Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 74 (всего у книги 78 страниц)

Дарий обнял брата, потом поцеловал своих детей, которых ему поднесли. Строгий, одетый в панцирь и препоясанный мечом, с которым он не расставался, молодой Аммоний весь ушел мыслью в предстоявшее ему и дяде великое дело.

Кассандра, хозяйка дома, стояла в стороне и, казалось, не знала, как подойти к мужчинам в прощальную минуту; тогда Дионисий подошел к жене сам.

На глазах у всех он до костного хруста прижал к себе свою маленькую, но сильную гречанку; Кассандра повисла у мужа на шее. Дионисий поцеловал ее в красивые полные губы, в рот, в котором не хватало половины зубов; потом, отстранив от себя, посмотрел супруге в глаза. Затем еще раз обнял ее и поцеловал.

Когда Дионисий выпустил жену из объятий, у нее раскраснелось лицо, губы дрожали, голубые глаза были полны слез и страсти. Теперь ни у кого из тех, кто провожал воинов, не осталось сомнений, чей Дионисий муж и кому он верен.

Госпожа дома улыбнулась мужу, потом поклонилась ему. Дионисий кивнул в ответ, улыбаясь. Потом вскочил в седло; Дарий последовал его примеру.

Отряд ускакал – осиротевшие слуги, женщины и дети остались на месте. Они не произносили ни слова и не расходились, жадно глядя всадникам вслед, хотя тех давно уже след простыл.

Наконец Кассандра, переведя дух и утерев глаза концом головного покрывала, бросила взгляд на Феодору и Феофано – лакедемонянка цепко держала свою филэ под локоть. И ревность окончательно покинула сердце Дионисиевой жены.

Спустя совсем небольшое время после отъезда Дионисия итальянские греки узнали, что Мистра, вторая столица Византии, – и с нею вся Морея пала. Византия окончательно покорилась туркам.

========== Глава 162 ==========

Новости о покорении Мистры привезли купцы и путешественники, которые, как и раньше, ходили из Италии в Византию; и новости о падении Восточного Рима горели на устах у беглых греков, в эти месяцы опять наводнивших Венецию и близлежащие города и селения. Никакого значительного сопротивления врагу теперешняя Лакония не оказала. Скорее всего, турки сохранили жизнь сдавшимся и даже позволили остаться в своей вере… они были куда терпимее к иноверцам, чем католики: чтобы тем вернее усыпить бдительность христиан и поглотить этих христиан вместе с их душами.

Родня Аммониев, – старшие дочери Дионисия с мужьями и детьми, которые остались в Морее, – наверное, уцелели, если не погибли во время беспорядков: они с самого начала собирались сдаться султану. Обрадовался бы участи родственников Дионисий? Его никто уже не мог спросить; и даже теперь, когда он уехал сражаться с турками, никто не мог бы этого сказать.

Каждому назначен свой путь, думала Феодора, и величайший грех, преступление против души, – уклониться от своего предназначения… или же нет? Или уклониться невозможно?

Так верят на мусульманском востоке… неизбежность, за которую душе так или иначе придется отвечать.

Удивительно, но падение Мореи почти не вызвало волнения в Италии… католики давно ждали его, и Византия была для итальянцев мертва с того дня, как сдался Константинополь. Это не явилось большим политическим событием, как и предсказывала своей русской подруге Феофано: Византия со дня падения Константинополя была мертва для всего мира… и уступка Мореи османам значила не больше, чем подпадение под турецкую власть других греческих областей, которое совершалось постепенно, столетие за столетием. Но маленькие войны, которые то вспыхивали, то затухали в таких спорных областях, могли иметь решающее значение для итальянской армии, продвигавшейся по ним с боем: тем более, что населены когда-то греческие земли были самыми разными народами. Когда армии Сфорца предстоят сражения, и с кем? Какую добычу получит Италия, вместе со всеми христианскими государствами набросившаяся на остывающий труп этого древнего воина – труп Второго Рима, давно переставшего быть соперником первому?

Рассчитал ли Сфорца свое выступление – мог ли знать, что Мистра падет в эти самые месяцы?

Нет: едва ли. Это была судьба… кисмет, как говорили турки-мусульмане: предначертание свыше, в которое православные греки были склонны верить гораздо больше, чем католики. Такой полувосточный-полугреческий фатализм был гораздо ближе русской полонянке, чем проповеди римских церковников, которые, объясняя весь мир и его законы разнообразнейшими происками дьявола, все больше порывали со здравым смыслом.

Десятилетний Вард, к великому счастью матери, крещенный еще в Софии православным и оставшийся православным, посещал католические службы в Неаполе вместе с товарищами, когда это требовалось. Однажды Феодора осторожно спросила сына, нравятся ли ему проповеди; Вард улыбнулся и ответил, что забывает почти все, что слышал в итальянской церкви, как только выходит оттуда. Потом мальчик печально вздохнул и прибавил, что куда охотнее послушал бы сейчас комеса Флатанелоса, своего приемного отца, которого он крепко помнил и по котором очень тосковал вместе с матерью.

Феодора радовалась, что ее греческий сын растет таким чутким к правде: Леонард Флатанелос мог бы научить Варда и добру, и жизни куда лучше священников… что итальянских, что греческих. Но где он теперь?

Ее второй… или третий муж пропал так же, как и первый. Феодора почти не могла сейчас думать о Фоме Нотарасе с сыном Александром – это было уже невыносимо… но когда задумывалась, ей представлялось, что патрикий, услышав о безвестном отсутствии Леонарда и о падении Мореи, вполне мог перебраться в другой итальянский город – или вовсе уплыть из Италии, на какой-нибудь из полугреческих-полутурецких островов, тоже отхватив себе кусок в последней войне. Фома Нотарас римлянин, но он никогда не будет итальянцем и ни за что не пожелает такой судьбы для Александра.

Думает ли патрикий еще о том, чтобы решить свою судьбу поединком с критянином, – или постановил окончить свои дни мирно и бесславно, воспитывая единственного сына, в происхождении которого был уверен? Помнит ли патрикий еще Феодору и Феофано – или забыл их, как и римскую инквизицию, от которой защищал своих женщин? Может быть, Фома Нотарас решил, что с него хватит всякой борьбы?

Ведь Фома Нотарас так скоро утомлялся…

– Возможно, брат и покинул Италию сейчас – это может оказаться даже разумно, – сказала Феофано, когда подруга спросила ее. – Но если… если войско вернется с победой и с Леонардом Флатанелосом, Фома вернется тоже… я знаю его.

Амазонки вдвоем были у Мелетия, который весной опять перебрался к себе на виллу, оставив жену дома: римской матроне легче дышалось в Риме, и Мелетий попросту запрещал Констанции следовать за собой, уезжая на отдых. Сейчас киликиец прихварывал и проводил в деревне больше времени, чем раньше. Впрочем, Констанция тоже отдыхала здесь – но всегда отдельно от мужа.

Порою Феодоре казалось, что такой брак, истинно римский, – основанный на одном расчете, разграничении супружеских прав и постоянном приятии лжи друг друга, – есть лучшая форма брака. Но понимала, что сама никогда не смогла бы так жить… как не смог бы и Леонард Флатанелос, о котором Мелетий очень волновался и которого, похоже, искреннее всего любил.

Подруги спрашивали его, как он оценивает положение Стамбула – и что для турок будет означать удар по обеим столицам. Мелетий Гаврос оставался для них главным осведомителем, по-прежнему держа в Городе своих шпионов.

– Константинополь как был плохо защищен со всех сторон, так и остается, – говорил киликиец. – Для турок Константинополь был больше… трофеем, мои госпожи, чем источником богатства или надежным укреплением, где можно обосноваться. Да и где османы могут надежно обосноваться, в такое неспокойное время?

Мелетий усмехнулся. Седовласый киликиец посмотрел на Феофано и приложил руку к груди.

– Только в сердцах верующих и обольщенных, моя василисса. Самое надежное основание империи – в людских сердцах.

Лакедемонянка улыбнулась.

– Ты хороший политик, я всегда это знала, – сказала она. – Но сейчас предпочла бы говорить не с политиком, а со стратегом, имея на руках карту… а, ведь я рассуждаю совсем не о том.

Феофано махнула рукой и наморщила лоб.

– Город уже взят, и, конечно, итальянцы и не думали отбивать его – тем более, что вся остальная Фракия давно уже живет под турками! Сфорца, подученный советниками, разумеется, думал… пошатнуть основание империи в людских сердцах, – усмехнулась царица. – Укусить султана почувствительнее, и напомнить порабощенным христианам о силе христиан свободных!

Мелетий Гаврос поклонился.

– Восхищаюсь твоей мудростью, василисса.

Феофано вздохнула, ужасно сожалея, что не может своими глазами видеть, как продвигается армия Сфорца, – что не может ехать с ними.

– Они, наверное, захватят немалую добычу… важных пленников! – сказала лакедемонянка.

– С Божьей помощью, – едва заметно улыбаясь, согласился хозяин.

Он сощурил свои светлые глаза, погладил седую бородку.

– На самом деле вернуться с победой Сфорца весьма возможно… турки бывают неистовы в бою, как дикари, но в мирное время расслабляются, порою непозволительно. Греческие государства никогда так не жили. И теперешним итальянцам расслабиться не позволяет ни вера, ни положение.

Мелетий усмехнулся, сделав глоток из своего серебряного кубка.

– Все время собачиться с братьями-христианами во многом полезно.

Все трое рассмеялись.

Они еще некоторое время молча пили вино, несколько приободрившись, – хозяин и гостьи улыбались друг другу, но были мыслями уже далеко от общей беседы. Наконец Мелетий встал, слегка поморщившись, – его точил какой-то непонятный недуг, а может, и не один. Извинившись делами и нездоровьем, он предоставил гостей самим себе. Киликиец знал, что женщины ничего не ждут так, как возможности остаться наедине.

Феофано, нахмурившись, проследила за тем, как их могущественный друг уходит, время от времени то придерживаясь за стену, то берясь за голову. Она посмотрела на Феодору – московитка отвернулась, ничего не говоря. Обе подозревали, что на Мелетии наконец сказались его пристрастия к мальчикам: от кого-нибудь из фаворитов, которые пользовались еще чьей-нибудь милостью, киликиец мог получить очень неприятный подарок.

Что ж, мужеложство редко бывало красивым и здоровым пристрастием – вырождаясь в порок всегда, когда переставало быть потребностью в мужской любви, овладевавшей другой сильной душой, готовой к смерти.

Феофано допила свое вино и протянула руку подруге через стол. Феодора погладила обожаемую смуглую руку: сильные пальцы, недавний ожог, оставленный продернувшимися поводьями.

– Ты знаешь, чего я больше всего боюсь? – прошептала московитка. – Что это турецкий шпион… все-таки турецкий шпион, который был в числе матросов Леонарда и предал его…

Феофано пожала плечами.

– Каким образом?.. Хотя могло случиться всякое: тот, кто хочет навредить, найдет случай, ты права.

Она посмотрела на подругу.

– Но даже если так, дорогая… комесу было бы лучше попасть в руки турок, чем в руки добрых католиков. Представляешь, что будет, если его захватят испанцы? С турками договориться легче – им захватывать и отдавать обратно христианских пленников привычно, не делая большого различия между католиками и православными. Если, конечно, Леонард попался не Ибрахиму-паше. Хотя даже в этом случае турки могут долго торговаться и отдать его, если наши итальянцы их прижмут…

Феодора закрыла лицо руками.

– В Стамбуле?

Феофано усмехнулась.

– Ты думаешь, что многое изменилось с тех пор, как город перешел к султану? Мелетий прав. Они плохо укреплены и уже расслабились…

Феодора посмотрела на нее, охваченная новой тревожной мыслью.

– Но ведь у итальянцев, кажется, была договоренность с султаном… мир?

– У Сфорца никакой договоренности не было, – хладнокровно ответила спартанка. – И даже если бы была, заключать и нарушать взаимные договоры обычное дело между турками и христианами.

Она усмехнулась ярким ртом.

– Ты знаешь, что нынешний валашский князь Дракула… да, Влад, у которого ваше славянское имя… недавно потребовал себе в помощь у султана турецкую армию, чтобы отвоевать свой престол у соперника-венгра? Князь жил у султана в плену, ну, или воспитывался с детских лет, турки учили его в своей школе… а заняв трон, Дракула продолжил воевать с османами с прежней свирепостью.

– Не может быть, – сказала изумленная московитка.

Хотя почему же не может? Это византийский… ромейский – римский образец правления, который переняли уже и русские люди; и, конечно, этот образец давно переняли те, кто взял у греков Христа, подобно русам. И сами турки многому научились у греков.

Вернувшись домой, Феодора направилась туда, где началась галерея фамильных портретов… она и Леонард, и рядом Вард, которого Беллини успел написать перед тем, как хозяин дома вновь предался власти Посейдона.

Московитка несколько раз перевела взгляд с изображения прекрасного критянина на портрет сына: Вард казался родным сыном комеса. Она опустилась на колени, глядя в проникновенные карие глаза могучего человека, который столько дал ей и столько обещал.

– Пожалуйста, вернись… хотя бы ради Варда, – прошептала рабыня Желань.

Скоро до Рима докатились слухи, что под стенами Стамбула стала итальянская армия. Градоначальник был застигнут врасплох… Сфорца долго вел с пашой переговоры, но чего добился – в Италии не узнали; потом к туркам подошло подкрепление, и итальянцы отступили. Что делалось западнее и глубже в турецких владениях, в Эдирне, было совершенно неизвестно.

Через восемь месяцев после того, как армия Сфорца выступила в поход, греки, оставленные в Венеции для безопасности еще Леонардом, увидели, что на горизонте показалась итальянская флотилия.

========== Глава 163 ==========

Спрыгнувшего на берег Сфорца, в черном бархатном плаще, в отделанной куньим мехом шапке, узнали сразу. Когда герцог поднял руку, чтобы откинуть с лица прилипшие темные волосы, блеснул рыцарский доспех – наручи, отделанные золотом.

– Герцог! Вы живы, слава богу! – воскликнул один из встречающих. Сфорца быстро повернулся, нахмурил брови… и узнал грека. Целая толпа греков высыпала, чтобы встречать его: людей довольно потрепанного вида.

Могущественный итальянец улыбнулся, посмотрев поверх их голов. Потом опять взглянул на того грека, который первым обратился к нему.

– Да, я жив, – сказал он. – А кто ты такой? Я тебя знаю?

Грек отступил и поклонился; вместе с почтительностью в нем проявилось нетерпение и достоинство, скрытое до поры до времени.

– Я служу Леонарду Флатанелосу, и мой господин оставил меня здесь для наблюдения за морем, – сказал он. – Должны ли мы понимать… что вы вернулись с победой? И где наш комес?

Сфорца вздохнул и положил греку на плечо свою руку воина; и вдруг тот понял, что итальянец едва жив от усталости. Как и те, кто приплыл с ним.

– Комеса с нами нет, – проговорил герцог: у него уже не было сил улыбаться и едва хватало сил отвечать. – Мы нашли Леонарда Флатанелоса, и он плыл с нами домой… но в пути нас разделила буря. Мы потеряли несколько кораблей, часть была отнесена далеко… это было у греческих берегов, где осенью очень неспокойно.

Грек отступил. Он ошеломленно взглянул на товарищей, и потом они все вместе снова воззрились на Сфорца, не решаясь спрашивать дальше – и не зная, что спрашивать. Леонардовы греки видели, как итальянцы сходят на берег, – их было много, корабли были полны и даже переполнены; но, без сомнений, в эту роковую для Мистры и всей Византии весну уплыло на восток гораздо больше.

– Но где же наши? Где все критяне… где македонцы? – спросили наконец герцога.

Сфорца взглянул на греков и отвернулся.

– Многие остались там, в Турции и в Византии, – сказал он. – Мы потеряли больше половины солдат.

Казалось, Сфорца не делает различия между своими и греками.

Тут герцогу подвели его коня, которого только что спустили по сходням; ему помогли сесть на лошадь. Казалось, герцогу уже все безразлично – высокая особа думала только о еде и постели, каких бы то ни было.

Сфорца уехал, а греки так и остались, охваченные скорбью, ужасом… и возмущением. Им сейчас казалось, что их сородичей итальянцы затерли, бросили и предали; тем более, что никто из воинов и моряков, которые сейчас разгружались, шумели, разговаривали, уже не обращал внимания на ромеев. И греков среди итальянцев не было видно.

Тот, кто первым заговорил с герцогом, опять пробился вперед.

– Где наши? – воскликнул он.

И тут наконец появился человек, при виде которого у грека вырвался радостный крик. Он растолкал измученных дорогой людей, не обращая внимания на их оружие, и подбежал к тому, которого узнал.

– Господин! – воскликнул он.

Дионисий Аммоний, потрепанный и постаревший, уцелевший в неведомых бурях и сражениях, повернулся к критянину. Македонец улыбнулся так же белозубо, как раньше, улыбка очень украсила его… потом перестал улыбаться и сделался очень усталым и безразличным, подобно Сфорца.

– Я – Ангел, – ударив себя в грудь, торопливо проговорил Леонардов грек: как будто, назвав свое святое имя, он мог получить долгожданный отклик. – Где комес Флатанелос, наш господин?

– Мы не знаем, – сказал Дионисий. – Он был с нами, но буря разнесла наши корабли восемнадцать дней назад.

Тут Ангел понял, что добиться ответов от этих людей можно, только дав им еду и отдых.

– Здесь есть еще греки? Идемте с нами, – громко позвал он, махнув рукой: не разбирая чинов и заслуг прибывших греческих воинов. – Идемте, мы о вас позаботимся!

Тут Дионисию, как и герцогу, подвели лошадь; и Ангел немедленно оказался рядом. Он ухватился за стремя старого военачальника, наполовину страшась, наполовину гордясь своей ролью проводника.

Дионисий не возражал; обернувшись, он позвал своих, и венецианские греки наконец увидели, сколько их сородичей вернулось из похода. Дионисия было далеко видно на лошади, и его в этом войске привыкли слушаться беспрекословно; шагая рядом с конем македонца, Ангел повел гостей вперед.

Он вел их к тому дому, который давным-давно снимал Леонард; места и еды всем хватит – Ангел уже видел это. Из греков уезжало на битву немного, а вернулось гораздо меньше. Теперь, конечно, в этот дом заселились другие арендаторы; но добиться того, чтобы македонцев и их товарищей пустили на постой, нетрудно. Пусть эти люди истощены, но все они при оружии и прошли с этим оружием через смерть.

Когда Дионисий поел и вымылся с дороги, он сразу же лег спать – и проспал часов десять, не меньше. После этого военачальник заметно ожил и даже начал испытывать искреннюю благодарность к Леонардовым грекам, предоставившим ему кров. До сих пор Дионисий не мог думать ни о чем, кроме смертельной опасности, своих товарищах и пути назад, в Италию: как неспособны были думать о чем-либо другом и его товарищи.

– Пошлите к моей жене и дочерям, – попросил македонец прежде всего, когда его мысли наконец обратились к дому. – Скажите им, что я жив!

– Непременно, господин, – горячо пообещал Ангел. – А кто еще из ваших вернулся?

Дионисий быстро взглянул на него; и он понял, что спросил совсем не так, как следует.

Разве тот, кто никогда не воевал, поймет того, кто столько раз прошел через смерть?

Дионисий опустил глаза, помолчал несколько мгновений – потом сказал:

– Со мной был племянник – Дарий… очень храбрый воин, несмотря на молодость и неопытность. Он погиб.

Дионисий прервался, какая-то судорога прошла по его лицу – и македонец прибавил:

– Дарий погиб на земле Македонии, через которую мы шли, и мы погребли его там… предали огню, как хоронили воинов во времена славы нашей родины. С ним мы сожгли тела врагов.

Ангел, пораженный и полный сочувствия, хотел пожелать, чтобы Господь упокоил душу Дария, но слова застряли в его горле. Звезда Македонии закатилась задолго до того, как на этой земле воссияла слава Господа.

Он сказал, что сейчас же пошлет кого-нибудь в имение Аммониев; о том, что Дионисий пережил на востоке, Ангел больше не смел спрашивать. Дионисий теперь был спокоен, и рассказал, как проехать к его дому. А дорога до Рима и Анцио была Леонардовым людям уже знакома.

Кассандра, счастливая возвращением мужа, почти не плакала из-за смерти Дария. Она любила племянника, но главенствовала в ее сердце собственная семья… человеческое сердце не может вместить всего, только малую часть предназначенной ему боли.

Феодора еще не знала о возвращении македонцев… или уже знала? Скорее всего, комесову жену люди Леонарда оповестили одновременно с Кассандрой, – и скифская пленница одна плакала сейчас о своем муже. Пусть плачет одна… ей не место теперь в доме Аммониев.

Дионисий глухим и утомленным, но спокойным голосом рассказал семье подробности похода – и подробности смерти Дария.

Итальянцы ночью подплыли к Стамбулу, и там их встретили огнем турецкие корабли; но цепь, замыкающая Золотой Рог, была отомкнута, и они прорвались к Городу с небольшими потерями. Часть армии стала под его стенами, а другая завязала бой на море. Но морем туркам было далеко и долго посылать за помощью, и градоначальник приказал дать врагу бой под Феодосиевыми стенами. Однако в городе содержалось мало войска, и турки были плохо готовы отражать натиск; первый бой итальянцы выиграли, нанеся туркам большой урон. Город был окружен, под стенами раскидали горящую солому, препятствуя выйти хоть кому-нибудь. Ибрахим-паша понял, что итальянские безумцы скоро перебьют защитников Стамбула и могут ворваться внутрь, пусть и ненадолго… но вверенный ему Город может пострадать слишком сильно, прежде чем подойдет помощь. Паша начал переговоры…

– Сфорца выторговал лучшие условия для итальянских купцов – и лучшую охрану морского пути из Италии в Византию, – сказал Дионисий. – Потом выступил я: я говорил с пашой от имени греков… и потребовал отдать казну и сокровища императоров, которые градоначальник до сих пор прятал у себя. Большая часть добычи осела в его сундуках и сундуках других султанских чиновников. Те из турок, – воинов султана, – которые проливали кровь, грудью бросаясь на стены Константинополя, получили лишь малую часть от награбленного… как всегда и бывает.

Дионисий грустно посмеялся.

– Ну и как – вам отдали, что вы потребовали? – воскликнула Кассандра, которую в рассказе мужа больше всего заинтересовало, сколько македонцы выиграли в этих переговорах.

Дионисий кивнул.

– Нам открыли одни из ворот и вывезли несколько подвод с золотом и драгоценными вещами… думаю, что это ничтожная часть того, что хранится в дворцовых и храмовых сокровищницах, но проверить мы не могли и не успели. Паша все-таки получил подкрепление – мы хотели отступить, но поздно; была большая сеча, и Дарий весьма отличился в ней.

Военачальник улыбнулся с гордостью, которой мог больше не сдерживать. Дарий уже не услышит, если его перехвалят: как случается, когда слишком превозносят мертвых в сравнении с живыми…

– Мы прорвались и ушли на север и запад – часть воинов осталась на кораблях, – продолжил Дионисий. – Мы не могли уйти морем, нас отрезали от берега, но начальники флота увели корабли от врага, и остальные высадились и присоединились к нам позднее.

Македонец замолчал, как будто ему нечего было прибавить, – да и что прибавить? Сколько человек они потеряли, сколько товарищей умерло от ран, болезней и недостач? Описание военных будней может только нагнать уныние и страх на женщин и мирных людей; их стремятся забыть и те, кто живет войной. Ибо все эти будни проживаются ради подвигов, ради побед и мира, который стоит до следующей брани!

А ради славы немногих бесславно – и даже без вести погибают сотни и тысячи…

– А как погиб Дарий? – спросила Кассандра после долгого молчания.

– Нелепо, – мрачно ответил Дионисий. – В него метнули копье из-за дерева: нас часто атаковали из засады… Дарий проезжал мимо, и его поразили в спину. Я ничего не мог сделать.

Голос Дионисия задрожал.

– Мы погнались за убийцами, и настигли нескольких… это были греки, – усмехнулся военачальник. – Всех убили на месте. Их сложили на погребальный костер, в ногах у моего племянника, вместе с их оружием.

Кассандра опустила голову, пряча от мужа слезы. Греки… это были греки. Во имя Византии, в память об империи одни греки опять убивали других…

– А как вы нашли комеса? – спросила Кассандра.

Леонарда они снова лишились – и если Дионисий расскажет, как критянин был найден, хуже уже не будет.

Тут Дионисий вдруг повеселел.

– Нам повезло, жена, – сказал он. – Мы рассылали шпионов, продвигаясь на запад… и в конце концов узнали, что комес в плену в Болгарии. Ты ведь знаешь, что это давно турецкая земля. Захватили его болгары, христиане, – и торговаться хотели с самим Стамбулом, за вольности для Болгарии!

Дионисий помолчал.

– Не знаю, почему в Стамбуле до сих пор не знали о нем, – может быть, поссорились князья или священники… но мы выкупили его, отдав болгарам часть золота, которое получили от паши. Можно считать, что мы помогли братьям-христианам.

Смуглый грозный македонец улыбнулся с таким выражением, что Кассандра поняла – ее муж с великим удовольствием прошелся бы по Болгарии с императорскими легионами, как когда-то поступали с дикими болгарскими каганами василевсы, владыки мира. Да что у этого народца есть своего? Болгары были такие же темные варвары, как и северные тавроскифы, сородичи Феодоры, пока греки не научили их своим наукам!

– Мы не дошли до Эдирне – сил не хватило, и стало слишком опасно пробиваться, – закончил Дионисий. – Мы вернулись назад, потеряв еще много воинов; часто останавливались, пережидая вражеские засады… долго рассказывать, да и не стоит.

Он улыбнулся жене.

– Сколько нас уцелело, сели на корабли, которые наши флотоводцы увели на запад, следуя за нами. Мы добыли немало, но потеряли больше.

Кассандра встала с места и, взяв голову мужа в ладони, поцеловала его в лоб.

– Иди отдыхай… иди, – сказала она со слезами.

Дионисий встал и, склонившись к жене, поцеловал ее в губы, не встречаясь с ней взглядом. Потом молча ушел наверх, отдыхать.

Когда кончился декабрь, Леонарда уже причислили к мертвым – и Феодора сидела со своими детьми за рождественским столом, точно на поминках. Услышав, что македонцы нашли комеса и снова потеряли, она едва не возненавидела их; московитка и подумать не могла, что так больно будет пережить потерю, с которой она смирилась еще до возвращения итальянского войска.

Лишиться комеса Флатанелоса для них всех было как потерять самую дорогую мечту – ту самую мечту, которая наполняет смыслом и счастьем повседневную жизнь и житейские страдания.

Они прожили в таком горе весь январь и февраль нового года.

А пятого марта 1461 года Леонардовы греки, для которых Венеция давно стала домом, увидели, как приближается одинокая хеландия – старое, но еще крепкое судно, сделанное из северного дуба…

Это греческое судно показалось наблюдателям знакомым – а когда прочитали его название, “Клеопатра”, трое греков сразу вспомнили корабль и в возбуждении напомнили остальным. В Венецию вернулся патрикий Нотарас, который все эти годы пропадал неизвестно где и по котором мало кто скучал!

Несмотря ни на что, греки были немало изумлены, когда этот совсем не героический человек сошел на берег, улыбнувшись им и приветственно подняв руку: точно император в цирке перед народом.

Но не это было самым удивительным.

Вслед за патрикием Нотарасом на берег с борта “Клеопатры” спустился Леонард Флатанелос.

========== Глава 164 ==========

Греки не верили своим глазам: будто им явился выходец с того света. Кое-кто так и подумал и начал креститься при виде прославленного флотоводца, щипать себя за руку; но комес не исчез.

Стоя у сходней, он оглядывал Венецию, точно мираж – фата-моргану, которая только грезится ему.

– Господин!

Тут к нему наконец бросились его люди и верные матросы, не выходившие море с тех пор, как потеряли своего комеса; но все остановились, не решаясь подойти к спасенному близко. Его рассматривали восторженно, испуганно, протягивали руки к его одежде – и не смели коснуться.

– Комес, это и вправду ты? – наконец спросил Ангел: он и здесь оказался в первых рядах, хотя, казалось бы, после рассказа Дионисия и герцога Сфорца должен был бы потерять всякую надежду.

Проникновенные карие глаза обратились на него.

– Да, это я, мой друг, – сказал Леонард. – Я не призрак, не бойся.

И он впервые улыбнулся.

И тут все закричали, засвистели, захлопали в ладоши; матросы бросали в воздух шапки, а те, кто был ближе всего, хватали комеса за плащ, за руки и плечи, ощупывая их. Леонард Флатанелос, несомненно, исхудал, но мускулы героя были, как и прежде, стальными.

Фома Нотарас стоял в стороне: он убрался в сторону, как только началась суета вокруг комеса, и о нем так никто и не вспомнил. Белокурый патрикий щурил глаза не то от солнца, не то в многозначительной и неприятной задумчивости; скрестив руки на груди, он поигрывал бледными пальцами, лежавшими в складках алого с золотом плаща. Сына Александра с ним не было.

Наконец Леонарда позвали в дом, отдохнуть и подкрепиться – его засыпали вопросами, но едва ли дали сказать хотя бы слово в ответ; теперь Ангел, спохватившись, спросил, есть ли у комеса лошадь.

Леонард покачал головой.

– У меня есть, – Фома Нотарас впервые открыл рот.

Все повернулись к нему, и спасенный также. Фома Нотарас выглядел таким же усталым, как Леонард; но близость к комесу и понимание своей роли не то зло, не то радостно бодрила патрикия, будто игристое вино вливалось в жилы.

– Комес, ведь вы не откажетесь проехать со мной по городу? – спросил патрикий, улыбаясь.

Матросы замерли, по рядам прошелестел шепоток… даже самые простодушные среди них давно понимали, какая собака пробежала между этими двоими благородными господами. Много больше того, что они не поделили жену.

– Вы согласны? – повторил Фома Нотарас: думая, может быть, что комес не услышал или притворился.

– Конечно, я согласен, – сказал комес. – Поедемте.

Патрикий перестал улыбаться, как будто не ожидал этого. Но потом так же любезно кивнул своему сопернику и должнику. Повернувшись к кому-то на борту, сказал несколько слов и небрежно махнул рукой.

На доски причала свели красивого белого коня – никто не знал, тот ли это конь, который был раньше у Фомы Нотараса, или уже другой; но греки вспомнили, что патрикий всегда предпочитал белых, заметных лошадей.

Патрикий первым вскочил на лошадь; протянул руку комесу. Ангел подсадил своего господина снизу – тот качался, и по морской привычке, и от усталости. Леонард сел впереди патрикия, как тяжелораненый.

Греки сопроводили Леонарда и его спасителя в тот же дом у моря, стоявший в апельсиновом саду, который в этом году еще не зацвел. Неизвестно, надеялся ли патрикий на то, что их увидят на улицах, – или сам себе не мог сказать, чего хочет; но всадников увидели. На них показывали пальцами, выкрикивали приветствия и просто шумели от изумления, толкаясь и разевая рты. Простой люд был не слишком воспитан, но всегда жаден до зрелищ… и Леонарда до сих пор помнили в Венеции не хуже, чем в его собственной семье.