Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 78 страниц)

– Какое упущение! Нужно вовремя учить женщин покорности!

Микитка с криком выскочил из-за спины матери и кинулся на истязателя прежде, чем Евдокия Хрисанфовна его остановила; но тут мальчика отбросила в сторону мощная рука. Марк заслонил их с матерью, выдернув из ножен меч.

– Они не твои! Ты не имеешь на них никакого права! – сквозь зубы сказал эскувит; он весь дрожал от бешенства. Меч указывал императору в горло.

– Уходи, – велел он Флатанелосу.

Только тут бесконечно изумленный ромей, казалось, поверил в то, что происходит.

– Как… Как ты смеешь! – крикнул он. Хлыст взвился, словно бы помимо воли хозяина; но тут же был вырван. Марк безошибочно выбросил в сторону руку с мечом и отдернул, когда хлыст намотался на клинок.

– Теперь послушай доброго совета и уходи – или вынудишь меня ударить! – сказал он господину низким, глухим от гнева голосом.

Безоружный Флатанелос начал отступать к двери, потому что Марк преследовал его, не опуская угрожающего меча.

Перед самой дверью Марк стремительно шагнул к противнику, и император выскочил наружу, потеряв все достоинство. Но когда эскувит остался по ту сторону двери, Флатанелос с яростью крикнул:

– Ты поплатишься за это! Вместе со своими тавроскифами! Я их отдам страже у тебя на глазах!..

– Сперва попробуй их взять! – прорычал Марк, выскакивая в коридор; но Флатанелос уже скрылся за углом.

Спаситель, тяжело дыша, обернулся к московитам, вкладывая в ножны меч. Он был бледен, чернобородое лицо застыло от отвращения и ярости.

– Что за гнусная тварь! Он идет сейчас против всякого закона, и даже договора с госпожой…

– И даже вашего закона, любезного к нам, – усмехнулась Евдокия Хрисанфовна.

Она прикрылась от взгляда грека локтем, широким рукавом.

– Какие уж тут законы, – прошептала ключница.

Марк шагнул к ней и поднял руку, чтобы успокоить; но не решился тронуть.

– Не бойся! Он вас никуда не уведет, пока я здесь!

Евдокия Хрисанфовна открыла лицо и улыбнулась своему спасителю.

– Как тебя и благодарить…

– Не стоит, – мрачно ответил грек.

Он еще раз осмотрел мать и сына – и кивнул.

– Не бойтесь.

Евдокия Хрисанфовна подалась к нему:

– Что здесь творится, Марк?..

Он поднял руку и качнул головой, точно защищаясь от ее расспросов.

– Не бойтесь, – еще раз повторил эскувит и быстро вышел; он запер дверь собственным ключом. Впервые этот запор показался русским пленникам благой защитой.

А назавтра Марк пришел к ним один; и по лицу его Евдокия Хрисанфовна сразу поняла, что случилось очень большое дело.

– В городе, в городской страже, есть русские люди, – тихо сказал эскувит, вглядываясь в глаза Евдокии Хрисанфовны. – Я известил их о том, когда Флатанелос будет переправлять ваших женщин и детей…

Он положил руки на плечи сразу и матери, и сыну.

– Охранников у каравана будет немного, – значительно сказал грек.

* В начале января 1449 года.

========== Глава 31 ==========

Евдокия Хрисанфовна, которая знала решительный час, тщетно пыталась разглядеть что-нибудь в окно, пока Марк, вошедший к ним без предупреждения, не приказал пленнице отойти и схорониться в стороне.

– Кто бы тебя ни увидел сейчас с улицы – будет плохо, – мрачно предупредил грек. – Флатанелос может приказать застрелить тебя просто из мести. А если увидят ваши, ты можешь спутать им все планы…

– Решат, что меня тоже нужно спасать, – мягко усмехнулась московитка, поглядев на стражника. – А по-твоему как – не нужно?

Марк шумно вздохнул. Потом отошел к двери и сел, обнажив меч.

– Я здесь, чтобы защищать вас.

– Госпожу свою лучше защищай. Она ведь не отобьется сама при нужде, хоть и носит меч, – заметила Евдокия Хрисанфовна; но грек только сжал зубы, так что напряглись скулы и мощная шея.

– Я должен быть здесь.

Евдокия Хрисанфовна внимательно посмотрела на него, но но ничего больше не сказала. Она села в кресло и принялась прясть, велев сыну, который не находил себе места, тоже занять себя.

Марк караулил их, сидя в дверях, – вытянув ноги поперек прохода и откинувшись на стену; казалось, он отдыхал. Но, несомненно, при первом признаке опасности вспрянет быстрее молнии.

Евдокия Хрисанфовна молча и споро пряла некоторое время; веретено так и мелькало. Микитка, не в силах шить, – так дрожали руки, – устроился у ног матери, подавая ей мотки красной шерсти.

Потом московитка вдруг обратилась к стражнику, на миг оторвав взгляд от работы:

– Вы ведь одной крови с Феофано? Потому и Рима не любите, и римских католиков?

Марк замер, словно осмысляя ее вопрос, – потом кивнул и печально улыбнулся.

– Да, госпожа. Мы с госпожой Феофано эллины, и в нас жива память о римском владычестве.

Он вздохнул.

– Мы те, кто еще помнит, что значит народ, а не государство.. что значит Бог, а не религия.

– Дивно у вас, – напевно сказала Евдокия Хрисанфовна; веретено в ее руках жужжало и прыгало. – Что еси Бог – сами не знаете, даже кумиров своих старых готовы на место Бога поставить… и, не знаючи, готовы живот за них отдать.

Марк улыбнулся.

– Так ведь и вы таковы.

Он пригладил слипшиеся от пота стриженые волосы – видно, уже успел сегодня намахаться с мечом во дворе.

– У османов нет родины, – вдруг сказал эскувит. – У них есть только Аллах и его закон. А нужно всегда помнить и чтить землю, которая тебя взрастила, – землю, которую ты защищаешь… Такая защита и есть истинная правда и вера воина.

Евдокия Хрисанфовна улыбнулась и вздохнула своей полной грудью.

– Потому греки правее ромеев, а ромеи – османов, – сказала она.

Марк кивнул.

– Да.

Он помолчал, на несколько мгновений совершенно отвлекшись от своей службы, а только восхищенно наблюдая русскую пленницу.

– Ты говоришь как очень мудрая старуха, – наконец произнес грек. – А ведь ты еще совсем не стара… и училась куда меньше, чем моя госпожа. Откуда ты столько знаешь?

Евдокия Хрисанфовна засмеялась.

– Жены много знают, – ответила она. – Жены с Богом говорят. Те, кто забыл мать-землю… у кого есть только Аллах и его закон… те не дают женам с Богом говорить.

Марк несколько мгновений глядел на нее своими зелеными непонятными глазами – потом отвернулся и опять застыл, прислонившись к стене: у него был четкий греческий профиль, как на монете или гемме.

Так прошло довольно много времени: ни Марк, ни пленники не могли его определить. Только Евдокия Хрисанфовна считала свои мотки; и прервавшись, чтобы передохнуть, посуровела. Она встала с кресла.

Встряхивая усталыми руками, подошла к тюремщику, который тут же привстал, схватившись за меч.

– Да не сбегу я, – грустно сказала Евдокия Хрисанфовна.

Она смотрела на грека сверху вниз, безмолвно вопрошая его. Он не выдержал ее взгляда и отвернулся.

– У наших ничего не вышло?

Московитка проследовала к окну и выглянула наружу; грек ей не воспрепятствовал. На улицах было совсем пусто. Впрочем, Константинополь был малолюден для своей величины.

Евдокия Хрисанфовна опять повернулась к Марку, который встал во весь рост и тревожно смотрел на нее: рука лежала на рукояти меча.

– Или у ваших расчеты поменялись? – грозно и тревожно вопросила ключница. – Ты мне солгал?..

– Нет! – рыкнул Марк: он теперь и сам с трудом сохранял самообладание. – Что-то не так! Может быть, ваших перебили!

– Да как ты это поймешь, когда ты тут мой подол стережешь! – воскликнула московитка, взмахнув рукой. – Иди, проверь!

Марк несколько мгновений размышлял – потом, открыв дверь, выступил наружу и тщательно запер ее снова. Бегом удалились шаги подкованных сапог.

Евдокия Хрисанфовна стиснула руки, потом опустилась на колени.

– Господи владыко… Спаси и помилуй…

Она перекрестилась, потом ударила лбом в пол. Встала и, подойдя к окну, прилипла к нему. Микитка хотел подсунуться, чтобы тоже поглядеть, – но мать стояла как каменная, точно позабыв о его существовании.

И когда оба уже изнемогли от волнения, в коридоре опять послышались шаги; и не одного человека, а многих. Тяжелые торопливые шаги стражников.

Евдокия Хрисанфовна обернулась к двери, схватившись за подоконник, точно так могла удержаться здесь. Сын шагнул было вбок, назад – но потом заслонил собою мать. Она схватила его за плечо, но отодвигать в сторону не стала.

Послышался скрежет ключа в замочной скважине.

– Ключ у него, – прошептала Евдокия Хрисанфовна. Микитка схватился за руку, сжавшую его плечо.

Дверь распахнулась.

На пороге стояло несколько мужчин – стражников-этериотов; Марк был среди них, выделяясь чернотой волос и смуглой кожей. Его спутники были все русоволосые – и светлокожие, несмотря на загар.

Евдокия Хрисанфовна просияла улыбкой и шагнула им навстречу, простирая руки. Она еще не смела верить.

– Господи!

Старший из русских – и по возрасту, и по чину, судя по всему, – выступил вперед и поклонился.

– Здрава будь, мать, – сказал он сурово. – Каково тебе тут живется?

Русич – пожилой, но высокий, кряжистый, с кудрявой бородой – повел голубыми глазами по сторонам.

– Мы за вами пришли, – сказал он.

У Евдокии Хрисанфовны улыбка сбежала с лица. Казалось, эти слова ее не обрадовали, а огорчили: она посмотрела на Марка.

– Это правда? Они за нами?

Марк кивнул.

– Вы же их, – сказал он угрюмо. – Вот и идите с ними – и будьте свободны! Вы же этого хотели! Вы заслужили!

– Да как же просто, – сказала Евдокия Хрисанфовна.

Она прижала руку к груди.

– Что тебе скажет твоя хозяйка? – спросила она Марка. – Что это значит для вас? И как с тебя спросят?

Она боялась за него!

Эскувит прямо посмотрел узнице в глаза.

– Пусть это тебя не тревожит, – сказал он. Сжал зубы; с усилием закончил:

– Иди со своими сородичами – не теряй времени!

– Наши победили? – спросила Евдокия Хрисанфовна: с видом побежденной.

Марк кивнул.

– Да.

Казалось, он и сам огорчен и смущен, точно побежденный.

Евдокия Хрисанфовна кивнула, не поднимая глаз. Лоб у нее пошел морщинами, щеки побледнели.

– Выйдите, молодцы, дайте нам с сыном собраться.

Старший кивнул своим товарищам, и воины быстро покинули комнату, прикрыв дверь.

Когда небольшое время спустя Евдокия Хрисанфовна показалась в коридоре, на голове у нее был платок, охватывавший шею. Сына она держала за руку. Узел с вещами вскинула на спину.

Московитка хотела пройти мимо Марка, не поднимая глаз, – но остановилась напротив него. Посмотрела ему в глаза и обняла одной рукой.

– Я тебя до смерти не забуду, – прошептала она.

Марк крепко обнял ее, и ключница почувствовала, сколько в этом греке силы и неутоленного пыла.

– И я тебя, – прошептал он.

Они разомкнули объятия, и Евдокия Хрисанфовна быстро пошла прочь, ведя сына; русские этериоты последовали за ними. Марк остался на месте, неотрывно глядя им вслед.

Евдокия Хрисанфовна шагала, низко опустив голову; раз или два Микитке послышалось, что мать всхлипнула. Но когда она опять посмотрела на него, глаза ее были сухи, только очень блестели.

– Как тебя звать? – спросила она старшего.

– Ярославом Игоревичем, – ответил тот. – Мы царские дружинники, этериоты, – служим при Большом дворце.

– Я Евдокия Хрисанфовна… вдовица, – сказала московитка.

Этериот кивнул и пригладил свои длинные усы.

– Ты погоди спрашивать – сначала выберемся…

Ключница кивнула и замолчала, крепко сжав Микиткину руку.

Они спустились по лестнице, прошли коридор, арку – и оказались на вольном воздухе. Спустились по широкой мраморной лестнице на гладко замощенную прямоугольными плитами улицу: никаких караульных поблизости не было. Евдокия Хрисанфовна не успела этому удивиться: беглецы смешались с толпой прохожих, спешивших по своим делам, среди которых попадались и стражники разных родов войск, но преимущественно мирные люди – смуглые и озабоченные; больше бедные и худые, чем богатые.

Они недолго шагали в толпе: потом ее освободители опять свернули в сторону, на какой-то пустой форум. Остановились под сенью колонн и статуй, вечных надменных хранителей Царьграда.

Они взмокли и озябли – а в тени огромной изукрашенной колонны было еще холоднее. Евдокия Хрисанфовна поправила платок: несмотря на зиму, не закуталась, а отвела его с влажного лба, приоткрыв волосы.

– А где турки? – спросила она.

– Рыб кормят, – сказал один из русских.

Все мрачно засмеялись.

Евдокия Хрисанфовна перекрестилась.

– А наши все ли целы? – спросила она.

Ярослав Игоревич кивнул, не глядя на нее.

– Мы тебя отведем туда, где их спрятали.

Потом вдруг шагнул к ней и взял за плечи.

– Вот что, мать, – сказал он. – Ты больных лечить умеешь?

– Приходилось, – настороженно ответила она. – А много их?

Старший вздохнул.

– Да почти все. Ты из них самая могутная жена, Евдокия Хрисанфовна.

Он почесал в бороде.

– Мы им помогать пытались, они и сами друг другу помогают, но мы в знахарстве не слишком понимаем. А как их хозяева содержали… тут и богатырь сляжет, не то что жены с детьми.

Он выругался.

Потом сделал знак спутникам.

– Идемте, товарищи, не след тут задерживаться.

Ярослав Игоревич зашагал впереди, а притихшие воины и освобожденные пленники – за ним.

Они дошагали до Августейона, и остановились в виду Большого дворца. На форуме располагался неприметный дом в один этаж, куда воины и пригласили мать с сыном.

– Здесь наша караульная, – объяснил Ярослав Игоревич, показывая гостям дорогу: им пришлось нагнуться, входя. Старший улыбнулся. – Царьград тем хорош, что укрытий много.

В одной из комнат в глубине дома и обнаружились русские пленники. Кое-кто лежал, но большинство сидели при деле, шили платья и вязали чулки при лучине. Слышался кашель.

– Ты не смотри, что они сидят, – сказал Евдокии Хрисанфовне начальник. – Почти все больны.

Она кивнула.

– Я погляжу, чем можно помочь.

Ярослав Игоревич кивнул в ответ.

– Что будет нужно, говори – постараемся достать.

Воин хотел уже уйти, но ключница задержала его.

– Ты погоди… Скажи хоть, как вам это удалось! Неужели вас не заподозрят?

Он улыбнулся от души: зубы у него были крепкие, хоть и не такие белые, как у Флатанелоса и Марка.

– Заподозрят, матушка, как же иначе! Уже заподозрили, я так смекаю. Но они нас не прижмут, не бойся. Мы им сейчас очень надобны.

Он пожал Евдокии Хрисанфовне руку горячей сильной рукой.

– От Большого дворца, где мы служим, половина гречин разбежалась, – откровенно сказал старший: он посмеивался в усы, но грустно. – Туговато, видишь, да и страшненько: враги, бывает, попадаются…

Воины оглушительно захохотали: искренне, но в этом смехе тоже слышалась горечь.

Евдокия Хрисанфовна посмеялась с ними, но скоро перестала.

– Что же вы, так и живете здесь век? – спросила она. – Бессемейные?

– Есть, есть среди нас женатые – и жены, и дети у них грецкие, – кивнул Ярослав Игоревич.

Он смотрел на нее во все свои голубые глаза.

– Я вот – холостой.

========== Глава 32 ==========

Метаксия Калокир прохаживалась по своей светлице и ломала руки. Она была мокра от пота – только что упражнялась с оружием. Марк учил ее и биться на мечах, и стрелять из лука – мальчишку Варда она застрелила сама…

Но все равно она не сможет оборониться сама, а только посредством мужчин, любящих ее или ненавидящих, или мечтающих обладать ею. Женщина есть только тогда, когда есть мужчины, готовые давать ей себя, – но и мужчин без женщин, которые формируют их, быть не может.

Если бы только они еще это понимали, а не вели себя как дети или звери!

Метаксия Калокир понимала, что стала той Феофано, которой мечтала стать, – у нее такая же сильная воля, как у ее предшественницы. Женщин, подобных кремню, в действительности очень много, хотя мужчины никогда в это не поверят. Но женщин, подобных разящему копью, подобных Феофано, можно перечесть по пальцам.

Ее боятся, ее ненавидят и поклоняются – ею восхищаются даже турки, которых она привлекла к себе на службу. Но это только до тех пор, пока кто-нибудь – хоть Флатанелос, хоть Марк – не овладеет ею и не скроет от мира. До тех пор, пока не обнаружится ее истинное лицо, лицо женщины. Власть женщин держится на иллюзиях – так же, как и власть императоров; и власть церквей.

И теперь один опрометчивый поступок любого из ее людей способен разрушить все, что она так кропотливо строила. Влюбленный Марк очень полезен тем, что влюблен; и этим же очень опасен. Он может разрушить ее тонкую политику, как меч рвет паутину. Но Марк мужчина – он отобьется от врагов и уйдет…

А что сделает она? Хватит ли у нее сил погибнуть в бою – или покончить с собой, когда со всех сторон подойдут враги?

– Нет, страшно, – прошептала Феофано, холодея и крестясь.

Ей было страшно того, чего страшнее быть не может.

Она всем, кому следовало, говорила о Боге – но давно уже в глубине души не верила в Бога; и не верила в ад, только в ничто. Ах, если бы существовал даже ад, в котором можно вечно сознавать себя! Марк – истинный эллин, язычник, хотя сам этого и не понимает, простодушный дикарь. Для него ад – это место, куда спускаются и где навеки приковывают человеческую тень: зримый, простой, понятный загробный мир.

Он не философ – не эпикуреец, не киник и уж подавно не скептик. Такие простые души слишком чувственно и мощно схватывают жизнь, чтобы поверить в ее прекращение.

Славянка Евдокия, пожалуй, поняла бы Метаксию умом: она действительно умна. Но сердцем, чувствами Евдокия не поверила бы: она тоже варварка, истинная скифская дикарка…

Когда-то Метаксию понимал Фома Нотарас, несравненный патрикий, – но теперь он соединился с другой варваркой и сделался варваром сам. Он и нашел, и потерял себя в любви и семье: тоже стал как дитя.

Несчастные глупцы!

Кто же нужен ей, Феофано, теперь – и что ей нужно? Что она будет делать, когда подойдет Константин?

Империя сходилась, сужалась к Константинополю…

“О, если бы я веровала – истинно веровала, что это не зря, – неистово думала Феофано. – Если бы я веровала в империю, как римляне, и, как римляне, поклонялась пращурам! Императоры язычников видели тени своих отцов, матерей и сестер, которые погибали от их рук, – а я вижу только пустоту… тлен”.

Как страшно, когда во главе империи стоит тот, кто ни во что не верит!

Но еще ужасней, когда во главе империи стоит ни во что не верующая женщина.

Феофано опять крестилась, когда никто не мог ее видеть, клала земные поклоны; кланялась в пустой угол. Такова была ее вера. Она слишком много сделала, и слишком много сделала напрасно, чтобы сейчас еще видеть над собою высшего заступника, не пожелавшего шевельнуть и пальцем, чтобы помочь ей.

“Почему Ты не защитил нас?” – крикнула бы она Ему в лицо так, что скалы бы треснули: но Его не видела, не сознавала.

– Жизнь – это ужасный сон, – прошептала Феофано, склонив голову и хрустя пальцами, – а ум – проклятие для женщины…

Женщина должна топить свой ум в повседневных дрязгах, забывать его под розгой мужа или над колыбелью ребенка. Только тогда, только так будет стоять мир – только так он и стоит. И она, Феофано, могла бы, стоит ей лишь пожелать, оказаться на постели, придавленной телом какого-нибудь сильного победителя, – и это обладание опьянит и ее саму на миг, заставит поверить в смысл своего существования. А что останется потом? Кабала беременности и муки родов, бессмысленное мученье с ребенком, которого незачем было производить на свет.

Марк, святая душа, верит в то, что Феофано мечтает о Фоме Нотарасе: нет, она уже не хочет никакого мужчины, ничего, что неизбежно последует за осуществлением такой мечты. И Фома Нотарас – единственный, дорогой брат, возлюбленный – навеки потерян для нее. Конечно, он женится на своей славянской рабыне, которая наверняка уже носит второго ребенка: женщины тавроскифов очень плодовиты. Затем Феофано и застрелила Варда – чтобы не допустить соперника-юношу, не разрушить иллюзию счастья, в которой живут эти двое: Феодора слишком дикарка, чтобы принять такую измену, хотя это и не измена вовсе, а только другая любовь. Мужчины любят мужчин иначе, чем женщин.

Пусть голубки тешатся друг другом, пока могут.

Когда-то и она, когда была совсем молода, веровала в то, что теперь осуществила: в греческую церковь и последний оплот Византии, свободный от католиков. Но веровала именно потому, что мечтала, а не делала: теперь Феофано перевидала слишком много людей, мерзких людей или несчастных, – и никаких чудес. Греческая церковь не спасала Византию, как и другие.

Неужели же османам помогает Аллах?

“Нет, – думала Феофано, – им помогает то, что они все – дикари, дети, еще не понимающие, кто они такие… Турки еще не нашли своего смысла в слепой жажде покорять и уничтожать, прежде всего остального свойственной детям-мужчинам: а когда турки подумают о смысле жизни и утратят страсть, они станут такими, как мы!”

Марк был при ней давно, с тех самых пор, как она освободилась от мужа. Марк уверовал во все, что Феофано вложила в его голову: уверовал потому, что полюбил и возжаждал своей госпожи. Он бы никогда не поверил, если бы узнал, о чем думает его императрица, – о чем она думала даже тогда…

Послышался резкий стук в дверь, и Феофано вздрогнула и выпрямилась. Из страдающего мыслителя она превратилась в зверя, готового защищаться.

Вошел Марк. Конечно: Флатанелос никогда не стучал. Она все время забывала!

– Что такое? – резко спросила Феофано; сердце часто забилось. – Я ненавижу, когда меня беспокоят без причины!

Марк никогда не входил к ней без причины: и сейчас ей просто хотелось на нем отыграться. Он и сам это понял: поклонился и остановился у двери, не приближаясь.

– Госпожа, русские отбили твоих двоих пленников, – сказал эскувит, не поднимая глаз: бледный, мрачный. – Может быть, они увидели женщину в окно – она постоянно сидела на виду. Убиты несколько людей принца и двое наших наемников. Я ничего не мог сделать.

Феофано несколько мгновений смотрела на него во все глаза – потом рассмеялась и всплеснула руками.

– Ну конечно, ты ничего не мог сделать!

Феофано приблизилась к своему охранителю, мягкой кошачьей походкой, цепко вглядываясь в лицо. Лгал он ей сейчас или нет – ни за что не признается; весь измучается, а не признается.

– Не только это… Отбили и других пленников – принадлежавших Флатанелосу, – сказал Марк, упорно глядя на свои сапоги.

Феофано сжала губы и дважды ударила стражника по щекам, в правую и в левую, тыльной стороной руки. Этот спартанец, сверх сил пытающийся быть христианином, не двигался, только вздрагивал под ее побоями: лицо побагровело.

– Ну и как мне теперь тебя называть? – прошипела она.

Неверяще смеясь и качая головой, воздевая руки к небу, патрикия отступила от Марка и прошлась по комнате: ей казалось, что она ступает по раскаленным углям, что сама вся горит.

– Лучший воин Феофано! – воскликнула василисса со смехом: вид ее был страшен.

Как только весть о побеге русских дойдет до Флатанелоса, если тот еще жив… а Флатанелос должен быть жив, он слишком любит себя…

Марк едва разомкнул губы:

– Я виноват.

– И если бы только еще понимал как, тупица! – крикнула госпожа.

Теперь она уверилась, что мать с сыном-евнухом выпустил Марк, и русских этериотов уведомил тоже Марк: и, конечно, он был убежден, что совершил поступок, достойный древнего героя.

Бесспорно – поступки древних героев были исполнены величайшей отваги, но никак не ума. Ум им не требовался, потому что они жили в мире богов и чудес.

– Убирайся, – процедила Феофано сквозь зубы. – Вон! Сию минуту!..

У Марка сверкнули глаза, рука дернулась к мечу… Феофано изумленно улыбнулась ему в лицо: в этот миг она была бы счастлива, если бы он выхватил меч и покончил с нею и с ее терзаньями. Но Марк только поклонился и, повернувшись, вышел. Даже дверь притворил аккуратно.

Сошли по лестнице шаги.

Феофано бросилась ничком на пол, на ковер, и разрыдалась, молотя по нему кулаками.

Императрица оставалась взаперти до вечера, лихорадочно раздумывая, проклиная судьбу и всех верных остолопов; не решаясь выйти. Она не могла показаться наружу с таким лицом, в таком недостойном виде. И не могла показаться наружу, не узнав подробно, что произошло, – а узнать Феофано могла только от Марка.

Вдруг ей стало страшно, что он мог подчиниться ей и уйти, уйти совсем…

Феофано ничего не ела до темноты, только пила вино. Сейчас она сжевала половину черствой лепешки для подкрепления сил: запасы неумолимо истощались. Потом накинула на голову покрывало и спустилась по лестнице.

Марк был там – он сидел под ее лестницей и стерег ее, угрюмый верный гигант. Вдруг она ощутила нежность к нему, которой изумилась, но не стала противиться. Феофано тихонько подошла и обняла Марка одной рукой за шею.

Он тут же поднял голову: с готовностью, но без всякого гнева.

– Что ты тут сидишь? – прошептала Феофано.

– Где же еще я могу быть? Я нужен тебе, – тихо ответил Марк.

Она молча взяла его за руку и потянула за собой: изумленный, эскувит поднялся и последовал за госпожой. Они взошли по лестнице; Марк закрыл дверь и остановился в ожидании приказаний.

Феофано подошла к столу, на котором была прилеплена свеча, и, оглянувшись на Марка, замерла – она видела в желтом свете его смуглое изумленное лицо, жадные неверящие глаза… Он понимал…

Феофано задула свечу – потом подошла к своему охранителю и положила ему руки на плечи.

– Вот теперь поцелуй меня, – прошептала она. – Так, как ты умеешь.

Он подчинился – медленно, нежно, но без всяких вопросов, за что она была очень благодарна; и не противился, когда она стала снимать с него доспехи. Но она не находила креплений, не могла раздеть воина на ощупь; и тогда Марк отстранил ее и стал разоблачаться сам. Торопливыми, грубыми движениями, потому что прикасался к себе, а не к ней.

Когда же он опять принялся за нее, то стал нежен, как вдохновенный юноша. Но умел намного больше, чем юноша, – Феофано научила…

Он сбросил свой плащ на ковер и опустил ее на это ложе. Она закрыла глаза, неистово наслаждаясь тем, что он ей давал: счастливый тем, что дает. Его рот и пальцы ублажали ее так, как она хотела, и так долго, как она хотела: хотя любовник сильно жаждал ее. И наконец Феофано схватила его за плечи и приблизила к себе; и отдалась на его волю.

Она кричала и вонзала ногти в его спину; билась под ним и изнемогала, пока не ощутила, как его жар и мощь передаются ей. Тогда Феофано потянула Марка вниз, и любовник опять подчинился, и она оказалась на нем как на коне; это была лучшая скачка, лучшее слияние, лучшее понимание на свете.

Но когда он излился, всецело подчинив ее себе, она опять оказалась под ним.

Несколько мгновений они лежали, держа друг друга в объятиях, – Марк сжимал своими руками Феофано, а она только приобнимала. Потом толкнула любовника в грудь, и он освободил ее от своей тяжести.

Феофано приподнялась на локте, бурно дыша, – Марк повернул к ней голову, и даже в темноте она увидела на его лице сумасшедшее счастье. Василисса засмеялась.

– Спасибо, дорогой.

Он резко потянул ее назад, и она опять оказалась лежащей рядом, голова – на его груди. Феофано не стала сопротивляться.

Ей было сейчас очень приятно, что ее гладят, ласкают, не пытаясь посягнуть на нее, пока она сама не пожелает.

– Почему ты это сделала? – наконец тихо спросил эскувит.

Он перебирал ее волосы, гладил ее по спине, но потом замер, держа ее в объятиях, – как будто боялся, что возлюбленная исчезнет.

“Я сделала это, потому что ты сильный, верный, и я пожелала тебя”, – подумала Феофано.

За окном грохотнул гром. Марк прижал ее к себе крепче.

– Почему? – настойчиво спросил он.

Феофано вздохнула и шевельнулась; Марк ее выпустил, и она села.

– Там гроза… слышишь?

Любовник засмеялся.

– Зевс-громовержец стращает нас…

Его глаза окружили смеховые морщинки – Марк смотрел на нее с бесконечной, простой радостью грека: когда-то она сама рассказывала ему легенды их народа, как сказки ребенку, и он так же слушал их.

– А если Флатанелос сейчас явится? Он никогда не предупреждает, – сказала Феофано: просто затем, чтобы посмотреть на выражение лица Марка. Его чернобородое лицо вдруг осветила молния, высверкнувшая в окне, и Феофано вздрогнула.

– Если Флатанелос явится, я зарублю его, – сказал Марк: и ей неожиданно показалось, что он совсем не шутит.

Феофано засмеялась.

– И правильно сделаешь.

Охранитель посмеялся, соглашаясь, что шутил, – но зеленые глаза были очень серьезны, злы.

Феофано перестала улыбаться.

– Ты плохо поступил – ты понимаешь?

Марк кивнул.

Он отвернулся от нее и прикрылся плащом, как будто отгораживаясь. Феофано тоже нащупала свое покрывало и завернулась в него; встала. Гроза за окном разбушевалась не на шутку.

Марк больше не отрицал, что выпустил русских, – впрочем, Феофано почти ожидала этого.

Придерживая покрывало на плечах, Феофано подошла к окну: за ним лило как из ведра.

– Весна… – прошептала императрица. – Господи, мы здесь зиму пересидели – уже самим есть нечего, не то что рабам!

Она почувствовала, как Марк подошел сзади и обнял ее за плечи.

– Мы будем биться?

Госпожа обернулась на него, в глазах стояли слезы, – а потом покачала головой.

– Нет… Нет, Марк, дорогой мой, это полное безумие. Если Константин придет, у него будет войско куда сильнее нашего. Он тоже умен: и истощил наши силы.

Феофано вздохнула.

– Если он придет, тогда… Тогда…

Она вдруг весело улыбнулась, точно предвкушая продолжение игры – или начало новой. Повернулась и схватила эскувита за плечи. Ее покрывало свалилось на каменный пол.

– Тогда мы уедем туда, где сидел Константин, – в Мистру, и укрепимся там! Наша слава… моя слава… живет, и последует за нами. Мы продолжим воевать умом и словом.

Марк кивнул.

Видя, как он на нее смотрит, Феофано улыбнулась нежно и насмешливо.

– Еще хочешь?

Он кивнул, не находя слов. Тогда Феофано склонилась к нему и позволила опять взять себя на руки и отнести на ложе. Она подставила ему грудь, как ребенку.

Потом Марк остался у нее спать, такого никогда не бывало: и василисса была умиротворена, если не счастлива в эту ночь в его руках. Они не опасались Флатанелоса. Оба чувствовали, что император не явится: взбешен, испуган – или изменил свои планы. Раскол между вождями, Феофано и Флатанелосом, случился непоправимый, как между греческой и римской церквями.

А утром, одеваясь, Марк вдруг спросил:

– А ты не боишься, что у тебя будет ребенок от меня?

Он обернулся к госпоже, и был донельзя серьезен: так, что даже насмешил ее. Феофано пожала плечами.

– Едва ли.

– Ты не можешь этого знать, – сурово сказал Марк.

А ему бы хотелось, вдруг поняла императрица.

Она покачала головой.

– Бог не допустит.

При упоминании Бога ей стало еще веселее, особенно когда Феофано увидела, как нахмурился ее охранитель.

– Надеюсь, что так.

Он перекрестился, потом закончил облачаться в доспехи и, поклонившись ей, ушел. Феофано же подумала, что Марк боялся напрасно. С тех пор, как он начал учить ее оружному бою, у нее прекратились крови: а она понимала, что это за знак. Она не была беременна – только… высохла изнутри, так же, как душой. Это случалось с женщинами в войну.