Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 78 страниц)

– Бедный мальчик! Ты очень храбр, – серьезно сказала Феофано.

Она наклонилась и поцеловала его, и Дария бросило в жар. – Почему же ты не привез своего брата?

Дарий вскинулся в постели и сжал в кулаки; потом упал назад на подушки. Он отвернулся.

– Я не мог! Отец и… и паша следили за ним куда внимательнее, чем за мной! И сам Мардоний тоже… – Дарий запнулся и замолчал, закусив тонкие пунцовые губы.

Феофано кивнула, глядя на него с грустью и отвращением.

– Из твоего брата еще можно сделать все, что хочешь, – проговорила она. – А из тебя уже нет! Ведь ты христианин, мальчик?

Дарий распахнул черные глаза и размашисто и неуклюже перекрестился в доказательство этого.

– Смотри же, никогда этого не забывай, – сказала Феофано.

Потом царица задумалась, и Дарий понял, о чем: Феофано пыталась по его рассказу оценить положение и силы противника… его отца!

А потом Феофано опять взглянула на него, и стальной блеск в ее глазах заставил сына Аммония замереть. Она досадовала! Она узнала сликом мало – и теперь сомневалась, не скрыл ли Дарий от нее чего-нибудь!

Потом Феофано покачала головой.

– Валент чувствует себя в безопасности от меня, иначе не выпустил бы тебя, – со вздохом сказала она. – Ведь он знал, что ты можешь сбежать ко мне! И, быть может, даже хотел этого, чтобы ты не смущал своего младшего брата…

Феофано опять замолчала.

Она смотрела на Дария так долго и так странно, что он опять ощутил холодок страха: теперь мальчик не мог понять, о чем царица думает. А если бы понял, пришел бы в настоящий ужас.

Но ее размышления окончились для Дария благополучно: царица устало улыбнулась, взгляд серых глаз смягчился.

– Ну что ж, Дарий… ищи теперь твоего отца как ветра в поле! Ты говорил, что все это время жил в лагере?

– Да, царица, – ответил он. – Но это совсем не такой лагерь, какой был у тебя! Всего сотни две воинов, при двух шатрах!

– Это только личная стража твоего паши, не беспокойся за него, – усмехнулась Феофано. Она наморщила лоб и подумала с отчаянием, сколько же азиатов в ее войске. Сколько урожденных персов, согдиан – самаркандцев, бактрийцев – уроженцев Тохаристана* она собрала под своим знаменем и приучила подчиняться Аммонию? А ведь он, мерзавец, и вправду настоящий мужчина и вождь…

Потом Феофано положила руку на лоб Дария. Теперь он был прохладным. Феофано улыбнулась.

– Ты герой, мой милый Дарий… И ты оказал мне и Византии неоценимую услугу.

Она помолчала, глядя ему в самое сердце.

– Ты ведь понимаешь, что, вернувшись ко мне, спас свою душу?

Дарий серьезно кивнул; и его глаза совсем почернели при мысли о душах отца и Мардония.

– Теперь ложись-ка и засни снова. Чтобы лихорадка не вернулась, – велела царица, вставая.

Дарий послушно лег – и быстро заснул опять, ровно дыша; а ей отдыхать было некогда. Царица не может спать, когда отдыхает ее народ, – для того, чтобы народ спал спокойно!

Выйдя за дверь, Феофано столкнулась со своей филэ и патрикием.

– Как вы кстати, – сказала она, кладя руки обоим на плечи. Феофано даже не улыбнулась. – Идемте, нам нужно поговорить!

Позже вечером – совсем ночью – Феофано, уединившись в своем кабинете, написала два длинных письма Дионисию Аммонию: второе повторяло первое, но доверять переписывание секретарю она не решалась. Царица вручила послания двум гонцам, которые выехали в ту же ночь: второй – через два часа после первого.

* Так греки обозначали освоенную человечеством (прежде всего – греческими племенами) часть мира.

* Термин, обозначающий историческую область на территории современных Таджикистана, Узбекистана и Афганистана, заменивший древний термин “Бактрия”.

========== Глава 69 ==========

Феодора спрыгнула со спины кобылки, которую, как и ту, прежнюю, звали Тессой, и отстранилась от мужа, желавшего ее поддержать. Зябко обхватив плечи руками, она вгляделась в то, что осталось от их дома.

Отсюда казалось, что особняк совсем не пострадал – все так же белел среди яблонь, груш и олив: те деревья, что у дома, турки пощадили. Но ужасающая пустота, тоска наполняла все вокруг, как бывает на свежих кладбищах.

“Сколько же теней здесь, которые стенают, требуют отмщения, – подумала Феодора. – Как глупо христианам верить, что души спят до Судного дня! Они же все здесь!..”

– Фома, дай руку, – сказала московитка. Муж схватился за нее, видно, одолеваемый такими же страхами: если не сильнейшими. Они пошли вперед, нетвердой походкой. Их воины остались у дороги, охранять оставшихся лошадей: им не было ни нужды, ни охоты бродить по такому гиблому месту. Только Теокл и Леонид следовали за господами.

Мраморный особняк и в самом деле почти не пострадал – только прокоптились кое-где стены и подломилась от чьего-то богатырского удара одна колонна портика. Но зов неупокоенных душ стал еще явственнее, а сами души почти осязаемыми: они касались их лбов и плеч порывами ветра. Казалось, оглянись Феодора – и увидит Олимпа, старого друга, который уже готов дотронуться до нее холодной рукой: рукой скульптора, который один Бог знает что теперь ваяет в своем Аиде…

Хозяйка, поднявшись вместе с мужем по ступеням, вглядывалась в черноту за полуоткрытой дверью.

– Мне кажется, если я войду в дом, он поглотит меня, – пробормотала Феодора с дрожью. – Мертвецы пленят меня и не отпустят…

Но она сразу вслед за этим отняла свою руку у мужа и скользнула в могильный мрак. В доме было так холодно, как не бывает летом, даже в больших особняках, даже в ненастные дни. А стоило Феодоре войти в столовую, как у нее потемнело в глазах: в яркий полдень, хотя солнце сияло в окна…

Казалось, побоище случилось только вчера. Мебель была изломана, скатерти и занавеси висели клочьями. И повсюду – на полу, на стенах – была кровь. Эти следы не сразу бросались в глаза, потому что побурели: но стоило заметить их, как не получалось замечать уже ничто другое.

– Уйдем, – Феодора быстро отвернулась. – Я не могу!..

Она всхлипнула и, протолкнувшись мимо потрясенного мужа, побежала по лестнице наверх, надеясь найти хоть какое-то успокоение. В коридорах верхнего этажа ничего не тронули: по-видимому, здесь никого и не убивали. Но вид библиотеки и кабинета патрикия потряс Феодору до глубины души.

– Зачем только мы приехали, – пробормотала Феодора, пятясь из библиотеки: все еще не в силах оторвать взгляд от обугленных остатков порубленных стеллажей, на которых турки, по-видимому, и сжигали свитки. Неузнаваемые остатки пергамента и бумаги лежали в сером пепле.

– Это похуже Александрийской библиотеки! У Фомы сердце не выдержит! – воскликнула московитка; она повернулась, но тут же столкнулась с мужем, имевшим сейчас вид безумца. Крепко взяв жену за плечи, Фома Нотарас отбросил ее с дороги и вошел в свое книгохранилище.

Феодора выскочила в коридор и, упав на колени, разразилась слезами: она плакала, только чтобы не думать о муже и о том, каково ему сейчас. Господи…

Фомы не было долго – и каждое мгновение его отсутствия увеличивало ее муки. Наконец выступив наружу, патрикий без единого слова взял жену под руку и, двигаясь как в тумане, повел ее прочь.

Он прошел только половину коридора – а потом вдруг остановился и, взяв Феодору за подбородок, с силой повернул ее голову в сторону библиотеки.

– Вот здесь, – он яростно ткнул пальцем в открытую дверь, – погиб труд тысяч людей и смысл жизни сотен тысяч!..

Выпустив жену, он схватился за голову: свои белокурые волосы, ранее короткие, Фома теперь отрастил до половины шеи, и казался еще более женственным, чем прежде.

Феодора осторожно сказала:

– Но ведь эти книги во всем доме читали только мы…

Фома рассмеялся.

– Слышите? Вот говорит женщина!

Он поднял голову и повернул к жене искаженное лицо.

– Конечно, эти книги читали только мы, дорогая, – сказал он, справляясь с собой. – Но наши слуги смотрели на нас и видели смысл жизни в нас! Не в том же, чтобы есть, пить и плодиться!..

Патрикий перевел дыхание.

– Смысл жизни каждого народа – в его аристократии, вере в высшее значение своих вождей! А когда надломится вождь… пиши пропало, – закончил он, яростно дыша и сжимая зубы.

Феодора подумала, что в этих словах есть доля истины: хотя, конечно, муж далеко хватил. У народа была своя духовная жизнь… но значение аристократии и в самом деле очень велико: вожди – это лучшее, что производит народ для самого себя!

Она вдруг вспомнила, что покойный художник Олимп говорил ей то же самое, почти теми же словами! И скульптор стал теперь правее мужа, навеки правее: потому что погиб за свою правду – лег за нее костями здесь, у этого дома.

Когда они спустились по лестнице, Фома сразу пожелал поехать домой… то есть к сестре. Как ни тяжело дышалось в доме мертвого Льва, в его собственной усадьбе теперь находиться было куда тяжелее.

Феодора коротко попросила подождать ее: она хотела напоследок обойти сад… и заглянуть на кладбище. Преклонить колени перед могилой Олимпа. Он это заслужил.

Все найденные останки слуг Нотарасов посланные Феофано похоронили в братской могиле; воинов – отдельно, сложив им курган и оставив на нем свое оружие. Может быть, немало путников забредало в разоренную усадьбу с тех пор – но никто не посмел взять этого оружия.

Олимпа же, по просьбе госпожи, отыскали среди всех и погребли в собственной могиле. Над ней установили деревянный крест. Феодора остановилась напротив, сложив руки и кусая губы.

Нет, не крест! Над могилой художника следовало воздвигнуть другой памятник: останки ее статуи, которую турки разбили в куски.

Феодора опустилась на колени и склонилась лбом к земле.

– Я могу жить без нее, – прошептала она. – Ты – не смог… но ты не ради меня умер и не ради этой статуи, которая есть глина, прах земной! Ты умер ради самого подвига, отважный грек, ради славы, которую я сейчас пою тебе…

И ей показалось, что холодная рука гладит ее по голове.

Феодора ушла, повесив на крест свое ожерелье из раковин и кораллов – подарок Феофано. Почему-то ей казалось, что Олимпу понравится такое подношение.

Когда она забралась в повозку и прижалась к мужу, то дала волю слезам; и не воспротивилась, когда Фома ее обнял. Им ехать до Феофано – три дня, за которые может случиться что угодно: это путешествие тоже было подвигом. И это они тоже совершили ради себя, а не ради умерших, которым уже не нужны их заботы.

Они долго молчали – а потом Фома сказал:

– Забавно, жена… Я подумал сейчас, что, вернувшись в дом Аммония, мы можем найти его таким же!

– Типун тебе на язык! – вскрикнула Феодора. Она уже не понимала, что перешла на русский язык; потом увидела, что муж грустно смеется.

– Ты теперь говоришь на своем языке так же, как Метаксия, – сказал он. – Выговор у вас одинаковый! А наш язык коверкаешь на ваш тавроскифский манер!

Он помолчал.

– Желание уже есть творчество, так учили древние эллинские мудрецы, – пробормотал патрикий. – А христиане, исключая немногих, об этом забыли. Сколько людей творит нашу общую судьбу одной своей волей… не подозревая о том! Христиане открыли свой ящик Пандоры и выпустили в мир черного ворона – грех: самое большое несчастье! Язычники убивали, когда считали это справедливым, и не терзались о том; церковь учит “Не убий!” – и убивает, забыв о справедливости!

Он посмотрел на жену.

– Христианство раскалывает каждому человеку душу, – задумчиво сказал он. – Магометане гораздо более цельные люди… и когда они воюют, их совесть не знает сомнений. Это наша слабость – а может, сила?

Патрикий прикусил палец.

– Как ты думаешь, что подразумевал юный Дарий, причислив себя к христианам? Только то, что он за нас. Боже упаси его начать задумываться о грехе… это погибель для каждой молодой души!

Феодора смотрела на мужа во все глаза.

– То есть человек грешен настолько, насколько он сам думает, что грешен?

Патрикий усмехнулся.

– Пожалуй – да, во многом… Каждый сам себе Господь. И чем больше грехов мы себе выдумываем, тем больше углубляются колодцы наших душ и тем интереснее жить на свете!

Он иронизировал, конечно; но эта насмешка, как всякое желание, имела силу творения. “Какая ты великодушная богиня”, – прозвучали в ушах Феодоры слова Феофано; и она даже испугалась глубинных тайн человеческой души.

– Впрочем, Феофано сделалась прекрасным духовником для нашего перса, своего племянника, – произнес Фома, улыбаясь. – Она теперь как вождь, так и верховный жрец для всех нас! Как это забавно!

“Ничуть не забавно – особенно если подумать, сколько огня в Феофано и сколько она уже сотворила одной своей волей!”

Феодора перекрестилась и поцеловала свои пальцы, потом сжала руки и склонилась к мужу.

– Сотвори-ка теперь молитву, муж мой, – сурово сказала она. – Сотвори – если ты веруешь в это! Чтобы с нашим домом было все благополучно!

И они начали шептать – каждый свое.

Когда они приближались к дому, выйдя из повозки и шагая пешком, то увидели двух смуглых черноволосых всадников: мужчину и юношу… и в первый миг сердце Феодоры сжалось от страха: ей представился Валент Аммоний. Это оказался не Валент; но Дионисий с братниным сыном.

Ведь Дионисий обещал приехать: как она забыла!

Дарий замахал рукой и устремился навстречу московитке, увидев ее; улыбаясь, он спрыгнул с лошади. Теперь он сидел гораздо ловчее.

– Дядя приехал! – воскликнул сын предателя, наславшего на них турок. А может, это не Валент наслал, а сам паша – или вовсе другой властелин? Как теперь узнать, и нужно ли – после всего, что уже свершилось?..

Дарий радостно улыбался еще несколько мгновений; потом сын Аммония увидел лица Нотарасов и вспомнил, откуда они приехали. Мальчик сразу осунулся, на лицо набежала тень.

Неожиданно юный перс опустился перед Феодорой на колени. Взяв ее руку, он поцеловал ее серьезно и почтительно.

Феодора оторопела на миг; но у Дария такое движение получилось естественнее, чем у любого грека. Стоя на коленях, он приложил руки ко лбу и склонился почти до земли.

– Я очень сожалею, моя госпожа, и… скорблю вместе с вами. Хотя мне никогда не возместить вам…

– Ты не виноват, – сказала Феодора.

А сама подумала, глядя на лицо мальчика, его опущенные глаза… уж не догадался ли он, подобно отцу, о том, кто Феодора царице? И не зовет ли он ее госпожой как любимицу Феофано?

“Они совсем другие, еще больше, чем греки… и их никогда не разберешь! – подумала Феодора. – И как верить этому мальчику, хотя он и искренен?”

Христианство выкопало колодцы христианских душ … а колодцы древних восточных душ выкопаны давным-давно, и они еще глубже!

Феодора погладила Дария по волосам, и он улыбнулся; легко и ловко встал и, еще раз поклонившись, отступил, давая дорогу Дионисию. Московитка на миг испугалась, вспомнив о нем. А тот так же, как племянник, поклонился ей с серьезным и скорбным видом.

Дионисий сумрачно улыбнулся. Ущипнул аккуратную жесткую бородку.

– Я так же, как мой племянник, всем сердцем желаю возместить вам то, что вы потеряли, – сказал он. – И до некоторой степени могу это сделать. Я уже говорил с Феофано.

Феодора метнула взгляд на мужа; ее раздирали сомнения – оставить ли его на суд Дионисия? Кто мог знать, когда Фома сорвется и выдаст их всех?..

– Мой муж… расскажет вам, каково наше положение, кентарх, – сказала она Аммонию, невольно называя его так же, как брата. Подумала, что забыла его настоящее звание: в армии Феофано упростили запутанные византийские обозначения для лучшего понимания, но теперь Феодора забыла половину того, что царица ей рассказывала.

Феодора оглянулась на мужа напоследок – и быстро, чтобы не передумать, пошла в дом: к детям и госпоже.

Феофано вышла ей навстречу – и была она в доспехе и при мече, как нередко появлялась после бегства. Взглянув подруге в глаза и улыбнувшись, хозяйка сжала ее в железных объятиях: слишком крепких, но Феодора не издала ни звука.

Они расцеловались.

– Счастлива видеть тебя живой, – сказала царица. – А где муж? С Дионисием?

Феодора кивнула.

Феофано проверила, хорошо ли ходит меч в ножнах. А потом вдруг выхватила его так стремительно, что московитка отшатнулась.

– Скоро мы возвращаемся в лагерь. С обоими Аммониями, дядей и племянником… И с твоим мужем!

Феофано сделала выпад, другой; она гортанно вскрикнула оба раза, но когда продолжила говорить, дыхание ее ничуть не сбилось.

– И ты с детьми поедешь с нами.

Феофано улыбнулась и положила подруге руку на плечо; она поглядела ей в глаза близко и серьезно.

– Как же мне бросить тебя в доме Льва Аммония – и без большой охраны! Той горстке, что привез нам в помощь Дионисий, я доверю только челядь; а тебя, наше сокровище, нельзя!

– Не надо так шутить! – воскликнула Феодора, которой опять стало страшно от своего теперешнего значения.

– Я нисколько не шучу, – ответила Феофано.

========== Глава 70 ==========

Перед тем, как им выступать, Феофано пришла в спальню подруги. Патрикий последние ночи проводил один – он отдалился от жены как от жены, и теперь ему одному было даже легче, чем спать рядом с чужой себе женщиной.

Впрочем, Феофано, гораздо более опытная в житейских делах, сказала подруге, что так живут многие супруги, особенно те, кто уже завел детей: главное – блюсти приличия и помнить о своем долге по отношению к другим. А то, что они лгут детям…

– Это неизбежно, – сказала Феофано, улыбаясь и гладя Феодору по щекам. – Так же неизбежно, как священнику лгать пастве, а царю – народу… Вот увидишь: если ты увидишь еще когда-нибудь свою Русь, ты поймешь, сколько лжи окружает тебя, особенно в боярских палатах!

Феодора крепко обняла ее.

– Я уехала из другой Руси, чем та, в которую могу когда-нибудь вернуться, – пробормотала она. – Вместе с тем, как меняемся мы, меняется и то, что вокруг нас!

– Конечно, – ответила царица. – Мы все творим наш мир; но простолюдины – беспорядочно, а благородные люди – осознанно. Так же, как благородные люди лучше всего сознают себя и свои стремления, и направляют стремления тех, кем руководят.

Они посмотрели друг другу в глаза, а потом одновременно стали расстегивать платье на плечах друг у друга. Они давно уже воздерживались – и накопившееся чувство требовало излияния: чем дальше, тем сильнее! Особенно теперь, когда каждый день грозил им смертью!

В войну все чувства необыкновенно обострялись. И это было какое-то безумие – Эрос творил с ними обеими такое, что овладевало только менадами на празднествах Диониса: женщины словно покинули свои тела, сливаясь как чистое пламя или вино, расходясь и опять бросаясь друг на друга в танце любви и смерти. Вот битва, в которой узнаешь себя до конца! Феодора не уступала своей госпоже жадностью поцелуев и ласк, жаждою борения, и когда они наконец уняли свою страсть, обе были обессилены, точно скакали без отдыха всю ночь.

Феодора ощутила, как рука царицы притянула ее к горячему нагому телу, и почувствовала, что у нее болят все мышцы. Феофано поцеловала ее в висок и растрепала ее влажные волосы свободной рукой.

– Вот так… неистовствовали дочери моей земли в дни священных празднеств, – тяжело дыша, пробормотала царица. – Вот так они упражняли свою гордость, свою страстность и силу! Я горжусь тобой, славянка, – ты мне не уступала сегодня!

Феодора приподнялась, что далось ей нелегко: все же она была далеко не так вынослива, как ее госпожа.

– Это лишь сегодня, царица, – сказала она, встретившись с подругой глазами. – И ты это знаешь! Страстность и силу нужно куда-то девать, моя госпожа; но ты неизбежно причинишь великими деяниями зло, порушишь чьи-то жизни! Вот поэтому мужчины, воины и разрушители, гораздо более страстные, чем женщины; вот почему мы, северяне, холоднее южан! Потому что мы прежде всего бережем друг друга!

Уголки губ Феофано тронула улыбка.

– Ты права, славянка. Но я южанка – и правительница, и ко мне твои слова не относятся.

Чтобы смягчить свою резкость, она еще раз поцеловала возлюбленную и прижала ее к себе.

– Спи, – прошептала она. – Позволь себе забыть на сегодня, что ты христианка, мать и жена: сегодня ты моя свободная подруга, только со мной ты свободна до конца… Только со мной ты настоящая… как я с тобой…

Феодора уснула, все еще прижимаясь к своей филэ, – и ей приснилось, что они обе, нагие, скачут вместе верхом на прекрасных конях через бескрайнее поле, зеленое и цветущее. Солнце палит их тела, ветер резко обдувает, развевает волосы, но они счастливо смеются, ощущая, что царствуют над этой природой – и безраздельно ей принадлежат. Между их бедер под бархатистой кожей лошадей сокращаются могучие мышцы, как работают их собственные мышцы. Кожаные пояса стягивают талии – на бедре у каждой из подруг меч; кожаные перевязи охватывают грудь – за спиной у каждой лук. Они наги, но не как жертвы на мужском ложе, а как самые свободные из женщин: они быстры, как вихрь, глаз у них орлиный, а рука бьет без промаха! Они отразят любого врага, который посмеет на них покуситься!

Амазонки встречаются ликующими взглядами и, восторгаясь красотой и силой друг друга, ощущают, что способны на все.

Утром они проснулись поздно. Никто не будил их… хотя кто к ним заглядывал, женщины сказать не могли: они не запирались.

Феофано увидела в глазах подруги отражение собственных чувств – и, улыбнувшись, поцеловала ее.

– Успокойся! Никто ничего не скажет. Все взрослые в этом доме давно знают; а твои дети еще слишком малы.

Она первая накинула одежду – памятный московитке длинный спартанский пеплос с несшитыми боками, обнажавший бедра при каждом шаге, – и, выглянув в коридор, никого там не нашла. Тогда гречанка велела Феодоре идти мыться, сказав, что присоединится к ней позже.

На прощанье еще раз поцеловала подругу и шепнула:

– Помни, что сейчас для всех нас главное – продержаться, устоять в нынешней войне! Судить будут только проигравших, а на слабости вождей люди закроют глаза, как всегда было!

Феодора кивнула: царица была не только совершенно права – а еще и имела силу отстаивать свои слова. Ей бы такую силу!

Но пока она принадлежит Феофано, госпожа всегда ее поддержит, как она будет поддерживать госпожу, во что бы то ни стало.

У Феодоры по-прежнему болели все мышцы, но это была такая боль, которая полезна и воспитывает. Она шагала и улыбалась.

Они сошли в столовую поздно, и Феодора появилась первой: муж давно уже ждал там, вместе с мрачным Дионисием, под взглядом которого московитка ощутила себя преступницей. Щеки ее невольно вспыхнули; но она заставила себя не опускать глаз. Аммоний кивнул ей: конечно, но тоже много чего подозревал, если не знал наверняка, но промолчал. Сейчас не до самосуда и не до счета грехов – день бы простоять, да ночь продержаться!

Феодора посмотрела на Дария – и тот позволил себе улыбнуться, глядя ей прямо в глаза; а потом поклонился. Этот знал несомненно. Но мальчик точно не воспользуется слабостью царицы во вред ей: не таков!

Фома сидел не поднимая глаз, и, по-видимому, плохо спал ночь: Феодоре стало жаль его… но поправить ничего было уже нельзя, сердцу и телу не прикажешь. Да Фома и сам понимал, что лучше жить им теперь невозможно: понимал, какова его жена, какова его сестра и каков он сам!

“Потом я поговорю с ним… нет, не буду: все худо-бедно наладится, – подумала Феодора. – Впрочем, оно и не разлаживалось. Живем как живем”.

Фома наконец поднял глаза, и жена улыбнулась ему: патрикий улыбнулся в ответ, хотя тут же отвернулся опять. Феодора вздохнула, чувствуя, что муж смирился: ничего, война есть война!

Когда в столовую сошла Феофано, все зароптали: такое сияние исходило от нее. Все люди, казалось бы, одинаковы – но те, кто призван вести, излучают силу, которой прочим не обрести и, тем более, не научиться дарить!

Дарий встал навстречу царице и поклонился; поднялся и Дионисий. Фома остался сидеть; и Феофано нахмурилась. Но облачко недовольства тут же отлетело. Она протянула к своим подданным сильные и красивые руки, отягощенные перстнями и браслетами, – точно дарительница удачи.

– Друзья, мы выступаем завтра, – ясным голосом сказала она. – Поэтому сегодня всех ожидает отдых… все будут делать то, что пожелают, и проводить время с теми, с кем пожелают. Если, конечно, закончили свои приготовления.

Она улыбнулась.

– Проверьте все еще раз! И вещевые мешки, и лошадей, и оружие! Потом будет поздно! Ты слышишь меня, брат?

Фома, вздрогнув, поднял голову.

– Да, – сказал он.

Казалось, патрикий не то замечтался, в самое неподходящее время, не то отстранился от блистательной сестры; она качнула головой, обещая себе устроить ему выволочку позже, уже не как брату, а как солдату. Потом посмотрела на Дария.

– Дарий, дядя тебе поможет.

Юноша кивнул, глядя на нее восторженными глазами: он предпочел бы получить помощь от самой царицы, но уже понимал, что Дионисий будет этим недоволен. Феодора взглянула, как держатся вместе оба Аммония, и молча повернулась к повелительнице: та мгновенно поняла ее.

– Нет, – шепнула Феофано едва слышно.

Нет: эти двое не предадут их! По крайней мере, в скором времени: слишком во многом они полагаются на Феофано, да и чести, как и греческого чувства, в них гораздо больше, чем в Валенте. Теперь, после того, как Валент показал себя, и они себя показали – спасибо ему за такую услугу!

Только если Фома будет молчать!

Феофано приказала подать большую двуручную чашу вина – чашу дружбы, так напомнившую Феодоре другую, которую они распили вдвоем. Но эту чашу императрица пустила вкруговую: как будто повенчала их всех, повенчала друг с другом и с собою, с Византией!

Все испили почтительно и серьезно, с сознанием этой минуты. А Феодора, в который раз, восхитилась мудростью своей покровительницы. Воздействовать на людей надо не только словами и примером, подобно полководцу, – воздействовать надо тонкими способами, известными только прекрасным знатокам человеческих чувств и привычек. Теперь Феодора понимала, как правит Феофано: явно или неявно, она делала это постоянно, оставаясь царицей днем и ночью. Феофано была одна из тех благородных людей, которые творили свою судьбу и судьбы других осознанно, – наиболее осознанно из всех ей известных!

После трапезы Феофано приказала задержаться брату – Аммонии ушли куда-то вдвоем, и она их не остановила и не спросила ни о чем. Но с патрикием они говорили долго: и о чем бы ни говорили, все в конце концов сводилось к одному, понимала Феодора. И этот Гордиев узел ни распутать, ни разрубить было нельзя! Пока они все трое живы!

Хорошо, что они все трое понимали это: по крайней мере, Фома, выйдя к жене от Феофано, выглядел гораздо более умиротворенным. Он дружески поцеловал жену и ушел, заканчивать свои сборы. А Феофано позвала подругу с собой в конюшню и там стала учить ее тонкостям обращения с лошадью, которые должен был знать всякий конник, доверяющий животному свою жизнь. Ей еще много дней придется провести в седле – и, возможно, не только скакать, но и спасаться; и сражаться!

Феофано проверяла посадку подруги, смотрела, как она седлает свою Тессу, и посоветовала под суконный потник, который обыкновенно клали под седло, подложить еще и чепрак, мягкую меховую подкладку. Чепрак был турецкого происхождения; но потники были известны еще со времен персидской империи. Персидские конники и гетайры не знали седла – но умели предохранять свою кожу и спину лошади в походах с помощью мягких тканей и шкур; седла же служили другой цели. Их ввели в обращение скифы-кочевники, и они немало облегчили как посадку конника, так и нагрузку, которую выдерживала лошадь; и позволяли, приподнимаясь и удерживаясь на стременах, разворачиваться и бить из лука, как и поражать мечом и копьем, лучше, чем прежде.

– И стремена позволяют сидеть согнув ноги, – улыбаясь, сказала Феофано. – Прежде ноги умелые всадники подгибали к крупу коня – если они свисают, то от частой езды верхом могут искривиться.

Феодора невольно схватилась за собственные ноги; и тут же вспомнила свой сон. Феофано смеялась, глядя на нее.

– Дорогая, ты все еще такое очаровательное дитя!

Феодора покраснела.

– Я не подведу вас!

– Я знаю, – сказала Феофано, кивая, – знаю.

А потом вдруг московитка произнесла:

– Я тебе должна признаться… у меня больше месяца уже не было…

Она показала на живот. Феофано тут же свела брови:

– Не было?..

Потом рассмеялась.

– Это может прекратиться от тягот войны, как и от большой печали! По себе знаю!

Феодора кивнула.

– Я понимаю, царица. Но что, если это…

Феофано крепко схватила ее за плечо.

– Это дело твоей совести. Решай сама!

“Раньше она бы строго запретила что-нибудь с собой делать, – подумала Феодора. – Да я бы и сама себе строго запретила! Но раньше мы и не ехали на войну!”

– Поступлю по совести, царица, – сказала она. Феофано кивнула.

– А теперь, – сказала она, – не желаешь ли прокатиться со мной? Посостязаемся в скачке, может быть? Сейчас я свободна!

– С радостью, великая царица, – ответила Феодора. Потом прибавила:

– Но ты все равно меня опередишь.

– Вот и поглядим, – серьезно сказала гречанка.

Они оделись в шаровары и короткие туники, – замечательный наряд, придуманный последней амазонкой, – и отправились на конную прогулку. Вначале просто трусили рядом, но потом Феофано всерьез пустила Клита вскачь; и Феодора, хотя сперва боялась, раззадорилась и даже смогла обогнать госпожу на несколько мгновений. Та быстро опередила ее; но тут же остановилась и захлопала подруге.

– Прекрасно! Ты умеешь побеждать свой страх и бороться изо всех сил; а это главное! Сейчас едем домой.

Когда они спешились, царица шепнула Феодоре:

– Эту ночь проведи с мужем. Думаю, он ничего не захочет от тебя, кроме твоего общества.

Феодора кивнула.

– Как же мне жаль…

– Жаль, что ты не сладкий пирог, которого хватит на всех? – хмыкнула Феофано. – Чем-то всегда приходится жертвовать!

Феодора ночью пришла к мужу, и он и в самом деле ничего не захотел от нее. Но был рад, что она вспомнила о долге жены.

Они спали рядом, прижавшись друг к другу, как солдаты под стеной царского шатра.

На другой день отряд, построившийся перед домом, благословил на будущие сражения священник; Феодора жмурилась от летящих в лицо брызг, воды, которая совсем не казалась ей святой. Судя по хмурому лицу священника, не казалось так и ему.

Она посмотрела на мужа, сидевшего на своем белом коне особняком, потом на Дионисия с Дарием – те держались гораздо ближе к ней и к Феофано. Феодора решила вначале ехать верхом, с царицей; конечно, излишние испытания ей ни к чему, да и детям, которых везут в обозе, без нее не обойтись. Но она должна быть сильной, а не обузой для войска и своей госпожи!

Феофано, гордая и великолепная в своей посеребренной броне и с алыми перьями на шлеме, наконец подняла руку: ее немногочисленные пока солдаты заорали, приветствуя предводительницу и показывая свою готовность. Феофано выбросила вперед руку. Феодора первая ударила пятками свою лошадь; за ней сорвались с места Дионисий с племянником, а потом уже Фома и все остальные.