Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 78 страниц)

Что ж! Придется, так и постоим за это царство: здесь, чай, тоже православные христиане живут, а стало быть, братья наши. Даже худой брат-христианин лучше доброго турка – надеюсь, об этом ты помнишь?

Уповаю, что еще случится весточку тебе передать, а если глазами хоть разочек увидеть – нарадуюсь на всю жизнь.

Поклонись греческой госпоже и поблагодари ее за все доброе.

Твоя мать Евдокия Хрисанфовна”.

Микитка закапал слезами письмо, и многие слова размылись, стерлись. А он бы век его читал и перечитывал. Евнух поцеловал письмо и спрятал его на груди; стал искать глазами, куда бы прибрать, чтобы никто не нашел, – и решил, что так и будет носить с собой. Пусть даже здесь послание матери никто не сможет прочесть.

Он вдруг подумал, что и вправду не сказал ни слова благодарности Феофано. Конечно, у греческой госпожи был свой злой умысел, – но кто еще стал бы ему помогать снестись с матерью?

Тут Микитка вспомнил, как мать говорила о муках телесных, – и подумал: уж не догадалась ли Евдокия Хрисанфовна, не приведи Господь, что с ним здесь сделали?

Хотя разве это очень трудно – догадаться, когда у гречин со всеми русскими так обращаются?

Совет матери был самый мудрый: служить и не творить неправды… Божий промысел, не иначе, таков – что же еще может быть, кроме этого?

Микитка стал на колени и долго молился за мать – а потом еще прибавил молитву за Феофано, хотя и не знал, каково настоящее христианское имя греческой госпожи. Он решил, что скажет ей спасибо, когда они снова встретятся. А это непременно произойдет.

Отрок глубоко вздохнул и попросил Бога о душевной крепости.

Фома Нотарас приехал в Константинополь, одолеваемый мучительными сомнениями, – он мог действовать, не отвлекаясь ни на что, когда приходила минута, но до такой решительной минуты разрывался между противоположными намерениями.

Патрикий, как и советовала ему наложница, отправил осторожное письмо наследнику Константину: но у того в Морее сейчас хватало своих неотложных забот. И патрикий не мог рассказать всего, не выдав Метаксии. Только он один из всех посвященных пощадил бы ее, сохранил ей жизнь и почетное положение. Но теперь, в Константинополе, главная забота была разыскать сестру и остановить ее: если она уже не наделала непоправимых дел.

Остановившись в константинопольской гостинице, Фома сперва отправил на розыски слуг. Пусть узнают, где она бывает, и тогда он застанет сестру врасплох и обезоружит: его появление обезоружит ее, он не сомневался.

Один из посланных вернулся со словами, что видел госпожу, похожую на Метаксию, у Святой Софии – вечером, среди других женщин под покрывалами: но Метаксия на самом деле не скрывалась, ей и незачем было это делать… Зачем, если она действует чужими руками, как все опытные женщины и политики?

Фома пошел к Софии сам. Он молился по дороге, чтобы не опоздать.

Метаксия вышла из храма вместе с толпою других молящихся; сердце у патрикия стукнуло. Можно подумать, она и в самом деле молилась там! Царев муж бросился вперед и схватил ее, оттащив в сторону; как ни сильны были ее руки, Метаксия не могла одолеть мужчину или пустить в ход оружие здесь, среди людей. Она билась с ним вначале, но потом смирилась, чтобы не поднимать шум. Фома всегда преклонялся перед умом и самообладанием сестры.

Он отвел ее подальше, схватив под руку. Покрывала поднимать не стал: патрикий и так видел, что перед ним она, Метаксия, со всеми ее дьявольскими расчетами…

Гнев ударил ему в голову, и он воскликнул:

– Что ты творишь?

– Молчи!

Сестра оборвала его и подняла покрывало сама: оно душило ее, кровь тоже мешала ей говорить.

– Что ты знаешь, чтобы меня обвинять? – спросила Метаксия низким гневным голосом. – Да, я здесь – как и ты здесь, брат… Не общая ли ошибка свела нас на этом форуме?

Фома молчал, сверкая глазами и пожирая ее взглядом. А сестра шагнула к нему и спросила совсем тихо:

– Уж не являлся ли ты ко мне домой, пока меня не было?

Фома кивнул.

– И ты знаешь, что я там обнаружил!

– Молчи, глупец!

Ее твердый яркий рот дрогнул.

– Ты ничего не мог там обнаружить, – сказала она почти презрительно. – Ты скорее обнаружишь здесь нас обоих, если не успокоишься!

Фома молча смотрел на нее. Метаксия была права. Он не мог обнаружить их обоих. Он не мог тронуть ее посреди города. Даже если сестра ничего еще не совершила, а только намеревалась – Фоме оставалось только выкрасть ее и под пыткой вырвать у нее признание; а так с Метаксией, со своей Метаксией, он никогда бы не поступил.

И ведь ее наверняка защищают теперь – Фома Нотарас даже догадывался, кто. Сестра уехала в Город давно, очень давно.

Ее управителя Сотира, мерзкую старую лису, он подверг бы пыткам с удовольствием…

Метаксия усмехалась ему в лицо.

– Ну, что теперь? Сложим оружие? Поговорим наконец, как и следует союзникам и благородным людям?

Фома кивнул.

– Прости.

Метаксия смотрела на него со снисходительной жалостью, смотрела, как золотятся его волосы, точно брат был самим Фебом – нет: он был мальчишкой-Фаэтоном, низвергнутым с солнечной колесницы своего отца…

– Где ты остановился, брат? – спросила она. – Наверняка в мерзкой гостинице, чтобы выследить меня? Не было нужды.

Сестра снова взяла его под руку.

– Ты мог бы сразу приехать ко мне – ты знаешь, где найти меня… Или мог бы прийти во дворец. Хотя я там бываю не очень часто.

Они медленно пошли в сторону Августейона, а Фому не оставляло чувство, что он упустил что-то очень важное – он чувствовал себя глупейшим из учеников на лекции у этой женщины-философа. Хотя сейчас… он бы проклял всю философию, которая только и делала, что отделяла человека от Бога. Разве теперь время?

“Разве теперь время?.. ” – хотел он выкрикнуть Метаксии в лицо.

Но ныне между ними стояла тьма, которая только сгустилась, пока они были разлучены… Они говорили на одном языке, на прекраснейшем из языков, – языке божественного откровения, – но больше не понимали друг друга.

– Как там наша Феодора? – вдруг спросила Метаксия. – Она очень боится за тебя?

Метаксия улыбалась, как будто шутила.

Фому вдруг охватило желание схватить эту женщину за плечи и трясти, пока не вытрясет признание; но он только стиснул зубы и кивнул.

– Она любит меня.

– Надеюсь, так, как ты этого заслуживаешь, – сказала Метаксия. Фома покраснел, но промолчал. Метаксия умела говорить любезности, которые звучали как оскорбления, – и оскорбления, похожие на любезности. Они оба были научены этому в совершенстве при дворе василевса. Как ему сейчас хотелось схватить эту женщину за плечи и трясти, пока в ней не останется ничего, кроме любви к нему и правды!..

Он, кажется, и в самом деле поглупел от своей любви. Но не отказался бы от своей любви… он ни за что не хотел опять поумнеть так, как Метаксия.

Только не так, как эта несчастная поумнела семь лет назад.

– Идем, Фома, уже поздно, – мягко отвлек его от тягостных мыслей голос сестры. – Ты ведь не хочешь остаться здесь ночью на улице?

Патрикий рассмеялся.

– Спасибо, Метаксия. Я сейчас уподобился ослу.

Он подумал, что не скажет ей, где остались его слуги, – но сам пошлет к ним весточку… Если Метаксия не перехватит его посланца. Но не должна: даже она не в силах предусмотреть все.

За много дней пути от Города Феодора молилась перед образом – за всех, кого любила, и за своих врагов. Когда она все-таки легла, долго еще думала о них и не спала.

Микитка в эту ночь тоже долго не спал и молился, лежа на своей узкой жесткой постели. Он думал о том, когда опять увидит Феофано. На встречу с матерью евнух не надеялся – почти не надеялся, вспоминая лицо и слова гречанки.

Феофано он увидел через день – она поджидала его в зале, в котором Микитка привык околачиваться, когда выдавался свободный час. Тогда постельничий отпускал его погулять, видя, что мальчик томится. Русский пленник не походил на других евнухов, в которых умирали все человеческие чувства, – и не походил на самого Луку: но этим он, пожалуй, и пришелся по сердцу василевсу.

Феофано подошла к Микитке, улыбаясь, теперь с открытым лицом и в ярком драгоценном наряде. Ее алая туника, расшитая золотом, с золотой бахромой и белой розой на груди, наверное, бросалась в глаза всем вокруг. Микитка ужаснулся такой смелости. Но, может быть, таков ее умысел – или греческая госпожа на самом деле невинна?

Ему вдруг ужасно захотелось в это поверить…

– А у меня для тебя есть письмо, – шепнула гречанка, когда увидела, что евнух готов слушать ее.

Микитка быстро протянул руку – и тут же отдернул, будто обжегся. Феофано засмеялась.

– Вот же, вот! Посмотри: рука твоей матери.

И в самом деле: Микитка узнал почерк Евдокии Хрисанфовны – и даже ее манеру. У него мелькнула было мысль о подделке, но никакие гречины не смогли бы говорить с ним языком ее сердца.

– Что от меня нужно? – прошептал Микитка, спрятав письмо на груди.

Он уже опять совершенно забыл о благодарности. А Феофано, казалось, не обращала на это никакого внимания.

– Ничего дурного, – ответила греческая госпожа. – Успокойся, мальчик. Я ведь знаю, что ты не способен на дурной поступок.

Микитка огляделся; он вдруг подумал, сколько людей могло видеть их, и его бросило в пот. Феофано склонилась к нему и поцеловала; он чуть не подскочил от прикосновения ее губ.

– Теперь иди, – сказала она.

Микитка не двигался с места, глядя на нее.

– Служи, как и служил, – это все, что от тебя нужно, – прибавила Феофано, поняв, чего он ждет.

Микитка кивнул и пошел прочь. Он так и не нашелся, что сказать, – и вспомнил о благодарности, только когда Феофано осталась далеко позади.

========== Глава 16 ==========

Микитка спал, подложив руку под щеку, как спал еще маленьким, – спал безмятежно, устав бояться. Письма матери у сердца согревали его: Микитка на ночь положил их под тюфяк, чтобы не измять ненароком. Он получил всего два – но этого было довольно, рабичич радовался и такому привету: а пуще того радовался, что Феофано от него отступилась.

Может быть, поняла, что он не годится для черного дела, – и нашла себе других помощников… Или совесть заговорила.

Евнух смутно сознавал, что вокруг него начались разговоры, топот; ему казалось сквозь сон, что он опять на корабле, и его опять везут куда-то навстречу неволе… или куда еще Господу угодно. Так ему казалось до тех пор, пока под ним не встряхнули тюфяк; Микитка с испуганным криком скатился с него на пол, не успев даже вскочить. Он больно расшибся о пол, хотя тот и был устлан персидским ковром, на котором одном можно было выспаться по-княжески…

Микитка стоял на четвереньках, ошалело озираясь. Потом он посмотрел перед собой и понял, что красное от гнева голое лицо, нависшее над ним, принадлежит постельничему Луке. Евнух сейчас вовсе не казался существом, лишенным страстей.

– Что случилось?.. – спросил Микитка, поднимаясь на ноги; он не успел встать – его вздернули за шиворот. Юный евнух вскрикнул и забился, но рука стражника держала его, как щенка, которого собирались топить.

– Я ничего не сделал! – воскликнул русский пленник.

Его отбросили в угол, так что он расшиб левое плечо и весь левый бок, и едва уберег голову. Микитка приподнялся и обернулся к своей постели, которую сейчас перетряхивал Лука – так, точно копался в собачьей подстилке… Какое-то страшное понимание забрезжило в уме Микитки.

У него потемнело в глазах, когда старший евнух извлек на свет письма матери.

– Отдай!..

Микитка рванулся к постельничему, забыв о том, где он и кто он; стражник ударил его рукоятью меча по спине и по затылку, так что пленник на несколько мгновений лишился чувств. Когда Микитка снова открыл глаза, над ним вместо голого лица Луки склонялось бородатое, темное от прилившей крови лицо эскувита, и едва ли это оказалось лучше: у стражника был такой вид, точно он готов был запинать мальчика своими подкованными сапожищами до смерти. В чем они все его подозревают?..

Микитка понял, когда из дальней двери, из опочивальни императора, выбежал человек в белой одежде и упал на колени перед постельничим. Лука теперь склонился над этим слугой и сурово допрашивал. Слуга качал головой и что-то быстро говорил.

“Жив, слава богу… Уснул, но жар не спадает… Два раза”, – разобрал русский пленник.

Старший евнух махнул рукой, и врач быстро встал и резво убрался обратно, в императорскую спальню.

Лука бросил испепеляющий взгляд на Микитку и, подхватив свое платье, длинное, как у женщины, направился следом за врачом.

Русский пленник поднялся на ноги и теперь стоял ни жив ни мертв – он перекрестился, но это не помогло. Он мог считать себя уже мертвым. Микитка не знал, какую тень на него могли бросить письма его матери, – но знал, что уж если гречины сговорились его обвинить, они с радостью свалят свои грехи на его голову. Сам он так сделать не может, он не только беспомощен, а еще и совестлив, – и этим воспользовались те, кому было надо…

Появился Лука. Лицо у него теперь было бледное и застывшее: от страха? Отвращения?

“Что с императором?” – подумал юный евнух.

Тут его опять схватили за шкирку и потащили прочь. Тащил один стражник, а второй помогал.

– Скажите василевсу! Я не виноват! – отчаянно закричал Микитка. Он вырывался, а его только сильнее, больнее сдерживали; второй стражник пнул его сзади и обругал так витиевато, что Микитка не понял ничего, кроме лютой ненависти. Лука не отдал эскувитам никакого приказа – но ромеям, наверное, достаточно было только переглянуться, чтобы вполне понять друг друга.

Микитку протащили куда-то по длинному коридору, потом за угол и дальше вниз по лестнице. Ход под землю освещали факелы, горевшие по стенам. Микитку охватил холод, а избитое тело казалось сплошным синяком.

Загрохотал тяжелый замок. Микитку швырнули на гнилую солому, во мрак; решетчатая дверь темницы захлопнулась, и он услышал, как поворачивается ключ…

Его охватили страх и ярость, каких он не знавал с того дня, самого страшного в своей жизни. Евнух бросился на решетку грудью и затряс ее; он выкрикивал в лицо стражникам такие проклятия, какими его не угощали даже здесь, в рабстве. Он кричал до хрипоты и отбивал о решетку руки и ноги, пока не понял, что остался совершенно один.

Теперь – совершенно один. Без товарищей по несчастью, без дворцовых служителей и даже без стражи…

Микитка упал на солому и зарыдал. Иногда он замолкал и опять принимался клясть свою судьбу и своих мучителей на чем свет стоит – но это было все равно что браниться из засыпанной могилы, когда земля уже забивает рот.

Не сотворить неправды!..

Да он задушил бы постельничего голыми руками, попадись тот ему сейчас! А уж что он сделал бы с гадюкой Феофано…

Совсем обессилев от излияний гнева и боли, Микитка сел на своей тощей подстилке и подгреб к себе солому обеими руками. Жар, овладевший им, уже угасал, и его опять охватывал озноб.

Отрок хрипло, надсадно дышал – но почувствовал, что теперь может немного думать. Его ум словно бы даже обострился здесь, в дворцовой тюрьме, в минуту отчаяния, – как ни удивительно: может быть, потому, что его никто сейчас не мог увидеть и потревожить.

Он вспомнил о матери, потом о Феофано… вспомнил ее ласковые руки, ее поцелуй, как иудин… Вдруг Микитка почувствовал, что эта женщина не может быть преступницей, что бы она ни сделала.

Он по-прежнему не хотел верить в ее вину, хотя из-за этой гречанки сидел сейчас в темнице в ожидании суда. Наверное, его казнят. Кто станет слушать раба, а тем паче русского раба?

Но Микитка чувствовал – если поверит в вину Феофано, упадет в черную яму безвозвратно и умрет вместе с нею.

Спастись им можно было, если можно, только вместе…

– Ты мне пособляла… Ты даже любила меня, – хрипло прошептал юный евнух. – Я для тебя был человек…

Был человек!

Микитка поднялся на колени и начал молиться.

Император не вставал с постели еще сутки. Двор за это время чуть не сошел с ума от страха; служили молебны, даже самые большие неверующие и насмешники часами стояли на коленях, взывая к небесам. Потом Иоанну полегчало, он смог сесть в постели и начал узнавать окружающих.

В отравлении никто не сомневался – в его золотом кубке найден был и яд, тонкий египетский яд, который убивал так же верно, как египетские гадюки. Почему же василевс остался жив – ведь он был уже стар и немощен?

Наверное, в этом был такой же коварный расчет, как и в тех письмах, которые нашли под постелью русского евнуха. Из этих писем несомненно явствовало, что русский раб сносился со своей матерью, которая служила у богатого и в высшей степени почтенного итальянца Марио Феличе, поставщика многих товаров ко двору императора… Русского раба несколько раз видели поджидающим кого-то в зале, куда он сбегал со своей службы, с которой постельничий по доброте и милосердию отпускал его. Но всего ужаснее было то, что во втором письме обнаружили тайнопись.

Чтобы составлять подобные невидимые послания, требовалась немалая искусность; но чтобы прочитать такое письмо, требовалось только подержать его над огнем.*

Чтобы объяснить это сметливому русскому мальчишке, достаточно нескольких слов.

Содержание же письма не оставляло никаких сомнений в виновности Феличе и его помощников: приближенным василевса было известно, какие славяне непокорные, дикие люди – свет истинного христианства так и не смог очистить и возвысить их. Но неужели же дерзкий русский раб готов был на верную смерть, покусившись на священную особу императора?

В этом засомневались даже те, кто видел письма собственными глазами; но потом постельничий предположил, и весьма разумно, что тавроскиф надеялся на помощь итальянских изменников.

Их руки пробрались везде – и могут даже открыть двери дворцовой тюрьмы…

Когда Иоанн смог говорить, он позвал к себе постельничего, которому велел сесть у своего ложа, удалив всех свидетелей.

Император сидел в кровати, с подушками под спиной; красивое старое лицо очень осунулось, глаза запали. Они были полузакрыты.

– Кого обвиняют в этом покушении? – спросил он. Так тихо, что Луке пришлось нагнуться к лицу всеблаженного василевса, чтобы расслышать его слова.

– Обвиняют итальянского поставщика тканей и пряностей… Марио Феличе, – ответил верный слуга. – Итальянец действовал руками мальчишки-московита.

Василевс открыл глаза, которые на миг ожили и засинели от удивления.

– Какого мальчишки?

– Младшего евнуха императора, – почтительно и скорбно ответил Лука. – Которого мой император взял вместо Сильвия. Вы видите, на что способны эти тавроскифы.

Иоанн поднял руку.

Он опять закрыл глаза и откинулся на подушки, но Лука больше не осмеливался заговорить. До тех пор, пока василевс не ответил, так же тихо, но непреклонно.

– Ты полагаешь, Лука, что я поверю, будто неученый мальчик из Московии способен измыслить и осуществить такое преступление?

– Никто и не говорил, будто он измыслил его, – в голосе Луки прозвучало мягкое возмущение, которому он дал волю. – Но он послужил орудием!..

Иоанн снова прервал его речь.

– Лука, отравлено мое тело, но не ум. Я понимаю, кто способен на такое дело, а кто нет.

Лука молчал, всем видом олицетворяя праведное негодование – на которое император не обращал больше никакого внимания.

После долгого молчания василевс спросил:

– Где этот мальчик?

– В тюрьме, мой василевс.

Лука замешкался перед ответом, но ненадолго: он знал, что его положение при императоре непоколебимо.

– Я желаю видеть его, – сказал Иоанн. – Пусть его освободят и приведут ко мне.

– Императору нужен отдых, – сказал постельничий.

Он опять позволил себе мягко возмутиться, но непокорство тут же соединил с почтительностью и готовностью исполнить приказание, как только будет возможно.

– Здоровье моего василевса бесценно для империи. Пусть император подкрепит себя сном, а когда он проснется, мальчишка будет здесь.

Иоанн долго молчал, теперь похожий на восковую куклу – или мумию. Казалось, недавнее усилие истощило его силы окончательно.

– Хорошо, – наконец сказал он. – Но пусть мальчика освободят из тюрьмы теперь же. Когда я проснусь, я желаю видеть его… Ты слышал меня, Лука?

– Да, божественный.

Иоанн слабо улыбнулся. Потом он простерся на кровати и затих.

Постельничий несколько мгновений наблюдал его – потом тихо поднялся и вышел, двигаясь очень быстро, но так же бесшумно.

Пока василевс будет спать, он успеет многое.

Микитка спал, зарывшись в солому, – ему было холодно, голодно, все тело болело, а страх истощил его силы окончательно. Это и сделало русского раба наконец безразличным, словно он при жизни поднялся выше своего бытия.

Он проснулся, когда загремел замок. Евнух встрепенулся и вскочил, как будто откуда-то получив силу. С замком возился эскувит; а рядом со стражником, в стороне, при слабом свете лампы виднелась женская фигура…

– Это ты? – пробормотал Микитка.

– Да, я, – ответила Феофано. Она выступила из мрака и улыбнулась, сверкнув подведенными глазами. – Выходи.

* Такой способ тайнописи (симпатические чернила) применялся еще в античности.

========== Глава 17 ==========

– А если я откажусь идти? – спросил русский раб.

Феофано на миг замерла – ну точь-в-точь змея перед броском. Микитка однажды видел такую в руках служителей императорского зверинца.

– Откажешься? – повторила греческая госпожа. Потом шагнула к отроку. – Тебя казнят, и твою мать тоже!

– Все… все лучше, чем служить вам. И я не могу тебе верить, – пробормотал Микитка. Но голос его затихал, и он потупился к концу фразы, потеряв остатки уверенности в своей правде.

Феофано посмотрела на эскувита, улыбаясь.

– Вытащи этого глупого мальчишку за шиворот, если он не хочет идти своими ногами.

– Я сам пойду!..

Микитка распрямился, точно его ударили. Расправил плечи и шагнул из камеры, стараясь ничем не показывать, как у него болит тело. Но Феофано увидела следы от побоев и свела брови; впрочем, она не сказала ни слова, и никто из троих не шумел, сейчас вполне понимая друг друга. Они направились прочь.

Микитка порою пошатывался и постанывал сквозь зубы, как ни крепился; и стражник, следовавший за Феофано вместе с евнухом, время от времени поддерживал его под локоть.

Они направлялись в сторону, противоположную той, откуда Микитку притащили в подземелье, – и иногда пленнику казалось, что лампа Феофано освещает другие человеческие фигуры, скорчившиеся за решетками камер; но он молчал. Думать он сейчас почти не мог, только идти.

Троица поднялась по лестнице и вышла через дверь-арку в пустой коридор. Там Феофано остановилась, обернувшись к своим спутникам.

Ее смуглое лицо было сурово и вдохновенно, точно у пророчицы, а не убийцы.

– Теперь во дворце неразбериха, – сказала она. – Все заняты императором; мы сможем выйти. Ты, Марк…

– Сейчас, госпожа.

Воин слегка поклонился и быстрыми шагами удалился по коридору. Феофано провожала его взглядом, положив руку Микитке на плечо. Тот невольно задрожал – сразу от отвращения к этой женщине и влечения к ней.

– А ты не боишься, что Марк тебя предаст, как вы все делаете? – спросил евнух.

Феофано одной рукой с силою схватила его за подбородок и повернула его лицо: при виде ее страшных глаз слова замерли у Микитки в горле.

– Ты ничего не понимаешь, – сказала она.

Оттолкнула мальчика от себя.

– Что вообще может быть понятно тавроскифу?

Феофано, впрочем, беспокойно смотрела вслед стражнику – несколько раз переступила с ноги на ногу, потом закусила губу. Она побледнела, только глаза сверкали ярко, страшно.

Но Марк вернулся; он почти бежал, стараясь только не греметь своей броней и тяжкой обувью. В руках у него был какой-то темный сверток, который он бросил в руки растерянному Микитке.

– Это плащ, прикройся, – сказал эскувит, тяжело дыша. Микитка без вопросов надел темный грубый плащ, упавший до пят; Феофано, поставив свою лампу, помогла юноше застегнуть плащ на плече и надвинуть на лоб капюшон. Вот так: теперь ни лица, ни ссадин не видно.

– Лошади готовы, госпожа, – сказал эскувит предводительнице. Феофано кивнула.

– Прекрасно, Марк. Идем.

Все трое быстро направились к выходу, которым Микитка ни разу не покидал дворец. У высоких двойных дверей, конечно, стояли два этериота; но сами двери были открыты. Микитка давно заметил, что внутренние покои дворца охраняются и запираются куда лучше, чем наружные двери: через них постоянно входили и выходили посетители.

Этериоты обменялись несколькими словами с Марком, потом отсалютовали копьями ему и Феофано и дали беглецам дорогу. Микитка ждал этого; но едва совладал со своим удивлением. И едва удержался, чтобы не откинуть капюшон, под которым было плохо видно.

Стражник опять взял его под руку, когда они вышли, потому что Микитку подводили ноги. Пленник ощутил на мокром от пота, грязном лице ветер свободы. Вокруг чернелись деревья, стены; на стенах Микитке бросились в глаза блестящие в свете луны брони и копья стражников, при виде которых он сразу ощутил желание припасть к земле и закрыть голову руками. Но караульные не обращали на них никакого внимания.

Тут Микитка уловил движение сбоку и чуть не шарахнулся; но это подходил слуга, союзник. Он переговорил с Феофано, показал куда-то в сторону, и она кивнула. Микитка увидел лошадей, стоявших опустив шею у коновязи.

– Сильно избит, – с беспокойством сказал Марк Феофано. – Как ты увезешь его?

– Справлюсь, – ответила греческая госпожа.

“И я не умею сидеть на лошади”, – подумал юный евнух.

Но это умение ему и не потребовалось. Своей лошади ему никто и не предлагал – Микитка подсчитал, что лошадей всего две, но почему-то не думал, что выйдет так, как вышло. Евнух понял, чего от него хотят, увидев, что Феофано оказалась в седле и склонилась к нему сверху, протягивая руку.

– Иди ко мне, – сказала она.

Микитка подслеповато, с ужасом и стыдом смотрел на гречанку – задрав голову, мучительно напрягая шею.

Феофано ждала повиновения, улыбаясь сверху из-под своего капюшона. Юный евнух даже не заметил, когда гречанку покрыл такой же темный плащ, как у него самого.

Феофано пригласила его садиться жестом, потом хотела подтянуть к себе; Микитка качнул головой и шагнул назад.

– Вот варвареныш! – свирепо воскликнул тут Марк, верною тенью ждавший сзади. – Садись, кому говорят!

Стражник схватил его своими ручищами и подсадил в седло к Феофано. Микитка мимолетно изумился, как такие могучие мужчины слушаются женщину. Но изумляться и размышлять ему не дали: Феофано схватила его поперек живота рукой, крепкой и гибкой, как канат, и ударила пятками лошадь. Когда Микитку встряхнуло, он вскрикнул от боли и испуга; потом стало не до страха, только бы не упасть. На коне болтало так, что он дивился, как Феофано удерживает его.

Сзади донесся топот копыт второго коня: Микитка понял, что Марк поскакал за ними. Спустя немного времени стражник поравнялся со своей госпожой, и дальше заговорщики поскакали бок о бок. Затененный Царьград приоткрывал им свой ночной лик, еще более зловещий, чем дневной.

Лука спустился в подземелье, сопровождаемый несколькими стражниками. Он подошел к темнице, где еще недавно сидел беспомощный русский раб. Не доходя нескольких шагов, постельничий остановился.

Уже отсюда было видно, что клетка пуста – добыча ускользнула.

Факелы в руках могучих помощников старшего евнуха горели ярко, и озаряли звериную ярость, исказившую неприметное безбородое лицо.

– Проклятые тавроскифы! – вскрикнул постельничий, хватая себя за коротко стриженные волосы. – “В числе этериотов есть русские люди… Храбрые и верные”, – передразнил он великого василевса. – Он еще не такого дождется!

Лука махнул рукой воинам и быстро направился прочь. По пути он обдумывал сразу несколько вещей, подобно Цезарю. Как тяжек труд первого слуги священного престола!

Микитку спустили с лошади под белой стеной какого-то дома. Именно спустили – сам он слезть не мог. Марк потряс его, чтобы привести в чувство.

– Благодарю, – сказала Феофано, когда Марк подал свою крепкую руку и ей. Гречанка спешилась и осмотрелась, откинув с лица волосы, – ее капюшон давно уже снесло ветром. – Ну, и где…

– Укрылись, должно быть, – благоразумно предположил Марк. Это было благоразумно, о ком бы ни шла речь, как понял Микитка, – последнее дело оставаться в Константинополе ночью посреди улицы.

Особенно сейчас… Микитка услышал о покушении на василевса мало – но достаточно, чтобы вообразить, какая смута начнется в Городе, когда греки ополчатся на итальянцев, которых подставила под удар Феофано. А ведь у итальянцев мать!..

Микитка понял, каким дураком был, когда упрямился. Он с ужасом и надеждой посмотрел на свою покровительницу. Феофано улыбнулась.

– Сейчас, мальчик. Сейчас ты ее увидишь.

Микитка молитвенно сложил руки, не смея надеяться. Он увидел, что Марк опять куда-то делся, – неужели же ушел… Святители…

Послышался топот: возвращался Марк. А с ним еще целый отряд вооруженных воинов. А среди них…

– Матушка! – крикнул Микитка во весь голос.

Он тут же ужаснулся своего крика, устыдился своего позора; но Феофано не успела зажать ему рот и удержать, его чувство было быстрее ее воли. Евнух бросился к своей матери, и она прижала его к груди. У нее были такие же сильные руки, как у Феофано, а пахло от нее дурно.

Как будто ее держали в черном теле – еще хуже, чем Микитку, который на службе у императора ромеев спал и ел по-солдатски, но соблюдал чистоту, как и все русские люди, и его греческие господа, очень заботившиеся об опрятности.

Не то что итальянцы…

– Господи… Микитушка!

Мать отстранила его от себя, чтобы посмотреть в глаза; и он увидел, как она спала с лица, и в голове прибавилось седины, особенно заметной в темноте, – сейчас голова Евдокии Хрисанфовны была непокрыта. Но это была его мать, и в груди у Микитки словно засияло солнце. Он был бесконечно счастлив в этот миг, как и она.

– Идемте, идемте, – поторопила их Феофано. – Быстрее!

Мать с сыном пошли, держась за руки, куда их гнали, и греческие воины окружили русских пленников, скрывая от всех. Феофано шла впереди.

Микитка увидел большую крытую повозку. Дверь сбоку была отворена; Феофано указала им внутрь.

Он посмотрел на мать – та кивнула. Мать взобралась в повозку первая, ступив на подножку и скрывшись в темноте. Впрочем, Микитка различил, что в повозке горит светильник, подвешенный к потолку.

Тут юный евнух вскрикнул от чужого грубого прикосновения: его подсадил в повозку Марк, схватив подмышки и проворчав, что он “опять копается”. А Микитка вдруг почувствовал вину перед этими людьми, своими похитителями и поработителями: за то, что мешает им в их великих делах, уже в который раз.

Микитка сел на подушки, раскиданные по устланному ковром полу этой царской повозки, и посмотрел на мать. Мать сидела у оконца и смотрела на него. Евдокия Хрисанфовна не могла наглядеться на своего сына – но, наверное, понимала его хозяев и своих лучше, чем Микитка.