Текст книги "Солона ты, земля!"

Автор книги: Георгий Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 88 страниц)

5

На этот раз Зырянов не напился с горя. И не только потому, что его усиленно отговаривал Ширпак, но и потому, что наконец сам понял: дело с Усть-Мосихой гораздо серьезнее, чем казалось ему еще месяц назад. На пасху он недобрал здесь половины рекрутов, сейчас не сумел взять зерно. А это значит: возвратясь в Камень, подавай в отставку. А то и под военный трибунал попасть можно.

– Из кожи вылезу, – стукнул ладонью о стол Зырянов, – а эту даниловскую банду переловлю. Переловлю и в селе повешу, пусть каждый увидит.

Ширпак подсел к нему:

– Ты зря возлагаешь большие надежды на облавы, Федор Степанович. Должен тебе сказать: Данилов не дурак, жить около Мосихи он не будет.

– Хорошо. Допустим, что ты прав. Но что ты предлагаешь? Сидеть в селе и ждать, когда он снова сам объявится?

– Зачем. Он, безусловно, связан с кем-то в селе. Вот эти нити и надо найти.

– Хм. Но ты мне дай эти нити.

– Помнишь, Федор Степанович, я тебе еще на пасху говорил о листовке?

– A-а, помню. Это старик Юдин.

– Не только и не столько Юдин, сколько Борков.

– За ним следят?

– Да. Карл Иванович глаз с него не спускает. Сейчас он придет.

– Так. Но одна нить – это еще не нить. Она в любое время может оборваться.

– Можно взять кое-кого из фронтовиков. Они наверняка знают, где Данилов.

– Кого?

– Надо арестовать старшего из братьев Катуновых – Ивана.

– Арестовывать, так уж всех. Сколько их? Трое?.. Еще?

– Есть такой здесь Аким Волчков. Молчун, но зловредный. Может тоже знать.

– Еще?

– Ну кого еще? Можно Ивана Ильина, Алексея Тищенко.

Когда явился вежливый, раскланивающийся немец Карл Орав, Зырянов строго сказал:

– Вы плохо несете службу, господин Орав.

– Стараюсь, господин Сыряноф.

– Плохо стараетесь. Почему до сих пор не обнаружено местопребывание Данилова?

Карл Иванович Орав, приехавший за длинными рублями в Россию незадолго до войны, обосновался и бурно развернул свою деятельность в европейской части империи. А когда началась война с Германией, его выслали в Сибирь. Но он и тут быстро пустил корни – построил в Усть-Мосихе маслобойный заводишко. А перейдя на тайную службу в контрразведку, извлекал немалую для себя выгоду и из этого: кроме обычной платы за шпионаж, он еще имел большие неофициальные права и льготы. Карла боялись в селе не меньше, чем самого Ширпака.

– Ошень трудно, господин порутшик, обнаружить его.

– Но мне от этого не легче.

– Я стараюсь.

– За Борковым вы следите?

– Да, да. Никому не порушайль, сам слежу оба глаз.

– Ну и что выследили?

– Пока нитшего говорийт не могу. Данилоф к нему не ходит.

– Мда, – пожевал губами Зырянов. – Не много же вы выследили за три недели. Ну вот что. Сегодня ночью постарайтесь раздобыть хоть какие-нибудь сведения. Завтра мы этого Боркова арестуем. Понятно?

Немец откланялся и ушел. А с наступлением темноты отправился к дому Андрея Боркова.

Борков жил в стороне от улицы, и к его двору проходил небольшой, сажен на двести, проулок. Немец не пошел этим проулком (не ровен час кого-нибудь встретишь), а перелез через прясло и стал пробираться к видневшимся на отшибе от пригона одонкам стога. Отсюда хорошо наблюдать, думал он: и проулок видно, и заливной луг, к которому примыкал борковский двор.

В избе горел свет. Вот скрипнула дверь в сенях. Немец метнулся к соломе, присел на корточки. Напрягая зрение, старался разглядеть, кто вышел во двор и куда направился.

Но если бы в эти минуты Карл знал, что от самой изгороди, через которую он перелез, за ним столь же внимательно следят другие глаза из бани, стоявшей рядом, он бы обмер от страха. Но сыщик так был поглощен слежкой, что даже не заметил, как сзади него выросла приземистая фигура. Это был Филька Кочетов. Сбежав из каменской тюрьмы, он уже около двух месяцев скрывался по чужим баням и прикладкам, не показываясь никому на глаза, кроме Насти. И вот сейчас, собираясь идти на свиданье к Насте, он вдруг заметил крадущегося к нему человека. Филька хотел дать тягу, но, разглядев, что человек один, прежде чем бежать, решил набить ему морду.

Филька узнал Карла и стоял над ним, готовясь к расправе.

– Ты, немецкая харя, чего здесь подглядываешь? – грозно спросил Филька.

Карл дико вскрикнул и почувствовал, что под ним стало мокро.

Филька взял щуплого маслодела за шиворот, приподнял и заглянул ему в лицо. Оно было бледно, глаза вытаращены. Это еще больше придало смелости Фильке.

– Ну, что с тобой сделать? Шлепнуть тебя здесь и бросить вон в ту канаву?

Карл, тоже признавший Фильку, понял, что тому терять нечего, взмолился:

– Господин… – Он никак не мог вспомнить Филькину фамилию. – Господин Петухоф, – назвал он. – Камрад Петухоф.

Фильку это рассмешило.

– Закукарекал… Ты еще не так будешь кукарекать!

Такой оборот несколько приободрил Карла Орава.

Он вдруг вспомнил про браунинг и тут же поспешно сунул в карман руку. Филька заметил его движение, схватил руку и вырвал браунинг.

– A-а, сволочь, ты вон что удумал! – Филька изо всей силы ударил зажатым в руке браунингом по лицу сыщика.

Тот закричал.

– Тихо, собака! А то сейчас пришибу, гад!

Немец затих, схватившись рукой за окровавленное лицо. Филька торжествовал – наконец-то он добыл оружие! Теперь ему не страшен ни черт, ни дьявол. По такому случаю он был великодушен.

– Ты вот что, шпионская морда, – встряхнул он за грудки Карла. – Сейчас валяй домой, я тебя отпущаю, но если еще хоть раз замечу, что ты будешь шляться ночью по чужим огородам или вообще по улицам и выслеживать меня, убью. Ясно?

– Я-асно… да, да.

– Ну на тебе еще вот, напоследок. – Филька тычком ударил его в ухо. Тот потерял равновесие, упал, но моментально вскочил и заорал.

– Тихо! А то еще вложу… А ну, шагом марш!

Опасаясь, что Кочетов выстрелит в спину, зыряновский соглядатай несмело стал отступать пятясь.

– Бегом! – скомандовал Филька.

Немец исчез. Где-то в темноте хрястнула жердь – видимо, он перемахнул через прясло, минуту-две слышался топот ног, потом затихло все. Филька прикинул на ладони никелированный браунинг, проверил обойму, удовлетворенно хмыкнул:

– Здорово!

Он вернулся в баню, взял свою котомку с провизией.

Еще вчера они с Настей решили, что ему лучше уйти из села, где его все знают. Филька согласился идти в Юдиху – там у него жил дядя. Можно у него без документов работать батраком. Дядя – человек прижимистый, ради дармовых рук пойдет на все.

Филька направился к Настиному дому. Не дойдя сажен полсотни, перепрыгнул через прясло и огородами подошел к бане.

– Я уж тебя заждалась, Филя, – встретила его Настя. – Думала, что-нибудь стряслось.

Филька молодцевато надвинул фуражку, сел рядом.

– Ты знаешь, Настюша, что я сейчас сделал?

Та испуганно спросила:

– Что? Поди, натворил что-нибудь?

– Нет, не натворил. – Он обнял девушку. – Ты знаешь, я сейчас набил морду немцу Карлу.

– Да что ты!? – испуганно воскликнула Настя. – Ой, что ты наделал! Да он тебя теперь со свету сживет.

– Не сживет, – самодовольно заверил Филька. – Он теперь неделю не опомнится с перепугу… Ты знаешь, что я у него отобрал?

– Что?

– Вот, гляди. – И он тряхнул на ладони блеснувший браунинг.

– Ой, Филя, как я боюсь за тебя.

– Ничего. – Филька неуклюже погладил ее по голове. – Ты лучше думай о себе.

– Да я уж думаю. Старик Хворостов приходил, шибко ругался с отцом. Попрекал отца и листовкой, и сватами, которых я перед пасхой собакой травила. Так что о сватовстве теперь и разговору не будет. Да и Кирюха вчера ушел в солдаты добровольцем. Но отец злой на меня, уже два раза намеревался вожжами отхлестать. Говорит, из-за тебя все эти напасти.

– А ты знаешь что, Настюша, ты уходи от него, пойдем со мной.

– Нет, Филя, с тобой нельзя. Где же мы с тобой будем прятаться и что будем есть, если твой дядя тебя не примет. Нет, сейчас нельзя.

Филька почесал затылок.

– Да, сейчас нельзя. Ну тогда ты наймись работать, чтобы он тебя не попрекал.

– А куда я наймусь? Батрачить?

– Нет, зачем батрачить? Ты знаешь что? Ты сходи к Ларисе Федоровне, попроси ее. Может, ока тебя возьмет сиделкой в больничку или там что-нибудь еще делать.

– Ладно, Филя, я схожу… Ну, пора, а то немец может тебя поймать.

– Не поймает. Он неделю теперь не вылезет из избы…

– Нет, надо тебе идти. Я вот еще принесла сала и хлеба.

– Да мне хватит, Настюшка, и того.

– Возьми, возьми, в дороге пригодится. – Она развязала Филькину котомку и положила туда завернутый в тряпицу большущий кусок сала и каравай хлеба. – В дороге все пригодится. А это вот махорка и серянки. Последний коробок из дому взяла. – Она тихо засмеялась.

Филька поднялся. Встала и Настя, подала ему котомку. Потом вдруг порывисто обхватила его шею, прижалась к груди, всхлипнула.

– Ничего, Настюша, ничего, ты не беспокойся. Не плачь. Обойдется все. Ну?..

Это уже был не тот Филька, беззаботный и ухарский, а непривычно растроганный, смущенный.

Он оторвал от себя Настю, торопливо поцеловал ее мокрое лицо, вскинул котомку и пошел. На душе будто кошки скребли – в пору плакать самому.

Он задумчиво шагал вдоль мрачных сонных домов.

Около плотины из канавы вдруг молча выскочила большая черная собака и бросилась к нему под ноги. От неожиданности он вздрогнул, потом пнул собаку.

– Тьфу ты, сатана, чтоб ты сдохла, шалава, перепугала как. – Он хотел пристрелить собаку, но раздумал, пожалев патрон.

При мысли о браунинге у него снова поднялось настроение. Филька достал его из кармана. Рысцой перебежал плотину. У первого же плетня наткнулся на человека. Тот, видимо, был сильно пьян и никак не мог взобраться на бугорок – скользил и падал. Филька, спрятав браунинг, приблизился.

– Что, дядя, склизко? Может, помочь?

Но тут он разглядел на человеке шляпу и из-под нее торчащие длинные волосы.

– A-а, так это ты, долгогривый? Ты чего шатаешься по ночам? Подглядываешь вместе с Карлой? – Филька сгреб за космы попа и кулаком ударил по затылку. Отец Евгений неуклюже повернулся, засопел и удивленно уставился на Фильку.

– Эт-то ты меня уд-дарил? – пьяно спросил он.

– А тебе мало? На еще. – И Филька ударил еще раз, сбил шляпу.

Отец Евгений вдруг проворно схватил Фильку за руку, подтянул к себе.

– Ты, щенок, как смеешь поднимать грязную руку на священнослужителя, а?

Филька хотел выдернуть руку, рванулся, но не тут-то было – здоровенный поп крепко держал Фильку. Этим рывком Филька только помог ему преодолеть скользкий бугорок.

– Ты чей будешь, парень? – хрипло спросил поп, заглядывая в лицо Фильке.

Тот схитрил, отворачиваясь, буркнул:

– Я из Макаровой.

– Из Макарово? Ну тогда иди. – Поп дал хорошего пинка Фильке под зад. Филька на сажень отлетел и упал в грязь. Вскочил и отбежал еще.

– Ну, долгогривый, ты мне еще попадешься, я тебе не так дам, – издали пригрозил он и, обтерев о штаны испачканные руки подался по улице.

За селом Филька закурил и зашагал по дороге. Часа через два, когда начал светлеть восход, он решил передневать на чьей-нибудь заимке – днем без документов идти было рискованно. Филька свернул с дороги и направился к черневшей вдали кучке сосен – к «борку».

Небо начало чуть розоветь, было тихо и по-летнему тепло. Хотелось спать, чуть ломило спину от усталости и бессонной ночи.

6

Утром Зырянов послал солдат арестовать Боркова – начальник контрразведки решил любой ценой добиться своего: взять всю даниловскую организацию.

Андрей Борков предстал пред разгневанные очи уездного начальства чуть удивленным и нисколько не воинственным. Он покашливал – видно, туберкулез обострялся. Внешне был спокоен.

А на душе… «Если начнут бить шомполами или плетьми, не выдержу, закричу. Лучше бы уж расстреляли сразу, без мук… Вот невезучий я». Андрей осмотрелся. В полутемной комнате земской управы, кроме Зырянова и Ширпака, сидел немец Карл. Он не смотрел на арестованного – подперев голову, отвернулся в темный угол. И только потом Борков заметил, что левый глаз у немца заплыл огромным синяком, нос лиловой грушей кособочился куда-то в сторону.

«Не иначе, как из наших ребят кто-нибудь, – не без злорадства подумал Андрей. – А меня взяли так. Хоть бы оглоблей разок звездануть… Только где уж мне оглоблей… на первом же взмахе задохнулся бы…»

– Ну! – грозно начал Зырянов. – Рассказывай, кто еще в вашей шайке?

Борков молчал.

– Половину вашей банды мы уже арестовали. В том числе и Данилов в наших руках. Кто еще помогал вам?

Борков молчал. Неужели Данилова арестовали?

– Ну? Твои дружки были куда разговорчивее. Данилов и тот выдал своих первых помощников: Тищенко и Субачева. Мы их тоже взяли. А они выдали тебя. Ну? Черед за тобой.

Борков молчал. Конечно, Зырянов врет: выдать его ни Данилов, ни кто другой из его группы не мог, потому что никакого отношения он к ним не имеет.

– Помни, только откровенным признанием ты можешь спасти себе жизнь.

Но Борков не проявлял желания говорить – стоял и равнодушно хлопал глазами. Это безразличие и взбеленило Зырянова. Он вскочил, с силой пнул табурет.

– Изуродую! Ты! Скот! Понимаешь, убивать не буду, а изуродую… Искалечу на всю жизнь.

Андрей втянул в плечи голову, молчал. Зырянов выскочил из-за стола, кошачьей походкой подошел к нему,

– Ну? – Он поднес наган к лицу Боркова. – Будешь говорить?

Борков молчал.

Зырянов размахнулся и ударил рукоятью нагана в висок. У Андрея из глаз брызнули искры. Потом поплыло всё сверху вниз по кругу, переворачиваясь. Стены порозовели, окно запрыгало и тоже пошло, кособочась, куда-то в сторону. Мелькнула мысль: «Теряю сознание. Это хорошо». На душе вдруг стало спокойнее…

Потом он очутился где-то в избе. Скрипнула дверь, кто-то вошел и голосом купца Никулина сказал:

– Бог на помощь.

А где-то за стеной далеко и монотонно гудели голоса. Кто-то с кем-то спорил. Потом опять Никулин появился. Его жиденькая бороденка склонилась над лежащим Андреем, шершавая рука погладила его по голове, и голос купца успокоил:

– Ничего, это пройдет, поправится.

Андрей очнулся на полу. Над ним действительно склонился Никулин. А все слышанное не было бредом. Только Никулин не гладил его по голове, а щупал место удара – проломлен череп или нет.

Затем Никулин и Ширпак взяли Андрея за шиворот, подняли с пола и поставили на ноги.

– Ну, будешь говорить? – продолжал допрос Зырянов.

Андрей молчал. Его тошнило, сильно кружилась голова.

Зырянов снова сел за стол. Более спокойным голосом сказал:

– Ну хорошо. Тогда, может быть, ты ответишь, сколько ты листовок переписал и кому раздал?.. Тоже, скажешь, не делал?.. Чудесно.

Ширпак кивнул стоявшему у двери волостному старшине. Тот распахнул дверь в соседнюю комнату, и оттуда суетливо вышел Юдин. Он мял в руках старую облезлую шапку. Лицо у него было испуганное, глаза по-собачьи заискивающе устремлены на Зырянова.

– Во-от, – сказал Зырянов. – Подтверди, Юдин, еще раз, давал ты ему листовку или нет?

– Давал, давал, господин начальник, как же не давал. Куда же бы я ее дел?

Зырянов повернулся к Боркову,

– Ты брал листовку?

– Нет, не брал, – слабым голосом ответил Борков.

Леонтьич даже подскочил,

– Как не брал? – воскликнул он. – Ты помнишь, я к тебе приходил вечером, еще ужинал у тебя, помнишь?

– Ты часто у меня ужинал, я и со счету сбился, – насколько мог твердо сказал Борков.

– Ну как же, Андрей, помнишь, тогда еще затемно я к тебе пришел?

– Нет, не помню. Ты ко мне и днем, и ночью ходил.

У Андрея кружилась голова.

– Боже мой, – всплеснул Леонтьич руками, поворачиваясь к Зырянову и Ширпаку, словно ища у них поддержки. – Врет. Истинный Бог, врет. – И, обернувшись снова к Боркову, уже моляще уставился на него. – Ну как же ты не помнишь? Я тогда от Хворостова пришел с этой листовкой.

Андрей, видя явный подвох, – коль к нему в тот вечер Юдин пришел от Хворостова, значит, умышленно подсунули ему листовку, – решил отпереться совсем.

– Не давал ты мне листовку, дед, и не путай, пожалуйста, православных, – зло сказал Андрей, – может, ты ее у Хворостова своего оставил, откуда мне знать. Чего ты с больной головы на здоровую валишь?

Леонтьич опять удивленно всплеснул руками.

– Кум, да ты што? На те крест есть али нету? Как же это так у Хворостова, ежели я тебе ее в руки передал.

– Не знаю, не передавал. С похмелья, наверно, городишь.

– Что ты, Бог с тобой! С какого похмелья, в рот ничего не брал.

Зырянов и Ширпак уже сердито начали посматривать на Юдина. Эти взгляды приводили его в дрожь. Он взмолился:

– Кум, ради Христа прошу тебя, пожалей ты меня, – и опасливо покосился на Зырянова, – сознайся, скажи, что ты взял у меня листовку. Не топи меня с собой, ведь не грешен же я.

Зырянов зло молчал. Юдин метался между палачами и жертвой, упрашивая обе стороны.

– Ну! – грозно нахмурился Зырянов.

Юдин упал на колени. Перекрестился на передний угол.

– Вот истинный Христос, он брал у меня листовку. Клянусь перед Господом Богом.

Зырянов перевел взгляд на Боркова. Тот стоял спокойно.

– Ну! Может быть, ты вспомнил?

– Нечего мне вспоминать.

Зырянов вскочил, ударил кулаком по столу.

– Обоим плетей! – закричал он солдатам.

Те проворно вынесли из соседней комнаты широкую скамью.

– Которого прикажете первого?

Зырянов ткнул пальцем в сторону Юдина, все еще стоявшего посреди комнаты на коленях. Солдаты схватили Леонтьича под мышки и поволокли к скамье. И вдруг поняв, что с ним сейчас сделают, Леонтьич завизжал и стал бить ногами об пол, свалил скамью. Та с грохотом тяжело упала на пол. На помощь солдатам подбежал старшина, затем Никулин. Леонтьича повалили на скамью, сдернули портки. И все это время он верещал, как свинья под ножом. Волосяными вожжами ему прикрутили ноги и руки к скамье. От первого удара, оставившего пунцовый, чуть ли не в палец толщиной, рубец, наискось ягодиц, Леонтьич замолк, ошарашенный дикой болью, от второго удара удивленно ойкнул, а потом опять закричал благим матом.

Боркова трясло крупной дрожью, как в лихорадке. И вдруг он кинулся к Зырянову.

– Стойте, стойте. Я скажу. Перестаньте его бить…

– Стоп! – скомандовал тот. – Говори.

– Пустите его. – Андрея все еще трясло. – Я брал у него листовку. Отпустите только его.

– Ну вот, это другой разговор, – с нескрываемым торжеством посмотрел Зырянов на Ширпака. – Развяжите этого, – ткнул он пальцем в сторону скулившего Юдина.

– Куда ты дел эту листовку? – спросил Зырянов у Андрея.

– Я ее прочитал и сжег.

– Врешь!

– Сжег.

– Ведь опять врешь… Ну хорошо. – Зырянов достал из папки, лежащей на столе, рукописную листовку. – А вот эта не твоя? – Он протянул листовку Андрею. Тот еще издали признал свою листовку. Но взял ее в руки, повертел.

– Эту листовку я не знаю, не видел.

– Как не видел? Это же твой почерк.

– Я вам говорю, что не видел.

– Врешь, сволочь!

Борков пожал плечами.

Ширпак подошел вплотную к Боркову.

– А вот эти ты где взял? – встряхнул он перед носом Андрея несколькими листовками.

– Какие эти?

– Те самые, которые ты с Даниловым и Филькой Кочетовым разбрасывал по дворам крестьян?

– С каким Филькой Кочетовым? – искренне удивился Борков.

– A-а… Не знаешь Кочетова?

– Это тот Филька, что у Хворостова в работниках жил?

– Да, да, тот самый, – с ехидством подтвердил Ширпак.

– Не знаю, – пожал плечами Андрей, – я его уже больше года в глаза не видел. Он же в армии…

– Рассказывай мне, в армии.

– Ну! – поднялся Зырянов. Его уже начинало бесить упорство этого чахоточного. – Будешь говорить?

– Никакого Кочетова я знать не знаю, – решительно заявил Андрей, боясь, как бы ему не пристегнули того, чего он и во сне не видел.

У Зырянова, как вчера на площади, задергалась щека, остекленели глаза.

7

Леонтьич пришел домой, что называется, чуть живой. От страху до сих пор тряслись колени.

Жена, обеспокоенная новым вызовом старика в управу, все окна проглядела. И когда увидела торопливо семенившего мужа, облегченно перекрестилась: «Слава тебе, Господи… пресвятая дева Мария».

– Ну что, старик? – спросила она, едва Леонтьич переступил порог сеней.

Но тот, не удостоив ее ответом, прошел в избу, сбросил с ног опорки и полез на полати. Низ живота резало, в кишках что-то гоняло взад-вперед. «Чтоб вам провалиться с этой листовкой. И на кой ляд я ее брал. Нечистый, видать, попутал тогда. А кум тоже хорош! Сам выпросил эту проклятую листовку, а опосля сам же отказывается: в глаза, грит, не видел. Вот и доверься таким… А Ширпак – какой изуит! Только бы порол и порол. А за что? За какую-то поганую бумажку? Да с ней на двор сходить и то пользы мало. А за нее людей порют. Должно, вредная она, коль они так обозлели, видать, не в нос она им. Так вам и надо, не будете людей пороть. А Андрей-то молодец, даже не закричал. Во какой парень! Оно и я не особо кричал. Стойко держался. Нас ведь этим не проймешь, господа хорошие, мы не такое видали, мы народ боевой. За правое дело тоже постоим». В это время в животе у него начался такой разгул, такая трескотня, что он, по-мальчишечьи проворно свесившись в полатей, жалобно попросил:

– Мать, дай соли выпить, а то крутит, прямо-таки терпежу нету.

Выпив густо посоленной воды, он снова исчез в дальнем углу полатей. «Чтоб вас так пронесло с Карлой, – кряхтя, укладывался он на дерюжке. – А этому Карлу, видать, кто-то уже понавесил фонарей, сидит косоротится. Так ему и надо, немчуре. Кто это его мог так приголубить? Должно, и вправду, окромя Данилова, водятся у нас в селе эти самые большевики. Они, говорят, народ такой, отчаянный. Коль царя скинули, по шее надавали, а немцу – это им запросто. Навешают – и будет посапывать… Андрей, конечно, не большевик. Это они зря его мордуют. Он бы мне сказал по-свойски, чай, мы кумовья. Его листовка та, проклятая, сгубила. Я виноват: на кой ляд ему показал. Если б не я с этой листовкой, жил бы человек и горя не знал. А то теперь начнут его по тюрьмам мытарить. Больному человеку – это гроб. И все из-за меня. Чего я такой невезучий: за что ни возьмусь – или себе беду какую-нибудь наживу, или людям».