Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 78 страниц)

Их озарял добрый, домашний свет, но они не спешили входить.

– Мне страшно за госпожу, – вдруг сказала Феодора. – Она как будто добивается, чтобы ее все увидели… и наказали!

– Нет, – ответил патрикий.

Он крепко обнял свое утешение.

– Моя дорогая, несчастная Метаксия хочет, чтобы ее увидел Господь, – пробормотал он. – Чтобы Он взглянул на нашу землю хотя бы еще один раз.

* Принятое у византийцев античное наименование русских.

* Горючая смесь, применявшаяся в военных целях в средневековье. Впервые была употреблена в Византии в морских сражениях: точный состав греческого огня неизвестен.

========== Глава 11 ==========

Иоанн стоял, бесчувственно подпирая плечами велоколепную стену, к которой боязно было даже прикоснуться, и слушая ангельское пение – должно быть, то же видели и слышали русские послы, перенявшие Христа у греков, и казалось им, что они не на земле, а на небе. Но Иоанн оставался равнодушен и к пению, и к дивному творению зодчих Константинополя, и к блистательным церемониям, которые сейчас совершались перед ним и были исполнены самой высокой святости.

Император и его приближенные кланялись образам, прикладывались к ним, придворные причащались – василевс причащался раньше, в алтаре, – а Иоанн и другие безбородые стояли у стен: в ожидании мановения руки любой высокой особы, чьими безотказными орудиями они были. Иоанн иногда взглядывал на лица прочих евнухов, среди которых не узнавал больше ни одного русского, – скопцы избегали говорить друг с другом, как и делать что-либо самовольно. И русский пленник спрашивал себя: знает ли хоть кто-нибудь из них, что происходит перед их глазами во дворце, в соборе? Навстречу какой судьбе владыки ведут их – и весь греческий народ, точно волов?

Служба кончилась. Василевс, в голубых глазах которого все еще блестели слезы умиления, в последний раз перекрестился, поклонился иконам, после чего направился к выходу из Софии. Придворные и воины вышли за ним. Евнухи безгласными тенями отделились от стен и последовали за своими хозяевами.

Иоанн, как было ему привычно, шел, не приближаясь, но и не упуская из виду священную особу императора: на случай, если император вдруг удостоит его вниманием и отдаст какой-нибудь приказ. Но на это надежды почти не было.

Надежды – послужить лютому врагу?..

Иоанн уже сам не знал, чего хочет: все желание жизни, счастья, казалось, умерло в нем в тот день, когда его лишили мужества. Но сгинуть здесь, вот так, безымянным, обесчещенным…

Отрок сжал руки в кулаки и едва слышно выбранился на родном языке.

Он плохо помнил бранные слова, которые мать раньше запрещала ему произносить; но и другие русские слова стали забываться.

Вдруг Иоанн почувствовал, что он не один – что кто-то внимательно смотрит на него и примеряет свою поступь к его шагам. Кто-то ему сочувствовал.

Иоанн вскинул голову, точно от удара; любое непрошеное внимание здесь сейчас казалось ему оскорблением. Юный евнух увидел женщину – да, рядом с ним, почти задевая его шелком платья, шла женщина в богатом одеянии с золотой каймой, в вышитом покрывале, опущенном на лицо; блестящие глаза ее были устремлены на него. Здесь, в свите василевса, было немало женщин, и некоторые, как и эта, покрыли не только волосы, но и всю фигуру; но ни одна из этих высоких жен не обращала на него внимания.

Его до сих пор только гоняли с пустяковыми поручениями томящиеся бездельем наложницы – некоторые сперва смеялись, дразнили его, а то и заигрывали, потому что раб был новый, юный и красивый; но Иоанн ни на что не отвечал. Он перенес несколько ударов от обиженных женщин, но потом его забыли и стали замечать не больше, чем других безбородых.

Только этого ему и хотелось.

Но сейчас, под взглядом неизвестной госпожи, он вдруг почувствовал сильное смущение – и желание, чтобы она открыла лицо или хотя бы заговорила с ним. Потому что он ощутил ее жалость к себе, а не охоту позабавиться человеком, христианской душой, – как здесь делали все.

Они вошли во дворец, и стража пропустила их, отдав честь императору. Незнакомка по-прежнему держалась рядом с Иоанном – и теперь ему стало понятно, что она хочет заговорить с ним; смущение евнуха сменилось испугом. Когда стража и другие свидетели остались позади, госпожа вдруг тронула его за плечо.

– Отойди со мной в сторону, – сказала она по-русски, хотя и с заметным греческим акцентом.

– Кто ты такая? – изумленно спросил Иоанн.

Спросил тоже по-русски, хотя был ошеломлен ее речью и не знал, что подумать.

Из-под вышитого покрывала раздался тихий смех.

– Что тебе до того, кто я? Здесь ты подчиняешься всем знатным, – сказала гречанка. – Идем со мной.

Иоанн ощутил стыд и гнев. Но, конечно, эта женщина была права; и он послушно отошел с ней к стене, где их скрыли тени.

А потом вдруг знатная госпожа положила руки ему на плечи и приблизила лицо; он различал под ее покрывалом только черноту волос и золото украшений. На него повеяло благовониями, как в церкви.

– Мальчик, я знаю, что ты очень несчастен.

– Я не мальчик! – воскликнул Иоанн, краснея от гнева; но и страх никуда не исчез, и смятение от близости гречанки и ее слов только увеличилось. Она засмеялась и потрепала его по плечу; рука была смуглая, теплая и, наверное, сильная.

– Я знаю, кто ты такой, – сказала она.

Вдруг женщина выпрямилась и открыла лицо. Она оказалась красивой и величавой, с золотыми подвесками у висков, с подведенными серыми глазами, которые смотрели на него почти с материнской нежностью. И с насмешкой, которой Иоанн никогда не видел у матери.

Гречанка еще раз склонилась к нему и погладила по щекам кончиками пальцев, нежными, как шелк.

– Я знаю, что ты безбородый раб, – прошептала она.

Иоанн чуть не задохнулся. Ему казалось, что он стал равнодушен к оскорблениям, – но теперь каждое слово неизвестной женщины возмущало его душу, как буря; точно его маленькой души было целое море…

– Раб – и что с того? – хрипло спросил он. – Тебе… Госпоже что-то угодно?

Гречанка положила ему руку на плечо. Она вдруг помрачнела.

– Я знаю, как тебе тяжело, – сказала она, и голос ее стал хриплым, как у него самого. – Знаю, каково так жить – когда никто не видит тебя, никто не хочет знать, чего хочешь ты, знать, что у тебя тоже есть душа…

Иоанн отступил.

– Что тебе нужно? – неприязненно спросил он.

Гречанка улыбнулась, ласково прищурив серые глаза.

– А тебе самому не нужно уже ничего?

Иоанн покачал головой. Он потупился, горячо молясь, чтобы все кончилось и эта женщина ушла.

Теплая рука опять погладила его по плечу.

– Они сделали тебя безбородым, – прошептала гречанка, – я знаю, что так они убивают все желания… Но ведь ты был сотворен мужчиной, и этого никому не изменить!

Иоанн ужасно смутился и рассердился сразу. Он шагнул к незнакомке, сжав кулаки; и знатная гречанка быстро отступила, точно испугавшись его пыла. Рассмеялась.

– Теперь я вижу мужчину!

Потом перестала улыбаться, хотя продолжала смотреть на него ласково, как будто познавая и поглощая глазами всего… как-то бессовестно смотреть. Иоанн еще больше застыдился; но ему вдруг очень захотелось удержать женщину, удержать этот ее взгляд.

А потом гречанка неожиданно спросила:

– Хочешь, я сделаю так, что тебя заметит император?

Иоанн вздрогнул и даже пошатнулся. Тряхнул русой кудрявой головой; нет, ему не мерещилось, и искусительница никуда не пропала.

– Зачем… Зачем я тебе нужен? – спросил он.

– Я сейчас увидела и пожалела тебя, – ответила госпожа. – Ты так юн, хорош собой, смышлен… Ты достоин служить самому василевсу!

Иоанн быстро заправил русые волосы за малиновые от стыда уши.

– Как ты узнала, что я смышлен… когда пожалела? – грубо отозвался он. – Ты ведь только теперь со мной говоришь!

Гречанка рассмеялась.

– И вправду смышлен.

Она склонилась к нему и легким, нежным движением обняла за плечи. Посмотрела в лицо.

– Ну, что скажешь, юноша? Хочешь служить василевсу? Ты сейчас не знаешь ничего и идешь, куда тебя тянут за твою веревку, – прошептала она. – А если постараешься, сможешь сделаться постельничим, будешь знать такие тайны, которых не знают даже сенаторы… даже советники императора…

Иоанн резко высвободился.

– Я тебе не верю, – сказал он. Евнух рассматривал узоры на полу, только бы не смотреть гречанке в лицо. – Ты смущаешь меня, ввергаешь в грех… и тоже хочешь тянуть за веревку, – прибавил он, взглянув на нее и тут же опустив глаза снова.

Она покачала головой.

– Русские люди – умные люди, я это знаю, – сказала искусительница. – Но я думала, что они еще и гордые, и смелые… Говоришь, я ввергаю тебя в грех? А разве не грех жить как безъязыкая скотина, забыв свой человеческий образ, образ и подобие Бога?

Микитка посмотрел на нее в упор.

– Я тебе не верю! Ты мне сейчас наплетешь чего угодно! – отрезал он. – Уйди… прошу тебя, – прибавил евнух, едва вспомнив, что говорит с высокой особой.

Гречанка сложила руки на груди, глядя на него с сочувственной усмешкой. Она не тронулась с места.

– Я знаю, что в городе у тебя есть мать, – сказала она.

Микитке стало жарко, в глазах потемнело.

– Как… Откуда? – прошептал он. – И что тебе до этого?

– Ну ты же видишь, что я большая госпожа, – ответила гречанка, все так же усмехаясь крупным ярким ртом и прищуренными глазами. – Я знаю много других больших людей. Твоя мать Евдокия служит у синьора Феличе, итальянского торговца… и как раз сейчас ее хозяин уехал в город Корон, что в Морее, по делам.

У Микитки задрожали колени. Он схватился за стену, и ощутил, как сильная смуглая рука опять поддержала его.

– Ты хочешь помочь нам увидеться? – прошептал он. – Но я не могу…

Голос его окреп, и он твердо закончил:

– Я не буду встречаться с матерью, она поймет, каков я стал.

Щеки его опять загорелись от стыда, но он опять прямо посмотрел соблазнительнице в глаза.

Та серьезно кивнула, даже не пытаясь его уговаривать.

– Встречаться не хочешь… но ведь ты хочешь, чтобы она была жива и здорова?

Микитка глубоко вздохнул, набираясь отваги и ярости.

– Ты грозишь моей матери?

Гречанка покачала головой.

– Я хочу ей помочь, – задумчиво ответила она, – взять под покровительство. Ведь мы с тобою одной православной веры, а ты знаешь, что за люди эти католики. Твоя мать сильная и честная женщина, но против их змеиной злобы она не выстоит… вы к такому не приучены и не можете привыкнуть.

Гречанка улыбнулась.

– Особенно когда ее хозяина рядом нет.

Микитка еще раз вздохнул, теперь пытаясь успокоиться. Он понимал, что женщина, с которой он говорит, очень опасна и, должно быть, вынашивает какие-то неправедные замыслы… понимал и то, что она действительно угрожает его матери и ему самому: может погубить их обоих, если он откажется ей служить. И эта гречанка знала, что он достаточно умен, чтобы услышать ее угрозы.

– Что я должен сделать? – спросил он.

Благородная госпожа погладила его по голове, улыбаясь ласково и одобрительно.

– Очень хорошо, Никита, ты умный юноша, – сказала она. – Пока ты не должен ничего… только служи, как и служил, но держи глаза и уши открытыми. Когда ты будешь нужен, тебе скажут… и ты поймешь.

Она сощурила глаза.

– Я обещаю тебе, что ты войдешь в покои императора, станешь большим человеком… а я не забываю своих обещаний, – прошептала госпожа. Кивнула самой себе, потом еще раз взглянула на него. – Жди.

Она откачнулась от стены и хотела уйти, занавесившись своим покрывалом, но Микитка догнал ее и дернул за рукав. Это вышло очень неловко, но гречанка тут же остановилась, положив руку ему на плечо.

– Что тебе, Никита?

– Как тебя зовут? Кто ты? – спросил он быстро.

Микитка понимал, что он очень глуп сейчас: разве ему скажут! Но юный евнух не рассуждал: он не только боялся этой женщины, а его еще и влекло к ней, к первому человеку здесь, который говорил с ним, отверженным рабом, как с человеком. Первой женщине после своей матери…

И гречанка это поняла.

– Меня зовут Феофано, – ответила она. – Как одну императрицу, у которой было несколько императоров*…

Микитка опять ощутил страх, сжавший сердце и желудок; а гречанка рассмеялась и, еще раз потрепав его по волосам, скрылась в толпе других придворных.

Микитка встряхнул головой и осмотрелся, точно очнувшись от наваждения. Он бы поверил, что это дьявольский искус, морок, – если бы уже не узнал, каковы гречины. Не слышал ли их кто-нибудь?

Но знатные и простые греки вокруг разговаривали, не обращая внимания на русского раба. Как хорошо иногда быть рабом, которого никто не замечает!

Микитка опустил плечи и пошел в сторону гинекея, где служил постоянно, – там ему наверняка попадет от стражи за то, что шлялся невесть где… Конечно, сбежать он все равно бы не мог – куда, как, когда кругом враги и хозяева?

Вдруг Микитка ощутил тоску, подумав, что ему, должно быть, перепала последняя ласка в жизни – от этой гречанки, которая, наверное, хуже всех, кого он здесь видел. И тогда перепала, когда он перестал надеяться на всякое участие и любовь.

Он медленно прошел по багряному коридору – порфировые колонны и ковры были цветом точно кровь. “Должно быть, на таких и крови не видно”, – подумал евнух. Потом он приблизился к дверям гинекея, не поднимая головы.

Сбоку блеснули доспехи стражника-эскувита. Иоанн втянул голову в плечи.

Евнух услышал ругань, потом подзатыльник бросил его вперед, так что он чуть не влетел носом в приотворенные двери; едва удержавшись на ногах, Микитка встрепенулся и быстро обернулся на обидчика. В другой раз он стерпел бы и прошел, не сказав ни слова. А то только хуже изобьют.

Теперь же он воззрился в смуглое лицо, которое было так похоже на лицо его соблазнительницы, – все они тут одинаковы! Лицо грека вытянулось от удивления и насмешки под его взглядом.

– Ну, чего уставился, раб?

Микитка утер слезящиеся от боли глаза.

– Погоди ж ты! – сказал он по-русски. И быстро шагнул вперед, пока стражник не ударил его снова; хотя тот и не понял ничего.

Микитка отошел подальше и остановился, прижавшись пылающим лбом к холодному золоту стены. Он попытался осмыслить то, что с ним случилось сегодня.

Раньше вся его жизнь здесь была в том, чтобы терпеть… перетерпливать. Теперь он будет ждать.

Он не знал, лучше это или хуже, – но впервые за долгие недели плена почувствовал, что живет.

* Византийская императрица, супруга Романа II Молодого и Никифора II Фоки (X в.), по отзыву своего современника, историка Льва Диакона, женщина, “одинаково выделявшаяся своей красотой, способностями, честолюбием и порочностью”. Феофано вместе со своим любовником и сподвижником Никифора Иоанном Цимисхием стала во главе заговора против Никифора, который был зверски убит.

========== Глава 12 ==========

Фома Нотарас подал руку Феодоре, помогая ей выйти из повозки. Она могла бы выйти и без поддержки, но приняла руку хозяина и благодарно улыбнулась ему. Они остановились в виду большого поместья – за деревьями и пшеничными полями скрывался белый особняк, похожий на тот, что принадлежал патрикию: но это только на первый взгляд.

Грек и славянка, взявшись под руки, направились вперед, по дороге, вдоль которой, как часовые, стояли акации, сразу затенившие белые фигуры людей.

– Никогда не думала, что Метаксия захочет так оградить дорогу, – со смущенной усмешкой сказала Феодора, обернувшись на своего покровителя. – Она ведь порядка не любит!

– Эти акации сажал еще ее прадед, а она чтит его память, – сдержанно сказал ромей.

Феодора пожала плечами.

– Не знаю, господин… Была бы я на ее месте, я бы срубила все, что мне не по душе. У нее ведь нрав бурливый, а со смертью мужа и руки развязаны!

Ромей остро посмотрел на свою наложницу. Потом рассмеялся, хотя серые глаза блеснули неприязнью.

– Метаксия любит, чтобы деревья ее приветствовали, как императорская стража, – любит, чтобы порядок в имении соблюдали все, кроме нее… – ответил Фома. – Ей следовало бы родиться мужчиной!

Феодора улыбнулась.

– Ну нет, – ответила славянка.

А про себя подумала:

“Мужчина много чего не может, что может женщина, – спасибо и низкий поклон госпоже, что научила меня!”

Они в молчании шли по дороге прямо к дому. Их никто не приветствовал – но это было и неудивительно: они не предупреждали, что приедут. Фоме Нотарасу понадобилось навестить свою родственницу по делу, которого Феодора не знала, – наложница просила, чтобы он оставил ее дома, опасаясь гнева благородной госпожи, но патрикий не пожелал с нею расставаться.

“Сестре придется примириться с тем, кого я себе выбрал”, – сказал он.

Феодоре порою только и хотелось, что мирить этих благородных людей, у которых насчитывалось слишком много врагов, чтобы ссориться еще и друг с другом; но их нрав ей было не смягчить, а взаимных их дел и обязательств она до сих пор почти не знала…

Когда они приблизились к дому, патрикий нахмурился. Пока они шли, он замечал работников в поле, слуг; конечно, гостей могли не увидеть, но теперь это было подозрительно… и даже оскорбительно, как бы он ни поссорился со своей сестрой при расставании.

– Подожди здесь, – велел он наложнице и один поднялся по ступеням дома. Остановившись перед дверью, оправил свой гиматий и тунику, пробежав белыми пальцами по застежкам, лентам и складкам. Феодора до сих пор удивлялась искусству греков укладывать свои одежды по фигуре. Потом патрикий громко постучал в дверь медным кольцом-колотушкой.

Довольно долго ему не отвечали; Феодора разволновалась, а ее господин отступил, сложив руки за спиной. По движению его плеч под плащом славянка поняла, что Фома гневается. Но тут дверь отворилась с тихим скрипом.

Показался старик благородного облика, похожий на их собственного управителя. Несколько мгновений он смотрел на патрикия, словно бы остолбенев от изумления, – потом низко склонился перед нежданным гостем.

– Привет тебе, господин!

Однако войти он патрикия не приглашал, как и не спешил распахнуть дверь. Фома Нотарас схватился за дверь, словно бы препятствуя тому, чтобы ее закрыли:

– Что это значит, Сотир? Где госпожа?

– Госпожи нет, – ответил управитель.

Он расправил плечи, глядя патрикию в лицо. Старик был очень чем-то встревожен, и хотя боялся благородного мужа, было видно, что не впустил бы его, если бы получил такой приказ. Фома двинулся вперед.

Сотир попятился, пропуская его в дом. Фома остановился и повернул красивую белокурую голову к своей подруге, пригласив ее властным жестом.

– Иди сюда!

Феодора, набравшись храбрости, медленно поднялась по ступеням и вошла в дом, похожий на холодный склеп – в которых, как рассказывал ей хозяин, благородные ромеи хоронили своих мертвецов вместо честных могил, вместо предания матери-земле…

Фома крепко взял ее под руку.

– Сейчас мы увидим, что здесь творится, – сказал он. Снова обратил взор на управителя, точно мог повелевать им наравне с Метаксией Калокир.

– Где твоя госпожа, Сотир?

– Она уехала четыре дня назад, – ответил старый слуга. – Мы не знаем, куда.

Под взглядом патрикия он низко склонил голову и сложил руки, словно бы покаянно, – но остался нем.

Фома Нотарас совсем свел брови, глядя на его непроницаемое лицо. Потом усмехнулся.

– Хвалю твою преданность, Сотир! Что ж, надеюсь, ты не откажешь нам в гостеприимстве? Или госпожа не велела пускать меня на порог?

– Что ты, господин!

Старик засуетился. Теперь, когда опасность отодвинулась, он стал любезен. Управитель жестом показал гостям, куда пройти, проводив их в такой же нежилой, хотя и прекрасно убранный, зал.

– Прошу вас сесть, – он указал на высокие деревянные кресла. Феодора села в одно из них и ощутила себя словно бы в холодных мертвых объятиях. Она сжала губы, чувствуя, что добром это посещение не кончится.

Управитель кликнул слуг, которые принесли лампы, так что гостиная приветливо осветилась. Патрикию и его спутнице подали вина. Фома несколько мгновений смотрел на кубок, который взял в руки, – потом с холодным выражением выпил.

Феодора медленно пила, не глядя ни на что вокруг, – только еще более чутко прислушивалась.

Покончив со своим вином, патрикий встал, оправив одежды. Он обернулся к наложнице.

– Посиди здесь!

Феодора посмотрела на него, словно бы недоуменно и сердито, – а потом вдруг тоже встала.

– Я хочу пойти с тобой! – сказала она. – Что-то случилось, мне тоже нужно знать! Я не могу тебя оставить!

Ромей начал гневаться, услышав ее слова, – но когда она закончила тревогой за него, смягчился.

– Хорошо, – сказал он. – Идем.

Он взял ее за руку и обернулся к Сотиру, который все это время ждал внимания господ, стоя у спинки его кресла.

– Проводи нас в кабинет госпожи.

Феодора смекнула, что, должно быть, патрикий уже не в первый раз так распоряжается здесь. Она знала, что греческие женщины значительно более подчинены своим родственникам-мужчинам, чем русские, – слуга русской госпожи не допустил бы подобного самоуправства в чужом хозяйстве, пусть даже и со стороны родича. Или просто такое между двоюродным братом и сестрой позволялось всегда…

Однако теперь это было им на руку. Сотир, не споря, почтительно повел гостей вверх по лестнице, светя им лампой.

– Сюда, пожалуйста.

Старик отворил дверь, и Феодора оказалась в месте, в каком еще ни разу не бывала, – господин до сих пор не допускал ее в свой кабинет, хотя часто давал ей книги и свитки из библиотеки, которые любил разбирать и растолковывать вместе с ней.

Управитель поставил лампу на стол, и она осветила его резные края, полированное дерево стен, бархатные занавеси с кистями. Полки со свитками и, реже, книгами в дорогом переплете занимали всю стену напротив входа. Метаксия любила это место, пожалуй, едва ли не больше всего, подумала Феодора.

Ей вдруг стало стыдно за своего господина и за себя – что она вместе с ним пошла на такое дело; но ромей больше не обращал на нее внимания. Он начал совершенно неучтиво перебирать бумаги хозяйки, приказывая Сотиру светить; Феодора видела склоненную белокурую голову, сверканье платья, когда двигались руки, слышала шуршанье пергамента. Потом наложница попятилась и села на табурет в углу. Она отвернулась, не желая больше наблюдать это бесчинство, если уж не могла ему помешать.

Наконец Фома Нотарас выпрямился, по-видимому, удовлетворенный – но одновременно он был и разгневан. Он гневался куда тише двоюродной сестры – но потому его недовольство было и страшнее…

– Идем, – приказал он наложнице, подойдя к ней. Она встала с места, не сказав ни слова. Патрикий быстро вышел из кабинета, принуждая ее спешить и не оставляя времени подумать. Но думать ей было не над чем: она ничего не знала, как всегда!

Нотарас быстро, почти бегом, спустился по лестнице и вернулся в гостиную. Там он упал в кресло, переводя дух. Он едва мог совладать с собой; вот пальцы побарабанили по подлокотнику, потом рука сжалась в кулак, так что старинные перстни впились в кожу.

– Вина! – приказал патрикий испуганному Сотиру.

Феодора еще не успела сесть. Она встрепенулась и схватила Сотира за рукав:

– Сотир, пожалуйста, принеси закусить, а не то господин напьется! – прошептала она на ухо благородному старику.

Нотарас еще ни разу не напивался при ней так, чтобы забыть себя, – и тем страшнее было представить, как это случится. Но не теперь.

Сотир серьезно кивнул славянке и улыбнулся, успокоив ее жестом. Патрикий мрачно смотрел со своего места на них обоих, но ничего не говорил.

Сотир направился к выходу из зала, и его белая одежда и белая голова скрылись в дверях. Фома взглянул на свою спутницу.

– Что ты ему сказала?

– Попросила и мне принести выпить, – ответила она.

Фома опустил голову.

– Тебе не надо.

Он взялся за голову, и тут Желань поняла – стряслось что-то нешуточное.

Вернулся Сотир, неся на подносе два кубка с вином, белые хлебцы и блюдо черного винограда. Посмотрев в глаза ободренной Желани, он едва заметно улыбнулся. Взяв свой кубок, гостья увидела, что вино разбавлено – и что ее господину, конечно, подали такое же…

Фома Нотарас принялся мрачно цедить вино; сделав несколько глотков, он забросил в рот сразу горсть винограда, разжевал и проглотил. Потом отставил кубок и закрыл лицо руками.

Просидев так несколько мгновений, он допил вино. Феодора даже не притронулась к своему угощению, глядя на поведение хозяина.

Потом Фома встал и, без слов подняв ее с кресла, крепко взял наложницу за руку и повел прочь. Седовласый Сотир следовал за ними со скорбным видом – и видом исполненного долга… Перед кем?

На самом пороге высокий гость обернулся и положил руку старику на плечо.

– Спасибо тебе за твою верность госпоже, Сотир… Надеюсь, ты не скажешь и ей, что я приезжал?

Сотир улыбнулся с видом сожаления.

– Она поймет.

Патрикий кивнул.

– Метаксия слишком умна, – сказал он, – но это было бы еще полбеды, не будь она так же и самолюбива. Для женщины ее желания и домашние обиды куда легче могут затмить весь мир, чем для мужчины, в чем бы эти желания ни состояли!

Управитель кивнул.

Потом посмотрел на обоих господ и поклонился.

– Я провожу вас.

– Не стоит, – ответил Фома. – Ты исполнил свой долг.

Он медленно спустился по ступенькам, ведя за собой Феодору. Они в полном молчании прошли акациевую аллею, потом сели в повозку. Возница тронул лошадей без приказа.

Несколько минут Фома и Желань молчали – потом Желань решилась подать голос, поняв, что сам хозяин с ней не заговорит.

– Что случилось, Фома?

Он словно бы даже не обратил внимания, что его назвали по имени, – хотя это случалось нечасто и было знаком доверия. Феодора заметила, что это льстило ему больше, чем обращение, как к господину.

Нотарас протянул руку и привлек ее к себе.

– Метаксия действует без моего ведома и воли… Она уехала в Константинополь. Для нас это просто ужасно, Феодора.

Он неожиданно сжал свою подругу в объятиях и спрятал лицо у нее на плече, как у матери – или у Метаксии, когда та была рядом. Господин, до сих пор каменно спокойный, вдруг всхлипнул наложнице в шею. Феодора на несколько мгновений застыла от испуга, но потом обняла его и стала поглаживать по волосам.

Он тяжело дышал.

– Моя сестра решилась убить императора.

Желань давно думала об этом, таила в глубине сердца, потому что такое не говорилось вслух, особенно среди греков. Но потом она собралась с духом и обхватила светлую голову господина обеими руками, отстранив от себя. Она посмотрела ему в глаза – он плакал.

– Но разве… Разве вы не задумывали это с самого начала? – тихо спросила славянка. – Убийство императора? – прошептала она.

Патрикий покачал головой. Потом опять припал к ней на плечо.

– Это была самая крайняя мера, – прошептал Фома Нотарас. – Метаксия всегда стояла за убийство и подталкивала к этому меня, хотя я воспрещал ей… Она не понимала, сколько сил приложил император, а с ним и его советники, чтобы установить мир с католиками! Я люблю итальянцев не больше, чем она, – но смерть Иоанна Палеолога уничтожит последнюю гармонию в империи и надежду, что мы противостоим османам. Иоанн – миротворец, Феодора; быть может, именно потому, что стар… Но этим-то он и хорош для нас!

Феодоре стало очень страшно. Она ощутила, будто их маленький элисий вдруг превратился в болото, в котором они топили друг друга вместо того, чтобы вытягивать. Господин сжимал ей руки и задыхался, пытаясь совладать со своими чувствами.

– Но ведь Иоанну уже и так недолго осталось? – прошептала славянка. Фома засмеялся.

– Иоанну, пожалуй, осталось недолго… Но мы еще слишком молоды, чтобы умирать!

– Нас… Нас казнят за это, если раскроют заговор… да? – прошептала Феодора. – О чем же тогда думала Метаксия?

Фома пожал плечами с отвращением.

Он высвободился из объятий наложницы, но по-прежнему сжимал ее руки. Патрикий смотрел в сторону.

– У нее собственные счеты с католиками, – сказал он. – Это семейное дело.

Он улыбнулся.

– Итальянцы тоже мстят за весь род – и всему роду своих врагов… Но разве сейчас такое время?

Желань прижала руку к груди.

– А мне кажется, тут другое, – прошептала она. Кашлянула и закончила в полный голос:

– Мне кажется, Фома, что Метаксия хочет захватить власть в империи. Предупредить приход законного государя. Сейчас она еще может успеть… пока Константин ничего не знает, не правда ли?

Патрикий смотрел на нее онемев. Желань кивнула.

– Да, да… Уж я-то догадываюсь!

========== Глава 13 ==========

Пока ехали до дому, они молчали – у обоих накопилось слишком много слов и мыслей; патрикий, морща белый лоб, выстраивал какие-то государственные соображения, которые наложница не смела нарушить слишком поздним вмешательством. Этот Новый Рим строился без участия – и без расчета на таких, как она.

Но когда они вернулись домой и остались одни в тишине своей спальни, Феодора насмелилась открыть рот.

– Фома, думаю, Сотир солгал нам.

Патрикий посмотрел на нее так, точно впервые увидел. Потом рассмеялся.

– Наивное дитя… Конечно, солгал!

Она покачала головой.

– Солгал в том, что Метаксия могла уехать куда раньше, – ответила славянка. – Он сказал, что не знает, куда она уехала, чтобы тебя отвлечь – чтобы ты не задумался, когда это было, а сразу поверил, что только четыре дня назад…

Ромей, глядя на нее, просветлел – и тут же помрачнел лицом.

– Ты права, – сказал он. – Конечно, именно так они с моей сестрой и сделали.

Потом взялся за лоб, и лицо его исказилось. Он стиснул зубы.

– Проклятье… Проклятье! Как теперь опередить ее!..

– Ты ничего еще не знаешь наверняка, – напомнила Феодора. – Ведь так?

Она помолчала, подбирая слова с величайшей осторожностью.

– Думаю, тебе конечно, следует уведомить Константина о том… что сочтешь нужным сказать, – продолжила славянка. – И ведь тебе нужна военная помощь.

Она даже похолодела, произнося такие слова. Патрикий смотрел на наложницу, точно не верил своим глазам.

Потом губы его искривились.

– Дитя, что ты понимаешь? – спросил ромей. – Ты думаешь, что сейчас можешь изменить судьбу империи… или потягаться со мной или моей сестрой в управлении государством? Разве я говорил тебе что-нибудь до сих пор?

– Я никогда и не притязала на власть, – возразила Феодора.

Она приблизилась к господину и притянула его к себе – так, как он обнимал ее в пути. Они опять обнялись.

– Ты не говорил мне ничего о том, что происходит, не потому, что думал, будто я глупа, – прошептала славянка. – Ты думал… что мне, рабыне, не может быть дела до судеб вашего Рима… и не верил мне.

Нотарас застыл в ее объятиях. Он и теперь ей не верил. Быть может, прежде он даже подозревал в ней убийцу, подосланную сестрой…

Несчастные владыки мира!

Желань обняла его крепче.

– Я, конечно, не знаю того, что известно тебе, – продолжала шептать она, – но знаю, что мятеж, затеянный Метаксией, добром кончиться не может, и не только потому, что такое воцарение противно закону и Богу… Твоя сестра хочет не продлить жизнь Византии – а потешить душу перед тем, как умереть вместе с последним Римом: как умер первый!