Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 77 (всего у книги 78 страниц)

Они пили легкое душистое вино, играла музыка; люди вокруг разговаривали и смеялись, даже ее муж, хозяин дома, смеялся с остальными. Как он мог?

Вокруг были все, кого Феодора любила, – все, кого она полюбила на чужбине и кто сражался вместе с нею за их общую греческую веру и свободу; но видела перед собою московитка только одно лицо. Феофано, казалось, тоже не видела больше никого, кроме своей возлюбленной.

В зале шумели все дети Феодоры и чужие дети разных возрастов – но московитка наконец обратила внимание только на одного.

– Вард, – она шепнула старшему сыну, красивому и сильному юноше, и Вард тут же подошел. Он склонился к матери, ожидая какой-то особой просьбы.

– Сынок, ты можешь мне нарисовать царицу… Феофано? – тихо попросила Феодора. – Ты ведь хорошо рисуешь людей.

Это была правда: Вард, в котором проснулся не только талант моряка, но и такой же настоящий греческий талант к искусству, стал прекрасным художником, который хватался за уголь и бумагу всегда, когда бывал свободен. Феодора горько упрекнула себя, что не попросила этого раньше. Может быть, не могла, чувствуя, что Вард догадается о причине.

Сын посмотрел ей в глаза карими глазами комеса Флатанелоса, и Феодора поняла, что Вард догадался о причине. И, по-видимому, давно…

– Пожалуйста, – повторила мать сыну.

– Хорошо, мама, – сказал юноша.

Он вдруг улыбнулся ей, хотя мать этого не ожидала. Сколько понял старший сын Фомы Нотараса? Может быть, даже и все.

Ее любимец сразу же ушел – приглядеться к царице со стороны, пока у него была такая возможность; и, может быть, приступить к работе немедленно.

Мардоний, сидевший рядом со своей Рафаэлой, проводил Варда взглядом, потом посмотрел на своего евнуха. Потом сочувственно взглянул на хозяйку.

Молодой македонец увозил с собой все, что любил, – хотя сейчас никто не мог сказать, как уживутся между собою в Московии все его привязанности.

В рыжей Рафаэле Моро тоже горел огонь, которого мужчины не потушили.

После праздника Феодора одна сходила на могилу Фомы Нотараса и принесла ему цветы. Она присела прямо на землю посреди этого поля и долго сидела, опустив голову, думая о Фоме и Феофано, – амазонки не раз бывали на могиле патрикия вдвоем, но сейчас не могли оставаться вдвоем. Это было слишком мучительно, как будто разрыв уже совершился.

В порту Феофано впервые с прощального вечера заговорила со своей филэ – впервые заговорила с остальными, как будто наконец удостоила их своих слов.

– Ты позволишь, комес Флатанелос?

Лакедемонянка, одетая, как всегда в последнее время, с вызовом, – на турецко-персидский манер, – запустила руку в свой пояс, расшитый золотыми монетами и, наверное, содержащий тоже немало ценностей. Критянин, еще не зная, о чем пойдет речь, склонил голову.

И Феофано достала из своего пояса… кольцо. Серебряное кольцо с треугольным камнем, пурпурным гиацинтом: ярким, будто кровь или вино.

– Я заказала этот перстень здесь, – сказала гречанка. – Никто в Италии не понял его значения… но ты поймешь. Дай руку, моя любовь.

Феодора медленно протянула левую руку – на правой было золотое обручальное кольцо…

Московитка почувствовала, как царица надела ей кольцо, – и увидела, как Феофано показывает ей такое же кольцо на своей руке, только из золота. Московитка ощутила постыдное, жгучее – освободительное и ослепительное счастье. На глазах у всех, на глазах у мужа Феофано повенчалась со своей возлюбленной, и амазонки без слов принесли друг другу ненарушимую клятву верности.

Феодора, не в силах ничего сказать, смаргивая навернувшиеся от ветра слезы, погладила треугольный камень. Она знала, что это за знак, – его носили греческие гетеры, подруги мужчин, самые свободные из греческих жен…

Теперь, когда после Александра Великого столько народов запада объединил новый великий греческий бог, должно совершиться и новое объединение жен: много больше того, что существовало в древней Элладе. Жены должны объединиться по-новому: развитие вышло на новый виток, и история мощно увлекала с собою вперед всех, согласных и несогласных.

Подданные великой империи западных женщин, столь же разрозненной, как Византия, столь же нуждались в сильных вождях…

– Вперед, империя…Вперед! – прошептала московитка по-гречески.

Феофано посмотрела ей в глаза бесконечно долгим взглядом – и кивнула. А потом притянула подругу в свои сильные, горячие и душистые объятия. Они не размыкали объятий очень долго – единая душа в двух телах, которой они стали, никак не желала разорвать себя на части…

Потом Феодора высвободилась – она ничего не видела от слез; московитка отвернулась от царицы и оперлась на руку мужа. Он поспешно повел ее прочь. Леонард помогал ей подниматься по сходням, потом крепкие руки других мужчин подхватили ее сверху и втянули на палубу “Василиссы Феодоры”. Василисса Феодора уже никогда не восцарствует…

Еще два корабля критянина были готовы к отплытию – Леонард Флатанелос опять, как в Византии, стал начальствовать несколькими судами: и выходить в открытое море в одиночку, да еще отправляться в такой долгий путь, было слишком опасно.

Жена комеса, неимоверным усилием взяв себя в руки, проверила, все ли уже на борту: не забыли ли, не дай бог, кого-нибудь из детей. И только уверившись, что вся семья с ней, Феодора повернулась к берегу.

Опять набежали слезы. Она несколько раз моргнула, и в глазах прояснилось: московитка увидела высокую фигуру Феофано, ее по-самаркандски пестрое, алое с зеленым, платье с золотой каймой и золотой прошивкой, но лица подруги рассмотреть уже не могла. Было уже далеко, и лицо гречанки застилали длинные волнистые черные волосы, которые Феофано распустила в знак печали – и в знак свободы.

Феодора подняла руку, и увидела, как лакедемонянка подняла руку в ответ. Московитке хотелось опуститься на колени и зарыдать от чувства безвозвратной потери: она сейчас поняла всем существом, что никогда больше не увидит Феофано в живых, даже если еще вернется в Италию. Но русская пленница стояла очень прямо, подняв руку в прощальном жесте, пока фигура последней лаконской царицы еще была различима на берегу, среди других, чужих, людей.

И только потом московитка опустилась на колени и безутешно заплакала, закрыв лицо руками.

========== Глава 170 ==========

– Как похожа, – сказала Феодора благоговейно, придерживая два листа бумаги на столе обеими руками. Качка была небольшая, но она никогда не простит себе, если эти рисунки слетят и хотя бы помнутся.

На одном из рисунков Вард изобразил Феофано в доспехе, полуантичном-полусовременном, очень похожем на тот, который она и вправду когда-то носила: панцирь и гребнистый шлем, поверх длинной туники и шаровар. Метаксия Калокир была верхом на лошади, с подъятым мечом, точно призывая свое войско к атаке.

Вторая картина изображала Метаксию Калокир в задумчивости за письменным столом, у полукруглого окна, – она, одетая в белый хитон, подобно Сафо, подносила к ярким полным губам стилос*. Обе картины, хотя и совсем разные, были полны страстного устремления.

Да, Вард Нотарас давно понял все об этой женщине и своей матери – его ум был достоин Фомы Нотараса.

– Чудесно, – сказал Леонард: в голосе критянина послышалась настоящая отцовская гордость приемным сыном. Сложив рисунки, он убрал их в стол, под раздвижную крышку.

Комес посмотрел на жену, сидевшую рядом с ним на турецком диване.

– Ты плачешь?..

Московитка кивнула.

– Плачу. Опять, – прошептала она.

Они были вдвоем в каюте кентарха, и могли говорить совершенно свободно. Леонард молча обнял жену.

– Прости.

– Я еще долго буду плакать, думая о ней. Тебя не за что прощать, – сдавленно ответила Феодора. – А вот я – прощу ли себя?

Леонард кивнул.

– Ты упрекаешь себя в этом до сих пор… думаешь, как скажется ваша любовь на детях и на твоих сородичах, – сказал он.

Феодора не отвечала, и комес продолжил.

– Я по-прежнему люблю тебя больше всего на свете, – проговорил критянин.

Феодора быстро и виновато взглянула на мужа, но он говорил ласково, без всякого упрека. – Я прекрасно тебя понимаю, – продолжил критянин: он мягко улыбнулся. – Позволь мне самому высказать, что тебя гложет… позволь порассуждать так, как ты сама бы это делала.

Феодора кивнула.

– Малообразованные люди преобладают везде, – сказал Леонард. – То, что случается между образованной знатью и не предназначено для низших, проходит мимо них… и ваших простых людей, ваш народ, как я убеждаюсь уже долгие годы, глядя на тебя и твоих сородичей, отличает большая цельность и сплоченность, как и здоровое нравственное чувство. Увы, грекам этих качеств уже давно недостает.

Комес печально улыбнулся.

– Но простым русичам Московии ваш с Феофано пример не повредил бы, даже если бы они узнали о нем. К тому же, этого не случится: их ваша любовь не коснется вовсе.

Он прервался.

– А те из твоих сородичей, кто достаточно разовьется, чтобы понять тебя, сможет уже разумом отделять зерна от плевел. Мужчин вы своим примером не совратите, потому что вы женщины, – тут он улыбнулся. – Ты заметила, дорогая, сколько раз в Библии проклинаются мужеложники, и лишь раз упоминаются женщины, “заменившие естественное употребление противоестественным”*? Содомия несравненно более пагубна, как и гораздо более нездорова, чем женская любовь, что, я думаю, не нуждается в объяснениях.

Леонард поморщился.

– Мне всегда казалось, что эротическое чувство между женщинами естественнее влечения мужчин друг к другу: может быть, потому, что моя родина Крит… Ваше чувство и гораздо более духовно, и более богато, чем у мужеложников.

Леонард поцеловал жену.

– А что до женщин, которые узнают о вас, – среди ваших сестер немного столь страстных, как Метаксия Калокир. Женщины гораздо более осторожны и привержены принятой морали. Ваши с Феофано идеи достойны увековечения, я всегда так считал, – задумчиво продолжил он. – Думаю, что на ваших последовательниц могут сильно подействовать ваши идеи, но ваша любовь их едва ли затронет. Ну, разве что ненадолго возбудит чувственное любопытство, в чем я не вижу ничего дурного.

Феодора слабо улыбнулась.

– А если между какими-нибудь редкими женщинами возникнет настоящая любовь, как между вами, она только поможет им лучше познать свою природу и природу мужчин, – убежденно заключил Леонард Флатанелос. – Остальным же ваши с Феофано прижизненные труды дадут основание для дружбы и отстаивания себя, какого до сих пор женщины не имели… Я полагаю, что все умные и самостоятельные женские мысли сейчас на вес золота.

Феодора признательно взглянула на мужа, потом встала с дивана. Она прошлась по ковру; подойдя к стене, провела рукой по голубой шелковой обивке, расписанной крылатыми райскими девами и птицами, как шатер султана.

Московитка повернулась к мужу, который остался сидеть.

– Мне кажется, причина разброда наших страстей и мыслей в том, что мы все уже так давно живем вне церкви… вне нашей православной и любой другой… не считая Мардония, которого римляне принудили к католичеству, но только наружно.

Леонард улыбнулся.

– Тебе было так плохо без церкви? – спросил он. – Я месяцами, когда бывал в плавании и в путешествиях, не видел никаких церквей и никаких священников. И нисколько не страдал от их отсутствия. Мне кажется, мы только освободились от обременительной и ненужной обрядности.

Критянин встал, расправил грудь, на которой так и не появилось креста.

– Море в полной мере дает почувствовать мелочность людей… Бог выше всего этого, любимая. Я не соблюдал никаких обрядов, правя своими кораблями, и всегда находил землю, к которой стремился. Я пришел на помощь своей родине в труднейший час, хотя никакой человек в рясе не благословлял меня на это! Так и ты, плавая в житейском море, уже давно не нуждаешься ни в каком церковном диктате.

Леонард усмехнулся и покачал курчавой головой: стукнули друг о друга драгоценные заколки.

– Право, этот образ мыслей, называемый христианским, всегда вызывал у меня отвращение… стяжать себе вечное блаженство в награду за то, что всю жизнь жил как овца!

Феодора засмеялась.

– Мне еще Фома рассказывал… мне рассказали у вас, – поправилась она под пронзительным взглядом мужа, – что у нас на Руси в языческие времена рабов хоронили в ином положении, нежели воинов: чтобы и после смерти те оставались в рабстве. Такие люди больше и не выслужили… это мне кажется куда честнее, чем христианское смирение.

Потом она вдруг по-детски прыснула.

– Подумать только, милый… пятьсот лет назад мы, дремучие язычники, ехали к вам за вашим Христом, а теперь я, христианка, побывав у вас в плену, везу на Русь ваших старых греческих богов!

Леонард громко засмеялся.

– В самом деле, так и есть! Что ж, значит, время пришло. Сам Христос говорил, что не след наливать молодое вино в ветхие мехи*…

Феодора вдруг подошла к нему и положила руки на плечи.

– Но помни, критянин, что у нас еще не бывало великих мореходов, как и великих философов, – предупредила московитка. – Мехи еще не так обветшали, как может показаться нам с тобой.

– Когда-нибудь и мореходы, и философы появятся… не так долго ждать, – ответил Леонард Флатанелос.

Они поцеловались, и долго стояли обнявшись – Феодора прижималась головой к груди мужа. Потом она высвободилась, вспомнив, что ей нужно к дочери и к другим детям.

Они с Леонардом не так часто бывали наедине – теперь, когда на нем все время лежали важнейшие обязанности; но когда уединялись, супруги забывали обо всех остальных.

Леонард отпустил жену, вспомнив, что и ему нужно идти. Опасные воды они миновали, и после многих утомительных дней плавания близился берег, близилась самая главная минута для всех: потому-то Феодоре и захотелось исповедоваться мужу.

Когда муж ушел, Феодора покинула каюту кентарха и спустилась под палубу – туда, где были дети с нянькой. Она долго провозилась и с младшими, и со старшими. После детей московитка сразу же пошла в трюм, проведать лошадей: она всю дорогу самолично ухаживала за своим Бореем. Любимый арабский гнедой был уже немолод и никогда еще не застаивался по стольку дней подряд в неподвижности, в корабельной качке и сырости.

Феодора кормила коня с руки пшеницей, когда над головой послышался заглушенный крик:

– Земля! Земля!

Феодора ахнула и, рассыпав корм, подобрала юбки и побежала по лестнице наверх; она чуть не оступилась. Выскочив на палубу, русская пленница бросилась на нос судна, куда уже набились матросы и где был и Микитка со со своим несостоявшимся македонским возлюбленным. Все уже видели землю – матросы обнимались, галдели, смеялись, показывая друг другу вперед. Каждое успешное окончание столь длительного плавания было как победа в бою.

Феодора стояла неподвижно и безгласно, схватившись за канаты и глядя, как проясняется земля перед глазами. Ее одиссея окончилась.

* Палочка для письма для процарапывания на восковых табличках, употреблявшаяся в античности и в средневековье.

* Новый Завет (Послание к Римлянам).

* Евангелие от Матфея.

========== Глава 171 ==========

“Три дня назад умер от простуды маленький Ираклий, младший сын Мардония: я так и знала, что он безнадежен. Я теперь редко пишу, и вот только собралась.

Нужно было видеть бедную Рафаэлу над мертвым сыном. Она на все лады проклинала нашу Русь, проклинала комеса – а как она поносила Микитку, кто бы послушал!

Мардоний сам был раздавлен смертью сына, а не то прибил бы ее: я никогда не сомневалась, что между ним и Микиткой самая высокая платоническая любовь, которой они никогда не грязнили. Разве что, может, поцеловались пару раз. Но Рафаэла, конечно, насмотрелась у себя в Италии на всякое непотребство, любовники-мужчины там совершенно не сдерживаются: с чего бы ей думать о муже иначе? А Микитку она может представить только наложником македонца, зная, что он скопец…

Хотя я даже не думаю судить Рафаэлу: вот несчастное существо, вот несчастная мать, у которой не осталось никакой опоры, кроме семьи мужа-еретика! У меня есть мои русы, и все мои греки, с которыми я сроднилась, как никогда не могла бы сродниться с итальянцами, – а у Рафаэлы никого нет! Только с Магдалиной она говорит, но мало: Магдалина теперь больше наша, чем итальянка.

Я заметила, что хотя Рафаэла разругала всех вокруг, мужа она бранить воздержалась: ведь ей жить с ним всю жизнь, и это не изменилось… Господи, помози.

Мардоний теперь опять утешается у Микитки, у Мардония тоже больше не осталось ни одной близкой души – а итальянке оттого еще хуже. Как бы она не отравила нашего бедного евнуха: с горя дочь Моро может такое сделать, и если что сотворит, Леонард вступится за нее, а не за Микитку. Комес очень хорошо мне объяснил, что думает о мужской любви… хотя если бы не эта мужская любовь, он никогда не получил бы меня, даже не увидел бы живой.

Мои Леонид и Теокл заслуживают памятника, и я его им поставлю, если только вернусь живой в Италию.

А Мардония винить последнее дело, он своей латинянке не изменял и всегда делал для нее сколько мог. Никто не виноват, и все друг друга поедом едят!

Что ж, один Бог властен здесь, как и во всем. Нужно успокоиться. Радоваться, чему можно… самый лучший совет и древних греков, и христианских священников. Грех уныния – худший из грехов.

Леонард сказал мне, что наши люди неулыбчивы, – мне и самой так кажется после Италии и Византии. Но у южных людей улыбка от солнышка: они не столько другим, сколько себе радуются… а когда улыбаемся мы, северяне, это от самого сердца. Леонард со мной согласился.

Десять дней назад выпал большой снег, и все мои греки удивлялись ему, как дети. Мой муж стойко переносит даже московский холод и ходит полураздетый… Феофано тоже была всегда горячая. Леонард со смехом заметил, что и среди наших мужчин много таких стойких, которые ходят полуголые. Я ему сказала в ответ, что у таких богатырей зимнего платья нет или берегут: оттого и закаляются.

Но меня и детей муж одел в меха с головы до ног, и правильно сделал: разлюбила я нашу зиму, отвыкла, а дети и вовсе никогда ее не знали. Я никогда не думала, что все здесь будет для меня такое чужое. Еще до того, как умер мальчик Рафаэлы, я просила Леонарда прокатить меня на санях до нашего подворья, где я служила девушкой, почти двадцать лет тому.

Боже ты мой!

Я как будто в первый раз сюда попала: ничего ни во дворе, ни в доме не могла узнать, ни одного лица не вспомнила. Меня когда заметили в моих санях, в гости позвали, с поклонами, с радостью… лицо у меня наше, русское, а платье хотя и заморское, но богатое. Думали, я своя боярыня – с мужем на торг или куда далече ездила и чудес навидалась и набралась…

Таких чудес понабралась, что никому здесь и не снилось.

Рабу Желань во мне никто не признал. Но лучше бы уж признали.

Я когда заговорила, все так рты и открыли: уставились на меня, как на гречанку. Я теперь и есть гречанка, и слуги у меня все греки: хотя с ними хозяева не разговаривали, оставили в людской. А про гибель Царьграда у нас давно все слышали-переслышали – про то, какие там теперь турецкие порядки, как будто своих грецких порядков не хватало.

Хозяева у меня всегда вежеством отличались, хотя теперь уже Козьма Симеонович умер, и подросли сыновья. Сын боярский с женой меня вежливо попотчевали, послушали, сколько я могла слов связать, и под белы руки проводили прочь. Больше не позовут: еще и другим наскажут.

Никто нигде не любит своих женщин, понабравшихся чужого, – да и чужих жен не слишком-то привечают, куда опасливей, чем мужчин-гостей!

Сейчас вот, когда пишу, смеюсь и плачу: неужто и вправду думала, глупая, что Русь мне так же прирастет к сердцу, как когда-то оторвалась?

Со мной на чужой земле все время были мои русские люди, они оставались для меня свои – но они потому оставались свои, что жили со мной и менялись вместе со мной! Даже Евдокия Хрисанфовна, которая мне была вместо матери, и та поменялась, на греческий, на итальянский лад! В Италии-то мне не видно было!

С нашими, с настоящими своими, я теперь двух слов сказать не могу… Леонард отвечает за нас всех, как делал всегда. Слава богу, что хоть язык наш выучил достаточно, чтобы почти не затрудняться. Когда бывает совсем трудно, я помогаю… Леонард как-то удивился, что здесь у нас нельзя говорить с женщинами. Сказал, что в Болгарии с этим было проще, а у нас на Руси как будто Персия, которую перенесли на север, – такое же затворничество.

Я согласилась, что терем есть терем, но войти туда можно, и есть много путей: только в каждый терем свои пути. Как на востоке – да ведь и в Византии так же было. Я сказала, что наши жены вовсе не рабыни, да Леонард и сам давно знает, каковы наши жены. Но мужчины их могут особенно беречь от нас, да жены и сами берегутся: потому что у них нет веры грекам… после того, как они ни себя, ни своего царства от туретчины не отстояли. А наш комес еще о какой-то философии говорил!

Леонард, конечно, оскорбился такими моими словами, но не возразил: он для этого слишком честен перед самим собой.

Но Леонард не упал духом: не таков мой герой. Он меня всегда удивлял и теперь не перестает. А Вард меня удивил еще больше… вот самая большая радость, и самая большая моя тревога.

Мой сын мне сказал, что хочет взять в жены русскую девушку – такую, как была я. И я вижу, что его с этого не сдвинешь… в кого только пошел упрямством, в отца или в отчима?

Я сыну ответила, что от всей души благословляю его на такое дело… хотя не так-то это и честно, вывозить девиц из Руси в жены чужестранцам, когда-нибудь потом от этого будет великая общая польза.

Я в это верю: иначе теперь не могу.

Только я сразу предупредила Варда, чтобы не подходил к богатым боярышням: впрочем, с теми заговорить почти и невозможно. Если сын хочет себе русскую девушку, пусть сватается к простой, хоть воспитаннице терема: такую легко подловить, что в церкви, что на базаре, как когда-то меня украли. Бедную будет даже и лучше. Наши простые девушки так же красивы, как знатные, и хотя доверчивы, но сметливы… а такая, которая при господах росла, и у себя дома виды видала. Если Вард жену хочет всему с начала учить, как Фома – меня, пусть берет такую, для которой будет заморским королевичем, и которая за грека и с греком с радостью пойдет…

Вард все понял, я знаю, – и заверил меня, что не оплошает.

Почти не сомневаюсь, что мой сын увезет отсюда невесту: и не сомневаюсь, что они будут счастливы, как мы с Леонардом. У невесты моего сына не будет Метаксии Калокир, и они заживут еще счастливее, чем мы с Леонардом… или нет? Но ничего лучшего для Варда, как и для любой его русской избранницы, я не пожелала бы.

Микитка тоже удивил. Он наконец нашел здесь друзей, умных и сердечных друзей, о которых всегда мечтал в плену, – так же страстно, как мечтал вернуть себе мужество. Владимир и Глеб тоже товарищей нашли: думаю, младшие сыны Евдокии Хрисанфовны скоро женятся здесь, и хорошо женятся. Вот кому бы вкоренять у нас греческую науку – я с нашими юношами поговорила по-хорошему, может, и займутся.

Микитка больше русский, чем я: он больше русского в себе сохранил. Может, потому, что никакая гречанка… и никакой грек не лишили его девства. Стыдно такое писать, а ведь правда: я давно с греками едина плоть и един дух. Ни любовь, ни блуд никогда без следа не проходят.

Мардоний мучается, видя, что он у своего евнуха уже не один свет в окошке, – а я очень рада за Микитку и очень за него боюсь. Мардоний ведь хочет с ним остаться! Ни жены ему не жалко, ни друга: Рафаэла ведь изведет Микитку из ревности, у нее духу хватит… а если нет, итальянка сама здесь насмерть простудится или второе дитя свое застудит. Им никогда к нашим зимам не привыкнуть, как и к нашему труду. Вот отчего русская сердечность идет: дорого нам наша жизнь достается.

Может, Микитка, разумник, и уговорит своего македонца уехать: или комес его силой увезет. Так только и осталось действовать. Оторвет от Мардония комес запретную любовь, как меня оторвал от Феофано.

Где-то теперь ты, моя любовь? Не наездишься, не находишься – разорвется сердце.

Если Мардоний уедет, он Микитку больше не увидит: это уж я говорю. Заедят его в Италии. Хотя всех нас там заедят, только дай слабину.

А я сейчас больше всего на свете хочу уехать – назад… домой. Даже если бы не хотела, нужно уехать: Вард может взять себе жену здесь и даже повенчаться у нас в Москве, чтобы потом увезти супругу с собой, а девочкам моим можно выйти замуж только за греков.

Помнится, госпожа Кассандра мне сказала в день смерти Анны: уезжай, тебе нечего больше здесь делать. Это она меня домой прогоняла, на Русь.

А теперь наконец у себя дома, в Москве, я когда иду по улицам с моими греками или еду, читаю на лицах у наших людей: уезжай, гречанка, ты чужая нам. Микитку приняли обратно, а меня назад уже не возьмут. Женщины когда меняются, меняются необратимо: как перепаханная земля…

Наши русские люди с нами сердечны, как всегда были, – но как с гостями.

Нужно опять пойти с Леонардом в Успенский собор*, помолиться… хотя того, что я хочу, православный бог не делает.

Больше всего на свете я хотела бы всю ту красоту, силу, чудеса, что я узнала у греков, перенести на нашу родную землю и здесь вкоренить. Как по-новому все эти богатства тогда расцветятся! Какую новую силу обретет греческая сила! Как наши народы напитают друг друга!

Если такое и сбудется, то не волею ветхого православного бога, и не при нашей жизни: но так хотелось бы знать, что мы жили и страдали не зря!

Где ты, Феофано? Твои глаза всего этого не увидят: пусть же тебе хотя бы приснится моя хоть и деревянная, а златоглавая государыня Москва. Что бы ты сказала о наших женщинах? Наверное, то же, что и Леонард: что они как персиянки, только северные. Видишь, как близки наши народы, – а обняться никак не могут!

Бог навеки разделил все народы и языки, когда ставили Вавилонскую башню, – куда ни пойди, придешь в древнюю Азию.

Теперь я лягу спать, и ко мне придет мой любимый муж: но пусть сегодня во сне я увижу тебя, филэ. Я бы к тебе на крыльях полетела через все моря.

Радуйся – радуйся без меня, если можешь”.

* Имеется в виду собор Ивана I Калиты, стоявший на месте Успенского собора, возведенного под руководством итальянского зодчего Аристотеля Фиораванти. В 1471 году старый собор был предназначен к сносу из-за ветхости.

========== Глава 172 ==========

В канун первого Рождества, которое русская пленница встречала на Руси, она почувствовала себя опять в тягости. Способы защиты, которым ее научила Феофано, которые знали и русские травницы, помогали – но далеко не всегда.

Леонард был и рад, и встревожен, – и особенно нежен с ней. Теперь супруги особенно горячо заспорили, когда ехать назад: зимовать им со своими кораблями так и так предстояло на Руси, хотя Леонард и закончил здесь все торговые дела. И долгий и утомительный путь на юг, “в греки”, – к Черному морю, когда приходилось тащить суда волоком и переправлять по рекам, – а после того долгий путь морем могли оказаться роковыми для младенца, если не для матери. Путь ромеев по суше был выверенной веками дорогой русских и греческих купцов, а дорога по морю еще длиннее, чем до Константинополя. Хотя опытнейший мореход проделал этот путь, ни разу прежде того не бывав на Руси, и здесь мог взять русских проводников, риск мог оказаться слишком велик.

Феодора знала, и Леонард знал, что в первые месяцы особенно велика опасность скинуть младенца, если случится непредвиденное. За себя Феодора не так боялась, как за дитя: она чувствовала, что все еще крепка и сильна. Но теперь Леонард всерьез заговорил о том, чтобы перестоять здесь, в Москве, пока его жена не родит. Хотя все комесовы люди уже роптали.

– Но если перестоять, уже будет осень, – возразила московитка, – как мы выступим? Нет, лучше отправиться в путь, как только будет можно!

А про себя она продолжала бояться за Микитку, как и за все их маленькое греческое братство, – рыжая дочь Моро просто исходила ненавистью, видя перед глазами своего соперника в сердце мужа. Даже сам Мардоний опасался теперь приближаться к своей итальянке. А что будет, когда они вернутся в Италию?

Наконец Леонард и Феодора порешили на том, что отправятся обратно весной, как только сойдет лед. До этих пор следовало сделать все и для тех, кто уезжал, и для тех, кто оставался.

Вскоре Вард пришел к матери с обещанной невестой, московиткой Екатериной, – Феодора была изумлена, разочарована… это и в самом деле оказалась совсем простая сенная девушка, которая всего дичилась и почти ничего не знала. Такая, какой была сама Желань до своего пленения. Но, как и в той Желани, в этой девице была и красота, и неведомые пока силы, которые следовало пробудить.

Феодора улыбнулась девушке и успокоила будущую невестку, напуганную собранием таких богатых иноземных господ. Жена комеса сама взялась за воспитание Екатерины, пока было время.

Когда снег начал таять, северное солнце пригрело и запели птицы, Леонард засобирался в дорогу.

Феодора была здорова, а больше в его отряде никаких беременностей не случилось: Вард обвенчался со своей Екатериной, но они условились, что супружескую жизнь начнут только после возвращения в Италию. А Мардоний все эти месяцы, после смерти сына и той страшной ссоры с Рафаэлой, не прикасался к своей жене.

Микитка ласковыми и разумными словами уговорил друга уехать, однако знал, что обрекает его этим на несчастье – возможно, гораздо большее, чем себя, и на всю оставшуюся жизнь. Однако Мардоний Аммоний был осмотрительнее своего отца, и все еще чувствовал на себе тяжкий гнет Валентовых грехов. Он согласился подчиниться общему благу.

– Может быть, Моро меня отравят, как только я вернусь, – смеялся македонец. – Что ж, тем лучше!

Микитка обнимал побратима, увещевал, точно мать, и, точно мать, водил македонца в церковь, где молился за них обоих. Мардоний не мог молиться словами православных молитв, хотя прекрасно знал их; но когда он слушал старшего друга, ему становилось легче. В такие минуты он даже надеялся на мир в своей семье.

Когда отряд был готов двинуться в путь, все, по настоянию Феодоры, отправились на службу в храм: хотя ее греки, как и она сама, не отличались особенным благочестием, давно всею жизнью своей проверив христианские обычаи на ветхость. Однако в русских храмах греческими гостями ощущалась та святость, которой не чувствовалось в храмах греческих и в католических, – какое-то согласное усилие русского духа, направленное к миру и благоволению во всех людях.

Отстояв вечерню, греки вышли на улицу с каким-то новым чувством: будто их осенило благословение нового могучего бога.

“А предки мои молились Перуну, и с Перуном своим ходили на Царьград, вешая свои щиты на его воротах, – размышляла Феодора, шагая под руку с мужем. – У Перуна была тогда сила! Как же сила эта переходит от одного бога к другому? В людях господня мощь, а не в идолах…”