Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 78 страниц)

Когда московит подошел, очень встревоженный, Мардоний молча сунул ему свиток. Микитка присел рядом и быстро и сосредоточенно прочитал послание.

Потом со вздохом положил свиток и обнял друга за плечи; Мардоний прижался к нему, вцепившись в его одежду, и долго молчал, перемогаясь и вздыхая. Потом встал, не глядя на евнуха.

– Я сейчас отвечу ему.

Мардоний быстро куда-то ушел, и Микитка не последовал за ним. Он сидел и думал, каким братом Бог благословил его друга, – и как Дарий Аммоний, должно быть, осчастливил свою молодую жену. Уж наверняка больше, чем Фома Нотарас – свою! Та тоже привыкла гоняться за миражами, как и Валент… и Леонард!

Мардоний пришел спустя долгое время. Он сжимал в кулаке свиток и прятал глаза.

– Пойду отдам письмо посланнику.

– Постой, – тут Микитка встал, забеспокоившись. – Ты уверен, что не написал лишнего?

Мардоний взглянул на него своими черными глазами и тут же потупился опять.

– Уверен.

Микитка же вовсе не был в этом уверен – но сделать, конечно, ничего не мог. Мардоний снова скрылся; а спустя небольшое время ветер донес в окно стук копыт. Гонец уехал.

Мардония никто не учил дипломатии – но никто и не мог вмешиваться в его переговоры с братом… даже дядя, который приехал на переговоры к Фоме Нотарасу!

Уж конечно, Дарий лучше знал, какую помощь может им предложить, – они, сидя в имении, ничего не могли от него требовать! Да ничего еще и не решилось.

Дионисий, Феофано, патрикий Нотарас и его жена спорят целыми днями – и как будто только мешают, а не помогают один другому думать. “Вот так, наверное, заседал сенат… и римский, и византийский, который был еще бестолковей, – думал Микитка. – Каждый в свою сторону тянул. От большого ума и сладкой жизни… которым тяжело жить, те не рассуждают, где еще слаще!”

И комес Флатанелос, герой и спаситель, только поддал жару! Он замыслил самое злое дело – он как враг, попавший в их стан!

Может быть, он и не уведет Феодору, – но патрикию Нотарасу никогда не будет мира, пока комес рядом с его женой…

Но как может Микитка осуждать их – когда живет их милостями? И сколько еще таких добрых милостников, которых кормят хищники? Вот вам Рим, вот город на костях человеческих… И хоть Римом его назови, хоть Константинополем, хоть Стамбулом, хоть Вавилоном – он все таков же. Вечный город!

Тут Микитка вздрогнул, заметив в углу фигуру друга: Мардоний уже вернулся и некоторое время молча наблюдал за ним. Юный македонец печально улыбнулся, встретив взгляд московита.

Он подошел к нему и обнял одной рукой за шею.

– Ты сейчас опять думал, как бы тебе от нас уйти, – прошептал вдруг Мардоний. Микитка никогда не делился с ним такими мыслями и удивленно посмотрел на друга.

– Ничего я не думал!

Мардоний медленно покачал головой – а потом, приблизив к себе голову евнуха, тихо поцеловал его в губы. Микитка не сопротивлялся.

Русский евнух стоял, будто понимая про себя что-то; а Мардоний все еще обнимал его за шею, горячо дыша в щеку. Он прошептал:

– Ничего не выйдет, мой любимый друг… Мы никуда не денемся один от другого! И чувствую, что даже там, за порогом смерти, мы будем вместе.

Юный азиат отстранился от Микитки и взмахнул руками в широких рукавах, точно простирая их в вечность.

– Мой отец как-то сказал Феодоре – что он никогда не расстанется с ней. Это правда. Мы можем стать друг для друга раем, а можем и адом! Но мы уже никогда не будем одни, причастившись друг друга!

Микитка перекрестился.

– Блаженный! Что ты надумал!

Мардоний улыбнулся.

– А разве ты сам не чувствуешь так же?

Микитка кивнул.

Он потеребил свой плетеный серебряный пояс с кистями и спросил, опустив глаза:

– Ты хотя бы посоветовался с дядей или с Феофано, прежде чем отсылать свое письмо?

– Ну конечно, – ответил Мардоний. – Я представил гонца дяде, и тот не отпускал его, пока не узнал, кто он таков, как ехал и как найти его господина.

Микитка крутнул головой.

– Если этого гонца и в самом деле прислал твой брат! У вас тут лжа на лже!

Мардоний поджал тонкие губы.

– Так ведь и у вас то же самое.

Микитка сложил руки на груди.

– А я помню, как твоя Феофано подделалась под мою мать, – даже я не отличил!

– Теперь уже ничего не сделаешь, – сказал Мардоний. – И от всего не убережешься. Я буду верить, что это брат.

Микитка грустно усмехнулся.

– Пойдем учить латынь, брат Мардоний.

Друг кивнул, и они пошли заниматься.

– Комес, вам никогда не бывает страшно? – спросила Феодора, шевеля носком сапожка раковины, ограничивавшие дорожку, по которой они шли.

Комес быстро взглянул на нее.

– Очень часто, – с улыбкой сказал герой. – А почему вы спрашиваете?

– Я боюсь, что в Стамбуле нас ждет засада, – прошептала Феодора. – Я боюсь того, от чего не уберечься. И ведь нам придется ждать.

Дойдя до скамьи, оба сели.

– Муж ни за что не хочет везти Александра, пока ему не исполнится хотя бы год, – а я уже согласна и на это! Только бы бежать от Валента и от всех его турок!

Леонард вздохнул.

Он подсел к ней ближе и взял за руку. Стрела, выпущенная Феодорой давным-давно, оказалась как раз над его головой, – будто хозяйка дома целилась в него и чуть-чуть не попала!

– Дорогая, я не могу ничего предсказать, – произнес флотоводец. – И вы тоже не можете. Вы знаете, что мне каждый раз, когда я выходил в море, приходилось вверять себя Богу! Думаю, что ваш муж разумно пережидает, пока малыш не окрепнет, – потому что от всех лихорадок, которые накидываются на путешественников в портах, городах и морях, и взрослые люди гибнут во множестве. Вы не знаете, сколько моих людей унесли болезни… а перемена мест еще ослабляет тех, кто слаб.

Феодора странно улыбнулась.

– Это правда.

Они посмотрели друг другу в глаза.

– Все меняется каждый день, – тихо сказал Леонард. – Когда я, много месяцев назад, повернулся к Риму спиной, я уже тогда не мог сказать, как он назавтра встретит меня! Я не знаю, каков он сейчас! Успокойтесь…

Она встала, и на ее щеках появился румянец; слова замерли на его устах.

– Я спокойна, комес, – сказала хозяйка.

Она подошла к нему, и Леонард опять взял ее за руку, глядя так, точно ожидал приказаний. Феодора глядела на поклонника в упор, сверху вниз.

– Вы знаете, что муж до сих пор… не живет со мной как муж? – спросила московитка. – Он заботится обо мне! Боится… сделать мне ребенка! Я восхищена его стойкостью.

Леонард кивнул.

– Я тоже, – серьезно сказал он.

Комес поднес к губам ее руку и поцеловал. Феодора усмехнулась; потом выдернула свою ладонь и ушла.

Комес прислонился к дереву, прикрыв глаза рукой. Потом изрыгнул какое-то морское ругательство и со всей силы ударил по стволу кулаком; дерево вздрогнуло, вместе со стрелой, оставленной по приказу Фомы Нотараса.

Леонард схватил стрелу и вырвал ее.

* На самом деле эта конфискация (по причине предполагаемого мошенничества Димитрия) произошла на десять лет позже, в 1467 году.

* Мардоний (др.-перс. “Мардуния”, др.-греч. “Μαρδόνιος”) – храбрый персидский полководец, приближенный царя Дария I, а после и Ксеркса: погиб в битве с греками.

========== Глава 112 ==========

– Нет, Феофано, – сказал Дионисий. – Нет, моя василисса.

Феофано, побледневшая и даже осунувшаяся от тревоги за своего родича и любимого боевого товарища, коснулась его могучего плеча – и тут же убрала руку.

Она отвернулась к окну, откуда в сумеречный обеденный зал сквозь занавеси просачивался свет.

– И тебя уже бесполезно уговаривать, – сказала царица тусклым голосом. – Я знаю: чем больше уговариваешь, тем больше человек упорствует… А особенно ваше семейство!

Дионисий повел искусно причесанной головой.

– Ты полагаешь, что я хочу остаться, чтобы сцепиться с Валентом? – усмехнулся он. – Или что нас с братом опять сведет судьба, к общему несчастью? Если это суждено, то мы бессильны, моя царица.

Дионисий помолчал – потом сказал:

– Нет, причина в другом, Феофано, – я слишком прочно врос в эту землю, и в моей семье слишком много женщин. Ты сама понимаешь, как даже одна женщина обременяет корабль…

Видя ее лицо, он поспешно прибавил, улыбнувшись и подняв руку:

– Конечно, речь не о тебе и не о Феодоре! Но моей жене и дочерям, и моим внукам… нет, это невозможно.

Феофано шагнула к своему военачальнику и сжала его в объятиях. Слезы текли по лицу лакедемонянки.

– Вы останетесь здесь, чтобы встретить полчища султана, – прошептала она. – Он скоро придет сюда, когда будет брать Мистру, – и наверняка с Валентом! Как ужасно, что мы не можем предсказать свою судьбу хотя бы на день!

– Слава богу, что не можем, – усмехнулся Дионисий.

Он погладил ее по голове.

– Думаю, царица, что полчищ не предвидится, – это ни к чему… Сдача Мистры теперь всего лишь…

– Условность, – подсказала Феофано. Дионисий кивнул.

– Ведь мы знаем, сколько сил Мехмед бросает против настоящих врагов, на запад… против Венгрии, Валахии, Австрии!

– Против Московии, – засмеялась лакедемонянка.

Дионисий блеснул зубами под полоской черных усов.

– Надеюсь, Московии еще нескоро предстоит бросать в бой амазонок…

– Нет, – серьезно сказала Феофано. – Московия выстоит.

Она помолчала.

– Но Мардония мы у тебя заберем – думаю, это уже решено.

Дионисий кивнул.

Они прошлись по обеденному залу, в котором были вдвоем; Феофано кусала губы и слегка пошатывалась, разволнованная окончательным отказом товарища. Дионисий подал ей руку, и царица оперлась на нее.

Заговорщики опять повернулись друг к другу лицом; Феофано оглянулась на тяжелый обеденный стол и, привскочив на сильных ногах, уселась на стол напротив Дионисия, закинув ногу на ногу.

– Европейские женщины не могут так делать, – рассмеялась лакедемонянка. – Им мешают эти ужасные слои юбок, в которых они путаются и на которые собирают свою месячную кровь!

– Просто… это для них непристойно, – улыбнулся Дионисий, как всегда, восхищаясь манерой Феофано. Он оперся о стол рядом с ней.

– Стало быть, комес сказал, что вам лучше всего отплывать этой весной, ближе к лету.

– Да, – кивнула Феофано. – Именно тогда оживляется Золотой Рог и морская торговля… легче будет скрыться! И еще не наступит большая жара – но в Константинополе тоже будет яблоку негде упасть. Ты же знаешь, как Мехмед оживил Город всего за два года! А Александру будет десятый месяц отроду: мы с Фомой наконец сошлись на этом возрасте.

Она поджала губы.

– Хотя сдается мне, Дионисий, что брат тянет время просто потому, что боится. Как всегда.

Дионисий вздохнул.

– А кто из нас не боится? Только глупцу ничего не страшно!

Феофано провела ладонями по лицу и пробормотала:

– Ах, Леонард… Он столько наобещал мне! Мне кажется теперь, что эти обещания порождало опьянение любви! Он сам – преданный друг и храбрец: так думает, что и все вокруг такие же!

Дионисий приобнял ее и привлек к себе.

– До сих пор комес умел разбирать людей, – сказал он негромко. – А вино любви не только притупляет, но и обостряет чутье, как ты сама знаешь… Думаю, его итальянские банкиры его не подведут.

Феофано покраснела.

– Получается, что мой брат опять окажется в долгу перед комесом… мы все! Конечно, большую часть долга я смогу ему вернуть, и даже в скором времени; но Фома ведь не сможет расплатиться за себя и не простит такого одолжения.

Феофано усмехнулась.

– Фома уже задолжал здесь… и лучше бы ему сжечь мосты и уехать, пока с него не спросили!

Дионисий поцеловал ее в склоненное черное темя.

– Я хоть и не плавал в Европу сам, но со слов моих знакомых путешественников могу сказать тебе, что в таком положении живут очень многие европейские дворяне, – сказал он. – Они проедают свое будущее на годы вперед, живя на широкую ногу… или просто нищенствуя, закладывая и перезакладывая свои имения. А уж патрикиям империи должать не привыкать!

Старший Аммоний улыбнулся.

– В конце концов деньги и заклады остаются тем, чем должны быть, – грудой бесполезного металла или просто обещаниями, которые часто никогда не выполняются. Деньги сейчас обесцениваются… все обесценивается, василисса! Главное – то, как люди живут каждый день. И рассчитаться можно не только золотом… особенно благородным людям! Это крестьяне живут только тем, что дает им их земля, – благородные люди и получают, и дают намного больше!

Феофано хмыкнула.

– Тебе бы при европейском дворе служить и пополнять казну короля!

– Нет, – улыбаясь, возразил Дионисий. – Я для этого слишком честен. И я возвращаю мои долги.

Они посмеялись.

Потом Феофано перестала улыбаться и сказала:

– Что-то брату сегодня неможется… пойду проведаю его.

Дионисий кивнул.

Когда Феофано скрылась, он схватил со стола кувшин и налил себе полный кубок вина. Несколько мгновений сминал в пальцах мягкое серебро – потом выпил вино залпом.

Фома Нотарас был у себя в кабинете, где, вместо того, чтобы писать, рисовал на чистом листе кораблики, похожие на детские рисунки. Он был бледен, лоб перехватывала сильно пахнущая повязка.

Феофано вошла к брату; он услышал – а может, и не услышал – но не повернулся. Положив Фоме руки на плечи, Феофано склонилась к нему через плечо и поцеловала.

Патрикий без улыбки взглянул на нее – потом кивнул ей на соседнее кресло.

Феофано села – несколько мгновений настороженно смотрела на хозяина, потом подтянула под себя одну ногу и сцепила руки на коленях.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.

– Сносно… только голова болит, – ответил Фома. Он коснулся виска и вздрогнул, поморщившись.

Потом встал и покачнулся: голова закружилась.

– У меня, наверное, будет морская болезнь, – пробормотал он. Снова сел.

Феофано кивнула.

– Ничего, это не смертельно, – сказала она. – И быстро проходит.

Улыбнулась.

– Ты всегда был мужественнее, чем казался многим… и я всегда гордилась тобой: пожалуй, это особый род мужества – превозмогать себя все время.

– Если бы только еще все это понимали! Тот, кто храбр, часто храбр просто от недомыслия, – усмехнулся брат. – А бояться и проявлять отвагу… вот это настоящий подвиг.

Он посмотрел ей в глаза и улыбнулся.

– Спасибо, милая сестра.

В кабинете словно потеплело. Но, несмотря на это, Фома опять встал и, перейдя комнату, кочергой пошевелил поленья, которые горели в полукруглой нише, проделанной в стене, – сладковатый запах яблоневых дров и веток тимьяна наполнил комнату. Феофано пристально и задумчиво следила за ним взглядом, покачивая ногой.

– Брат, – сказала она. Патрикий вздрогнул и обернулся, поправив теплый голубой халат, который сполз с плеч.

– Мне кажется, эту рыжую горничную Феодоры – Аспазию – нужно отдать Дионисию, вместе с мужем, разумеется… Теренций все еще отличный солдат; а Дионисию никогда не хватало охранителей. Пусть его жена прислуживает младшим девочкам Аммониев. И ее ребенок…

Фома словно бы пропустил мимо ушей все, что не касалось самого старшего Аммония.

– Дионисий остается? – спросил он.

Феофано кивнула; у нее снова защемило сердце, и на глазах выступили слезы. Она позволила им пролиться.

Брат любил, когда она проявляла слабость.

Патрикий быстро пересек кабинет и обнял Феофано.

– Бедная моя царица, – пробормотал Фома. – Могу вообразить, как это для тебя тяжело!

“Нет, – мрачно подумала Феофано. – Не можешь. Сейчас все обесценивается… кроме таких людей”.

Патрикий поцеловал ее, и при этом опять поморщился, как будто каждое движение отдавалось болью ему в голову.

“Всего неделю назад лежал с простудой, – мрачно подумала Феофано. – Никто больше не заболел, даже крошка Александр!”

Она догадывалась о причине, расстроившей здоровье брата, – кроме той, что Фома никогда не отличался крепостью; но причина эта была неустранима. Даже несмотря на то, что комес давно оставил дом Нотарасов. Ему многое требовалось подготовить для бегства – сейчас им опасно было разделяться; но не менее опасно могло оказаться оставаться вместе.

Феофано встала из кресла и ласково улыбнулась патрикию.

– Я пойду. Тебе прислать что-нибудь?

Фома качнул головой; и его снова передернуло от боли… и страха. Ничего удивительного – чтобы побороть страх, в таком отчаянном положении, как их, вернейшим средством были товарищи и любовь. Кому, как не лакедемонянке, это понимать. А Фома был один… он так старался побороть свое одиночество, что даже побратался с русским евнухом и рабом! Но и это не помогло!

“Опасность тоже помогает побороть одиночество… враг – это любовник наоборот, – подумала Феофано. – Опасность… и занятость”.

Она еще раз улыбнулась Фоме и поцеловала его. Доверчивость в его глазах вызвала у нее нежность, какой она давно не испытывала к этому человеку.

– Поправляйся, дорогой, – сказала царица; и быстро ушла.

Она спустилась вниз в обеденный зал, где Дионисий все еще сидел один, с опустевшим кубком в больших ладонях, – и подумала, что, конечно, этот могучий, надежный, горячий человек намного реже чувствует себя одиноким. Тот, кто одаряет всех любовью и силой, получает их взамен в изобилии…

Дионисий заметил ее и встал; Феофано улыбнулась и, как давеча, присела рядом на край стола.

– Ты послезавтра уедешь от нас? – спросила она.

– Если мне ничего не помешает, василисса, – ответил Дионисий. Феофано вдруг прыснула; ее позабавило, с какой персидской серьезностью величания этот красивый важный человек титуловал ее. Дионисий улыбнулся, понимая, что ее насмешило, – но сам остался серьезен.

– Возьми с собой горничную Феодоры – эту рыжую, с мужем и ребенком, – попросила лакедемонянка. – Мы ведь не сможем взять ее в море. И то, что она…

Феофано накрутила прядь волос на палец.

Дионисий понимающе кивнул.

– Тем более, что вы все время будете среди католиков, – заметил он. – Их фанатиков порою очень трудно распознать, но они страшны.

Старший Аммоний взглянул на царицу.

– Хорошо, я возьму к себе эту служанку с ее семьей, – согласился он.

Феофано признательно поцеловала родича.

– Я не сомневалась в тебе.

Все было окончено к концу апреля – Нотарасы, Аммонии и комес готовились всеми силами; враг не предупредил их. И наконец пришло время выступать.

========== Глава 113 ==========

Феодора и Феофано поехали в первой повозке из двух с младшими детьми и ближайшими слугами – обе внутренне возмущались против такого решения, но обе признали, что это было самым разумным. Конечно, если их верхом на лошадях заметят вездесущие шпионы, в них признают женщин.

Правда, их люди заблаговременно прочесали окрестности, – но на каждую такую разведку требовалось почти столько же времени, сколько понадобилось бы османам, чтобы заслать других соглядатаев, а теперешним турецким соглядатаям – скрыться: особенно если они сообщались друг с другом. Способы сообщения у турок и у греков не различались – конные гонцы и бегуны; еще на суше, как и на море, могли зажигать сигнальные огни, но с этим и те, и другие осторожничали, чтобы ненароком не подать весть врагу.

Мужчины – все, кроме слуг, не приученных к седлу, – ехали верхами; они никак не переодевались, если не считать за маскировку одинаковые темные плащи, которые патриции и императоры надевали еще во времена первого Рима, отправляясь по ночным делам. Из числа благородных господ в отряде пока был только сам хозяин – Фома Нотарас; но остальные всадники были испытанными воинами и товарищами. Все мужчины вооружились короткими мечами и кинжалами, а Леонид и Теокл, лучшие стрелки из всех, еще и луками.

Этим двоим любовникам было приказано не охранять повозку, а наблюдать за дорогой по обе стороны: именно их умение пригодилось бы в первую голову, попадись беглецам шпион.

Феодора и Феофано, хотя и сидели в экипаже, были одеты по-мужски и вооружены кинжалами; а Феофано еще и мечом. Она так и не успела приучить свою филэ к мечу. Зато под сиденьями у них лежали луки, а на поясе у каждой висел колчан, полный стрел.

Еще подруги приготовили платки, чтобы скрыть лица, и чалмы, чтобы спрятать волосы. Действительно – не воспользоваться такой предписанной исламом маскировкой было бы очень глупо. Кроме того, в Город они думали вступить в вечернее время: а тогда, с закрытым лицом, можно было бы надеяться даже обмануть стражу, выдав себя за мужчин. Турецкие воины нередко закрывали лица убором, похожим на женский никаб, – легкий головной убор с прорезью для глаз, – когда совершали вылазки или просто желали спрятаться.

А резкость и силу в движениях, свойственные мужчинам, и, прежде всего, воинам, обе амазонки упражняли очень долго.

Феодора сидела напротив Феофано – они почти соприкасались ногами в сандалиях; а иногда соприкасались намеренно, даря друг другу лукавые улыбки. Феодоре было страшновато – но не страшно по-настоящему: как будто ее увлекали навстречу восхитительному приключению. Даже мысль о том, что рядом дети, не топила ее в ужасе, заставляя задыхаться: как эта мысль топила бы обычную женщину и мать.

Да, она и в самом деле стала воительницей – и оценила, повидав мир и жизнь, сколько стоят человеческие жизни. Как говорил Олимп? Женщина-воин обедняет свою душу, потому что начинает смотреть на людей без жалости и понимания, забывает и отторгает причиненные другим муки…

А Фома – и комес – говорили, что женщины жестоки по своей природе.

Но Феофано и Феодоре, может статься, понадобится вся их жестокость и отвага, чтобы противостоять врагу.

Комес первым предложил – и после жарких споров все приняли необыкновенный по дерзости план побега: впрочем, Фома признал, что умнее даже он едва ли придумал бы. Если до тех пор, как они достигнут Стамбула, их не раскроют, они представятся стражникам и чиновникам караваном – караваном, перевозящим рабов для комеса Флатанелоса! То, что герой Византии был пиратом и работорговцем еще во времена империи, известно многим: и туркам преуспевание на таком поприще скорее внушает почтение, чем отвращение. А султан, как и градоначальник, знают его и в действительности не питают к нему большой враждебности. Ненавидят турки тех христианских героев, кто служит сильным и живым христианским государствам: таким, как Венгрия и Чехия. Византия же более не существует, и сам Леонард Флатанелос – уже не более, чем тень царя Приама, оплакивающая руины Трои.

Леонард говорил, что сильнее всего ему следует опасаться греков: у него немало лютых ненавистников как среди тех, кто остался христианами, так и среди отступников.

И ненависть эта порождена не черными его делами – а скорее делами великодушными, которые все же перевешивают на весах его совести… и в сознании тех, кто слышал о нем.

Но даже среди греческих врагов Леонарда Флатанелоса мало тех, кому известны подробности его жизни; и среди тех, кто слышал о его возвращении, мало тех, кому известны его цели. Те, кто действительно может изобличить его намерения перед султаном, – это Валент и его присные.

Что хуже всего, Валенту известно о страсти комеса к знаменитой московитке… и о том, что его связывает с Феофано.

Феодора посмотрела на Варда, который сидел рядом с сестрой, – этот сильный и умный шестилетний мальчик понимал уже очень много. Достаточно, чтобы бояться. Но у него был уже сложившийся характер комеса, и держался он молодцом.

Анастасия, до сих пор дичившаяся всех мужчин, считая и брата, сейчас прижалась к Варду, взяв его под руку: одна из длинных темных кос девочки легла ему на колено, и длинные, до плеч, темные кудри юного грека трепетали от ее дыхания. Вард держал младшую сестру за вторую руку, и такая опека в него самого вливала силы и храбрость.

Феодора ощутила, как нога подруги толкнула ее в ступню; Феофано, улыбаясь, кивнула на Магдалину с Александром. Нянька дремала, уткнувшись носом в теплое плечико младенца: она была самой безмятежной из всех. Феодора вспомнила, что Магдалина и тогда, когда они бежали с гор Каппадокии, назад к взявшему итальянку в услужение Фоме-римлянину, была такой же спокойной. И тогда, когда Магдалина узнала о любви Леонарда…

– Вот сила веры! – сказала царица.

– Она едет домой, – тихо ответила Феодора. – Она – одна из всех нас! Каждый шаг приближает ее к дому!

И вдруг обе помрачнели. Феофано кивнула, угадав мысли своей филэ: она думала то же самое.

– Ничего, – сказала лакедемонянка. – Я и в Риме буду с тобой, а ты со мной!

Только они смолкли, как проснулся сначала младенец, а потом кормилица. Феодора немного устыдилась своих мыслей; но не слишком. Не зря и на Руси говаривали, что простота хуже воровства…

Магдалина поднесла ей Александра – покормить; Феодора покормила сынишку и вернула итальянке. Она сейчас не могла ни разговаривать с ней, ни забавлять ребенка.

Казалось, что Магдалина понимает состояние хозяйки; не поняла бы взаправду!

Потом Феодора оттянула воротник рубашки и сказала:

– Я выйду… должна проехаться верхом, я здесь больше не могу!

Феодора ожидала, что Феофано немедленно разгневается; но гречанка вдруг посмотрела на нее каким-то странным взглядом и сказала:

– Изволь.

А потом царица неожиданно соскользнула со своего широкого сиденья, которое ночью служило настоящей удобной лежанкой, и, балансируя при тряске, нырнула под сиденье и вытащила лук Феодоры.

– Если ты решила вылезти, вооружись.

Феодора взглянула ей в глаза – и покорно кивнула.

– Помоги мне, госпожа.

Феофано, уперевшись коленом в сиденье, привязала тяжелый длинный лук подруге за спину; той пришлось согнуться, чтобы никого и ничего не задеть. Потом гречанка оглядела ее и произнесла:

– Хорошо… Лицо сейчас закрывать не нужно, иначе будет слишком бросаться в глаза. Просто надень головную повязку.

Она помогла Феодоре убрать волосы. А потом громко крикнула в окно всем остановиться.

И так велика в отряде – и во всем их братстве – была власть этой женщины, что мужчины немедленно послушались.

Феодора спрыгнула с подножки в пыль и, подбоченясь, посмотрела на верхового мужа.

– Фома, я хочу немного проехаться верхом! – сказала она. – Дай мне мою лошадь!

Конечно, Тессу вели в поводу.

Феодора ожидала, что ей придется преодолевать сильное сопротивление Фомы, – но он тоже посмотрел на московитку-амазонку с каким-то суеверным чувством, будто увидел знамение; патрикий молча махнул рукой, чтобы жене подвели ее гнедую кобылу.

Феодора вскочила на нее без чьей-либо помощи. Патрикий приказал трогать; он покосился на жену и тут же отвернулся.

Феодора оглядела пустые поля по сторонам, заприметила овражек справа, потом ивовую рощу впереди… и незаметно для себя отъехала в сторону, к Леониду. Не обменявшись со своим охранителем ни словом, она, раз уж осмелилась показаться наружу, взяла на себя ту же обязанность, что и воины: смотреть за дорогой.

В имении она научилась стрелять с седла, как стреляла с земли, – не так, конечно, как в бою; но неплохо. Леонид взглянул, как хозяйка на скаку примеривает руку к своему луку, и Феодора ощутила его молчаливое одобрение.

Некоторое время все скакали молча; Феодора почти блаженствовала под теплым солнцем, тело загорелось и мышцы заиграли после тесноты экипажа. Она повернула голову, чтобы насладиться лаской ветра… и вдруг увидела впереди, у рощи, одинокую человеческую фигуру: мужчину в бедной некрашеной одежде, которая лучше всего сливается с землей и травой…

– Кто ты? Стой! – громко крикнула московитка по-гречески, раньше всех своих спутников; и действовала она быстрее всех. Она сама не понимала, что с ней сделалось: ей хватило нескольких мгновений, чтобы, стиснув ногами бока коня, сорвать со спины лук, выхватить стрелу и наложить ее.

Незнакомец кинулся через прогалину под раскидистые ивы; Феодора успела услышать крики и ругательства своих спутников, которые тоже повыхватывали луки. Но неизвестный бросился в чащу и скрылся бы, если бы Феодора не выстрелила.

Она было подумала, что промахнулась; и несколько мгновений даже надеялась на это… а потом, подлетая к роще вместе с другими всадниками, услышала между деревьев стон.

– Вот он! – крикнул Марк, опережая ее на своем богатырском рыцарском коне. – Попался!..

Лаконец спрыгнул с лошади и, выдернув из ножен меч, бросился вперед, раздвигая висячие серебристые ветви.

Леонид и Теокл ринулись следом; а за воинами, невольно отставая, ошеломленная и потерявшая боевой пыл, поплелась русская амазонка.

Торжествующий вопль Марка показал ей, что она и в самом деле подранила человека… а может, тот уже мертв?

– Боже мой, не надо, – прошептала Феодора. Она представила себе, что только что ошибкой убила невинного; и ей стало дурно. Московитка опустилась на колени в стылую траву.

Ее поднял на ноги подоспевший спереди Теокл.

– Госпожа, идем с нами!

Белокурый фессалиец улыбался – улыбкой охотника, поразившего дичь; подхватив хозяйку под руку, он вывел ее на открытое место, где деревья расступались. Там-то и лежал незнакомец, раненный в бок, как когда-то сам Теокл: только на этом человеке не было никакого доспеха, и стрела прошила его насквозь, наконечник торчал из бедра. От крови потемнела и одежда, и трава под раненым; а когда Теокл склонился над мнимым соглядатаем, тот вдруг вскинулся и выбросил вверх скрюченные руки, будто хотел схватить врага за горло. От этого движения кровь брызнула из обеих его ран. Полные ненависти черные глаза остановились на московитке, побледневшие губы шевельнулись; а потом глаза остановились навсегда.

Лицом этот убитый был совершенный грек… а может, и турок. Как теперь разобрать! Он уже не ответит за себя!

Феодора всхлипнула.

– Господи… что я натворила!

Тут с другой стороны бегом вернулся Леонид, которого мужчины, видимо, за чем-то посылали.

– Как ты и думал! – крикнул он своему филэ; Теокл торжествующе кивнул.

– Идем, госпожа! – приказал он своей подопечной.

Он поволок Феодору, которая спотыкалась от потрясения, куда-то, куда манил их обоих Леонид.

С другой стороны рощи обнаружился конь, привязанный к дереву, – несомненно, принадлежавший убитому.

– Один конь – его, и отличный конь! – торжествующе воскликнул Леонид. – Полные сумки – значит, далекий путь! Кругом больше ни души! Одежда крестьянина, нужная, чтобы скрыться… а оружие, поглядите-ка, дорогое, под стать коню!

– Это шпион, госпожа, – заключил Теокл. – Да будет славен твой лук и твой верный глаз!

Видя, что Феодора по-прежнему смотрит на него с ужасом и виной в глазах, фессалиец свел светлые брови:

– Каких еще доказательств тебе нужно?

Феодора глубоко вздохнула. Что сделано – то сделано: даже если она совершила такую страшную ошибку.

– Нам следует осмотреть его седельные сумки, – дрожащим голосом сказала московитка.

– Сначала обыщем самого этого красавчика, – сказал Теокл. – Мне думается, и при нем мы найдем что-нибудь!

Он быстрым шагом опять углубился в рощу, оставив госпожу на попечение Леонида; Феодора припала к воину, словно прося искупления.

Теокл вернулся спустя небольшое время – и в этот раз с видом полного торжества. Он нес в вытянутой руке какой-то свиток, наполовину залитый свежею кровью из раны; и потряс этой бумагой перед самыми глазами Феодоры, обдавая ее тошнотворным запахом ее преступления.