозяина, сложив руки на коленях, точно ученица. Олимп вошел и улыбнулся ей. Он сел рядом на скамью, точно отказываясь от удобства, чтобы сохранять твердость.

Славянка кашлянула и склонилась на руку, в его сторону.

– Ну, что скажешь, Олимп?

Он смотрел на нее с полным вниманием – и в полной бдительности.

– Что ты хочешь знать?

Феодора откинулась на спинку кресла и глубоко вздохнула.

– Я хочу знать, что происходит между семейством Нотарасов и семейством Калокиров, – медленно проговорила она. – Я хочу также знать, какое прошлое имеет… госпожа Метаксия. Кто ее главные враги? И каковы ее дела с итальянцами, что она так ненавидит их?

Олимп посуровел, его темные глаза так и впивались в модель.

– Ты очень смела на язык и опрометчива, – сказал он. – История семьи нашего господина слишком долга и сложна, чтобы я стал сейчас излагать ее тебе. А семейная вражда, как ты должна понимать, не начинается и не кончается одним человеком. Если бы мы стали считаться всеми обидами и держать их в уме… кровавая пелена всегда туманила бы наши взоры.

– Так ведь она и туманит, – ответила Феодора.

Олимп сцепил худые руки, опустив на них подбородок с небольшой черной бородкой.

– Что до врагов госпожи Метаксии, – медленно сказал грек, – главное сейчас не то, кто ей враг, потому что их очень много, а то, с кем она решила свести счеты. Фома Нотарас, сын ее дяди, – как старинный друг ее семьи, так и старинный ее враг… Это зависит от того, какими глазами она на него поглядит.

– Не понимаю, – сказала Феодора.

Олимп улыбнулся.

– Ну, многое ты уже понимаешь, – сказал скульптор.

Тут Феодоре стало дурно от нового понимания.

– Ее супруг… – прошептала она. – Не причастен ли Фома…

– Нет! – сурово воскликнул грек.

– Супруг госпожи Метаксии, Лев Аммоний, был храбрым военным человеком и погиб в бою, – сказал скульптор. – Сейчас поводов проявить доблесть, как и погибнуть за свою правду, искать не нужно… Правды на нашей земле множатся, поводы для битв тоже, – усмехнулся он.

Феодора вздохнула, страдая за то, чего никогда вполне не поймет.

– У них были дети? – спросила она.

– Да, – ответил Олимп к ее удивлению. – Двое мальчиков, погодки. Оба умерли от чумы в Константинополе, охватившей город из-за нечистоты.

Феодора ахнула. “Тебе повезло… Во всем городе нет воды”, – прозвучали в ее голове слова Метаксии.

Сколько же ужаса могло скрываться за самыми простыми, обыденными словами! И сколько ужаса люди скрывали друг от друга за стенами своих домов – особенно женщины, вечные молчальницы!

Олимп положил ей руку на локоть.

– Все умирают, – повторил он утешительные слова, которые сказал Феодоре в мастерской. – Это было семь лет назад… Дети совсем не мучились. Господь прибрал их быстро.

Феодора кивнула. Других слов у нее не осталось.

– И теперь Метаксия мстит за свое горе всем, кто остался жив и может иметь потомство, – прошептала славянка.

Олимп покачал головой.

– Нет, – ответил он. – Госпожа Метаксия не из таких. Она просто… избывает свою натуру, излишек своей силы. В семье она никогда не могла бы обрести счастье.

“Ей следовало бы родиться мужчиной”, – прозвучали в голове Феодоры слова господина.

Нет, не мужчиной, подумала славянка. Метаксии Калокир следовало бы сразу родиться царевной, чтобы сделаться императрицей…

Она ломала пальцы. Олимп глядел на нее терпеливо и умиротворяюще.

– Помолись, госпожа, станет легче, – сказал он.

– Давай помолимся вместе, – прошептала Феодора. – Помолимся моему русскому Христу.

Ей хотелось сейчас вскочить на коня и носиться по полям, избывая свою натуру, – но вместо этого она поднялась с кресла и стала на колени, склонив голову; и скульптор стал рядом с ней.

Микитке не пришлось ждать долго.

Он не считал дней – дни были слишком похожи один на другой и унылы, чтобы запоминать их, – но однажды неизвестная ему служанка гинекея сказала, что его зовет госпожа, которой нужна свита, чтобы идти в храм. Многие знатные гречанки, вся жизнь которых состояла в рукоделье, богомолье и сплетнях, занимали себя тем, чтобы составлять себе свиту попышнее и подиковиннее. Микитка уже навидался этого у себя в Москве, служа при господах; но теперь его остро укололо сознание того, что могло скрываться за подобными пустяками.

– Иду, – только и сказал он.

Сам от себя такого не ожидая, Микитка забежал в туалетную комнату, где мылись и всячески ублажали тело придворные женщины, тщательно умылся, причесал кудри и посмотрелся в зеркало – хорош ли?

Хорош: если не знать, что евнух, и девицы заглядываться будут… Но притом не похож на этих греков, у которых весь вид сулит обман. У него лицо было честное, он и сам про себя это знал.

Он вышел к служанке и сказал, что готов.

Та кивнула и без слов повела его прочь. Микитка старался ничем не показывать, что боится – как боится – и что знает что-нибудь необыкновенное. Они спокойно прошли мимо стражи, с которой даже объясняться не потребовалось. Выпускали во дворце куда легче, чем впускали.

Они прошли по багряному коридору и оказались в том же зале, где он простился с благородной госпожой, высунувшей из-под покрывала змеиное жало. Но сейчас Микитка ее не обнаружил.

Девчонка-служанка представила его двоим слугам-мужчинам. Микитка нахмурился.

– Кто это такие? – спросил он свою проводницу.

В ответ он получил оплеуху от одного из мужчин.

– Дерзкий на язык, – сердито сказал грек служанке гинекея, пока Микитка держался за щеку, смаргивая слезы. – Уже начал открывать рот! Как его…

Служанка пожала плечами и быстро и так же сердито ответила словами, которых юный евнух не разобрал. Но после ответа девушки служитель присмирел и только кивком велел Микитке следовать за собой.

Его увели – прочь от всего, что он здесь знал; и хотя он ни к чему в этом вражьем гнезде не мог привязаться, Микитке стало страшно опять оказаться в незнакомом месте, среди незнакомых людей. Но что он мог поделать?

– Только бы мать была здорова, – прошептал евнух.

– Что ты там бормочешь? – недовольно спросил тот же служитель. Микитка зыркнул на обидчика.

– Я пожелал здоровья моей матери. У вас так не делают? – спросил он по-гречески.

В этот раз его дерзость осталась без наказания.

Двое слуг, хмурых и поглощенных своею обязанностью, препроводили его в палаты, которые были не роскошнее тех, где Микитка прежде служил, – но намного более просторными и потому намного более поражавшими девственный ум. Микитка уже успел присмотреться к преискусным мозаикам, пестрому резному камню, росписи, мраморным и золотым статуям Большого дворца, но был зачарован и почему-то угнетен мыслью, что ему придется жить здесь постоянно. В этих залах, к тому же, толпилось куда больше народу, чем в женских комнатах. Как императоры такое выносят?

Императоры?..

Тут Микитка осознал, зачем он здесь и кого сейчас увидит, и у него чуть не подкосились ноги. Он перекрестился и прислонился к стене: благо они остановились.

Его провожатые говорили с какими-то другими, здешними, слугами. У греков было столько чинов – никакая голова не упомнит!

Но ему и не следовало всего этого знать: только исполнять свое дело. Идти, куда потянут за веревку…

Потом Микитке опять велели идти вперед. Он подобрался и постарался бояться как можно меньше.

И после высоких, пышных палат он, к своему удивлению, попал в комнату, обставленную куда скромнее. В ней за столом, вполоборота к нему, сидел один-единственный человек, в белой льняной рубашке, таких же простых штанах и мягких домашних сапожках, и читал какую-то книгу. На столе были кипы книг и бумаг.

И только тут Микитка сообразил, кто перед ним, и повалился на колени и уткнулся лбом в пол прежде, чем его поставили на колени и пригнули к земле чужие руки.

Услышал приказ встать, произнесенный незнакомым голосом. Или едва знакомым. Микитка никогда до сих пор не прислушивался к голосу великого василевса.

Он встал и застыл, руки по швам, весь дрожа. На него внимательно смотрели голубые глаза на благообразном старческом лице, которое, как нимб, окружали золотящиеся в свете свечей волосы.

– Как тебя зовут? – наконец спросил император. Спокойно и испытующе – но не милостиво: именно испытующе.

Микитка моргнул и покраснел, едва удержав язык.

– Никита, – ответил он.

Василевс едва заметно улыбнулся.

– Правда? – мягко спросил он.

– Здесь мне дали другое имя, – неожиданно для себя сказал Микитка, – но крещен я был Никитой!

Император кивнул.

– Это хорошо, что ты такой христианин, – сказал он. – Сколько тебе лет? – спросил он через мгновение.

– Четырнадцатый год, государь, – ответил юный евнух.

– И ты русский? – спросил василевс.

Казалось, он был заинтересован им, если не расположен в его пользу, – но по лицу императора ромеев очень трудно было судить.

– Русский, – сказал Микитка.

Он теперь не мог спрятать своего румянца и подспудного гнева – но от Иоанна, конечно, ничего не могло укрыться.

– У меня среди моих этериотов есть русские люди, – неожиданно сказал император. – Они храбрые и верные воины, и не подвержены излишествам.

Микитка чуть не присел от такой новости. А василевс улыбнулся во второй раз, теперь яснее, – и преобразился, сделавшись намного краше, почти божественным старцем. Теперь Микитка почувствовал, что сердца подданных могли неподдельно влечься к этому человеку.

– Ты не воруешь? – так же неожиданно спросил Иоанн.

Микитка мотнул головой и залился краской до ушей.

– Ни разу в жизни ничего не своровал! – с жаром сказал он. Василевс усмехнулся.

– Я тебе верю, – сказал он. – Здесь, если тебе будет что-нибудь нужно, скажи об этом моему постельничему Луке. Вот он, – Иоанн поднял голову, и только теперь Микитка заметил, что они не одни. У стены стоял человек, который легко мог стать невидимым: самой обыкновенной наружности, в платье не бедном, но и не богатом, со спокойным лицом и внимательными глазами. Его мало замечали – но он сам замечал все и всех…

– Это мой самый доверенный слуга, – продолжал император. – Лука состоит при мне днем и ночью, и его обязанность очень велика. Ему требуются помощники. Как раз сейчас один из его помощников заболел.

По лицу Иоанна прошла тень, а Микитку заколотило от страха. Но ничего не случилось. Кого бы император ни винил в болезни евнуха, если такие были, – винил он не его…

– Теперь помогать Луке будешь ты, – сказал василевс. – Делай все, что он тебе велит. Я вижу в тебе старание, и думаю, что ты не разочаруешь меня.

– Нет, государь, – сказал Микитка.

Он должен был ненавидеть этого человека всей душой – но не мог, оказавшись перед его лицом и услышав его речь. И то, что ему доверили такую важную обязанность…

Он низко поклонился.

– Я буду честно служить!

Император засмеялся, снова сделавшись пленительным.

– Я люблю русских людей, – сказал он. Помолчал и закончил, улыбаясь:

– Что ж, теперь иди с Лукой. Он тебя со всем познакомит и скажет, где ты будешь жить и что делать.

Микитка еще раз низко поклонился и ушел в сопровождении Луки.

Он обнаружил, что служить императору гораздо лучше, чем быть игрушкой придворных женщин. Работы у Микитки и там, и здесь было немного: позвать нужного человека, принести что-нибудь, подать, прибрать за какими-нибудь гостями. Но главное – всегда быть начеку, в готовности служить. К этому Микитка был приучен и исполнял очень усердно, памятуя все время о матери.

Еще он должен был уметь развлечь повелителя в часы досуга; но сейчас это не казалось унизительным. Император беседовал с ним еще дважды – и теперь Микитка чувствовал его живую приязнь. Казалось, Иоанну нравится новое лицо в окружении привычных своекорыстных служителей и нравится искреннее старание юного русского пленника.

Микитка ждал с тоской, когда появится та госпожа, которая была причиной всего, – и ждал, что она ему велит.

Через несколько дней ему случилось вырваться из императорских палат – его послали разыскать доместика схол и передать тому приказ немедленно явиться к василевсу. Микитка, к стыду своему, до сих пор не знал, каков из себя доместик схол, но был полон решимости исполнить свою службу хорошо.

Выйдя в тот зал, где начались его беды, он сразу заметил две фигуры, при виде которых остановился как вкопанный. Он еще не успел понять умом, что случилось, как сердце шепнуло: беги…

Госпожа по имени Феофано оставила своего собеседника и подошла к юному евнуху. Она была под покрывалом, как и в тот раз, и улыбалась под своим покрывалом.

– Здравствуй, Никита, – сказала гречанка по-русски. – Нравится ли тебе твоя служба?

Человек, который был с ней, оказался тем самым, который привез его и его мать в Константинополь.

– Мне нужен доместик схол, – сказал Микитка.

Сердце у него стучало, как у зайца, под коленками стало мокро. Феофано все так же улыбалась.

– Тогда тебе повезло, – сказала она. – Вот доместик схол. Отведи его к императору.

Чернокудрый ромей подошел к рабу, улыбаясь с наглым видом человека, привыкшего брать свое силой и ни разу в жизни не терпевшего неудач.

Микитка кивнул. Он хотел было направиться прочь, по-детски надеясь, что беда его минет, – но Феофано остановила заложника своего замысла.

– Погоди.

Евнух закрыл глаза. Но гречанка просто взяла его руку… и сунула в нее бумагу. Записку.

– Что это? – спросил Микитка непослушными губами.

– Письмо от твоей матери, – сказала Феофано. – Она сказала, что научила тебя грамоте в семь лет. Это правда?

Микитка кивнул, едва сознавая себя; и ощутил, как теплая сильная рука погладила его по волосам.

– Ты очень умный юноша, – сказала благородная госпожа. – А вот это тебе… гостинец. Так у вас говорят – правильно?

Микитка не выдержал и заплакал, когда Феофано насыпала ему в другую руку горсть каленых орехов. Ими мать угощала его, сколько он себя помнил.

Евнух перестал плакать, только когда оказался один на один с доместиком схол, ведя его к императору, – хотя сердце жгло огнем, Но показать такому врагу своих слез Микитка не мог.

========== Глава 15 ==========

“Единственный мой сынок, Микитушка!

Сердце мое изболелось по тебе – не высказать словами, как, кровью каждый день обливается. Жив ли ты? Здоров ли? К какой службе приставлен?

Знаю одно: если тебе мое письмо доставили и ты его читаешь, значит, у гречин на нас с тобою свой расчет есть. Та госпожа, которая его отнесла, наверняка прочла. Что ж! Я не сказала ничего, чего бы надобно было стыдиться и таить, – пусть они таят и стыдятся, коли такое за душой имеют.

Я здорова, слава богу, и хозяин меня не обижает, даже хвалит и благодарит за работу. Я ему в ответ: лучшая мне похвала и благодарность – чтобы сыну моему добро было. Итальянец улыбается и молчит. Микитушка, как подумаю, что над тобой могли учинить непотребное, – всех тут растерзать готова!

Греческая госпожа говорила, что ты в полном здоровье и в милости у императора: но я знаю, сколько веры может быть их словам.

Но ей самой я век буду благодарна и век буду за нее Господа молить: кто бы тут еще о нас, рабах, вспомнил? Гречину за добро нужно быть вдвое благодарнее, чем русскому. Я ведь знаю, как это им трудно, против сердца!

А за тебя я Бога каждый день на коленях молю. Видать, услышал нас Создатель. Помолись, сынок, покрепче, и пожелай здоровья всем, кто нам здесь пособляет. Мы с тобою судьями над ними не поставлены – должно, Божий промысел таков был, чтобы нам в плен попасть и здесь дело свое исполнить, если уж на родной земле не привелось.

А крепче всего ты помни – о душе своей, Микитушка. Всегда, во всякий миг помни, чему я тебя учила, – неправды не сотвори, кому бы ни служил. Угроз их не бойся, мук телесных не страшись.

И мне станут грозить, не бойся: помни, перед кем всем человекам в конце времен ответ придется держать, душу сбереги.

Обнимаю тебя, сын, и желаю всяческой крепости душевной и телесной. Злое ныне время – и Царьграду худо. Ты у меня смышленый, ты и сам все это видишь.