Текст книги "Солона ты, земля!"
Автор книги: Георгий Егоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 50 (всего у книги 88 страниц)
На оконном стекле – целая заросль. Мороз щедро наделил свои диковинные злаковые гибриды вершковыми колосьями и тучными, как фасолины, зернами. Тут же и папоротники, хвощи и даже пальмы. Такой дендрарий возможен только в сказке да здесь, в Сибири, зимой.
Александр Петрович Сахаров, положив на стол руки, задумчиво смотрит на заиндевевшее окно. В кабинет доносится гул детских голосов, топот ног – такой обычный и такой естественный шум. Без него, без этого привычного гомона, Александр Петрович не представлял свою жизнь. Но задумался сейчас он не об этом. Он думал о новом завуче. Этот сухопарый человек, с острым подбородком и тонкими губами за полторы учебных четверти в школе успел противопоставить себя почти всему коллективу учителей. С первых же уроков невзлюбили его и ребятишки – а они почти не ошибаются в своих симпатиях и антипатиях.
Шум переместился под окна. Александр Петрович подсмотрел на часы – уроки уже закончились, ребята отправляются домой.
Дверь открылась, новый завуч буквально втащил, крепко держа за руку, упирающегося русоголового, бледного мальчишку, пятиклассника Юру Колыгина. В другой руке завуч держал модель самолета с отломанным крылом.
– Вот полюбуйтесь, Александр Петрович, до чего доминдальничали с этими «самородками».
– В чем дело?
– Окно разбил в зале, – ответил завуч, все еще держа за руку мальчишку. Тот, наконец, выкрутил свой рукав из цепкой пятерни, набычил голову.
Он не отрывал взгляда от своего покалеченного детища. Модель стояла на столе кособоко, как раненая птица, безжизненно опустив перебитое крыло. У мальчишки на глазах навёртывались слезы. Александр Петрович молчал, рассматривал недавнего чемпиона состязаний юных авиамоделистов.
– Как это случилось, Юра? – совсем не строго спросил он.
Мальчик еще больше насупился.
– Скажи, как получилось, как ты разбил окно? А?
– Модель вырвалась из рук, – шмыгнул носом Юра.
– А зачем ты в зале заводил ее.
– Я не в зале. Она из пионерской комнаты вылетела.
– Врет он, Александр Петрович, – вскочил завуч, – не могла модель сама из комнаты вылететь в зал. Врет.
Юра Колыгин гневно вскинул на завуча наполненные слезами глаза. Стиснул кулаки.
– Я вру, да? Я не вру.
Директор примиряюще поднял руку.
– Развели тут всякие модели, треск в школе, бензин… Я вас предупреждаю, Александр Петрович, все это может плохо кончиться – окна побьют и школу спалят.
Директор подошел к Юре Колыгину, положил ему на плечо руку и своим обычным ровным голосом спросил:
– Как же все-таки получилось, а?
– Я нечаянно, Александр Петрович. Петр Тимофеевич сказал, чтобы проверить всем модели. А я завел, а она вырвалась и полетела. А тут Леонид Викторович открыл дверь… – Юра еще сильней нагнул голову, торопливо шоркнул рукавом под носом.
– Ладно, иди домой. Скажи отцу, чтобы застеклил.
Юра потоптался, не спуская глаз со своей модели, повернулся и побрел к двери.
В пустынном коридоре, прижавшись к двери учительской, его поджидала девочка в пуховом платке, повязанном накрест за спиной, с портфелем. Она побрела сзади, участливо поглядывая в затылок незадачливому авиамоделисту. Тот вошел в класс, взял сумку. Девочка из-за двери провожала его серыми грустными глазами. Едва он вышел из класса, девочка – за ним. Около раздевалки Юра вдруг остановился.
– Ну, чего ты ходишь за мной?
Девочка, не обращая внимания на раздражение, глядела ясными преданными глазами.
– Юра, тебя сильно ругали?
– А тебе не все равно?..
Хлопнул об пол сумку, зашел за перегородку, стал надевать пальто. Девочка подняла сумку и держала, чуть оттопырив руку.
– Модель жалко – разбилась, – уже мягче добавил он, нахлобучивая шапку с болтающимися завязками.
А в это время в кабинете директора завуч нервно говорил:
– Вы, Александр Петрович, неправильно поступаете! Я привел к вам хулигана, а вы даже не наказали его, не приказали ему привести родителей, не сделали из этого случая урок для всех учащихся. Поэтому у нас в школе и дисциплина хромает, поэтому и успеваемость… не высокая.
Директор спокойно слушал его, разглядывал тропические заросли на оконном стекле. Весьма живописно нарисовал мороз неведомые сибирякам джунгли, а нет желания потрогать рукой развесистую пальму, узорный папоротник – мертвые они, холодные. Так и «педагогика» Леонида Викторовича.
– Я бы на вашем месте, – продолжал завуч, – этот случай поставил на обсуждение общешкольного собрания. Я бы…
– Скажите, Леонид Викторович, – перебил его директор, – вы никогда в детстве не разбивали окон?
Завуч удивленно заморгал. Но тут же в струнку сжал губы, еще больше выпятив острый подбородок.
– При чем здесь я?
– Просто интересно. Мне кажется, вы никогда не делали ничего недозволенного даже в детстве.
Завуч поднял голову, глаза его сверкнули.
– Да, вы правы. И я горжусь этим!
– Меня удивляет, почему вы пошли в педагоги? Вы же не любите детей.
– В школе нет детей, – ответил он, видимо, повторив давно облюбованную им фразу. – В школе есть учащиеся и есть распорядок дня, который обязателен для всех и для каждого в отдельности.
Александр Петрович только произнес:
– Мда-а…
Подойдя к окну, чтобы прикрыть распахнутую форточку, он снова увидел Юру Колыгина, насупленного, в распахнутом пальто («Ведь простудится, паршивец…»), и свою дочь Алю, заглядывающую дружку в лицо и, видимо, старающуюся успокоить его. Александр Петрович улыбнулся. «Распорядок дня… Разве вот это втиснешь в распорядок?» Провожая взглядом спину удаляющегося из кабинета завуча, он улыбнулся: «Правильно прозвали его ребятишки ходячим гербарием. Очень точно подметили, паршивцы…» И, уже выходя из школы, решил: «Надо поговорить с ним по душам, в другой обстановке. Домой, что ли, его пригласить…»
После морозного дня, тем более проведенного в дороге, было приятно залезть под одеяло, поджать колени и затаиться, пригревшись. Может, из-за этого послеморозного уюта и любила Катя зиму. Любила, как кошка, свернуться клубочком на мягкой постели и, зажмурив глаза, под вой ветра в трубе, скрип ставней и потрескивание дров в печи мечтать.
Сегодня она притихла под одеялом точно так же. Завтра – районная комсомольская конференция, и Сергей, конечно; устанет, будет рассеянным. Бедный, сколько он переворочал дел, готовясь к этой конференций! Но Катя надеялась, что вечером лаской она развеет всю его усталость, разгладит складку между бровей. Она весь вечер будет целовать его, так целовать, как никогда раньше этого не делала. Пусть узнает, как она его любит. Она будет своим дыханием отогревать его пальцы, будет шептать самые ласковые, самые заветные слова, а их для него она накопила много, очень много этих несказанных слов. А он пусть говорит только одно слово: «Катя». Пусть говорит так, как умеет это делать только он один: «Катя… Ка-т-я… Ка-а-тя…»
– Катя… Катя… Вставай ужинать.
– Спит, не тревожь ее. Намерзлась за дорогу…
А утром в райкоме, в людской сутолоке кто-то стиснул ее локоть. Обернулась – он, осунувшийся за эти две недели, но улыбающийся.
– Здравствуй, Катя.
Вспыхнула от неожиданности, смутилась. Не успела ничего ответить. А он уже пробирался дальше, здоровался с другими, громко спрашивал:
– Товарищи, все зарегистрировались? Проходите в клуб, скоро начинать будем…
Потом они сидели в президиуме рядом. Сергей после доклада был заметно возбужден. Катя краем глаза следила за каждым его движением. С первой же минуты почувствовала, что у Сергея хорошее настроение, что не без удовольствия слушает он, как бодро один за другим говорят выступающие об успехах, от имени своих организаций берут обязательства не останавливаться на достигнутом. Но не знала Катя, что Сергей в эти минуты не столько слушал делегатов, сколько думал о ней. Думал, как приятно, что она – не какая-то Лиза из Михайловки, которая понятия не имеет о его интересах, о его делах, а товарищ, с которым можно говорить обо всем, что ни у кого нет такой девушки – весь район ее знает, все уважают как лучшего секретаря комсомольской организации.
Эти мысли и бодрые речи делегатов настраивали Сергея благодушно.
Конференция проходила почти триумфально – сплошь победы, сплошь рапорты о хороших новых начинаниях – время такое, что даже этот, отдаленный сибирский район захлестывала волна энтузиазма первых сталинских пятилеток, волна стахановского движения, раскатившаяся с далекого Донбасса.
– Товарищ Сталин выдвинул лозунг: «Кадры решают все! – между тем говорил с трибуны молодой агроном райзо, длинноволосый, в очках и галстуке. – Вслед за Алексеем Стахановым, в четырнадцать с лишним раз перевыполнившим норму, появился на горьковском автозаводе Бусыгин, на железной дороге – Петр Кривонос, в текстильной промышленности – сестры Дуся и Маруся Виноградовы, которые вместо десяти станков стали работать на ста четырнадцати каждая. Появились ударники в сельском хозяйстве. Это – украинская колхозница Мария Демченко. – Парень, то и дело тыкавший пальцем в переносицу, поправляя сползавшие очки, вдруг сдернул их и уставился в зал по-стариковски тусклыми, невыразительными глазами. – В счастливое время живем мы, товарищи. Всенародное движение за перекрытие норм нашло поддержку и у нас в районе. – Агроном снова водрузил на нос свои большие очки и стал опять привычным, глазастым. – Петуховские комсомольцы, например, нынче осенью взяли обязательство провести обмолот убранного простейшими машинами хлеба за две недели. И выполнили это обязательство. Это, товарищи, заслуживает всеобщего одобрения и поддержки.
В конце председательствующий Урзлин предоставил слово новому секретарю райкома партии Переверзеву. При Данилове его мало знали, слишком незаметным был. И сейчас рассматривали его с любопытством. Сутулый, с густой сизой синевой бритых щек и сросшимися на переносье бровями, он многим показался мрачным, нелюдимым. Но стоило ему заговорить, как первое впечатление мгновенно исчезло. Голос у него был приятный, слова цеплялись одно за другое легко и свободно: они катились по залу, словно бусинки по ниточке – кругленькие, отшлифованные, сверкающие. И речь его как ожерелье, разноцветная, переливистая. Новый секретарь говорил о всенародном трудовом подъеме, о счастливой жизни, в которую вступили советские люди и, в частности, колхозное крестьянство.
– Но враги народа, – говорил он, все больше и больше завладевая залом, – не хотят пустить нас в светлое здание социализма, на каждом шагу строят нам козни, вредят. Эти враги коварные…
– Вы нам хоть одного покажите, – выкрикнул кто-то с места. – Хоть бы посмотреть, какие они бывают!
– Правильно! – поддержал другой голос из самого угла.
Переверзев выждал тишины. Продолжал:
– Враги не ходят сейчас, как во времена коллективизации, с обрезами под полой. Поэтому разоблачить их очень трудно. Они – волки в овечьей шкуре! Они живут среди нас, пьют, едят вместе с нами, выступают с трибуны, говорят правильные речи, нас же призывают к бдительности, а между тем вредят. Поэтому каждый из нас обязан быть бдительным, каждый должен выявлять и разоблачать замаскировавшихся врагов. Это долг каждого!
– А у нас в деревне некого разоблачать, – не то с сожалением, не то с обидой негромко вставил чей-то голос, воспользовавшись паузой.
Переверзев поднял голову, посмотрел в сторону говорившего. Повернулись многие и в зале.
– Правда, – несколько смущенно добавил поднявшийся николаевский секретарь Виктор Шевелев. – У нас в Николаевке все свои. Все друг дружку с детства знают. Как же нам быть тогда? – развел он руками.
– Да, положение у вас хуже губернаторского, – услышал Сергей чей-то насмешливый голос.
В зале засмеялись.
Переверзев сдвинул брови. Он говорил еще долго, рассказал, как был разоблачен кладовщик «Сельхозснаба» Прокофьев, подсыпавший песок в автол и травивший колхозные семена. Рассказал, как за последние два месяца новый состав райкома партии разоблачил несколько двурушников, пробравшихся в партию. Но он видел, что романтичная молодежь, хотя и слушает с открытым ртом, но относится ко всему этому как к захватывающей завиральной истории.
«Действительно, пока они не увидят своими глазами результаты вредительской деятельности и самого врага, пойманного с поличным, они будут настроены так благодушно», – решил секретарь райкома, заканчивая свое выступление.
После конференции смотрели кино. Сергей сидел рядом с Катей в затемненном зале и с удовольствием, какого не испытывал раньше, сознавал себя не прежним деревенским гармонистом и заводилой, а серьезным, солидным человеком в паре с хорошей девушкой. А еще бы лучше, если бы Катя была женой – это выглядело бы сейчас солидно, он вообще уж не мальчик…
После кино он провожал Катю к ее родственникам. Она всегда у них останавливалась, и Сергей хорошо знал, низенький домик за густой зеленью палисадника. Но сейчас, за старым штакетником полно снегу, домик, казалось, еще больше осел, зарывшись в сугроб. Было тихо… Сзади еще бормотало, укладываясь спать, село. Они остановились у калитки. Катя положила руки ему на плечи, смотрела на него ласково и задумчиво.
Над домом что-то монотонно жужжало, как муха в окне.
– Что это? – спросил Сергей.
Катя словно очнулась:
– Где? A-а… Это Юрка, мой двоюродный братишка, двигатель мастерит ветровой. В пятом классе, учится, хороший мальчишка. Уже сейчас готовится в летчики. – Катя засмеялась. – Вчера пришел со слезами из школы. Говорит, модель сломал: вырвалась из рук, ударила завуча по лысине и разбила стекло.
– В здешней школе хороший кружок авиамоделистов. Я недавно был там… Как, говоришь, его звать? Юра? Не Колыгин?
– Колыгин.
– Знаю я его. Такой сероглазый мальчуган с кудряшками. Я ему грамоту райкома вручал. Его модель с резиновым мотором дольше всех летала. Молодец.
В эту минуту Сергей Новокшонов и не подозревал, что через много лет судьба снова сведет его с Юрием Колыгиным, сойдутся они на узкой дорожке и на всю жизнь, до конца дней своих запомнит Сергей это имя…
– Крайком что-нибудь ответил на твое письмо? – вдруг спросила Катя.
– Обещали скоро вызвать на подготовительные курсы при совпартшколе…
Монотонно жужжала вертушка над головой.
Домой Сергей ушел лишь после третьих петухов.
После отъезда Данилова кончилась для Сергея вольготная жизнь. Новый секретарь не терпел «самодеятельности». Буквально на второй же день он вызвал Сергея.
– В работе нужен порядок, – сказал он. – Ты всегда должен знать, где в любой момент находится каждый твой работник, и твой аппарат обязан знать, где находишься ты. – Сергей отметил, что при Данилове Переверзев обращался к нему на «вы». – Дисциплина – залог нашего успеха. Красная Армия тем и сильна, что в ней железная дисциплина. А комсомол должен готовить для армии молодежь дисциплинированной.
И Переверзев с первого же дня завел строгий порядок. Он умело распределил каждый час работы своих отделов и отделов райкома комсомола.
– Партийный аппарат должен быть гибким, – не забывал он повторять на совещаниях с работниками райкома. – И я добьюсь этого. Добьюсь, чтобы постановления бюро райкома и пленумов претворялись нашим аппаратом в жизнь неукоснительно и четко. Тех, кому не нравится этот порядок, не нравится дисциплина, держать в аппарате райкома не будем. А со временем и в партии им не будет места. Партия сильна своей сплоченностью и дисциплиной…
Многим, в том числе и Сергею, не понравился поначалу крутой нрав нового секретаря. Постоянно вспоминали чуткого, простого Данилова. Но шли недели, месяцы, привыкали, втягивались в работу по-новому райкомовские инструктора – вечные скитальцы, начали приноравливаться к новому начальству заведующие отделами. Выработался уже заметный ритм в жизни. Вскоре некоторые почувствовали даже облегчение – упростилась работа, не требовалось больше чего-то выдумывать, искать. Получил указание – поехал и сделал. Приехал – доложил. Яснее стали функции каждого, ощутимей работа. Кое-кто стал называть прежний стиль «партизанским», намекая на прошлое Данилова. Даже с инструктора Данилов требовал самого всестороннего вмешательства в жизнь хозяйств и принятия на месте самостоятельных мер. Сейчас говорили:
– Это хорошо, если кто соображает, а иной может таких самостоятельных мер напринимать, что потом и не расхлебаешь. Партизанщина устарела в наши дни. Сейчас райком по каждому вопросу должен иметь определенную линию, а все его работники – выполнять ее безо всякой отсебятины.
Этого и требовал Переверзев.
И только немногие, долго проработавшие в Даниловым, никак не могли согласиться с новыми порядками. Среди этих немногих был и Сергей. Он попал в эту «оппозицию» не по убеждению, а просто потому, что не знал другого стиля работы, кроме даниловского. Все, что делал Данилов, принимал Сергей не задумываясь, принимал, как единственно правильное. По-другому, совершенно по-новому стали жить работники райкома. Те, кто всегда был в тени, вдруг вылезли на свет, стали на виду, увереннее стала у них походка, тверже голос. Другие же, на кого еще недавно опирался Данилов, к чьему мнению прислушивался, ушли на хозяйственную работу, некоторые уехали из района —
Переверзев никого не держал, а кое-кто и остался в райкоме, но растворился, стал неприметным, замкнутым. Аппарат райкома теперь восхищался эрудицией Переверзева, энергией Переверзева, требовательностью Переверзева. Наконец, восхищались его способностью, сидя в кабинете, быть в курсе всего, что делается в хозяйствах, а также и тем, что классиков марксизма-ленинизма он мог цитировать, кажется, ежеминутно и, стало быть, хорошо знал.
За три месяца работы новый секретарь только один раз выезжал в колхоз. Проехал мимо полей «Светлого пути» – самой ближней к райцентру артели, – побыл несколько минут в конторе, а увидел больше, чем другие работники райкома, постоянно околачивающиеся здесь. Срочно было созвано внеочередное заседание бюро с одним лишь вопросом на повестке: «О ходе выполнения обязательств по сдаче натуроплаты за работу МТС в колхозе «Светлый путь». На бюро было вызвано все колхозное правление, приглашены руководители других колхозов. Заседание длилось недолго – не больше сорока минут. Председателя Мартынова, горячего, энергичного, но еще малоопытного, исключили из партии и предложили правлению снять его с работы. Такого разгрома Сергей еще никогда не видел.
Это было в конце октября. А в начале ноября Переверзев вызвал Сергея (он не любил, когда к нему являются без вызова).
– Есть задание, – сказал он, когда Сергей присел на стул у стены. – Я решил поручить тебе отбор молодежи на курсы трактористов. Я скажу Старотиторову, он распорядится, чтобы сельские Советы передали это право комсомольским организациям, а МТС пусть имеют дело только с комсомолом. Ясно? Только не напутай, отвечать будешь перед бюро за каждого курсанта.
Но без путаницы не обошлось. Через неделю в райком комсомола пришел здоровенный мужчина.
– Ты за секретаря тут? – Бас его был мазутно густым и тяжелым.
– Я.
– Что это за порядки такие завели у нас в Николаевке? Я хочу на курсы, а мне говорят, ты не комсомолец, тебе, дескать, нельзя. Этому Витьке – секретарю вашему – я еще недавно ухи драл – по бахчам лазил, а теперь он распоряжается у нас, говорит, ты не молодежь. Знаю, какой я молодежь, у меня вон дома трое ребятишек.
Я ж не прошу себе красный галстук на шею – ежели вырос, что поделаешь…
Пришлось выправлять Витькин загиб здесь, на месте, а ему самому писать записку и разъяснять дополнительно.
И сегодня, на следующий день после конференции, секретарь райкома вызвал Сергея к себе. Он явился почти в ту же минуту.
В кабинете перед Переверзевым, вытянувшись в струнку, сидел на краешке стула завуч местной средней школы, худой, с тонким, чуть кривым росчерком губ, острым подбородком и огромными залысинами. Сергей несколько раз встречался с ним в школе, разговаривал. Суховатый, педантичный, он не оставил после встреч ничего о себе запоминающегося. Когда Сергей вошел, завуч оживленно говорил:
– …его предложение я, конечно, принял, хотя зная заранее, зачем он меня приглашает…
– Одну минутку, – остановил его Переверзев. – Садись, товарищ Новокшонов, – указал он на стул поближе. – Слушай. Будешь разбираться с этим вопросом, потом доложишь. Кстати, вы не знакомы? Знакомы? Тем лучше… Продолжайте.
Завуч переступил ногами, повернулся на стуле так, чтобы было видно того и другого.
– Короче говоря, в домашней обстановке за самоваром товарищ Сахаров стал расспрашивать меня о моей жизни – откуда я, как попал в педагоги, что читаю. Я, конечно, знаю, к чему все это он затевает. Поэтому так ему и ответил: в педагоги пошел по призванию, потому что нашей стране сейчас, как никогда, нужны воспитатели, без груза старого, отжившего, нужны основы новой советской педагогики. Я уже в трех школах поработал, все изучил и сейчас работаю над трактатом по основам советской педагогики. Уже написал три общих тетради… Что касается Макаренко и его так называемого «учения», то я сказал Сахарову, что к учительской работе он никакого отношения не имеет, что он просто-напросто деятель уголовного розыска по работе с малолетними преступниками. Пользоваться в нашей работе приемами воспитательной работы Макаренко – значит считать всех наших учащихся преступниками. Поэтому я в своем трактате исхожу из учения великого педагога Ушинского и постановлений Совнаркома СССР и ЦК партии «Об организации учебной работы и внутреннем распорядке в начальных, неполно-средних и средних школах» и «О школьных письменных принадлежностях», опубликованных в нашей печати в сентябре текущего года.
Переверзев, приподняв густые сросшиеся брови, с интересом слушал. «Несмотря на всю свою странность, – думал Переверзев, – у него вполне логичные рассуждения, особенно насчет Макаренко».
– Хорошо, – сказал он. – А Сахаров как относится к этому?
– Сахаров устарел, отстал. Он не видит новых требований партии и товарища Сталина. А раз не видит новых, значит, он держится за старые каноны. Поэтому он неизлечимо болен либерализмом. Он считает вполне допустимым нарушения установленного в школе распорядка и дисциплины со стороны учащихся и оправдывает это тем, что-де мы сами в детстве били окна и нарушали порядок, вроде того, что лазили по бахчам. А я вам скажу так: тот, кто допускал такие факты в детстве, тот не имеет морального права заниматься воспитанием подрастающего поколения.
– Вы не били окон в детстве и не лазили по бахчам? – спросил Сергей.
Завуч вскинул голову.
– Этот вопрос вы задаете мне не первый. В каждой школе, где я работал, у меня это спрашивают. И я отвечаю: да, я не бил окон и не лазил по бахчам! И добавляю: и горжусь этим!
Повернувшись к Переверзеву, он продолжал:
– Я вам скажу откровенно, почему Сахаров так рьяно хочет не придать гласности тот случай, о котором я вам рассказывал. Потому, что пятиклассник Колыгин дружит с его дочкой Алевтиной и, несомненно, бывает у него дома. А это уже не допустимо!
– Что именно? То, что бывает дома, или то, что дружит?
– И то, и другое недопустимо! Если ученик бывает у учителя в квартире, значит он видит его в домашней обстановке. А это непедагогично. Представьте, себе, какое может быть у учащегося уважение к своему учителю, если этот учащийся видел своего учителя, допустим, в пижаме или чистившим хлев? Никакого уважения. Авторитет учителя потерян. Что касается так называемой дружбы мальчика с девочкой или наоборот, то я вам скажу так: в правилах внутреннего распорядка учащихся в школе это не предусмотрено. Больше того, я скажу так: если с пятого класса разрешить такую дружбу, то к девятому-десятому классу в школе надо – вы меня извините – открывать еще и детские ясли…
– Да?! – удивился Переверзев.
– Несомненно. Никогда еще такая дружба мальчика и девочки в школе к хорошему не приводила. Это я вам говорю точно, как педагог. Неуспеваемость чаще всего отчего? От этой дружбы. Нарушения дисциплины? То же самое. Сам факт такой дружбы – уже нарушение дисциплины… Вы, молодой человек, – обернулся он к Сергею, – скажете, что я Беликов. – Он смотрел на Сергея вопросительно. – Нет. Я не Беликов, хотя некоторые пытаются меня так охарактеризовать. А я говорю: нет! И я прав! Я вам скажу так: Беликов был носителем старых, отживших в то время в русской школе взглядов и положений. А я, наоборот, борюсь со старыми, отжившими методами воспитания подрастающего поколения, борюсь за новые, социалистические требования – за требования, которые записаны в положении о правилах внутреннего распорядка советской школы…
Долго еще говорил о своих взглядах на педагогику этот человек. И вывод сделал такой: если райком партии не поддержит его в его стараниях и усилиях по установлению порядка и дисциплины в школе, то последняя из советского учебного заведения превратится ни больше, ни меньше как в макаренковскую колонию для несовершеннолетних правонарушителей.
Ушел он с чувством исполненного долга.
