Текст книги "Ставрос. Падение Константинополя (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 78 страниц)

Пока Микитка ждал, он начал вдруг догадываться, чего стыдится юный грек; и на несколько мгновений его самого охватили горячая жалость и стыд, от которых он чуть не вскочил из-за стола. Не худшую ли тайну, чем его собственная, скрывал Мардоний Аммоний – этот потомок знатного византийского рода?

И ведь если бы Феофано тогда пошла против сердца, а ее охранитель Марк выдал их Никифору Флатанелосу, Микитку могла бы ожидать такая же участь, как Мардония! Никакая собственная стойкость его не спасла бы! Бог беду отвел; и надо же помочь и этому несчастному, если Микитка верно догадался, что он турецкий наложник…

Однако несчастный мальчишка с такою же легкостью мог оказаться лгуном и подсылом – подсылом кого-нибудь из могущественных врагов Феофано, который теперь жаждал расправиться с нею или захватить ее в плен! Микитка, как и многие, был наслышан о подвигах этой необыкновенной гречанки; и знал, что для турок, – как и для немалого числа католиков, – победить Феофано будет почти как свалить Софийский крест. Царица амазонок, как ее называли теперь, воплотила в себе и явила современникам древние свойства греческого духа – память о геройстве предков…

И Микитка решился.

– Ты родственник Феофано, я понял, – хрипловато от волнения сказал он. Мардоний вскинул изумленные глаза. – Тебе нужна какая-то помощь от этой госпожи, я угадал? – спросил евнух, пока Мардоний не опомнился.

Юный грек кивнул.

– Я ей сродни, – ответил он. Натянув на пальцы свои роскошные рукава, он принялся теребить их. – Мой отец – брат ее покойного мужа, и теперь сторонник султана Мехмеда. Один из самых верных… хотя передался в числе последних.

Когда Мардоний заговорил, он показался взрослее своих лет, и взрослее своего возраста он изъяснялся: как сам Микитка, которого в самые нежные годы ввергли в несчастья. Сострадание вновь овладело сердцем евнуха.

Потом, когда он вполне осознал сказанное, сочувствие опять сменило огромное изумление – и осознание невольной причастности к каким-то великим делам, которое Микитка испытывал, когда Феофано использовала его в своих целях…

– Я едва ли тебе помогу, – сказал евнух в наступившей тишине. – Ты сейчас платил за нас обоих, а я… Был постельничим императора, но что имел, когда меня с матерью захватили, с тем и остался: гол как сокол.

Он развел руками. Мардоний слабо улыбнулся.

– Я знаю, что ты почти ничего не можешь, и позвал тебя потому, что… Глупая надежда!

Микитка кивнул: он очень хорошо понимал такое чувство, отчаянную нужду в друге. Если Мардоний не лгал. А может, Микитка напомнил этому последышу рода Аммониев о русской женщине, с которой была дружна Феофано – и с которой, по слухам, она была в блудной связи… Хотя для древних греков это было законно и свято. Уж как ни крути, лучше, чем мальчишке подставлять зад турецкому паше – или, может, самому султану? Микитка давно знал о гареме мальчиков, который постоянно пополнял Мехмед!

Он ощутил, что сам краснеет под взглядом Мардония, и отвел глаза. Юный грек тяжело вздохнул.

– Я сейчас живу под покровительством Гали-бея, – сказал он, постучав пальцами по столу. – Это один из храбрых офицеров султана, который здесь, в Константинополе, поддерживает градоначальника, Ибрахима-пашу. Люди Гали-бея служат в городской страже, и они здесь повсюду…

Мардоний сглотнул; и тут только Микитка осознал, в какой опасности они оба прямо сейчас. Кто мог видеть, как они зашли в таверну?..

Он перекрестился; и Мардоний вздрогнул, сердитое выражение мелькнуло на его лице.

– Думай, что делаешь! – шепотом воскликнул мальчик.

Микитка сжал руку в кулак; другой сжал свой зеленый стеклянный стакан так, что тот чуть не треснул.

– Ты мусульманин? – очень тихо спросил он.

Мардоний встрепенулся.

– Разве сидел бы я здесь с тобой, будь это так! – горячо воскликнул он.

Микитка сжал губы. Как раз мусульманин и мог бы сидеть и обольщать; но тут он подумал, что, должно быть, переоценивает хитрость своего собеседника. Ведь ему не больше двенадцати лет, и он никак не сможет одолеть словом старшего! Ему бы такого и не поручили!

Мардоний вдруг протянул Микитке руку через стол, и ошеломленный евнух сжал ее. Он ощутил, какая нежная у сына Аммония кожа, по сравнению с его собственной жесткой рукой.

– Я скоро стану мусульманином, – звенящим шепотом проговорил мальчик. – И тогда… Тогда меня опозорят, потому что это станет законно для мусульман! У них и наложники должны быть турецкой веры!

Микитка понимал, что этот юный греческий аристократ ни в жизнь бы не признался в таком унижении русскому рабу, – если бы не дошел до края. Господи, что же творится?..

Пришел конец света, сказала мать…

– Но ведь, кажется, турецкая вера это запрещает? – осторожно спросил Микитка. Он как будто бы слышал, что магометане, как и христиане, такую погань запрещают.

Мардоний в ответ печально рассмеялся.

– Да кто на это смотрит? – спросил он.

Микитка кивнул. Греки мало смотрели – а уж турки и вовсе диаволовы слуги, у них никакого закона в сердце нет…

– У самого султана в любовниках один христианский князь, – вдруг прошептал Мардоний, склонившись через стол к Микитке. – Право слово, я сам слышал!*

– Господи помилуй, – сказал Микитка.

Они долго молчали.

Потом Микитка спросил:

– Что же, твой отец такое позволил… Согласился?

Мардоний теперь побледнел, кусая тонкие губы.

– Нет, – горячо сказал он. – Он о моем позоре не знает, а я никогда не скажу! Лучше умру!..

Он прикрыл глаза рукой, отвернулся.

– Мой отец очень храбрый военачальник… родовитый патрикий, достойный своих предков, – прошептал мальчик. – Я всегда им гордился… Он бы не сделал так с нами, если бы можно было иначе!

– С вами? Ты не один у отца? – быстро спросил Микитка.

Он заподозрил, что славный отец, которого так выгораживает Мардоний, несмотря на это, редкостный мерзавец…

– У меня остались еще две старшие сестры, – сказал юный Аммоний. Он сам не заметил, как рассказал Микитке гораздо больше, чем намеревался выпытать у тавроскифа, который не назвал ему даже своего имени. Впрочем, о хитростях и западнях оба давно забыли – два товарища по стольким несчастьям!

– Они замужем? – спросил Микитка, подразумевая: не отданы ли девушки туркам.

Мардоний помедлил.

– Агата замужем за Ибрахимом-пашой, скоро будет ребенок… А София, старшая, просто живет в его гареме. У них там много…

– Приживалок, – закончил Микитка, кивнув. Как в теремах: в его боярских палатах тоже было много всяких женщин без чина и звания.

Мардоний усмехнулся.

– Агату там называют Алтын, – сказал он. – Золото… Они с сестрой заложницы в доме градоначальника, чтобы отец ничего против него не сделал… Он ведь ненавидит турок всей душой, теперь еще больше!

– Тихо ты! – оборвал тут и Микитка нового знакомца.

– У них в обычае пленникам свои имена давать, – вздохнул Мардоний. – Но не христианские, святые, как у нас, а будто на забаву: и женщин зовут то цветками, то звездами, то драгоценностями… А все игра – они женщин не считают и не слушают! И сестер моих, если будут неугодны…

Он вытянул шею и провел ладонью по горлу.

– И в воду, – закончил Мардоний сурово.

– Бедняга, – прошептал Микитка.

Он был раздавлен этим рассказом – даже собственные несчастья рядом с несчастьями Мардония показались ему ничтожными. В самом деле – благородные люди, которые получают самые лучшие куски, и расплачиваются по-крупному!

Но Микитка по-прежнему подозревал, что отец Мардония получил с этого предательства больше, чем думал его сын.

– Твой отец женат? – спросил московит сухо.

– Да… Нет, – тут же поправился Мардоний. – У него есть несколько женщин, которых ему подарили здесь, в Стамбуле, но ведь у христиан это незаконно…

Мальчик опять заалел; а Микитка почувствовал, что люто возненавидел этого знатного господина, Мардониева отца, еще не увидев его. Он не Феофано! Та много лгала и много зла делала – но ведь не для себя, а для Византии…

И продолжает это делать…

– Ты о Феофано ничего не знаешь? – спросил он Мардония. Теперь уже он его допрашивал, ладил выпытать сколько можно – а тот совсем не таился!

– Знаю, что она до сих пор жила в имении мужа, Льва Аммония, – это в Морее, – сказал Мардоний. – Теперь в Морее правит брат Константина – Димитрий, который хотел править здесь, но не успел! Может быть, он взял Феофано под защиту…

Он помедлил и вдруг спросил Микитку:

– А твой хозяин, купец, не собирается уплывать?

– Ты мог бы уплыть? – воскликнул Микитка, забыв о всякой осторожности.

Бросить свою семью – и последних воинов Византии, Феофано! Сам русский евнух вдруг пронзительно почувствовал, как когда-то ощутил в день, в который его едва не опозорили католики, – что никуда отсюда не уедет, пока здесь, в руинах империи, жива царица Феофано. Он слишком многим обязан этой госпоже, как был обязан последнему императору! Слишком кровно он теперь связан с ними!

Мардоний долго не отвечал, видимо, ошеломленный выражением лица тавроскифа. Потом сказал:

– Конечно, я никуда не убегу, пока здесь мои сестры! И мой дядя, Дионисий, – уж он-то настоящий герой! Он воевал за Феофано!

Микитка нахмурился. Может быть; может быть, этот Аммоний и герой.

Мардоний внезапно встал.

– Как мы заговорились! Меня будут искать! – сказал он.

Но он не казался слишком взволнованным – может быть, часто убегал из дома своего покровителя; наверное, он был храбрее, чем вначале показался Микитке.

Мардоний шагнул было к выходу, словно забыв о собеседнике, – потом вдруг вернулся обратно и снова сел на табурет напротив.

– Феофано ненавидит моего отца, – прошептал он жарко. – Но она жалеет меня и моих сестер… Мой старший брат Дарий теперь живет у моего дяди, и Феофано любит его… А ее филэ, Феодора, была женой моего отца и сбежала!

– Какая Феодора? Жена патрикия Нотараса? – ахнул Микитка.

Вот это история! Нарочно такого не придумаешь, что закрутит жизнь!

– Она родила ребенка, и сбежала с ним, – сказал Мардоний. – И теперь Валент, мой отец, будет искать своего сына и Феодору, которую хочет взять в свой гарем… Но он сам боится Феофано и моего дяди Дионисия, я знаю…

Микитка покачал головой.

– Вот так так, – сказал он.

Расскажи кому дома, на Руси, – ни за что не поверят. Если он приедет домой, то-то будет всех удивлять!

– Мардоний, – хмуро сказал молодой евнух после долгого раздумья: Мардоний неотрывно смотрел на него. – Я, как ты понимаешь, бежать сейчас не могу – или, если бежать, то только всем вместе. Иначе мы будем не лучше твоего отца, – закончил московит.

Мардоний кивнул; Валента Аммония он больше не пытался защищать.

– А куда мы могли бы бежать? – тихо спросил юный грек.

– Может, в твою Морею! – ответил Микитка.

Он рассмеялся.

– Или, когда Морею тоже возьмут, – всем сесть на корабль и уплыть из этого Содома к чертовой бабушке…

Уж в это совсем не верилось. Но лицо Мардония загорелось при словах Микитки: бедный мальчик, в ожидании своей участи, готов был поверить в любую сказку.

– Как бы я хотел, чтобы это случилось! – воскликнул он.

– Ну так молись, – проворчал евнух.

Мардоний отвел глаза; он вдруг пошарил в глубоком кармане своих шаровар и достал пригоршню монет, которую бросил на стол перед Микиткой.

– Возьми! Тебе нужнее – у меня богатый господин! – сказал он.

Микитка открыл рот; но Мардоний вскинул ладонь, и черные глаза сверкнули повелительным огнем.

– Не желаю ничего слушать! Ты возьмешь это и отдашь своей матери… или прибереги, если не хочешь, чтобы она узнала.

Мардоний помедлил.

– Я теперь пойду… а ты посиди здесь. Я найду тебя еще…

Микитка улыбнулся, ощущая, как глаза увлажнились; Мардонию стало легче хотя бы оттого, что он выговорился.

Они замерли, глядя один другому в глаза, – и каждый ощутил, что у него теперь есть друг…

Это так мало – и может оказаться так много.

– Молись за себя и за Феофано. Не поддавайся, – велел Микитка.

Мардоний слабо кивнул; он пошел было к дверям, но тут Микитка нагнал его и остановил.

– А ты знаешь, как зовут Феофано взаправду? – спросил он.

Может быть, эти крупицы помогут ему узнать о царице амазонок и о сопротивлении больше! Мардоний ведь еще мал и ничего сам не вызнает!

– Как не знать – она моя тетка, – с печальной усмешкой ответил сын неведомого мерзкого Валента. – Феофано зовут Метаксия Калокир – она патрикия старинного рода…

Микитка вспомнил, что уже слышал имя этой госпожи, которое все-таки оказалось настоящим; но ее фамилию узнал только теперь. Может, и пригодится.

Мардоний скрылся; а Микитка вернулся к столу и допил свой шербет, к которому почти не притронулся. Подумал – и осушил стакан Мардония, который тот тоже едва пригубил.

Микитке было страшно выйти из таверны – и чем больше евнух размышлял над рассказом нового знакомца, тем страшнее становилось. Тогда он перестал думать.

Он встал, вспомнил о Боге и о Феофано – и, заложив руки за спину, быстрым шагом отправился навстречу неизвестности. Солнце ослепило его; Микитка зажмурился и улыбнулся. Он скоро шагал и продолжал улыбаться.

* Раду Дракула, князь Валахии (Румынии) и брат Влада Дракулы, долгие годы бывший фаворитом Мехмеда.

========== Глава 98 ==========

Димитрий Палеолог теперь именовался великим василевсом; но, как и христианские князья многих маленьких земель, покоренных султанатом, правил с позволения султана. Столицей Димитрия и Морейского деспотата оставалась Мистра.

Туда, вскоре после падения Константинополя, и перебралась Феофано со своей русской подругой и ее детьми; они звали с собой Фому Нотараса, но патрикий отказался. Впрочем, этого следовало ожидать. Проявлять себя этот обделенный мужеством и твердостью человек мог только обидчивостью и мелким упрямством…

– Он так строит свою душу, – с грустной усмешкой сказала Феофано московитке. – Чтобы не остаться никем.

Феодора вспомнила их давний разговор о спасении души, как это спасение понимала Феофано, – и содрогнулась: не могла ли царица в самом деле оказаться права? Она так необыкновенно судила обо всем!

– Мне жалко Фому, – сказала Феодора. – Он ведь очень одарен, а так и не нашел себе применения! Для мужчины это очень тяжело!

Феофано пожала плечами и ничего не ответила. Она, как и Валент, не любила разоряться на самобичевание и не могла позволить себе такой роскоши.

Как бы то ни было, пока патрикий Нотарас пытался быть мужественным, женщины его семьи перебрались под защиту мистрийских властей. Феофано не теряла времени даром и возобновила свои знакомства. Ее помнили в Мистре многие, и многие восхищались и любили, хотя кое-кто порицал за блуд, – но наверняка о ее жизни с подругой никто ничего не знал. Та небольшое число свидетелей, кто наблюдал жизнь Метаксии Калокир близко, ветераны ее сражений, были тверже камня – неподкупны и дороже всякого золота.

Феофано лично встретилась с Димитрием, и Феодора тоже увидела его – она была в свите царицы. Этот деспот Мореи напомнил ей первого из василевсов, которого она увидела здесь: того, что едва не погиб от рук Феофано, – Иоанна. Димитрий Палеолог был такой же старчески красивый и благолепно-вялый. Хотя это могло оказаться только иллюзией…

Но Феодору редко обманывало чутье.

Еще реже обманывало оно Феофано. Хотя во дворце было куда беспокойней и далеко не так уютно, как в имении, Феофано почти не сомневалась, что именно сейчас Валент попытается подобраться к ним.

– Он заплатил дорогую цену за свое предательство, – сумрачно говорила царица, – и теперь, несомненно, захочет возместить себе все, что он потерял и в чем его ущемили! Валент всегда умел… желать.

Феодора потеребила конец косы: она сейчас причесывалась на римско-азиатский лад, заплетая темные волосы в одну косу, но притом еще и укладывая пучками или косичками на затылке или висках.

– А тебе не страшно за его детей? – спросила она.

– Думаю, их Валент защитит, – сказала Феофано. – Он слишком себялюбив, чтобы пренебрегать своей собственностью. Наверняка девушки уже в гаремах кого-нибудь из пашей, а мальчишка отдан на воспитание кому-нибудь из султанских мудрецов, школьных наставников… Мардония еще можно перекроить почти без боли. Потом будет гораздо больней!

Феодора хотела ответить резкостью, но удержалась. Конечно, теперь было уже поздно! Феофано помогла бы детям Валента, если бы еще оставалась возможность!

Но столько удач подряд с неба не сыплется. И наверняка София и Агата уже беременны – а значит, потеряны почти безвозвратно. Не один только Валент умел укрощать женщин и пленников.

– Но ведь Валенту могут… отомстить за измену, – сказала Феодора.

Феофано пожала плечами.

– Если бы турки мстили всем своим христианским вассалам, кто с ними подличает, пришлось бы извести их под корень! Едва ли его тронут… османы не могут разбрасываться такими людьми, как Аммонии!

Феофано заключила, посмотрев на подругу:

– А вот нам бы поберечься. Валент сейчас ненавидит себя за предательство… и будет мстить за это всем своим, и прежде всего тебе и мне. Может, тебе и вправду придется стрелять! Выстрелить в него!

– Если придет нужда, рука у меня не дрогнет, – ответила московитка.

Она не прекращала упражнений в стрельбе ни на день – и теперь кожа у нее между пальцами загрубела, как у опытного стрелка или возницы. Феофано не только приучила ее к седлу, но и давала править своей квадригой: теперь лакедемонянка возобновила свои гонки, подобно дочерям спартанских царей, которые, случалось, даже состязались в этом с мужчинами.

Феофано брала подругу с собой и в саму древнюю Спарту – приложить ладонь к священным стенам, поймать губами дыхание героических призраков, все еще обитавших здесь, среди камней храмов и мегаронов*, рассевшихся от древности.

Они сели отдохнуть на ступеньки, в развалинах полуторатысячелетнего театра, и Феофано задумчиво сказала, подперев упрямо выступающий подбородок рукой:

– Спарта была сильна, пока была бедна и обособлена… ты ведь знаешь, что Лакония веками отдавала своих лучших воинов в наемники персам. Так теперь Мехмед поступает с дикими племенами, превыше всего блюдущими свои обычаи. Так и императоры поступали с вами, скифами, – не правда ли?

Феодора возмущенно встрепенулась.

– Мы не отдаем своих лучших воинов в наемники… да еще веками! Мы и сами сильны!

Феофано улыбнулась и кивнула.

– Вы становитесь сильнее на имперский лад, дорогая. Вы уподобляетесь ромеям и османам… малое со временем неизбежно поглощается великим, а простое усложняется. Таков закон всех человеческих обществ. Главное – соблюсти в этом здоровую меру, и через столетия пронести память о том, кто вы есть!

Феодора восхищенно хлопнула в ладоши, а потом обняла царицу. Их руки загрубели, и даже масла не смягчали их достаточно; но с тех пор, как Феодора ощутила себя свободной в лаконском духе, она гораздо чаще и сильнее ощущала любовное влечение – не к одной только Феофано, а и к мужчинам, и ко всему миру!

Любить, говорила Феофано, способны только свободные люди.

Она, как Христос, делала рабов свободными.

Микитка слушал и высматривал, толкался в толпе, хотя это было очень опасно, – но, как и тогда, когда он пытался шпионить за Феофано, ничего не узнал. Микитка был слишком мал для борьбы с такими чудовищами – тем более в одиночку! Конечно, он не мог сказать никому о своем знакомстве; и боялся, как бы несчастные сестры Мардония и он сам не пострадали из-за смелости мальчика.

Микитка говорил ему не поддаваться – но разве это возможно? Конечно, если хозяин решит надругаться над ним, Мардоний не сможет сопротивляться!

Микитка помнил обещание снова встретиться – но с каждым днем все меньше в это верил. Может быть, Мардония жестоко наказали за отлучку, если даже не увидели его с русским юношей, – или он сам больше не решался высовываться, слишком многим рискуя.

Того, что случилось через неделю после их разговора, русский евнух ожидал меньше всего.

Он как раз присматривал за хозяйским ослом на тихой зеленой улице – этот квартал был словно перенесен сюда из какого-нибудь итальянского города! – как вдруг к Микитке подошел нищий, закутанный в рваный плащ: маленький оборвыш. Это не было редкостью в итальянских кварталах, как и в греческих; хотя турецкие стражники жестоко гоняли попрошаек палками, а то и саблями.

Микитка пошарил в кармане, ничего не нашел… как вдруг услышал смех. Нищий откинул капюшон.

– Мардоний! – ахнул евнух.

Микитка быстро огляделся.

– Но как ты…

– Ты совсем не умеешь скрываться и хитрить, варвар! Найти тебя было очень просто! – воскликнул Мардоний, широко улыбаясь. И Микитка вдруг впервые увидел в нем его неведомого ненавистного отца – разбойно-восточную небрежность, вместе с ромейским высокомерием.

– Я сбежал! – гордо объявил Мардоний: как будто было еще непонятно.

Микитка опомнился. Он встряхнул юного приятеля за слабые плечи.

– Ты что наделал!.. Теперь нам всем конец!

– Если ты не донесешь, никто не узнает, – возразил Мардоний. В эту минуту он казался храбрее Микитки – да, наверное, и был.

Микитка устыдился.

– Тебе нужно спрятаться… скоро придет мой хозяин.

Мардоний кивнул.

– Сейчас я исчезну!

И он отошел. Мгновение – и его уже не было рядом; а Микитка хлопнул себя по лбу в досаде, что не уследил. Этот мальчишка сейчас наделает дел! Заметит его кто-нибудь из домашних, и…

Но тут подошел хозяин, Джузеппе ди Альберто, – и Микитка сумел совладать со своими чувствами; а потом почти успокоился. В таком наряде узнать Мардония мог только тот, кто уже знал его как сына своего отца. Только бы мальчишка никуда не делся, пока Микитка занят!

Когда Микитка освободился и пошел по той же улице домой, его опять нагнал Мардоний, выросший будто из-под земли. Он поманил приятеля рукой, и они отошли на обочину и сели под деревьями. Над ними росла смоковница, под которой в траве валялось несколько попорченных солнцем и мухами фиг.

Мардоний схватил один плод и тут же вгрызся в него белыми зубами; Микитка взирал на юного аристократа в изумлении.

– Это владения…

Мардоний махнул на него рукой.

– Все равно чьи! Твои итальянцы никак не страшнее янычар!

Микитка понял, что Мардоний опасно опьянен своей первой маленькой победой, – порою даже добрые и честные люди, освободившись от долгого гнета и унижения, делались отъявленными разбойниками. А Мардоний еще и уязвленный аристократ, и разбойничье семя!

Мардоний вдруг опять поманил его к себе и, обхватив за шею, жарко прошептал на ухо:

– Они все думают, что я утонул… или утопился.

Микитка поперхнулся, хотя ничего не ел.

– Как?..

– Очень просто, – все еще гордясь собой, ответил мальчишка. – Я оставил свое платье на берегу… а этот плащ купил у нищего во Влахернах, там живет мой господин.

Тут Микитка заметил, что на Мардонии только сверху рванина, а штаны и рубаха на нем справные, только что некрашеные. И даже сандалии на ногах. Евнух покачал головой, хмурясь.

– А твой отец?

При этих словах улыбка на тонких пунцовых губах завяла.

– Он тоже думает, что я мертв.

Мардоний прерывисто вздохнул.

– Я видел сам, когда прятался, как меня искали… а потом Валент долго сидел на берегу с моей одеждой в руках, и никто не смел его задеть, даже турки…

Микитка вообразил, как приняла бы такое известие его мать, и ему стало дурно.

– А ты не думаешь, что ты не один такой умник? – хмуро спросил Микитка. – А ну как они разгадали твою хитрость?

Мардоний мотнул головой.

– Нет!

“А может, отец был даже и рад избавиться… от позора”, – мелькнуло в голове у Микитки. Он не так уж много узнал об обычаях греков, но не сомневался, что Валент гордился сыном куда меньше, чем сын – отцом. Греческое аристократство до сих пор превыше всего ценило телесную силу, красоту и ловкость с оружием!

Правда, Мардоний был хорош собой, – но красотой более девической: скорее как евнух, чем как воитель. Подобно самому Микитке в его годы. Это была какая-то иная кровь, нежели у Феофано, – более восточная и темная; даже фамилия Мардония звучала не по-гречески, хотя все эти господа были ромеями.

– Откуда ты родом? – спросил Микитка.

– Из Македонии, – гордо ответил Мардоний. – Это искони православная земля*… а до тех пор была земля, славная победами.

– Я слышал, – кивнул Микитка.

Наверное, Аммонии пошли от каких-нибудь диких македонских вождей, переженившихся на пленных персиянках. Вот сокровище ему досталось! Микитка вздохнул.

– Теперь-то ты как думаешь быть?

Мардоний воззрился на него, точно это само собой разумелось.

– Как это – как думаю? Ты укроешь меня!

Микитка не ответил, поджав губы: на душе вдруг стало прескверно. А Мардоний прибавил:

– Вы, скифы, хоть и не горазды на выдумки, но своих не выдаете – я знаю!

Микитка оскорбился, вспомнив, как русские этериоты многие месяцы прятали у себя жен и детей – бывших рабов. И они, значит, без хитрости?

Он поднял глаза на Мардония и тут же опять потупился; на щеках расцвели малиновые пятна. И тут Мардоний наконец спохватился.

– Прости, я был с тобой груб!

Микитка хмуро посмотрел на него.

– Прощаю, так и быть.

Он сорвал травинку и раскусил, раздумывая, – и Мардоний теперь ждал почти благоговейно, не смея прервать его размышлений.

Наконец Микитка отбросил за спину длинные русые волосы и встал; Мардоний немедленно поднялся следом.

– Я тебя отведу к товарищам отца. Это неподалеку, – сказал евнух. – Но только ты никому не скажешь, кто ты такой!

Теперь Мардоний почти оробел.

– Хорошо… А что ты им скажешь?

– Скажу, что ты мой друг и сбежал от турок. Этого нашим будет достаточно, – отозвался Микитка, шагая вперед; Мардоний трусил рядом, заглядывая ему в глаза. – Но не думай, будто мы просты.

Мардоний вдруг бросился ему на шею и пылко поцеловал. Микитка чуть не отпихнул мальчишку от неожиданности, хотя давно наблюдал такие выражения приязни у пылких греков и итальянцев.

– Спасибо тебе! Ты истинный друг! – воскликнул мальчик.

И тут вдруг оба поняли, что Мардоний до сих пор не знает имени своего благодетеля, – и одновременно расхохотались.

– Но как тебя зовут, друг? – спросил Мардоний, успокоившись.

– Никита… “Петрович”, – чуть не закончил Микитка.

– У тебя наше имя… Я очень рад, – сказал Мардоний, покраснев от радости и волнения. Они крепко пожали друг другу руки.

Через несколько шагов Микитка увидел знакомую калитку в белой стене – высокой и толстой, точно монастырская стена или ограда султанского гарема. Но калитка была не заперта; Микитка отворил ее и вошел, и Мардоний следом.

Микитка опять велел другу спрятаться. А потом ушел; и не было его довольно долго.

Вернулся русский евнух с высоким и дюжим мужчиной, голым по пояс: на плечах у воина еще блестели капли воды. Он только что обливался от жары. Спутник Микитки был очень загорелым, но с льняной головой и голубыми глазами.

– Ратша, – сказал Микитка изумленному витязю, когда навстречу им из кустов встал Мардоний. – Это мой друг, он бежал от турок! Он не понимает по-нашему!

– Видимое дело, – сказал Ратша, глядевший на смуглую черноту гостя.

Он склонился над мальчиком и положил ему руку на плечо; Мардоний едва не отпрянул.

– Ты кто таков? – спросил витязь по-гречески.

– Я…

Тут Мардоний покраснел и забыл, как собирался солгать. Да он и не сумел бы перед этим человеком!

Ратша кивнул и, похлопав мальчика по плечу, отвернулся. Он очень хорошо понимал, что стыд бывает разный.

Но на Микитку белоголовый русич посмотрел очень сурово.

– Прокормить его мы прокормим, кусок на такой рот найдется, – сказал он. – Но если с ним что-нибудь… я с тебя три шкуры спущу! Ты теперь за него в ответе!

Если с Мардонием выйдет “что-нибудь”, хмуро подумал Микитка, спускать шкуры будет не Ратша…

– Он ничего не учудит, дядька Ратша. Я за него ручаюсь, – сказал Микитка – и посмотрел на Мардония. Тот ничего не понял из разговора старших, но понял, что речь о ручательстве: и серьезно кивнул.

Потом Микитке пришло время уходить; помогать матери. Мардоний попросил его приходить почаще. Ведь у него никого не осталось, кроме нового скифского друга!

– И приду, и тебе дело сыщу, – кивнул Микитка, вспоминая нежные руки Валентова сына. На прощанье Мардоний еще раз одарил его улыбкой и поцелуем. Микитка улыбнулся в ответ и направился прочь, думая: Господи, Господи.

* Мегарон – греческий дом прямоугольного плана с очагом посередине.

* На самом деле до освобождения от османского ига македонская церковь подчинялась попеременно Константинополю и Риму.

========== Глава 99 ==========

Агата сидела за занавеской, отгораживавшей ее от всех, и плакала. Руки ее были сложены на тугом животе; лицо опухло от беременности и от слез. Ей было в эту минуту ненавистно все – считая и семью, и ребенка, которого она еще только готовилась произвести на свет. Но умереть она не могла. На самом деле у них осталось очень мало таких смельчаков, как малыш Мардоний, – и кто бы мог подумать, что…

За занавеской смеялись, хлопая в ладоши, – играя в какую-то игру, – турецкие служанки, от одного вида которых у Агаты начиналась тошнота, как в первые месяцы тяготы. В доме ее мужа было так невозможно много женщин, которые только и знали, что болтать ни о чем, есть и холить свое тело, – даже в этой комнате, считавшейся ее собственной, дочь Аммония не могла найти покоя!

Наконец, услышав новый взрыв бессмысленного смеха, она не вытерпела.

– Замолчите! – прикрикнула Агата по-турецки, раздвинув занавески; женщины тут же замолкли и склонились перед нею. Несмотря на то, что Алтын была только “маленькая госпожа”, – младшая жена Ибрахима-паши, – служанки беспрекословно подчинялись ей. Хотя весь этот курятник, считая до самой старшей жены, квохтал и полошился, когда на женскую половину входил господин; и так же все женщины в доме смирялись перед другими мужчинами, считая даже мальчиков.

Впрочем, слуги-мужчины не могли им приказывать прямо – слуги-мужчины вообще не разговаривали с женщинами, подчиняясь своим турецким господам. О, как хорошо была построена эта клетка!

Агата услышала шаги снаружи, приглушенные коврами, потом испуганный шепот служанок; и поняла, что идет муж. Она знала, что турчанки при виде него склонятся до земли, и ей тоже следовало бы встать и приветствовать его поклоном…

Агата осталась сидеть, не заботясь о том, что растекшаяся сурьма измазала щеки.

Занавески раздвинула бесцеремонная рука, потом Алтын услышала тяжкие шаги толстяка совсем рядом – и вздох. Ибрахим-паша сел подле нее на подушки, повеяв на нее запахом мускуса. И не поворачиваясь, дочь Аммония знала, что его лицо при виде ее слез исказила обезьянья печаль, – эти турки порою вели себя как бабы даже друг с другом! Что ж удивляться тому, что у них нет ни порядка, ни закона – а только одно хотение?

Наконец муж пошевелил толстой рукой ее колено, вынудив повернуться.

– Что ты опять плачешь?

Ибрахим-паша говорил с ней по-гречески, потому что турецкий язык младшей жене давался туго – или она просто была глупа как женщина. Но не принуждать же ее учиться сейчас!