Текст книги "Солона ты, земля!"

Автор книги: Георгий Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 88 страниц)

2

Тяжело было на душе у Насти. Уже вторую неделю не заезжает к ней Филька. Слухи доходят, что он беспросыпно пьет, гуляет с распутными девками. По пьянке будто бы однажды сказал друзьям, что Настя для него не пара, что он, как только кончится война, уедет с Милославским в Барнаул и женится там на городской, а Настя ему больше не нужна.

Всю ночь проплакала Настя. С тех пор исчез румянец с ее щек, потух веселый блеск в глазах. Белый свет не мил стал. Думала, чем она не угодила Фильке, из-за чего вдруг разонравилась ему. Так же была ласкова, как прежде, так же по вечерам ждала его около калитки. Уступала ему во всем – как не уступить своему Фильке! И не заметила, как Филька стал совсем не тот. Он менялся постепенно. Сначала она обратила внимание, что он стал рассеянным, невнимательным к ней, хотя в остальном был таким же: так же хвастал, как и раньше, подробно рассказывал о своих боевых делах, о поездках с Милославским. Потом вдруг перестал рассказывать об этом, приходил и сидел молча. Таким молчаливым он был недели две. После этого долго не появлялся. В конце августа пришел однажды пьяным. Настя смеялась над его неуклюжестью. Он сердился. Потом заговорил:

– Знаешь, Настя, давай поженимся.

– Ты что, белены объелся? Кто же сейчас женится?

Но он настаивал. До утра просидели они. И она согласилась. Месяца не прошло с тех пор – перед самым походом на Ребриху, когда Филька ночевал дома, у нее на квартире, она, краснея и пряча лицо ему под мышку, сказала, что у них будет ребенок. Филька, что-то рассказывавший в это время, сразу осекся и замолчал. И больше не приходил. Разумом понимала Настя, что обманул ее Филька, а сердцем не хотела этого признавать, ждала его, каждую ночь ждала, не верила слухам, А он не шел. Вот и сегодня всю ночь проплакала, а утром чуть свет пошла на работу в околоток.

Настя брела по улице опустив голову и по-старушечьи волоча ноги. Покрасневшие от слез глаза резало. А мысли блуждали в каком-то тумане. Настя не заметила, как наткнулась на группу конников, ехавших по улице. Она посторонилась, но вороной конь не уступал ей дорогу, она подалась еще в сторону – и тот же конь с медной бляхой нагрудника и с выщербленным левым копытом по-прежнему был перед ней. Настя подняла голову: на коне сидел Филька. Как-то криво, непривычно натянуто улыбался.

– Настюша, ты сердишься на меня?

Настя заслонилась от него рукой, будто он собирался ударить.

– Ты не сердись. Завтра к вечеру я приеду к тебе Если жив буду. – Кривая улыбка блуждала у него на лице, а глаза были серьезны. Но он был пьян. Его ли не знать Насте. – Не сердись, Настюша, я приеду.

Филька посмотрел вслед своим товарищам. Посмотрела туда и Настя. В переднем всаднике она узнала нового комиссара, следом за ним ехал еще кто-то, в двадцати саженях дожидался Фильку Винокуров. Его Настя хорошо знала – он был собутыльником Фильки. Ох и не любила же она его!

– Поезжай, я догоню, – крикнул ему Филька. И когда тот тронул своего коня, Филька наклонился к Насте и поцеловал ее в лоб. Он него пахнуло крепким перегаром самогонки. Настя едва успела заметить его глаза печальные, растерянные, и он ускакал вслед за товарищами.

«Что с ним? Наверное, раскаивается, совесть мучает?» – думала она, глядя просветлевшими глазами вдогонку скакавшему Фильке.

3

С вечера необъяснимой тоской щемило у Белоножкина сердце. «Что это со мной сегодня? – недоумевал он, собираясь в разведку. – Наверное, после поездки домой: разбередил себе душу». Но суровые годы революционного подполья выработали у него привычку всегда держать себя в руках. Поэтому он, как и обычно перед большой дорогой, дважды проверил седловку, осмотрел маузер, бегло пересчитал запасные патроны.

– Все готовы? – спросил он командира разведки Чанникова.

– Готовы, – ответил тот.

Полсотни кавалеристов стояли в строю. Разведку намечалось, по настоянию Белоножкина, провести глубокую. Предполагалось, если будет возможность, пробраться вплоть до Павловска, где, по слухам, размещался полк голубых уланов Анненкова.

– Поезжайте, а я на минутку зайду в штаб, – распорядился он. – Потом догоню.

Конники тронулись. У коновязи остались Филька, Винокуров и цыганского пошиба Чернышев.

– Мы с комиссаром приедем, – крикнул вдогонку Чайникову Винокуров.

Тот ничего не ответил, повел партизан напрямик, к грамотинской дороге по узкому переулку.

Комиссар вышел через полчаса, молча вскочил в седло и пришпорил лошадь. Чайникова догнали на развилке дорог. Убористой рысью обогнули колонну и пристроились в ее голове.

До Ребрихи комиссар молчал. Методично покачиваясь в седле, он изредка посматривал по сторонам, о чем-то упорно думал. Все это замечал Филька.

А комиссар думал о семье, о доме – о том, о чем он редко думал в последние годы. Вчера только он вернулся из Ильинки – за полтора года первый раз побывал дома. А сейчас на досуге вспоминал, как три дня назад он подъехал к Ильинке. Глянул с пригорка на заросшие травой улицы, на пестрые заплаты крыш родного села, и у него, закаленного большевика, прошедшего с 1905 года многие тюрьмы и каторгу, к горлу подступил комок, перехватило дыхание. В село спустился шагом и, сдерживая волнение, направился вдоль приземистых избушек.

На задворках самой крайней улицы стояла покрытая дерном родная избушка. Белоножкин подъехал к ней с бьющимся сердцем. Ограды у избушки не было. На заросшем бурьяном пустыре между завалившимся хлевом и избой играли ребятишки. По рыжеватым косичкам и веснушчатому лицу Иван Федорович узнал старшую дочь, десятилетнюю Машу. Не сдержав сильного волнения, он еще издали закричал:

– Машенька! Маша!..

Девочка подняла над бурьяном голову, посмотрела на незнакомого всадника, что-то сказала игравшим с ней мальчикам и юркнула с ними в дикую заросль полыни. «Напуганы, людей боятся», – догадался он и, спрыгнув с коня, позвал снова:

– Машутка! Федя! Это я приехал. Где мать?

Из полыни показались любопытные напуганные глазенки.

– Выходите, не бойтесь. Не узнали меня?

В полыни о чем-то шептались, потом сразу высыпали оттуда четверо ребят.

– Тятя, тятя приехал!.. – бежали к нему голоногие и голопузые ребятишки один другого меньше. Самому младшему, Кольке, не больше четырех лет. Он едва ли помнил отца, бывшего дома полтора года назад. Маша, смышленая, взвитая девочка, конечно, узнала его.

– Тятя приехал, – звенела она на всю улицу. За ней катились Федька, Мишка и Колька.

Иван Федорович присел на корточки, распластав по земле широкие полы шинели, и сразу в охапку захватил всех ребятишек. Слезная пелена заволокла ему глаза, Поэтому он не видел, как, опомнившись, вдруг испуганно уставился на него, незнакомого дядю, меньшой, Колька, как, не веря своим глазам, рассматривал его Мишка. Белоножкин молчал, стараясь проглотить застрявший в горле комок. Он не мог произнести ни слова – только прижимал детские взлохмаченные головенки к своей груди.

– Ваня… – тихо послышалось сзади.

Иван Федорович стремительно обернулся. На пороге избы, заломив руки, стояла жена.

– Ваня! Жив!.. – кинулась она к нему. Иван Федорович одной рукой придерживал прижавшихся к нему ребятишек, другой обнял заплакавшую жену. – Живой? И не думала увидеть… Сколько слез пролила… Ведь ни слуху ни духу.

Из избы вышла, опираясь на кочергу, древняя старуха. Прикрыв ладонью глаза, она долго всматривалась в высокого здорового мужчину.

– Ванюшка, ты, что ль? Признать не могу.

– Мама!

Иван Федорович отпустил ребятишек, жену, торопливо сделал несколько шагов, обнял сгорбленную мать, поцеловал.

– Постарела ты, мама.

– Оно и ты не расцвел, виски-то заиндевели.

Все вошли в избу. Иван Федорович скинул шинель, – бросил на застланную полосатой дерюгой кровать деревянную кобуру с – маузером, сел. Ребятишки облепили его колени. Он гладил их лохматые выцветшие на солнце головы, смотрел на счастливо улыбавшуюся жену. Та стояла посреди избы, сложив на животе руки. Молчали.

– Ой, что же это я!.. – всплеснула руками Евдокия. – Надо же что-нибудь приготовить. – Она кинулась к печи, потом выбежала в сени, вернулась, потом снова убежала на улицу.

Иван Федорович оглядел избу. С последнего его приезда она почти не изменилась, только еще больше опустела. На том же месте стоял все тот же и так же старательно выскобленный стол, за ним вдоль стен лавки, в переднем углу под потолком сплошь засиженные мухами образа, сиротливо жалась в углу избы русская печь с обшарпанными боками – видимо, по-прежнему она была постоянным прибежищем ребятишек в течение всей зимы. Рассматривая родную избу, Иван Федорович не переставал машинально гладить ребячьи головки, а у самого назойливо вертелась мысль: когда же люди будут жить по-человечески? Когда он сможет ежедневно вот так, как сейчас, сидеть со своими ребятишками, играть с ними вечерами, читать им интересные книжки?

Сколько он просидел так, задумавшись, не заметил. Очнулся, когда в сени, запыхавшись, вошла жена. Она что-то тяжелое положила на земляной пол, передохнула. Стала шептаться со свекровью.

– Бежала от Марфы… Фрол Сысоич остановил… Такой ласковый, улыбался. Говорит, слышал, Иван Федорович приехал? Приехал, говорю. Поди, и встретить нечем? Зайди, говорит, я пудик муки насыплю. И вот дал. – Жена шепотом рассказывала свекрови и продолжала что-то делать в сенях – звякала ведрами, посудой.

Белоножкин слушал разговор, мрачнел. «Опять по– старому, опять богатеи верхом сидят на шее. Улыбался!.. Он чует, к чему дело идет. Надо завтра сходить к сельскому комиссару, навести порядок».

Жена забежала в избу, улыбнулась счастливо, по– молодому, как давно уже не улыбалась.

– Ты голодный, должно. Сейчас я печь затоплю, картошки сварю, лепешек испеку, а то, оказывается, у нас хлеба-то нет, вчера забыла испечь.

Белоножкин ласково посмотрел на жену: «Забыла испечь… мученица ты моя! Наверное, уже не помнишь, как и хлеб-то пахнет». Он ссадил с коленей ребятишек, подошел к жене, обнял. Та поняла, что он разгадал ее хитрость, заплакала, прижалась к его широкой груди.

– Ничего, Дусенька, скоро и мы заживем хорошо. Потерпи еще… немного осталось ждать.

– Да я ничего, что ты… Просто соскучилась.

– Ох, а я забыл: гостинцы-то привез – и лежат! – воскликнул Белоножкин. – А ну, ребята, налетай! – Он закружился по избе, схватил за ручонки меньшого Кольку.

– Пошли к коню, там в переметных сумах гостинцы лежат.

Обгоняя друг друга, ребятишки высыпали во двор. Кем-то заботливо привязанный конь с опущенными подпругами переминался, кося умный глаз на незнакомую дверь. Иван Федорович достал из кожаной сумки кулек с пряниками, подал старшей, Маше.

– Раздели всем.

Потом достал еще два свертка, пошел с ними в избу.

– Вот, Дуся, тебе на платье привез. А это маме платок. В Новониколаевске, когда уезжал сюда, забежал в лавку, купил. – Он смотрел на возившихся в углу ребятишек, деливших пряники, думал: «Пряники, обыкновенные ржаные пряники – и то великий праздник для них!..» На скулах задвигались желваки…

Ужинали всей семьей за столом, покрытым старой, сохраненной женой от девичьей поры скатертью. Посредине стояла большая обливная глиняная чашка с очищенной картошкой. Струился ароматный парок. Горкой лежали белые лепешки, в двух мисках желтело квашеное молоко, укропом разили малосольные огурцы. Убранство стола вершила бутылка самогонки, добытая по такому случаю взаймы у Марфы– самогонщицы…

Ночью жена, прижавшись к широкой, размеренно колыхавшейся груди Ивана Федоровича, шептала:

– Когда же, Ваня, будем жить как люди? Когда совсем-то придешь?

– Скоро, Дуся, скоро. Теперь уже скоро. Потерпи немного. К весне обязательно кончим войну, приеду домой, будем коммуну организовывать.

– Ох, скорее бы. Моченьки уж нет. Их ведь четверо, Маманя пятая. Закружилась.

– Потерпи, милая, потерпи. Совсем немного осталось.

– Я потерплю…

Вставая закуривать, Иван Федорович при свете горящей лучины долго смотрел на спящих вповалку ребятишек. У меньшого, Кольки, в ручонке зажат обмусоленный пряник. А мордашка такая счастливая! Подергиваются губы, и он во сне что-то пытается сказать. У восьмилетнего Федьки, Названного при рождении в честь деда, шевелится левая бровь, он хмурятся. Маша, отцова слабость, лежала ничком, уткнувшись вздернутым веснушчатым носом в рваный подклад поддевки, заменявшей подушку. Лицо ее было спокойное, немного усталое.

– Вот, Дусенька, ради них и гибнут сейчас люди, кровь льется ради их счастливого будущего.

– Будут ли они хорошо жить? Что-то я уж и надежду потеряла на какой-либо просвет.

– Обязательно будут. Еще как жить будут!..

Утром Белоножкин пошел к сельскому комиссару. Хотелось поговорить о делах родного села.

Комиссара он нашел в бывшей сельской управе. Тот сидел за столом и разбирал бумажки.

– Ты комиссар?

– Я. В чем дело? Опять подводы? Нету у меня больше подвод!.. Я лучше в отряд уйду, чем здесь торчать! Каждый на тебя…

– Ты погоди, не горячись, – улыбнулся Белоножкин. – Я не за подводами. Вот мои документы.

Военком внимательно прочел их, посмотрел на гостя.

– А тебе чего? Ах в отпуск, домой на побывку? Ну-ну, понятно. – Он добродушно улыбнулся. – Тогда садись, потолкуем. А я думал, опять подводы. Замучали меня. Каждый едет, и каждому давай подводы, фураж. Уйду к чертовой матери. Поеду к Данилову, скажу, чтобы куда-нибудь в отряд зачислил. Не могу я здесь.

Белоножкин опять улыбнулся.

– А кто здесь будет? Армия без надежного тыла – это не армия.

– Кого-нибудь найдут.

– Хорошо. Ты мне вот что скажи: как вы здесь с кулаками обращаетесь?

– Как обращаемся?

– Не очень ли ласково? Кажется мне, что больно они вольготно живут у вас на селе.

– Да нет, не сказал бы этого. Подводы берем с них в первую очередь, хлеб – тоже.

– У Фрола Корнеева сколько хлеба взяли?

– У Фрола? Сейчас посмотрю… Двести сорок пудов.

– Не мало?

– Ничего, мы не последний раз взяли. Можно и еще разок заглянуть к нему в амбары.

– Пока вы соберетесь, он спровадит его куда-нибудь.

– Не спровадит. Я с ним миндальничать не буду. Он меня боится как черт ладану. Да, кстати, у тебя здесь семья? Эго на краю избушка – твоя? Неважнецкие хоромы. Поди, и хлеба нету? Ну я так и знал. Ничего, не беспокойся, поможем. Завтра пудиков с десяток велю привезти ид реквизированного. Своим надо помогать. А насчет Корнеева ты правильно сказал. Я его сегодня же пощупаю как следует. Растрясем у него мошну.

Военком на секунду-две задумался, что-то припоминая, потом еще раз взглянул в документы Белоножкина, все еще лежащие на столе.

– Так ты, значит, комиссаром у Милославского. Скажи, пожалуйста, какой он из себя? Мне доводилось в прошлом годе встречаться с каким-то Милославским в барнаульской тюрьме.

– Говорят, он сидел там. Сам вроде из сузунских подпольщиков.

Военком хмыкнул косом.

– Да нет, не в такой обстановке встречались. Был там какой-то штабс-капитан Милославский, следствие вел по моему делу. Порол меня плетьми. Может, родственник какой. А может, просто однофамилец. Невысокого роста, лохматый – волосищи во-от такие! – усы огромные, а сам дохлый.

Белоножкин насторожился. Военкому ничего не сказал, а по возвращении в Куликово передал разговор Данилову. Тот долго хмурился, барабанил пальцами по подоконнику…

Об этом и думал сейчас Белоножкин, выезжая из Ребрихи. Верст десяток ехали молча. Не доезжая до Рогозихи, комиссар остановился, посовещался с Чайниковым.

– Всем рисковать нельзя, – говорил Чайников. – Надо послать человека три-четыре в село, а остальным быть наготове.

– Я сам поеду. Выдели мне человек трех на резвых конях.

– Что вы, товарищ комиссар? Некому разве поехать?

– Ничего… Ребята, – обратился Белоножкин к разведчикам, – кто хочет со мной в село проехать? Человека три-четыре.

– Я поеду, – поспешно выкрикнул Винокуров.

– И я, – сказал Аким Волчков.

– Еще поедут Кочетов и Чернышев, – распорядился Чайников, махнув рукой на остальных добровольцев. – А ты, Волчков, останься.

– Пусть едет, – вступился Белоножкин. – Кони резвые.

– За ветром угонются, товарищ комиссар, – сдвинув на затылок фуражку, засмеялся Филька. Дорогой они с Винокуровым успели несколько раз присосаться к фляжкам с самогоном.

– Ну тогда поехали. – Комиссар тронул коня. Разведчики поехали следом.

Иван Федорович, не доезжая с полверсты до села, Вынул из кобуры маузер, не поворачивая головы, приказал:

– Приготовьте оружие.

Приглядевшись к плетням, к сараям, Белоножкин шагом первым въехал в крайнюю улицу. Проехали сажен двести, окликнули выглянувшую из сеней девушку.

– Подойди-ка сюда, милая, – позвал комиссар.

Когда та осторожно подошла, спросил:

– Белые в селе есть?

– Нет. Никаких нету.

– А были?

– На той неделе приезжали какие-то.

– А не знаешь, милая, в Павловске какие-нибудь войска есть?

– Тятя говорил, что какие-то стоят.

– А здесь, значит, нет?

– Нет, нету.

Винокуров, воровато пряча глаза, подъехал к Белоножкину:

– Надо проехать, товарищ комиссар, за село. Там есть небольшая речушка, а за ней кустарник, посмотреть там. Может, следы есть… А ты, Аким, валяй назад, скажи, пусть в село въезжают без опаски.

Волчков крутнулся и поскакал обратно. Белоножкин сунул в карман шинели маузер, толкнул своего коня.

Ехали шагом. Миновали последнюю улицу. Иван Федорович внимательно всматривался в небольшой дощатый мостик через речушку, в оголенную опушку березняка. Осень уже вкрапила кругом множество золотистых пятен: большими лебежами желтела выгоревшая трава, между этими круговинами внабрызг золотилась поникшая сурепка, бурела придорожная мурава, а в колках то здесь то там полыхали огненнолистые косматые березы – последние вспышки лета. Может, это и навевало тоску на сердце? Может быть. Но никогда не был Иван Федорович так напряжен, как сегодня. Волнение седока передалось коню. Он беспокойно прядал ушами, невпопад перебирал ногами. Ехали медленно.

Гулко процокали по мосту копыта и мягко сошли на песок. Сзади вразнобой простукотели кони разведчиков. И опять тихо. Напрягая зрение, Белоножкин всматривался в приближающуюся опушку леса. И вдруг где-то совсем рядом грянул выстрел. Словно тяжелой (почему-то ему показалось, сырой березовой) палкой ударило по левому плечу. Он машинально сунул руку в карман за маузером, но второй выстрел – теперь он отчетливо понял, что стреляли сзади, – резанул по спине. Боль молнией ударила в голову. «Позвоночник…» Белоножкин быстро обернулся и увидел направленный на него наган… Фильки Кочетова. У Винокурова и Чернышева из стволов винтовок шел легкий дымок. «Они стреляли… Предательство… Это Милославского дело…» Грянул третий выстрел. Комиссар не понял, попал или не попал в него Филька. Он рванул из кармана маузер, но никак не мог вытащить… Шпорами ударил по ребрам коня, тот, напуганный стрельбой и запахом крови, взвился и понес его вправо, назад к селу. «Речка… – мелькнуло где-то в тумане у Белоножкина. – А на мост не прорваться…»

– Погодите, я его сейчас сниму… – донеслось сквозь туман.

«Кто это?.. Он, Винокуров». Лошадь на полном галопе влетела в речку. Откуда-то издалека раздался выстрел, следом за ним еще один. «Снял». Перед глазами Белоножкина что-то перевернулось, поплыло, и он очутился… на покосе, запахло свежим сеном и конской попоной. Потом его куда-то приподняло и ударило о землю. Он очнулся. Под ним лежал конь. Чей-то голос сказал:

– Какой, черт, живучий…

Щелкнул винтовочный затвор. «Вот и все… А привез ли военком хлеба семье?..» На секунду промелькнул спящий Колька с зажатым в кулачке обмусоленным пряником, приплюснутый к постели нос Маши… Выстрела он уже не слышал.

А через десять минут к переполошенным разведчикам подскакали Винокуров, Филька и Чернышев. У Фильки тряслись губы и в неподдельном страхе таращились глаза.

– Что случилось? – кинулся к ним Чайников.

– Белые! – сползая с коня и садясь зачем-то на землю, произнес Винокуров. У него вздрагивали руки. – Комиссара убило.

– Как убило?

– Очень просто. На разъезд напоролись за речкой.

– Где они сейчас? Много их?

– А черт их знает. Там кусты…

На второй день вернувшиеся Чайников и Винокуров положили на стол перед Милославским маузер Белоножкина.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ1

Попытки задушить восстание в самом его начале для властей не увенчались успехом. Повстанческое движение неудержимо росло и ширилось. На 26 августа 1919 года Главный штаб в Глубоком уже объединял одиннадцать военно-революционных районных штабов – Баевский, Ярковский, Нижне-Пайвинский, Кривинский, Решетовский, Долганский, Леньковский, Усть-Мосихинский, Тюменцевский, Кипринский, Овечкинский. В свою очередь эти штабы представляли собой население 41 волости.

Для руководства хозяйственной деятельностью этой огромной территории, занимающей площадь свыше 40 тысяч квадратных верст, нужен был единый координирующий центр. Так возникла необходимость созыва съезда Советов, на котором был избран областной исполнительный комитет – Облаком. В своей резолюции 9 сентября съезд записал: «С властью буржуазии и с ее армией бороться, напрягая все силы и мощь, до полной победы. Восстановить в восставших местностях истинную народную власть, власть трудового народа – Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов… На борьбу с буржуазией призвать все население, способное носить оружие».

Так в тылу Колчака фактически был открыт второй фронт.

22 сентября Указом Колчака 18 уездов Западной Сибири были объявлены на военном положении. Алтай и юг Томской губернии стали фронтовой полосой.

Формирование отряда Федора Коляды подходило к концу. Районный штаб и, в частности, Данилов возлагали на него большие надежды. Было решено на базе этого отряда провести объединение всех разрозненных мелких сельских отрядов. Формированием отряда постоянно интересовались Голиков и Громов.

Почему было решено делать ставку именно на этот молодой, еще не обстрелянный отряд?

Голиков и особенно Данилов уже поняли, что отряд Милославского они прозевали, выпустили из-под своего влияния. Необходимо как можно быстрее изолировать Милославского, а для этого нужна была сила. Этой силой в руках Облакома и должен стать отряд Коляды. Новый отряд будет лишен плохих традиций, какими изобилует отряд Милославского, в нем будет легче с самого начала вводить твердую революционную дисциплину.

К 20 сентября отряд Федора Коляды насчитывал около полутораста человек. Здесь были крестьяне многих волостей: Мосихинской, Тюменцевской, Кипринской, Овечкинской, Леньковской, Волчно-Бурлинской, Баевской, Бутырской, Ребрихинской и других. Но костяком были куликовские, устьмосихинские и тюменцевские добровольцы.

Среди десятка тюменцевских добровольцев был Иван Буйлов, двоюродный брат жены капитана Большакова, командира карательного отряда. Иван, проворный и смекалистый парень, был, пожалуй, самым грамотным человеком

в отряде. Поэтому Коляда и взял его сначала к себе писарем, а затем адъютантом штаба. Любознательный, Иван вскоре свободно разбирался в полевой карте-трехверстке, по заданию Коляды разрабатывал планы «наступления» на то или иное село. За этим занятием Иван просиживал ночи. А утром, чуть улыбающийся, Коляда начинал разгром позиций своего адъютанта, Иван всякий раз u Удивлялся находчивости командира, который почти из Любого положения выходил победителем – в несколько минут показывал адъютанту никчемность разработанной им диспозиции. Восхищался, но не складывал рук: разрабатывал все новые и новые варианты разгрома мнимого противника.

Так оба – командир и начальник штаба – упражнялись в тактике. Потом к ним присоединился назначенный комиссаром отряда Иван Тищенко. По целым ночам просиживали они над трофейной картой, до хрипоты спорили. Споры обычно заканчивались тем, что Тищенко хлопал по широкой, как печь, спине Коляды, говорил:

– Генеральская у тебя голова. Кончим войну – обязательно поезжай учиться. Большим человеком будешь.

В один из таких дней к Коляде пришел Василий Егоров.

– Федор, посмотри кто появился-то! – Он указал на лопоухого носатого парня в щегольских хромовых сапогах.

– Пашка! – воскликнул Коляда. – Откель тебя лихоманец выкинул?

Это был Павел Малогин. Он застенчиво улыбался и теребил кисти шелкового пояса.

– Ну-ка, подь сюды. Сидай.

– Нет, ты, Федор, послушай, что он говорит. – Василий тыкал пальцем в Пашку. – Ты только послушай.

Федор улыбался.

– Ну-ну, давай послухаем. Где это ты околачивался усе це время?

Павел сел на табурет.

– В Барнауле жил. А потом услышал, что у вас тут заваруха началась, подался обратно. В Барнауле я видел Большакова – нашего тюменцевского офицера. А с ним завсегда был милицейский штабс-капитан, такой – с усами, лохматый.

– Ну и шо вин тебе зробив?

– Сегодня у Васьки я в отряде был. Гля, а тот штабс-капитан здесь.

Шо-о? Штабс-капитан? А шо вин тут делае?

Василий нетерпеливо заелозил на лавке. Не вытерпел:

– Милославский это.

Коляда удивился:

– Милославский? Хиба у его усы е?

– Усы, усы! – с досадой повторил Пашка. – Усы-то он сбрил, космы обстриг. А морда-то осталась.

– Мабудь, ты обмишурился?

Пашка обиженно повел большим носом.

– Ну да! Я вот так, как тебя, его видел. Как же обмишурюсь?

Коляда сдвинул брови. Встал:

– А ну, пойдем к Данилову! Новость ты гарну принис…

В тот же день Данилов попросил Ивана Тарасовича Коржаева, возглавлявшего теперь партизанскую контрразведку, связаться с Барнаулом и узнать все досконально и сообщить.