Текст книги ""Фантастика 2025-136". Компиляция. Книги 1-20 (СИ)"

Автор книги: Виктор Ананишнов

Глава 24

Проезд по городу был сокращен – Большая улица оккупирована рабочими, ведущие к ней улицы через это перекрыты телегами – вполне себе баррикады – а у меня совсем не было настроения нарезать круги по окраинам. Прошествовав под Триумфальной аркой и дав попам отслужить молебен, я озадачил губернатора Лукошкова:

– Василий Викторович, соберите, пожалуйста, всех владельцев фабрик, заводов и мануфактур, чьи работники принимают участие в шествии, и идемте все вместе разговаривать с рабочими.

Губернатор не местный – Екатеринбургом рулит Дума во главе с градоправителем из купцов, Симановым Ильей Ивановичем. Город относится к Пермской губернии, и именно ею руководит Василий Викторович. Я нынче для всех его коллег и его самого все равно, что страшный суд. Не знают, чего от меня ждать – так-то до этого только в газетах на весь мир хвалил наши губернские власти, но Теляковский-то «от угрызений совести» помер. Даже неизвестно, что хуже – отставка или вот так, ибо понятие «честь» в эти времена чувствует себя отлично. Красноярский губернатор ее, получается, сохранил, да не пошло застрелившись, а внутренним решением!

Лукошков почти незаметно поежился – чиновник высокого ранга все же! – и отдал помощникам нужные приказы.

– Илья Иванович, – повернулся я к Симанову. – От имени Российской Империи благодарю вас за передачу вашей муки на нужды переселенцев.

В глазах купца-градоправителя, хозяина первой в Екатеринбурге мельницы – это только так называется, по факту там огромный мукомольный комбинат – мелькнула высокая запись в родословной книге, и он склонился в поклоне:

– Премного благодарен, Ваше Императорское Высочество!

Немного поразмыслив, я снова озадачил губернатора:

– Арестованного заводчика Тихомирова також следует привести.

Приказ был передан, и я решил повысить ставки – ситуация один черт пан или пропал. Встав на дрожки, я громко обратился к собравшимся:

– Дамы и господа, я был бы счастлив увидеть Екатеринбург в спокойные времена, но жизнь распорядилась иначе. От имени Российской Империи, благодарю вас за деятельную помощь соотечественникам. Гостеприимство и сердечность жителей Урала навсегда останется в моем сердце.

Немалая часть уважаемых людей пустила слезы умиления. Такое я видел уже не раз, но никак не могу привыкнуть. Нет, это не рабская покорность и не пресловутое чувство ранга. Это – честь и вера в служение Отечеству, персонифицированным аватаром которого является Император.

– Благодарю и за то, что не стали колотить смутьянов.

Народ грохнул. Рукой призвав к тишине, я продолжил:

– Вклад каждого из вас зафиксирован на бумаге, которые я увезу с собою в столицу. Вклад каждого из вас будет оценен Империей, ибо не ради награды вы старались, а по зову сердца.

Забрал бумаги и из Оренбурга – чинов на всех не напасешься, но почетных грамот, благодарственных писем и медалей с орденами хватит на всех. Можно и специальный учредить – «орден доброго самаритянина» например. Родина должна замечать и поощрять созидательные инициативы, а не только запрещать вредные или кому-то таковыми показавшиеся.

Радости и слез прибавилось, но время-то не ждет, а потому руку снова пришлось поднять в воздух:

– Сейчас нужно разобраться с еще одной проблемой. Я отправляюсь говорить с рабочими. Вас я прошу и далее не чинить им препятствий.

Усевшись в дрожки под аплодисменты, я махнул рукой садиться губернатору с градоначальником, улыбкой пригласил епископа Владимира и кивком – своих князей.

– Есть тут один гимназист, – как только мы тронулись, взял быка за рога Оболенский. – Ульянов Володя…

Я словно получил удар под дых, голову окутал звон, в котором утонули дальнейшие слова Оболенского. Рука сжала штанину, другая кожаную обивку сидения. По спине побежали мурашки, рубаха под парадным мундиром окончательно пропотела. В памяти всплыла картина – я стою в Мавзолее и смотрю на мумию Ильича. Священного трепета не испытал, но значимость исторического деятеля признаю. Гимназист Володя Ульянов, потеряв брата-террориста, первым понял, как оно работает и «пошел другим путем», выстраивать параллельный контур управления страной – систему Советов. Когда создался вакуум власти, а общество потеряло уважение к Временному правительству и прочим «заказчикам» сноса монархии в России, большевики «оп» – и начали собирать распадающуюся Империю обратно. Империю сломал не Ленин – это сделала буржуазия, но ее я как-нибудь в кулак загоню, а социалисты – вот реальный повод бояться. В отличие от разношерстой массы крупных капиталистов и высшей аристократии, у социалистов общая цель, постепенно выстроится четкая структура, и они активно занимаются тем, что царская власть делает с солидной ленцой – пропагандой среди населения.

Прикусив изнутри щеку, я подавил паническую атаку. Что это – «обратка» за везение или уготованная самим Проведением встреча?

– … Молодой, лет двадцать ему – он у смутьянов навроде как главный, – продолжил Оболенский.

Немного удивившись, что момент слабости оказался реально «моментом», из-за чего его никто не заметил, я принялся успокаиваться.

«Молодой»! «Лет двадцать»! Это же сильно облегчает задачу! Владимир Ильич же не родился вот таким, он много лет учился, приращивал умение писать тексты и произносить речи, строил карьеру «оппозиционера» и обрастал связями. Человек талантливый, человек умный и потенциально очень-очень для меня опасный, но… Но ему же двадцать! Он реально «гимназист», сиречь – без пяти минут школьник! Школьник, блин, конца XIX века! Если он начнет со мной состязаться в знании какой-нибудь латыни, я тут же проиграю. Но он же не начнет! Рабочие, которые участвуют в шествии, люди гораздо более простые, и ходят по улице Большой не первый день. Они устали, им надоело, они теряют заработки – ну какая оплачиваемая забастовка в стране, где запрещены профсоюзы? – и уже скорее всего жалеют, что пошли за молодым нарядным «барчуком». Есть немалая вероятность, что если я просто попрошу их разойтись, они сразу же это сделают. Но мне такой исход не нужен – требуется не разогнать конкретное «шествие», а сделать так, чтобы в ближайшее время их не повторилось – ни здесь, ни в других промышленных городах.

В голове что-то щелкнуло, и я с почти священным трепетом покрутил в голове новую мысль. Если Российская Империя, как говорит нам советская пропаганда, рыхлое аграрное образование с неразвитой промышленностью, как получилась пролетарская революция? В Сибири – да, промышленность по большей части ограничивается набором «маслобойка, лесопилка, свечной заводик» с исключениями в виде текстильных фабрик, но здесь, на уральских заводах, еще при Петре вкалывали тысячи рабочих. Ныне их еще больше, и хвала Господу за то, что абсолютное их большинство к «шествию» не присоединилось.

Дальше я увижу еще больше – Российская Империя вообще-то БРОНЕНОСЦЫ своими силами умеет строить. Это же блин в эти времена настоящая «космическая» технология! Да, компоненты частенько покупаются за рубежом, но покажите мне страну, которая 100% номенклатуры товаров сама производит, а я в ответ покажу вам СССР, население которого мечтает об импортном барахле, а ЭВМ такой могучей страны представляет собой копии IBM-ов.

Ладно, это все лирика – золотую середину между импортом и «самоделками» мне искать придется годами, и для этого нужно покопаться в статистике. Сейчас в моей голове одна пропаганда борется с другой, а значит смысла переливать из пустого в порожнее нету. Ленин, блин!!! Может однофамилец?

– … Брат у него старший в террористы подался, на Его Императорское Величество покушение замышляли, подлецы. На виселице таким место, и правильно Его Величество поступил – эти твари милосердие за слабость принимают, – разрушил надежды Оболенский.

Не бывает таких однофамильцев!!! Вот она, «тюрьма народов», кровавая «сатрапия» – брат казненного за попытку убить царя чувака спокойно бродит по улицам, занимаясь мутными делишками, и это нифига не помешает ему закончить юрфак одного из лучших университетов планеты. Да, когда Ульянов начнет проявлять избыточную активность, наступит период ссылок и эмиграций, но что это вообще за театр абсурда⁈

Улица Большая до боли напомнила мне о просмотренных в Интернете видосах с современных митингов: выходы с улицы, кроме одного, «главного», через который, надо полагать, «шественники» сюда попадают и уходят, перекрыты телегами. На деревянных тротуарах выстроились солдаты и полицейские – сплошной стеной. На скучавших до моего появления лицах была написана незыблемая истина: «Только дернись, ужо я тебе!..». Из окон торчали лица зевак – эти надеются, что скоро такой раздражающий шум закончится.

«Шественников» я на выпуклый глаз насчитал человек двести. В первые дни их было больше, но терпение у мужиков не бесконечное – ходют-ходют, а толку нету. Карман-то с каждым днем дряхлеет, и энтузиазма это не прибавляет. Ну и атмосфера та еще – здесь никто их поддерживать не торопится. Препон тоже не чинят, но социальное порицание – мощный инструмент, и как раз соратники Ленина начнут его пользовать в полную силу.

«Товарищи» пришли с плакатами – «Даешь конституцию», «Конституция – мать порядка» и умиляющим «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Видели мы этих «пролетариев» – в сороковых годах особенно сильно соединиться пытались, на основе рабовладельческого общества и старого-доброго геноцида. Вот он, основной «факап» Ленина сотоварищи – они искренне верили, что революция охватит весь мир, а вслед за нею мир охватит один большой СССР. Когда реальность распорядилась иначе, пришлось строить сильное, способное потягаться со стремительно милитаризирующейся Европой государство. Придется поискать товарища Сталина – мне такой удивительный человек пригодится гораздо сильнее Ленина, ибо последний – теоретик и интернационалист, а первый умеет эффективно работать в тяжелейших условиях. Иосиф Виссарионович сейчас тоже молод и наборами компетенций не оброс, но без задатков такой карьеры с такими результатами не построишь.

А еще улица Большая пованивала – прямо здесь никто нужду не справляет, но стоящие во дворах жилых, торговых и прочих зданий туалеты из-за перманентного столпотворения переполнены.

А вот и мой Евпатий – во главе группы из трех десятков человек-старообрядцев, он следовал за «шествием» в паре шагов, и, как только лишенные энтузиазма – зачем кричать, когда никто не хочет услышать? – скандирования рабочих становились на паузу, Евпатий предельно мягким, словно адресованным ребенку, тоном принимался увещевать:

– И так тяжело, а вы еще и смуту сеете. Стыдно – весь Урал плечом к плечу встал, ближним помогать, а вы – нет. Покайтесь, господа, пока поздно не стало. Жизнь-то у вас не сахар, это понятно, но вы были в Индии? Я – был, тамошние в грязи живут, аки черви вечно голодные. Вот ты, Володька, говоришь, будто мы от англичан да немцев отстали, но ты же про метрополии говоришь. У нас страна вон какая, значит и сравнивать целиком должно, с колониями.

А ведь прав! Ой как прав! Вся статистика по Российской Империи подается в сравнении с другими Великим Державами. Сравнивают один маленький остров, который высасывает соки с половины мира, с одной шестой частью суши, которая нифига колоний в полном смысле слова не имеет, включая агрессивных (чтобы они там спустя сотню-другую лет не говорили) соседей в единое государство. Совсем другая модель, и она, как ни крути, человечнее. Сосчитай все население «Содружества», и статистика по грамотности населения станет гораздо интересней. То же самое с промышленностью, наукой и прочими благами цивилизации.

– Значит Россия для Романовых – тоже колония? – подловил Евпатия молодой звонкий голос, канонично не осиливающий «р», и из хвоста «шественников» выбрался одетый в запылившийся (улица-то не мощеная, от пыли никуда не денешься) костюм молодой человек. Волосы зачесаны назад, приятных черт лицо украшено переходящими в бородку усами – «эспаньолка».

– Я правильно понял вас, Евпатий Михайлович? – уточнил он у купца.

– Неправильно! – ворвался я, воспользовавшись тем, что перегораживавшие нам проезд телеги расцепили, и мы выкатили на улицу Большую, аккурат между «шествием» и старообрядцами.

Владимир Ильич, на которого возница чисто из демонстрации лояльности чуть не наехал, продемонстрировал силу духа, оставшись на траектории.

– Не балуй, – буркнул я извозчику, поняв, останавливаться он не хочет.

– Т-п-рру! – натянул он поводья. – Виноват, Ваше Императорское Высочество!

Улица Большая тем временем погрузилась в тишину и поклонилась – все, включая Ульянова, который все-таки воспитанный юноша из неплохой семьи и слишком умен, чтобы метафорически плевать мне в лицо – жест красивый, но архи бесполезный.

– Радость великая! – заявил Евпатий и бухнулся коленями в дорожную пыль, сложив руки в молитвенном жесте – его соратники, само собой, повторили. – Не моего купеческого ума дело это, Георгий Александрович (со времен Индии так меня называет, мы же демона вместе изгнали), но прошу вас из человеколюбия христианского пощадить этих заблудших! – указал рукой на несколько опешивших и оттого обильно потеющих и нервно подергивающихся рабочих.

– Потом с вами поговорим, братцы, – обратился я к старообрядцам. – Евпатий Михайлович, приглашай на ужин – чаю с сухарем попьем.

Рабочие «меню» услышали и отреагировали недоумением – это что, злой сатрап Романов как переселенец из палаточного лагеря питается? Да, на Урале так и питаюсь – как все. Уеду в сытые края, отожрусь нормально – привык в Сибири качественно и вкусно кушать. Но каков народ, а⁈ Даже скудная жизнь, тяжелейшая работа и личное участие Ленина, который этот самый народ тут который день против меня накручивает, не способны вселить в голову мужиков простую мысль – «цесаревич нам врет». Захотелось поднять голову выше да расправить плечи – задача будет проще, чем ожидалось – но поза и так хорошо.

– Слушаюсь, Георгий Александрович! – подскочил Евпатий. – Могу я просить вас о возможности остаться?

– Оставайтесь, – разрешил я и спустился с телеги. – Колония, значит? – обратился к старательно подавляющему страх Ульянову – немножко руки дрожат, но умные глаза смотрят дерзко и с вызовом.

– Колония, Ваше Императорское Высочество! – повысил он голос.

Микрофонов-то нет, только орать и остается.

– Вот ваш хороший знакомый говорит – в Индии, мол, плохо, а поэтому и у нас должно быть плохо! – встал так, чтобы рабочие видели кусочек его профиля.

– Верно! Мы же не язычники какие! – поддержал Ленина настолько крепко сложенный детина лет двадцати пяти, что у меня невольно возникли сомнения в том, что его можно отнести к «голытьбе».

И рыжий – вон какая борода кучерявая и мощная. «Голытьбы» среди рабочих, впрочем, хватало – большинство носило на себе следы регулярного недоедания и тяжелой работы, а засаленные и залатанные робы говорили о том, что другой одежды у бедолаг, похоже, и нет. На лапти я уже внимания не обращаю – да, даже сапоги себе позволить могут не все, но я навидался людей, которые даже обладая возможностями, предпочитали ходить в лаптях – да, провоцирует плоскостопие, но летом в них ходить милое дело – не жарко и относительно удобно.

– Как зовут тебя? – обратился я к детине.

– Степаном, Ваше Императорское Высочество. Григория сын.

– Прав ты, Степан – не язычники мы, – повернулся к рабочим. – Православные. Западные соседи наши, католики, англиканцы да протестанты, весь мир грабят, да только рабочие с крестьянами и в метрополиях этих кровавых денег не видят – как вы и живут. Вот вы, Владимир Ильич… – повернулся к Ульянову.

Ленин приосанился – я его знаю по имени, а значит личность его уже сейчас обладает немалой значимостью – какому «оппозиционеру» не нравится, когда верхушка государства его «боится» настолько, что даже имя запомнила? Я продолжил:

– … Сторонник идей немца Маркса, верно?

– Так точно, Ваше Императорское Высочество! – энергично тряхнул головой «гимназист». – Социалист!

– У Маркса денег свои труды издавать не было, – обратился я к рабочим. – Делал он это за счет благодетеля – капиталиста Энгельса. Маркс вещи предлагает отчасти здравые – рабочий день, например, сокращать нужно, ибо усталый рабочий – плохой рабочий, потому что от усталости работает хуже. Штрафы отменить – они, я это, мужики, знаю, порою больше половины жалования съедают. Все знаю – и про лавки заводские, и про то, что вам угол на пятерых арендовать приходится, и про питание скудное, – дав народу короткую паузу на «переваривание» – это что, цесаревич продолжает ПРАВДУ говорить⁈ – я повернулся к доходяге чуть старше меня, левая рука которого ниже локтя отсутствовала. – Как тебя зовут?

– Селифаном, Ваше Императорское Высочество! – с поклоном отозвался он, моментально пропотев от груза Высочайшего внимания. – Федора сын.

– Руку как потерял? – спросил я.

– Трос лопнул, Ваше Императорское Высочество. Натянут был шибко – вот мне концом руку и отхватило. Но это ничаво…

Мне что закон вводить, запрещающий Романовым говорить слово «ничаво»⁈ Если бы он меня матами поливал да корил в сломанной жизни, я бы это понял и остался спокоен. Но он же, зараза такая, меня утешает! Стоит, чуть ли не на ветру как листочек осенний от голода колыхаясь, культяпку в рукав поглубже спрятать пытается, и утешает красивого, одетого в камзол стоимостью в пяток деревень, сытого меня!!!

– … Люд добрый здесь, столовая есть для бедняков, не дают с голоду помереть, – закончил он мысль.

Ульянов поморщился – тоже не нравится «ничаво», но по другим причинам.

– У кого работал, Селифан Федорович? – спросил я.

– У Ильи Андреича Егорова, Ваше Императорское Высочество. Чернорабочим.

– Не платит тебе пенсии Илья Андреич?

– Не платит, – подтвердил потерявший руку на производстве инвалид.

– А никто их у нас не платит, Ваше Императорское Высочество! – вклинился Ленин. – Говорят, мол, беречься рабочие перестанут, специально станут увечья себе наносить, чтобы, значит, при пенсии на печи лежать.

– Безобразие, – более чем искренне признал я. – Селифан Федорович, подойди вот к этому человеку, – указал направо. – Остапом его зовут, расскажи о себе, пенсию тебе положит.

«Ничаво» куда-то делось, Селифан закусил губу, отвел взгляд и низко поклонился:

– Премного благодарен, Ваше Императорское Высочество, да взять не могу – не за себя здесь ноги сбиваю да глотку деру, а за других таких же. За товарищей!

Ильич не без издевки покосился на меня – «ну что, не сработал подкуп»? А я подкупать и не хотел – понимаю, как это воспринято будет.

– Крепкая у тебя сила духа, Селиван Федорович. Уважаю, – признался я.

Когда рассосется кризис, кого-нибудь отправлю все-таки вручить пенсию, потому что это правильно.

– Прав ты – проблема, что называется, системная. Не один ты такой, на работе увечье получивший. Получаешься – отработанный материал, соки с тебя выжали да выбросили.

– Да! Верно! – разноголосицей поддержали меня рабочие.

Контакт установлен, начальный авторитет набран, теперь нужно это использовать для поворота ситуации так, как мне надо.

– Да только у Энгельса, который со своего стола вашего Маркса кормил да книжки его издавал, заводов много было, – продолжил я. – И на заводах этих были штрафы, как у вас, изувеченных за ворота выбрасывали, как вас, ютились рабочие в бараках да по углам, как вы, а при каждом заводе лавка была заводская. Скажите мне, господа – хотя вам, полагаю, привычнее будет «товарищ». Скажите, товарищи, как так получается, что радетель за благо рабочих своих работников в ежовых рукавицах держал да обирал как липку?

Ответа не нашлось, но вклинился понявший, что инициатива уходит из его рук, Ульянов:

– Товарищи, мы не питаем иллюзий! Энгельс – в полном смысле этого слова капиталист, и покуда рабочие и крестьяне разобщены, они неспособны отстаивать свои классовые интересы! Только Конституция позволит нам обрести голос, который услышат! Только массовые стачки и шествия покажут капиталистам, что без рабочих их заводы и капиталы не стоят ничего! Это мы плавим руду, это мы рубим камень, это мы…

Я невольно заслушался и залюбовался – агитирующий Ленин был прекрасен, убедителен, он излучал харизму, а картавость только придавала шарма – да, этот человек не идеален, но его уверенность и то, что потом назовут «пламенем революции» словно заражали мужиков, и я понял, что только из-за Ильича они до сих пор топчут Большую улицу, а не плюнули на очевидно неудачный «бунт».

И как, собака, аккуратно агитирует! Не за кирпичи – орудие пролетариата – взяться взывает, не власть захватывать, а к легальным, зараза, методам классовой борьбы. Короче – повода обвинить себя в подбивании на государственный переворот «гимназист Ульянов» не дает. Подставился, впрочем, критически, и, дождавшись, пока народ покричит «да!» и «верно!», признав правоту речи Ленина, я спросил:

– А кто «мы», Владимир Ильич? Вы, насколько мне известно, родились в состоятельной семье, и отец ваш в должности инспектора народных училищ города Симбирска служил. Должность это хорошая, жалованья, надо полагать, хватало на сытную жизнь.

– Мой дед был крепостным! – поспешил заявить Ульянов.

– Так это только прибавляет странности вашим словам, – развел я руками. – Сын крепостного крестьянина получил образование, выслужил личное дворянство и стал одним из важнейших людей в Симбирске. Это, Владимир Ильич, говорит только о том, что в Империи нашей выдающиеся способности человек пробиться может. Да, это архисложно, но покажите мне государство, где наверх пробиваются все.

– Нет такого! – внезапно поддержал меня «детина» Степан.

– Дальше, – продолжил я. – Отец Владимира Ильича позаботился о том, чтобы его сыновья отучились в гимназии.

– Моего старшего брата повесили! – заявил Ленин.

– Потеря близкого человека – страшное горе, – вздохнул я. – Я тоже потерял старшего брата.

Рабочие и зеваки сняли головные уборы.

– И воспользовались гибелью Его Высочества, царствие ему небесное, – перекрестился Ильич. – Чтобы ограбить ни в чем неповинный Китай.

– Китай виновен в том, что пролил кровь будущего русского царя! – придавил я его взглядом. – Я – тень брата моего, ибо он был лучше меня во всем – добрее, трудолюбивее, умнее, щедрее и набожнее. Китайский убийца не только лишил меня брата, он лишил наше Отечество самого толкового царя со времен Петра Великого. Мне теперь придется всю жизнь доказывать, что я хотя бы пальца Николая достоен! На том свете он с меня спросит, и Господь с меня спросит – что ты сделал, Георгий, чтобы Россию укрепить, да жизнь народа ее лучше сделать? Не вам, образованный сын дворянина за Империю отвечать, а мне. Товарищи! – поднял голову выше и добавил голосу печали. – Правду Владимир Ильич говорит – казнили его брата старшего. Александр Ильич, царствие ему небесное, – перекрестился. – Большим умницей был, как и все Ульяновы, в том числе и стоящий передо мною. Много полезного Александр для Империи и жителей ее сделать мог, да не захотел – пошел в террористы. Заговор раскрыли – Александр со своими подельниками хотели Его Императорское Величество, отца моего убить. Скажи, Степан, ежели на тебя кто с дубиной полезет, ты что сделаешь?

Вздрогнув – заслушался – «детина» ухмыльнулся:

– Известно что, Ваше Императорское Высочество – со мной не забалуешь!

Мужики несмело грохнули – шутка неплоха, но мы тут о жизни и смерти говорим, и смеяться нормально невместно.

– Вот! – поднял я палец вверх. – Вот это меня, товарищи, больше всего удивляет – когда царя просят собственных убийц простить. Брату вашему, Владимир Ильич, получается можно царя убивать, а царю своих убийц – нельзя?

– Верно! Око за око! – поддержали рабочие и зеваки.

Первые начали как-то нехорошо коситься на Ильича. Время закреплять эффект.

– Вы, Владимир Ильич, пошли другим путем, – обратился я к Ленину. – Путем правильным, законным. Да только идете вы не туда – Конституция вам, товарищи, жалования не прибавит и рабочий день не сократит.

– Представители рабочих и крестьян войдут в состав Государственной думы и смогут отстаивать интересы своих товарищей, – парировал Ленин.

– Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, – развел я руками. – Вы, Владимир Ильич, слишком хорошо о людях думаете. Они у нас, безусловно, честны, трудолюбивы и добры – посмотрите, как весь Урал плечом к плечу встал в заботе о соотечественниках!

– Верно! Это мы можем! У нас на Урале народ душевный! – откликнулся на доброе слово народ.

– Институты государственные, товарищи, складываются небыстро, – продолжил я. – Та Империя, что вокруг нас, столетиями строилась. Добавь новый элемент в конструкцию – Владимир Ильич именно это и предлагает – и нарушится баланс сил. Нарушится работоспособность – новый элемент много лет в конструкции приживаться станет. Я не говорю, что Дума нам не нужна, я говорю о том, что одним днем сделать жизнь лучше для всех невозможно – нужна долгая, размеренная, аккуратная работа, потому что сломать что-то – легко, а чинить – трудно.

Краем глаза я заметил прибывшие телеги с напуганными, дорого одетыми людьми – привезли запрошенных мною заводчиков. Отлично, можно брать быка за рога:

– В Думе, безусловно, найдется место рабочим и крестьянам. Но больше там будет тех, кого Маркс и Владимир Ильич называют «буржуазией». Посмотрите на Францию – у них республика, и правят ею несколько богатейших семейств. У них есть деньги связи, которые позволяют пропихивать в Парламент тех, кто будет буржуазии полезен. Владимир Ильич в силу доброты характера и идеализма – прекрасных качеств! – решил, что у нас будет иначе. Вот листовки ваши печатали в типографии заводчика Тихомирова. Давайте его сюда! – махнул рукой телегам с заводчиками.

Переодетого в тюремную робу заводчика поставили пред мои очи, и он сразу же бухнулся в дорожную пыль, вымаливая прощение.

– Встань! – сделал я шаг назад, чтобы он не добрался до сапог. – Скажи, милый человек, у тебя штрафы на рабочих налагают?

– Налагают! – ответил вместо него курчавый-чернявый, средней худобы мужик лет тридцати. – Четыре месяца мне одни талоны платил, мол, станок поломал. Тот станок раньше Екатеринбурга на свет появился, на ладан дышал, а я – отрабатывай! Эк…Эхс…Эсплататор! – почти справился с непривычным словом.

«Талонами» особо пронырливые коммерсы выплачивают часть жалованья – отоваривать их можно только в заводских лавках, где цены конечно же выше, чем в нормальных магазинах. Просто благодать для «акул капитализма» – рабочий монетизируется максимально, вынужден влезать в долги – в той же заводской лавке, и получается почти нормальное рабство.

– Что же ты, Тихомиров, так рабочим добра желаешь, а сам до нитки обираешь? – спросил я.

– Хотел отменить! – принялся тот отчаянно заламывать руки. – И штрафы, и лавки, и день рабочий ограничить, да не дают! – указав на телеги, где сидели грустно наблюдающие за происходящим заводчики, неприятно ощерился. – Вот эти и не дают! Я, мол, рабочим хорошо сделаю, так все ко мне на работу и побегут. Кто им останется? Да мне голову проломят!

– Вот видите, товарищи, – развел я руками на рабочих. – Любой капиталист вам будет говорить, что что-то ему все время мешает сделать жизнь рабочих лучше. То конкуренты, то царь, то вы сами – Тихомиров-то поди тоже увечным пенсий не платит, потому что, как правильно передал суть Владимир Ильич, «все будут калечиться да на печи лежать». Вот ты, Семен, калечиться специально станешь?

– Никак нет, Ваше Императорское Высочество! – размашисто перекрестился «детина». – Грешно это, да и никакая пенсия того не стоит – я двумя руками поди больше заработаю!

– Вот, – с улыбкой кивнул я. – А теперь представим – вот есть Конституция у нас, с нею – Дума Государственная. Сидят в ней рабочие да крестьяне с одной стороны, с другой – капиталисты. Рабочие и говорят – а давайте мы штрафы упраздним да пенсии за увечья обяжем платить. Капиталисты им в ответ – не можем, мол, по миру пойдем, и придумают миллион причин типа той, что озвучил Владимир Ильич. Так они между собою ругаться годами и будут, без всякой пользы для дела. Дума – это мечта разночинцев бесполезных, да либералов-идеалистов. Признаю – Дума может быть и полезною, но для обретения пользы ей нужно много лет учится работать к пользе общества. Вам, товарищи, выступать должно за Трудовой Кодекс, потому что Конституция заводами не занимается – она совсем про другое.

Лицо Ленина очень забавно вытянулась – удивлен до крайней степени.

– Трудовой кодекс – это специальный комплект законов и правил, который регулирует отношения нанимателей и трудящихся, – продолжил я. – В него, в отличие от Конституции, можно записать и запрет лавок заводских, и ограничение рабочего дня, и пенсии.

– Ваше Императорское Высочество, когда Его Императорское Величество примет описанный вами кодекс? – подсуетился Ленин, надеясь поймать меня на неудобном моменте.

– Не знаю, Владимир Ильич, – признался я, приняв печальный – ух как мне Кодекс хочется! – вид. – Не потому, что Его Величество рабочих за людей не считает или не знает о тяготах вашей жизни, товарищи, – снова переключился на рабочих. – Все знаем – и я, и он. Сердце кровью обливается, товарищи, кулаки сжимаются – народ наш жить хорошо давным-давно заслужил. Но нельзя сейчас Кодекса принимать.

– Почему? – спросил Степан.

– Потому что XX век на пороге, – ответил я, постепенно наращивая громкость и ужесточая тон. – Век металла и электричества. Век железных дорог и удивительных открытий. Самое важное для государства сейчас – это строительство мощного индустриального комплекса. Под нами, товарищи, и вам это известно, богатейшие недра. Сейчас мы едва научились пользоваться ими. Будем учиться и дальше, получая новые сплавы, новые технологии, новые изобретения. Индустриальный комплекс наш сейчас еще мал и слаб. Душа не на месте, но Трудовой Кодекс его развитие и укрепление замедлит. Это – скотство, это бессердечно, но вот так работает наш мир, и с этим ничего не поделаешь. Не будь у России соседей, нам бы не пришлось этим заниматься. Но соседи наши индустриализацию проводят, и многие их заводы станут лить пушки, точить снаряды и ковать броненосцы. Если мы оплошаем, все это железо двинут на нас, потому что недра у нас богатые, от таких никто не откажется. Не заимеем свои пушки, снаряды и броненосцы – сомнут нас.

Вздохнув, я опустился на борт дрожки, опустив взгляд в землю и продолжил:

– Все знаю, мужики. Тяжелая жизнь у вас. Работа тяжелейшая, живете впроголодь, с семьями по чужим углам мыкаетесь. Сердце кровью обливается – больше всего на свете хочу, чтобы народ русский да инородцы подданства нашего жил сытно, трудился в меру, был грамотен да одет красиво.