Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 69 (всего у книги 78 страниц)

– Господи, – прошептала она. – Господи!

Она не понимала, что говорит; крестилась, не понимая, что делает. Потом, сама не зная зачем, перекрестила Энея и прижала к себе; недовольный мальчик, которого оторвали от игры, захныкал и задергался в ее руках, но Феодора не слышала. Она отпустила сына Леонарда и опять впилась глазами в письмо.

“Брат наконец объявился… я знала, что это случится. Ты тоже ждала его все время, не правда ли?

Фома служил нам, служил тебе своим отсутствием – ты и об этом догадывалась, как и я: моему умнейшему брату удалось раскрыть заговор против нас. Это Моро – не Констанция, а сестра Доменико Моро, тестя Мардония: она замужем за неким миланским графом Романо, чей брат имеет сан епископа и служит в инквизиции. Я не буду писать тебе подробностей этого дела – расскажу при встрече: но ты и сама можешь себе представить, что замышляли эти патриции и что сделал наш патрикий.

Разницы в поименовании почти нет, не так ли? А между тем, это разница между мирами, разделенными океаном разночтений святого закона и разногласий. Никакому греку не пришло бы в голову рисковать своей семьей со всеми чадами и домочадцами ради уничтожения пришлых еретиков… хотя некогда, после основания Византии, ереси и в Восточном Риме преследовались сурово, мы всегда были и вовеки пребудем человечнее римлян западных.

Но я отвлеклась: хотя я не могу рассказывать всего, что известно мне и брату, в письме, сейчас нам нужно думать о другом. Фома выставил нам условия… он желает получить плату за свою службу: он более не притязает на тебя как на супругу, потому что ему никто не позволит, но хочет забрать у тебя вашего младшего сына, Александра.

Не находишь ли ты, что этот мальчик из ваших детей более всего удался в Фому? Брат мой любит в Александре самого себя – самая естественная любовь, без которой невозможна никакая другая: основание всякой любви. Думаешь ли ты, что Фома Нотарас может теперь быть хорошим отцом? И думаешь ли, что, получив Александра, он остановится на этом?

Я знаю Фому дольше и лучше тебя; но и я этого не могу предречь.

Брат уверяет, что способен содержать ребенка и воспитывать его как должно, – что ж, в это можно поверить: Фома два года содержал и воспитывал в Италии самого себя… твой первый муж выглядит и держится сейчас достойно. Можно даже сказать, что Фома Нотарас возмужал: насколько это можно сказать о нашем несравненном патрикии.

Но я опять рассуждаю о пустяках, верно, любовь моя? Ты понимаешь, что близится время, когда твои мужья столкнутся и сцепятся! Подозреваю, что Александр для Фомы в некотором отношении – повод, чтобы объявить открытую войну Леонарду Флатанелосу. Ты ведь понимаешь, почему Фома не потребовал себе вашего старшего сына, Варда, – своего наследника по праву и закону? Брат прямо сказал мне, что считает Варда сыном комеса, – и я не стала и не смогла бы его разубедить. Самая спасительная из наших лжей всегда имеет свою оборотную сторону.

На этом кончаю. Я дала слово Фоме, что приглашу тебя к себе, – Леонард тебя всегда отпускал ко мне в гости одну, и сейчас не возразит… если ты никак не выдашь ему правды. Хотя наш комес дьявольски проницателен, а ты ему солгать сейчас не сможешь. Может быть, это получится позже, когда ты соберешься с мыслями.

Леонард еще не вернулся из Рима, я знаю, – но могу ошибаться. Мне сообщил об этом брат, который хорошо осведомлен о делах вашего дома. Однако мои посланные должны подтвердить его слова.

Если ты поедешь, сделай это как можно скорее, чтобы уложиться в срок до возвращения критянина: но не вздумай брать с собой кого-нибудь из детей, и, прежде всего, того, кого хочет мой брат. Александр для Фомы может стать тем копьем, которое метали ваши русские князья, начиная битву с врагом. Войска уже сошлись, и все – и наша, и вражеская пехота и конница, – смотрят на военачальников: на нас с тобой, моя Желань.

Если Леонарда нет, ты поедешь на переговоры – твоя государыня приказывает тебе это, если ты еще сомневаешься. Сейчас же, как только прочтешь письмо, отправь с моими людьми записку с ответом, когда ты будешь у меня: я приготовлюсь к твоему приезду. Будь покойна за свою безопасность. Фома приехал не один, но силу к тебе он не применит: ты знаешь, что наш патрикий действует не так.

Все не могу кончить… разволновалась, прости, дорогая. Но теперь уже довольно.

Гелиайне.

Бог с теми, кто действует, филэ: и только с ними, даже если тактики ошибаются! Обдумай все и напиши мне сейчас же”.

Феодора долго сидела без движения, слыша, как лепет восьмимесячного Энея доносится до нее сквозь гулкое биение сердца, отдающееся в уши боевыми барабанами. Она не могла ни о чем думать, как бы ей ни приказывали действовать.

Московитка наконец встала: она знала, что в таких случаях мысли приходят во время писания. Подобное вдохновение, философское и литературное, нередко посещало ее в ту минуту, когда она склонялась над чистым листом. Хозяйка вышла из детской и, позвав к сыну Магдалину, отыскала бумагу и перо: Феодора не посылала служанку за рабочими принадлежностями, дабы не узнали, что госпожа, помимо намерения приехать, еще о чем-то уведомляет Феофано письмом.

Она быстро сочинила короткий ответ – в котором уверила Феофано, что мужа еще нет и домой его ждут не раньше, чем через несколько дней: а значит, она поедет к подруге завтра утром. Раньше нельзя, или домашние поймут, что госпожа что-то замыслила.

“Только бы Вард не догадался!”

Отдав записку посланным и переговорив с ними, Феодора отпустила людей императрицы и вернулась в детскую к Энею. Вот единственное существо, которое еще ни в чем не может ее уличить.

Отправляясь на переговоры к первому мужу, Феодора почти наверняка знала, что Магдалина догадалась обо всем… но кормилица и нянька всех ее детей, самая верная и старая служанка, конечно, будет молчать.

Госпожа дома взяла с собой нескольких воинов – из тех немногих, что жили в имении: Феодора задалась вопросом, какой силой располагает Фома. Едва ли большой. Мог ли он разбогатеть за эти два года?

Фома Нотарас признался супруге в первом подменном письме, что взял у кого-то в долг здесь, в Риме, – у какого-то влиятельного человека из тех, которые любят чувствовать себя благодетелями: Италия была гораздо богаче Византии, в эту страну за века сосуществования обоих Римов перетекло много византийских богатств. Так же, как итальянские меценаты Возрождения содержали поэтов и художников, итальянские аристократы греческой крови помогали нуждающимся собратьям.

Византийское аристократство до сих пор основывалось… на равенстве и братстве благородных людей, как в Греции и Риме: в отличие от Европы, где давно установилась сложная иерархия знати, препятствовавшая человечности в отношениях не менее, чем католическая церковь.

Может быть, Фома одолжился у Мелетия Гавроса? Феодора нисколько не удивилась бы этому.

До Феофано был час пути, если ехать не спеша, – лакедемонянке посчастливилось приобрести имение по соседству с Флатанелосами. “Может быть, его хозяева бежали по той же причине, по какой и владельцы нашего дома, – подумала Феодора, глядя в окно повозки, как мелькают акации по сторонам дороги. – Но кто теперь назовет нам эту причину?..”

Она откинулась назад, в тень, и прикрыла глаза: отпустила свои мысли и страхи, чтобы храбрость и находчивость пришли к ней на выручку в нужную минуту. Солдаты – а главное, командиры поступали так перед сражением.

Когда Феодора выступила из повозки, она увидела перед собой Феофано. Лакедемонянка в этот зимний день куталась в теплый плащ, как и сама Феодора, – они простерли друг к другу руки из-под одежд и обнялись: Феофано набросила на московитку свой плащ древнейшим жестом покровительства.

– Брат в доме, – прошептала лакедемонянка.

Она была в простом строгом платье – темно-зеленой шерсти, без вышивки. На голову Феофано набросила капюшон просторного бурого плаща, затенивший низкий греческий лоб: и под клобуком черная голова ее была непокрыта, волосы стянуты низким греческим узлом.

Феодора кивнула своей царице; амазонки улыбнулись друг другу и, взявшись за руки, направились по дорожке к дому. Московитка чувствовала, что, несмотря на поддержку, ноги у нее подкашиваются.

Фома Нотарас не стал мучить жену – он появился на пороге.

В первый миг Феодоре показалось, что патрикий очень постарел со дня их расставания… но нет, постарели только его глаза.

Феодора прожила целую жизнь без него – а Фома, казалось, прожил две такие жизни: он неподвижно стоял, прислонившись плечом к косяку, и улыбался жене, глядя на нее с полным пониманием… и даже сочувствием.

Он протянул московской амазонке руку, будто мужчине. Феодора, ненадолго замешкавшись, в волнении подала Фоме руку, и патрикий слегка сжал ее пальцы и задержал в своей ладони. Рука патрикия была теплой и сухой, такие бывают у уверенных в себе людей.

Потом Фома Нотарас отпустил пальцы жены и склонил голову.

– Рад тебя видеть, – спокойно сказал он, так знакомо щуря серые глаза.

Феодора сжала руки на животе.

– И я тебя, Фома, – ответила московитка, понимая, что совершенно не знает, как разговаривать с этим придворным двоих Палеологов, с этим ромеем из ромеев. Фома кивнул, выручив ее из затруднения.

– Идем в дом, – сказал он: отступил, чтобы дать дорогу обеим женщинам. – Там мы поговорим… как близкие люди и союзники.

По дороге Феофано крепко пожала своей филэ руку; Феодора только сглотнула, не в силах отвечать.

Когда они прошли к гостиную, Фома поместился в кресло напротив амазонок, которые сели рядом на простые стулья.

Несколько мгновений Фома созерцал обеих женщин, точно магистрат, готовящийся вершить суд.* Потом сказал, обращаясь к Феодоре:

– Я читал все твои новые сочинения… ты ведь по-прежнему делаешь для Метаксии копию каждой работы?

– Да, – сказала Феодора: догадываясь, к чему это предисловие.

Патрикий склонил набок белокурую голову, и на виске у него в свете солнца высверкнула проседь, обычно менее заметная, чем у черноволосой сестры. Но сейчас было видно, что седых волос в римской прическе патрикия еще прибавилось.

– Могу сказать, что я восхищен, – произнес Фома: он даже похлопал своей московской пленнице. – Из тебя выработался философ, который мог бы заявлять о себе так же громко, как Гипатия… хотя ты, в отличие от нее, посвятила себя философии человеческой природы, а не астрономии.

Феодора прикрыла глаза. Намеки первого мужа превратились в угрозы… она так хотела надеяться, что угрожает ей не он.

– Расскажи мне, что ты делал в Риме, – прошептала она.

Фома несколько мгновений молчал, глядя на обеих женщин мрачно и понимающе – а потом склонился к ним и начал рассказ. Московитка слушала, боясь пропустить хоть слово; Феофано уже была знакома история Фомы, но лакедемонянка внимала словам брата так же жадно, как Феодора.

* Должность магистрата, – собирательное название высших государственных должностей в Риме, – удержалась в Италии и Европе до нашего времени, означая судебных чиновников: также этим словом в средневековой Европе в разное время обозначалось городское управление и другие органы власти.

========== Глава 151 ==========

– Так значит, Рафаэла Моро беременна, – сказал Фома Нотарас.

Феофано слегка пожала плечами: она сидела закинув одну ногу на колено другой, как когда-то сидела в лагере, в походной простоте.

– София сказала, что похоже на то… но наверняка знать нельзя. Как бы то ни было, их это не остановит.

Фома невесело усмехнулся.

– Они, пожалуй, теперь сочтут, что в Рафаэле дитя демона. Мы с тобой посмеялись бы над этим, будь мы где-нибудь в другом месте, – но только не во владениях Рима… Религиозный фанатизм овладевает разумом так скоро и полно, как ни одна другая человеческая глупость: он даже хуже поповской жадности, потому что жадность хотя бы рациональна.

Фома Нотарас закрыл лицо белыми руками и замолчал, опустив плечи, обтянутые узкими разрезными рукавами голубой туники, которые шнуровались серебряными шнурами у локтя и у запястья. Под верхним платьем виднелась белая батистовая рубашка: итальянцы, как и другие европейцы, щеголяли дорогим бельем, которое порою стоило больше всего остального платья.

Истый дворянин… так, кажется, говорят в Италии? Как тратится Фома Нотарас, чтобы выглядеть столь богато? Наружность и манеры могут сделать для успеха очень много – Феодора давно узнала это, Фома Нотарас руководствовался таким правилом даже в агонизирующем Константинополе… подобное правило как нигде работает в больших, пестро населенных и развратных городах.

Вечный город! Такой европейски рациональный, по-новому рациональный – и кипящий такими древними страстями!

Патрикий все рассказал и теперь молчал, собираясь с мыслями, – а Феодора сидела, обдумывая его слова, переживая те же чувства: ужас московитки сменялся восхищением, а восхищение снова ужасом. Какие-то силы привели сюда ее мужа… инкогнито, как говорили в Италии: никто, кроме самых доверенных лиц, не знал, кем Фома Нотарас приходится Феодоре и Феофано, и не мог разгадать его побуждений и предугадать его действий.

Слухи о ереси греческих гостей просочились в дом Моро еще тогда, когда Мардоний ухаживал за молодой итальянкой; простодушный македонец танцевал со своей невестой, не подозревая о том, что вместе с Мелетием Гавросом заглотил наживку. Инквизиция живо заинтересовалась греческим семейством: и прежде религиозного порыва ими овладел демон жадности. Скорее всего, графиня Романо, сестра Доменико Моро, узнала о том, куда плавал героический комес и с чем рассчитывал вернуться, – и намекнула своему духовнику, брату мужа, чтобы святые отцы подождали до возвращения Леонарда Флатанелоса: если тому сопутствовала удача, схватить еретиков будет гораздо выгоднее. А в том, что ересь в доме Флатанелосов найдется, если поискать, графиня не сомневалась.

“Хотя Моро знают, что мы чужой веры, эта женщина даже не надеялась обнаружить то, что вы скрываете, – говорил Фома Нотарас двоюродной сестре и бывшей жене. – А если они найдут, радости инквизиторов не будет предела, фанатизм соединится с жадностью…и тогда спасения не жди”.

Фоме Нотарасу пришлось действовать такими же методами, как и его враги. Попав в Рим и надеясь занять – или удерживая – высокое положение, невозможно было не запятнать свою совесть: неизбежно и разнообразно иагрешив, высокопоставленные католики исповедовались высокопоставленным священникам, чья совесть зачастую нуждалась в таком же, а то и большем облегчении. Власть над умнеющими и наконец возжаждавшими свободы людьми неизбежно ужесточалась… и, чтобы сохранить свое влияние, церковь все больше утопала в крови и лжи.

“Неудивительно, что они так наживаются на индульгенциях, – грустно смеялся Фома. – Но я себе индульгенции не желаю и не куплю, даже если бы верил в ее действенность. Судить и прощать меня может один Бог… я не жалею о том, что сделал ради вас”.

Фома отравил одного из шпионов Моро – подсыпав ему в вино яд, который хранил в перстне, в полом камне. Еще одного слугу ему пришлось подвергнуть пытке, расспрашивая о планах епископа, а потом тоже прикончить: и обе смерти были приписаны итальянцами своей собственной внутрисемейной розни. Синьоры, владетели города, вцепились друг другу в горло, и на время позабыли о греках, до которых хотели дорваться.

“Не знаю, надолго ли я остановил их: камень, сорвавшийся с вершины, уже вызвал обвал, – сказал патрикий. – Но не все во власти человека… надеюсь, Бог не оставит нас и дальше”.

То же самое говорил Феодоре Леонард. Леонард, который выпустил в Венеции каторжников, так же, как Фома, столкнув между собою хозяев города. Все они надеялись на своего греческого бога, которому теперь нужны были все силы верующих, чтобы выстоять.

Но греческий бог, как и римский, действовал человеческими руками… и самые благие намерения человеческих существ приводили к самым ужасным последствиям. История подтверждала это снова и снова.

После долгого молчания Феофано поднялась.

– Брат, мы очень признательны тебе, – сказала она. – Мы с Феодорой помним, чего ты хочешь… но ведь ты понимаешь, что это не может решиться так просто.

Патрикий, который остался сидеть в кресле с истомленно-начальственным видом, улыбнулся. Он прекрасно понимал, что царица тянет время.

– Конечно, это непросто, – сказал Фома.

“А может быть, – с ужасом подумала Феодора, – мой первый муж хочет спасти нашего сына – хотя бы одного из детей? Что будет со всеми нашими детьми, если они останутся с нами?.. ”

До ревности ли кому-нибудь из них сейчас, когда опять гибнет все?

– Мы с Феодорой пойдем посовещаемся, – сказала гречанка двоюродному брату.

Фома кивнул; Феофано улыбнулась ему, словно призывая верить себе… конечно, он мог ей верить. Но не больше, чем она ему.

Женщины вышли из гостиной и, завернув за угол, вошли в большую столовую: сейчас трапезная была пуста. Феодора села за длинный стол и облокотилась на него, уткнув лицо в ладонь.

– Господи боже, – прошептала она, – что же нам делать…

Феофано села напротив и завладела другой ее рукой. Она погладила ладонь подруги, и та наконец подняла глаза.

Феофано улыбалась.

– Он все еще любит тебя, – тихо проговорила царица. – Тебя невозможно разлюбить. Так же, как и меня.

Феофано подняла голову – она нисколько не сомневалась в своих словах.

– Может быть, Фома и вовсе не хочет твоей семье зла… детей он точно обидеть неспособен. По крайней мере, причинить им зло своими руками.

Феодора слабо, недоверчиво улыбнулась.

– Ты знаешь, каковы мужчины, – продолжала царица. – Мой брат – наполовину женщина, согласно твоей философии: ты ведь учишь, я помню, что каждый человек состоит из мужчины и женщины в разных пропорциях и в разных своих свойствах. В противоположность Аристотелю, который полностью противопоставлял мужчину и женщину, как человека и животное, творца и материю, хозяина и раба! Я вместе с тобой понимаю природу власти и человека иначе, чем Аристотель, и иначе, чем христианские учителя: хотя христиане учились у греческих гинекофобов, а мы учились у тех и других, – в раздумье сказала лакедемонянка. – Я согласна с тобой в том, что в каждом человеческом существе могут встретиться самые противоположные свойства!

Феодора кивнула – удержавшись от слов, что никогда ничего не проповедовала. Со стороны видней, как она проповедует…

– Твое учение я во многом признаю – и патрикий тоже признает, – продолжила Феофано. – Именно по природе своей Фома так по-женски чувствителен и по-женски умен; по-женски же лишен страстности. Но мужскую его половину может зажечь столкновение с Леонардом: важно этого не допустить.

Феодора отняла у царицы руку и сложила руки на груди.

– И как? – сухо спросила она.

Феофано пожала плечами.

– Может быть, Фома сам избегает критянина, понимая, что может уничтожить этим все. Фома разумен в той же степени, в какой неразумен. Люди очень странные существа, – улыбнулась последняя лаконская царица. – Ни одного из нас никакая философская система не может вместить до конца… но мы продолжаем строить их. Может быть, человеческие существа существуют – и могут быть объяснены только в единстве противоречий разных учений.

Феодора вздохнула и, перебросив через плечо концы свободно подобранных на затылке темно-русых волос, накрутила их на палец.

– Как же быть с Александром? – прошептала она.

– Можно потянуть время, – отозвалась Феофано. – Думаю, брат этого и ждет от нас… и даже обрадуется, что мы так предсказуемы. Александр еще не завтра вырастет до Варда.

Феодора встала, пошатнув стул.

– Я должна ехать домой, – прошептала она, стиснув гнутую полированную спинку. – Я не могу думать, что Леонард…

– Успокойся! Если ты себя не выдала, Леонард ничего не узнает, пока ты не вернешься, – ответила Феофано: она также встала. – А если ты заспешишь и приедешь в таком виде, критянин сразу все поймет… или слуги!

– Магдалина точно поняла, – сказала Феодора.

Она посмотрела на госпожу.

– Ты думаешь, мне остаться до вечера?

– До вечера, и на ночь, как раньше, – кивнула Феофано. – Заодно и расспросишь Фому о жизни получше. Он, конечно, жаждет выговориться тебе так же, как мне… ведь у него никого нет, кроме нас, – покачала головой лакедемонянка.

Амазонки вернулись в гостиную к патрикию. Он поднял глаза со спокойным ожиданием – вернее, со спокойной уверенностью в их ответе.

– Мы пока повременим с решением, – сказала Феофано. – Феодора тебе не отказывает, но сразу согласиться не может: ты сам понимаешь.

– Я все понимаю, – ласково ответил Фома.

Феодоре стало страшно, но она заставила себя стоять спокойно. Московитка кашлянула.

– Фома, я останусь на весь день, – сказала она. – Может быть, ты хочешь еще поговорить…

– Если ты согласна меня выносить еще целый день, – патрикий улыбнулся одними губами.

Феодора укрепилась. Они ведь благородные люди!

– Ну конечно, – сказала она. – Я скучала, – прибавила она шепотом. Фома улыбнулся: он понял, что это правда.

Феофано громко хлопнула в ладоши: оба посмотрели на нее.

– Друзья, давайте поедим и выпьем, – сказала царица. – У нас всех уже в горле пересохло! Я прикажу подать сюда!

Феодора не спала полночи – Феофано, которая ночевала с ней, как всегда, когда они оставались наедине, не то спала, не то тоже бодрствовала и размышляла о своем, понимая состояние подруги.

Но когда московитка утром поехала домой, она была спокойна. Сделавшись воительницей, так просто своих навыков не потерять… раз сотворенному уже не сделаться несотворенным. Первые христиане отринули римских идолов и римские школы, а люди Возрождения отринули темноту, в которую мир погрузился после низвержения римских идолов… но после каждого отрицания мир и люди, населявшие мир, переходили в новое, опять утвердительное, состояние: состояние, заключавшее в себе все отвергнутое прежнее.

– Это нужно записать, – прошептала Феодора. – Как только я вернусь!

Она уже не думала о Фоме, горя жаром откровения.

Войдя в дом, умывшись и наспех проверив детей, она сразу же побежала наверх, в свой кабинет: в доме Флатанелосов у нее был собственный кабинет, как и у хозяина, где никто не смел тревожить госпожу.

Феодора поспешно записала свои мысли – и, перечитав, улыбнулась им.

– Плодотворно мыслить и познавать новое, творить новое своим познанием, – величайшее счастье человека, – прошептала русская женщина-философ. – Такое же счастье, как любить!

Когда Леонард вернулся, жена встретила его на пороге. Критянин обнял ее и долго не отпускал: Феодора молчала, уткнувшись лбом в его сильное плечо.

– Моро приглашают нас на бал, – сказал наконец комес, погладив жену по голове и посмотрев в глаза. – Конечно, с Мардонием и Рафаэлой!

Смятение, плеснувшееся в карих глазах Феодоры, ничуть его не удивило.

– Это нужно, – сказал критянин, прекрасно понимая, что жена может испытывать. – Мы совсем не живем светской жизнью… и уже стали подозрительны. Даже те дворяне, кто избегает света, а мы сейчас дворяне и никто иные… должны время от времени выполнять требования общества и давать возможность судить о себе. Италия более вольна, чем любая другая католическая страна, и управляется наиболее свободно: но даже здесь все вольности возможны только при выполнении условностей. Пусть хотя бы кто-то из греков выполняет эти условности за всех.

Феодора кивнула, думая о детях.

– Конечно, – сказала она.

Она едва заметно вздохнула с облегчением. Теперь можно будет ничего не придумывать.

Проклятая графиня!..

– Нас обещали познакомить с прекрасным художником, который напишет наши портреты. И Варда, – улыбнувшись, прибавил муж. – Я помню, что ты рассказывала о своем портрете, который остался в Константинополе… до сих пор жалею, что не видел его! Но думаю, что этот мастер напишет не хуже, чем Беллини!

Феодора поцеловала Леонарда.

– Не сомневаюсь, милый.

========== Глава 152 ==========

Бал в честь обручения младшей сестры Рафаэлы, Полиссены, с герцогом Сфорца, – человеком в два с половиной раза ее старше, но очень влиятельным и богатым, – должен был состояться в феврале, до начала великого поста: почти через месяц после приглашения, полученного Леонардом. На такие праздники приглашения рассылались заранее: чтобы гости приготовились со всем возможным тщанием и никто из них, упаси Господь, не оскорбил сиятельных взоров неподобающим видом. Этот бал был совсем не то, что маленькое семейное торжество, на котором юный македонец позабавил, а то и возмутил римскую знать своей наружностью, речью и манерами.

И до сих пор, конечно, Мардонию Аммонию было неоткуда набраться другого – он все месяцы после свадьбы с итальянкой не покидал провинции, как и его дядя со своей семьей. Дионисий Аммоний неприкрыто чуждался итальянцев, как когда-то его злосчастный брат расплевывался с ними в Константинополе. Но Валенту не пришлось жить среди католиков под католической властью.

Феодоре пришлось засесть за шитье и вышивание – ее красивая одежда, которую она находила вполне уместной дома и в гостях у близких друзей, была невзрачной для такого случая: если верить Леонарду, который расписывал жене наряды римских дам – они старались перещеголять одна другую, разоряя своих мужей. Впрочем, мужья не отставали.

“Все равно у мужей это не первое дело; а женщинам чаще всего больше нечем похвастать, – думала Феодора, сосредоточенно работая иглой, – только пестрым опереньем…”

Но ей приходилось сейчас уподобляться этим дворянкам, чтобы не навлечь на себя насмешек и, еще страшнее, подозрений. Так же пришлось наряжать и Варда с Анастасией – остальные дети были слишком еще малы для представления свету, и Феодора только радовалась этому. Как и тому, что старшие уже достаточно разумны, чтобы повести себя у чужих так, как им велят, – и даже самим сообразить, как ответить и как повести себя, если подступится с расспросами опасный человек.

У нее дома хранились дорогие ткани, которые Леонард привез еще из своего путешествия на Крит, в подарок жене: некоторые ее наряды годились для выхода в свет, если немного обновить их и украсить, но немало пришлось шить заново. Все умелые служанки, свободные в зимнее время от другой работы, помогали госпоже в этом: большую часть пришлось делать за нее, потому что Феодора по-прежнему не слишком наловчилась рукодельничать. Да и других дел хватало.

Однажды, когда она, стоя одна в спальне, примеряла белые шелковые чулки, задрав вышитую сорочку, две нижние юбки и длинное бархатное платье апельсинового цвета, вошел муж.

Леонард замер на пороге, любуясь этой картиной. Заметив его, московитка ойкнула и отпустила одежду. Юбки с мягким шумом обрушились до пят.

Леонард с сожалением вздохнул; но глаза его светились радостью обладания такой женщиной. Феодора, краснея, поправила пояс, затянутый под грудью: итальянская мода была все еще удобна… для дам в любом положении. Ведь горячая южная кровь порождала много детей, а Италия восхваляла женщину и мать, будто мадонну. В Испании и Бургундии уже вошел в употребление корсет – орудие пыток из кожи и железа, сплющивавшее женское тело и все органы. Леонард с горечью предсказывал, что скоро корсеты разных видов распространятся по всей Европе: как еще один способ мучения и подчинения женщины, которую римская церковь объявляла родоначальницей всех зол.

Феодора, как и лакедемонянка, носила также и набедренную, и нагрудную повязки, хотя итальянские дамы этим пренебрегали, даже если были знакомы с античными понятиями о гигиене тела; но таких разумных обычаев следовало придерживаться.

Она поправляла рукава, из разрезов которых виднелась рубашка, когда муж подошел к ней и заключил в объятия.

– Ты прекрасна, – сказал он.

Феодора несколько мгновений смотрела на него, будто огорошенная его словами… потом вдруг резко вывернулась из рук критянина и обернулась к высокому посеребренному зеркалу. А потом громко засмеялась.

– Я вспомнила Писание, послание Павла, – сказала она изумленному комесу, когда смогла отдышаться. – “Желаю… чтобы также и жены, в приличном одеянии… украшали себя не плетением волос, не золотом, не жемчугом, не многоценною одеждою… но добрыми делами!”* Только подумай, дорогой, в каком собрании добрых христианок мы с тобою очутимся!..

Губы Леонарда дрогнули; а потом он тоже заразительно засмеялся, вспомнив всех виденных им высокородных римлянок.

– На этих дам хватит и золота, и жемчуга… а уж добрых дел и подавно, – критянин даже утер заслезившиеся глаза.

Потом комес стал серьезен.

– Но ведь они не могут ничего изменить, даже те, кто хотел бы, – сказал Леонард. – Христианское общество развивается по каким-то неумолимым законам, совсем не согласным с тем, что написано в Библии! И чем дальше, тем больше люди отстоят от изначальной простоты заповедей, как бы ни жаждали им следовать!

Феодора пожала плечами.

– Христианское общество развивается по тем же законам, что и языческое, – только оно сложнее: все в мире развивается от простого к сложному. Я бы сказала, что это и есть главный божественный закон, еще не открытый людям…

Она осеклась; Леонард тоже надолго замолчал. Супруги смотрели друг на друга с одинаковым страшноватым чувством избранных, людей, первыми покоривших вершину нового Олимпа… вершину, на которой они все еще одиноки.

– Да, думаю, что ты права, – наконец сказал комес.

Он поцеловал жене руку и, ободряюще улыбнувшись, ушел; а Феодора вдруг ощутила себя очень усталой, будто ее уже непомерно отяготил этот великолепный наряд. Она села на кровать и стала вынимать из переплетенных на висках волос жемчужные булавки.

Покатав драгоценную булавку в пальцах, московитка подумала, что план графини был очень умен. Ведь они задержатся в Риме не на один только праздник – а на все то время, которое потребуется на написание фамильных портретов! Прославленные итальянские живописцы очень капризны… они позволяют себе даже насмешничать над дворянами и, конечно, тиранят их во время работы.

Уж и подавно это будет справедливо для греков, которых даже принимают здесь из милости… для иноверцев, людей, сомнительных во всех отношениях!

А если этот художник знается с Альвизе Беллини, который писал ее, когда Феодора еще была наложницей Фомы Нотараса?

Феодора, зазвенев серьгами, обернулась к зеркалу и нахмурилась, испуганный вид сменился грозным: будто лань обернулась богиней-охотницей.

– Даже если живописец поймет, что это я, – прошептала московитка. – Кому – и к чему – он может это выболтать? Кто еще помнит, кем я была в Константинополе в самые первые дни?

Вот если римский живописец узнает от Беллини о Фоме и догадается о его вмешательстве, будет гораздо хуже… Даже слухи о том, что Феодора была – и остается – любовницей Феофано, так ей не повредят, как обнаружение Фомы. Повредить ей можно только делом, связав руки ее тайным защитникам!