Текст книги "Солона ты, земля!"

Автор книги: Георгий Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 88 страниц)

3

От обильной росы, выпавшей под утро, промокли зипуны, кацавейки, раскисли сшитые из самоделковой кожи обутки. Уже сильно чувствовалось приближение зимы. Партизаны лежали за огородами, вздрагивали, поеживались. Впереди, изогнувшись в сонном оцепенении, распласталось Тюменцево. К рассвету полк обложил село со всех сторон. Федор с Даниловым заканчивали объезд исходных позиций. На песках, за большаковской мельницей, они спешились, подошли к партизанам, присели.

– Заоктябрило, Федор Ефимович, – передергивая от сырости плечами, вполголоса заметил Аким Волчков и добавил, кивнув в сторону села: – Крепко спят, видно, их благородия. Сны рассматривают на пуховых перинах.

– Спать воны горазды, – густым басом ответил Коляда. – Пото в германскую нам и набили сопелку, шо наши благородия, окромя як спать да шампанские пить, ничему другому не навчились.

Он прилег в цепи партизан, ожидавших рассвета.

– Сбегайте кто-нибудь пошукайте комбата.

А Данилов пошел вдоль цепи, всматриваясь в партизан. Две недели он был под неослабевающим впечатлением от встречи с комиссаром Первого полка Плотниковым. Что бы ни делал – думы поворачивались к мужику. Не вообще к мужику, а к тому, о котором говорил Плотников, к тому, у которого много хлеба: за него или все-таки за бедняка поднялись большевики на войну?..

– Аркадий Николаевич, – окликнул его тихонько знакомый бас.

Данилов нагнулся. На бугорке лежал бывший мосихинский священник.

– Здравствуйте, Евгений Осипович. Как вы себя чувствуете… в новой обстановке?

– Слава Богу, Аркадий Николаевич. Роптать на всевышнего грех. На рыбалке, бывало, хуже продрогнешь, а тут ничего, Господь милостив. Только вот «греться» не разрешаете вы. А я не привык так. Сейчас бы бутылочку казенки на брата – ох и весело бы воевали! Ну, коль нельзя, значит нельзя, я понимаю… Я вас окликнул,

Аркадий Николаевич, – закурить случайно у вас не найдется?

– Это можно… отсыпьте полкисета. Только будьте осторожны, чтобы не обнаружить себя.

– Нет. Я уже начал разбираться в военном деле. – Он отсыпал полпригоршни табаку, кисет протянул обратно. – Спаси Бог вас, Аркадий Николаевич. Теперь хоть душу отведем.

– Вы не жалеете, что пошли в партизаны? Дома-то спокойнее.

– Нет, не жалею. Христос говорил: «Всякое древо, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь». Я хочу, чтоб людям польза от меня была. Господь наш муки принимал за людей и нам велел…

– Евгений Осипович, вот скажите мне: вы, человек, умудренный жизненным опытом, человек наблюдательный и, конечно, думающий, вот скажите: как вы считаете, какой мужик нужен Советской власти – бедняк или тот, у которого много хлеба, зажиточный, даже, я бы сказал, богатый? Какой? Как вы считаете?

– На сторону власти – любой власти – лучше если бы перешел богатый мужик. Ну, какой прок от бедняка? Скажите, что с него можно взять? Он при любой власти бедняк. Он никакой власти не нужен, ваш бедняк!

– А почему он бедняк? – спросил Данилов. – Может, потому, что богатенький его эксплуатирует.

– А чего это ради его будут эксплуатировать? – хмыкнул отец Евгений.

– Ради наживы.

– Не нанимайся.

– Нужда заставляет. Рад бы не наниматься, – разводил руками Данилов.

– А почему нужда-то? С чего бы это? У соседа нету, а тут нужда вдруг?

– Ну, вот так получилось. Обеднел человек.

– Это главный вопрос: отчего обеднел? Откуда они берутся, эти бедняки? Вот главное!

Данилов хотел по привычке ответить, что бедные и богатые всегда были, и задача большевиков сегодня – устранить эту разницу, ликвидировать противовес между бедными и богатыми, стереть эту черту… Но это показалось ему до того привычным и банальным, что, конечно, поп об этом давным-давно знает.

– Ну, а вы как считаете, почему? Где социальные корни этого зла?

– А почему вы, Аркадий Николаевич, думаете, что это зло? Бедность в большинстве своем от лени. Да, да. Это – лодыри. В большинстве. Бывает – по болезням. Всю жизнь болеет человек. Таким хилым мать его родила. А бывает – умишка не хватает. Таких очень много– как говорят, ладу дать не может своему хозяйству. Таких очень много. Они тоже в бедности живут. Ни те, ни другие, ни третьи, мне кажется, никакую власть на себе не удержат. Они не опора для власти. Для любой.

– А не может, Евгений Осипович, такого быть, например: в розницу у таких людей сил нет. Соображения, допустим, не хватает. А объединятся и – осилят, заживут, а?

Бывший священник ухмыльнулся.

– Из двух, из трех, да хоть из десяти лодырей, если их сложить, даже одного работящего не получится.

Они оба рассмеялись. Но Данилов не отставал.

– А если их организовать, много собрать в артель да над ними поставить умного руководителя, он их и приведет…

– В царствие небесное?..

– Да. Допустим, назовем это так… А лучше, назовем коммуной. Пусть социализм строят.

– Не возражаю. При этом ежели поводырь хороший, то что-то из этой артели и может получиться… А так, между нами – таким людям не поводырь нужен, а… знаете кто?… надсмотрщик. Который бы не вел, а погонял, заставлял работать. Не знаю, как в вашей коммуне, а в природе такой надсмотрщик есть – это голод. Жрать охота – вот он и вынужден идти работать. Ничего, по-моему, тут не надо придумывать нового. – Он помолчал в тягостном раздумье. Тихо произнес – Русский народ ленивый. Ох, как мы ленивы!.. В этом и вся социальность, по-моему… А социализм тут не поможет. А коммуны – тем более…

Данилов молчал. Отец Евгений курил сосредоточенно.

– Вообще-то интересно вы рассуждаете, Евгений Осипович. Хотя и не ново все это.

Распрощавшись, Данилов повернул обратно.

К Коляде подбежал Кузьма Линник. Рядом с рослым, плечистым Федором этот лихой и умный комбат казался не таким уж воинственным. Коляда кивнул ему на место рядом с собой. Тот присел на корточки.

– Слухай сюды, Кузьма. Стало быть, ты идешь запевалой, – сказал Федор, еще раз уточняя задание. – После тебя с энтой стороны поднимается второй батальон, фотом – остальные. Белякив надоть шарашить зразу, спросонья. Понял?

– Так точно, Федор Ефимович, понял.

Данилов спросил Линника:

– Как поп мосихинский воюет?

Комбат не сразу понял, о ком спрашивает комиссар, потом махнул рукой:

– A-а, вы об этом, о лохматом! Какой уж он сейчас поп! Матерится, как сапожник… Но любят его партизаны, душевный человек. А воюет хорошо, сам видел его в бою, азартный. Сразу и не подумаешь, что поп.

Коляда направился к своему коню.

– Ну, бувайте здоровы. Поихалы, Аркадий Николаевич. – И, уже вставив ногу в стремя, мягко добавил: – На рожон, на пулеметы не лизьте, пуля – вона дура. Лучше обойти гнезда с тыла…

А через час село уже металось в панике. Со всех сторон неслось партизанское «Ура», гремели винтовочные залпы, гулко бухали охотничьи берданы, захлебывались в трескотне «пулеметы» – вращаемые в железных бочках трещотки. Появились первые пленные.

Коляда вьюном вертелся на своем любимом белом коне по улицам, подбадривая партизан:

– Ребята, не давай прорваться гадам, зажимай их у кольцо!

В другом конце он кричал:

– Комбата ко мне, быстро!

На взмыленном коне подлетел Неборак, рослый парень с рябым лицом.

– Снять пулемет с винокуровского дома! Не давать опомниться гадам!

Через три часа, когда косые лучи восходящего солнца безмятежно запрыгали по драным крышам крестьянских домов, село было занято партизанами. Значительная часть белых взята в плен, только две группы, возглавляемые офицерами, засели в кирпичных зданиях паровой мельницы Винокурова и в церкви. К обеду мельница была занята. Но церковь оставалась неприступной.

Попытка взять ее штурмом успеха не имела – слишком интенсивный был огонь. Но эта попытка навела Коляду на оригинальную мысль. Он приказал занять все подступы к церкви и не спускать глаз с осажденных. Так в кажущейся пассивности прошел день.

Едва стемнело, как осажденные в церкви белогвардейцы поняли, что партизаны только и дожидались ночи, чтобы под ее покровом взять их штурмом – со всех сторон послышался топот бегущих людей, крики «Ура!», трескотня пулеметов. Белогвардейцы открыли ураганный огонь из всех видов оружия, какое у них было.

Через несколько минут хорунжий Бессмертный с облегчением вытер холодный пот – партизанская атака захлебнулась. Стало тихо. Черная, непроглядная осенняя ночь скрывала все, но не могла скрыть стонов раненых. Их отчетливо слышал хорунжий.

Немного спустя партизаны пошли в атаку вновь. И опять атака не удалась.

– Главное, – говорил хорунжий своим солдатам, – не подпустить их к ограде, не дать им возможности под прикрытием фундамента обстреливать нас с короткой дистанции.

И приказывал:

– Всем слушать внимательно и смотреть в оба. Мужичье может ползком подобраться. При первом подозрении открывать огонь. Патронов не жалеть. Нам, главное, продержаться до утра, а там придет помощь.

Бессмертный в начале боя злился на Большакова, уехавшего вечером с Зыряновым и Ширпаком под охраной взвода солдат в Камень. А сейчас всю надежду возлагал на них.

В течение ночи атаки возобновлялись несколько раз, но безрезультатно. Перед самым рассветом белогвардейцы последними патронами отбили последнюю атаку и затихли…

Когда развиднелось, партизаны, поняв, что у засевших в церкви нечем стрелять, выходили из-за укрытий и насмешливо кричали:

– Что, довоевались, аники-воины?

– Сейчас мы вас тепленьких возьмем голыми руками.

Но проникнуть в церковь было не так уж просто. Массивная железная двустворчатая дверь была накрепко закрыта изнутри, а сверху, с колокольни, нет-нет да и постреливали. Тогда заместитель комиссара полка Матвей Субачев под прикрытием партизанских выстрелов перебежал к церковной стене – так, что белые не могли его обстреливать, – и, набрав в руки камней, стал кидать их на колокольню. Первые несколько камней не долетели до перил, следующие стали долетать, но падали обратно. И только перебросав не меньше дюжины кирпичных обломков, он набил руку так, что сразу же зашвыривал камень на колокольню. Тогда он взял гранату и с того же места зашвырнул ее к белым. Граната рванула. Он бросил еще одну. Снова взрыв.

– Сдавайтесь, гады, а то всех побьем! – кричали партизаны.

Когда пленных привели к Коляде, хорунжий держался не без гонора. Федор смотрел из-под черных бровей спокойно, чуть насмешливо.

– На этот раз ваша взяла, – с чувством собственного превосходства первым заговорил Бессмертный. – Но победа вам досталась очень большой ценой.

– Нет, – ответил Коляда. – Ни единого чоловика не вбило, не поранило.

– Это умудриться надо, чтобы при шести атаках совсем не понести потерь, – ехидно заметил хорунжий.

Партизаны вокруг Коляды захохотали. Федор сдержал улыбку, ответил:

– Атак-то нияких и не було.

– Как не было? – невольно вырвалось у хорунжего.

– А вот так. Не було – и усе, – с тем же издевательским спокойствием ответил Федор. – Партизаны стояли за хатами, топали ногами и орали во всю глотку «ура». А вы, як дурни, жгли патроны…

Хорунжий недоверчиво смотрел на Коляду.

– Добрый командир сразу смикитил бы, шо за усю ничь вы не потеряли ни одного солдата. Пото, шо мы ни единого патрона не выстрелили. Трещотками тарахтели, да вот цими крысалами. – Колядо взял из рук партизана огниво, с помощью которого за неимением спичек высекали огонь, и показал офицеру. – Пленных да безоружных расстреливать вы насобачились, а мозгой шевелить кишка тонка…

Сквозь толпу протиснулся дед Ланин. Он бесцеремонно повернул за плечо хорунжего. Из лохматой заросли на лице деда насмешливо лучились два подвижных голубых глаза. Он панибратски похлопал офицера по плечу.

– Так, говоришь, ваше благородие, надули тебя? То– то же. Народ байт: не зевай, паря, на то ярманка… Мы тебя не звали, а уж коль пришел к нам воевать, не хлопай ушами, быстро сопелку набьем.

И под общий хохот дед не торопясь взял хорунжего за шиворот и вытолкал из избы, крикнул за дверь:

– Отведите, ребяты, его в каталажку.

Не успели партизаны вволю посмеяться над одураченным офицером, как в избу вошел Данилов. Партизаны расступились, освобождая ему место около Коляды.

– Винокурова поймали, – сообщил Данилов.

– О, цей звирь покрупнее!

– Не успел, наверное, с Большаковым удрать.

Ввели бледного, перепачканного землей и паутиной купца.

– На чердаке у себя прятался.

Купец трясся, как в лихорадке.

– Гос… граждане, дорогие, возьмите все – дом, магазины, конный завод, – только не убивайте, оставьте мне жизнь.

– Мы за богатство никого ще не расстреляли. Чего ты трусишься, напаскудил? За це у нас не здоровится.

– Спросим у жителей, что ты здесь натворил.

– А чего спрашивать, – выкрикнул, Иван Буйлов. – Шуряк-то мой, Большаков, по его спискам сжег халупы ушедших к нам партизан. Это все знают.

– Правильно, – подтвердил Егоров. – У меня избушку спалил.

– Тоди чего с ним цацкаться.

– Знамо дело, шлепнуть и все.

Винокурова трясло. Коляда вопросительно посмотрел на комиссара.

– Надо отправить в Главный штаб к Мамонтову, там разберутся, – сказал Данилов. – Самосуд запрещен.

Когда все выходили из штаба, Буйлов столкнулся в дверях с Пелагеей Большаковой. Она пробиралась сквозь толпу партизан. Некоторые из земляков узнали ее, недружелюбно осматривали.

– Офицерша…

– Какая офицерша? – спрашивали другие.

– Жена Большакова.

– Это которого мы вчерась чуть не застукали?

– Его…

– А что ей тут надо, шпионит?

Пелагея краснела, закрывалась платком, но шла вперед, расталкивая мужиков.

– Иван! – обрадовалась она, увидев брата.

– Ты чего, Поленька, пришла? Случилось что-нибудь? – с тревогой спросил он.

Поля смущенно взяла брата под руку.

– Пойдем в избу.

Партизаны смотрели им вслед.

– А наш начальник штаба что, сродствие какое имеет с ней?

– Брат.

– А… Стало быть, она нараскоряку – муж там, а брат – тут?

В штабе Пелагея сквозь слезы зашептала Ивану:

– Коленьку убили, Ваня… партизаны…

– Знаю, Поленька, знаю. Но ты крепись. Война! – Он гладил сестру по голове, успокаивал. – Что случилось? Ты чего пришла?

– Там, дома, после Василия какие-то ящики остались и винтовки, много винтовок, – успокаиваясь, сказала она. – Заберите.

– Шо там стряслось? – спросил Коляда у Буйлова. – Опять, поди, якой-нибудь набедокурил? Зараз расстреляю подлеца, ниякие заступники не помогуть.

– Нет. Большаков оставил дома винтовки и ящики, видимо, с патронами.

– А вона кто?

– Жена его.

– Большакова?! – Федор поднялся и с любопытством посмотрел на Пелагею. – Васюха! – окликнул он своего связного. – Это вона тебя с Пашкой ховала?

– Она, товарищ командир полка.

Коляда с лукавинкой в глазах покосился на Егорова. Неделю назад он отчитал своего связного за панибратство, и вот подействовало: к месту не к месту стал величать «товарищ командир полка».

К ней подошел Данилов.

– Так вон вы какая, Пелагея Большакова! – сказал он, с интересом рассматривая Полю. – Мне о вас рассказывал Антонов. Ну, здравствуйте, товарищ. – Данилов протянул ей руку. – Спасибо вам от лица Советской власти. Так, говорите, оружие муженек бросил? Заберем. Мы пока не очень богаты, чтобы отказываться от такого добра. Федор Ефимович, распорядись.

Коляда вышел на крыльцо, крикнул вертевшемуся в ограде Чайникову:

– Съездий с хлопцами к дому Большакова, забери винтовки и патроны. – И громко добавил, чтобы все слышали: – Тико вежливо, не по-хамски! Семью не обижать! Башку оторву!..

4

Титов говорил шепотом, торопливо:

– Кунгуров погорел.

– Какой Кунгуров? – не сразу понял Милославский. – A-а, поручик Любимов! Что случилось?

– В Рогозихе к Коляде присоединились казаки из Бийского уезда. Вот они и опознали его. Он пытался ускакать на коне, но свои же разведчики открыли по нему стрельбу. Тяжело ранили. Вчера его привезли в куликовский лазарет.

Милославский сразу понял, чем это грозит ему и Титову.

– Надо принять меры, чтобы он умер прежде, чем с него снимут допрос.

– Я уже об этом позаботился, – сказал Титов.

– Как съезд прошел?

– Плохо. Наших освистали и вышвырнули из зала… Как только Коржаев уедет, вызову тебя на допрос, есть дело. – Титов пошел из камеры. В дверях громко спросил: – Значит, претензий больше нет?

Вечером начальник контрразведки уехал в 7-й полк беседовать с казаками о Любимове. Титов сразу же вызвал к себе в кабинет Милославского.

– Пришли документы на тебя из Барнаула.

Милославский побледнел.

– Какие?

– Выкрали твое личное дело.

– Что же теперь?

И без того Милославский камнем висел на шее у него, а с приходом документов Титов стал себя чувствовать как на горящих углях.

– Ты должен в конце концов устроить мне побег.

– Ты войди в мое положение, Михаил. Не могу я тебе устроить побег.

– Почему? – недружелюбно покосился Милославский.

– Сразу же подозрения падут на меня. Мне и так здесь не доверяют.

– Значит, о своей шкуре заботишься прежде всего?

– Не могу. Понимаешь? Мы же с тобой друзья – ты должен понять. Такое указание есть из Барнаула: не вмешиваться мне в твое дело.

– Не вмешиваться? – со злобой переспросил Милославский, – Когда я был командиром отряда, тогда был нужен, а сейчас «не вмешиваться», сейчас я не нужен, да? Пусть меня расстреляют?

Титов вкрадчиво напомнил:

– А поручик Любимов? Ты что говорил о Любимове?

Да, Милославский понял, что промахнулся. Волчий закон действует не только против других, но и против него.

– Я сейчас не знаю никаких Любимовых.

– А я не знаю никаких милославских! – сузил глаза Титов.

– Хм… Не знаешь? – Милославский поднялся и, опершись о стол руками, склонился к своему бывшему другу. – Зато я знаю поручика Титова. И на первом же допросе у Коржаева расскажу все.

Теперь побледнел Титов.

– Ах, ты вон как!

– А как ты думал? Мне тоже своя шкура дороже твоей. Мне терять уже нечего.

– Но ты ничего и не приобретешь.

– Мне наплевать на это.

Титов открыл ящик стола, сунул туда руку. Потом испытующе посмотрел на Милославского, ледяным голосом сказал:

– А я тебя сейчас застрелю… «при попытке к бегству».

Глаза у Милославского стали расширяться от ужаса. Но тут же Милославский как-то встряхнулся и опять стал самим собой. Когда он поднял голову, в глазах у него Титов увидел усмешку.

– Ты меня не застрелишь, – спокойно сказал Милославский. – Потому что в моей шкуре – твоя шкура.

– Ты чего? – не понял Титов.

– Ничего. Какая же может быть попытка к бегству, если тебе просто-напросто никто не давал права вызывать меня на допрос? Ты сам раскроешь себя.

Милославский был прав. Титов резко задвинул ящик

– Но что ты от меня хочешь?

– Я хочу, чтобы ты помог мне бежать. Если ты боишься, что заподозрят тебя в организации побега, то бежим вместе.

– Куда? В Барнаул? Там меня сразу же шлепнут. Приказано любой ценой войти в доверие. Я остался единственным надежным агентом нашей разведки. Остальные – мелкота.

– Меня совершенно не интересует, куда ты пойдешь, – начинал уже настаивать Милославский. Он чувствовал, что становится хозяином положения.

– Хорошо, – согласился Титов. – Я помогу тебе бежать, но с одним условием.

– Заранее принимаю это условие.

– Завтра утром я тебе передам напильник. Им ты выпилишь решетку и после этого «обронишь» его в камере.

– Чей будет напильник?

– А тебе не безразлично?

Милославский равнодушно пожал плечами.

– Напильник будет из лазарета.

– Значит, громоотвод будет зацеплен за Ларису? – Он секунду подумал. – Я согласен. Это очень умный выход!

– Тогда – договорились. – Титов протянул Милославскому руку.

Утром напильник был у Милославского. Тот просил еще и наган, но Титов не дал – у него был свой план. После обхода тюрьмы Титов выстроил охрану и строго– настрого приказал следить за заключенными. Часового же, стоявшего около камеры Милославского, он предупредил особо, сославшись на чрезвычайную важность преступника.

Вечером вернулся Коржаев, а ночью среди тюремной Тишины грянул выстрел – начал осуществляться план Титова.

Милославского нашли в камере мертвым. Рядом валялся напильник с витой деревянной ручкой. Оконная решетка была, выломлена. Часовой торопливо рассказывал:

– Слышу, что-то стукнуло. Насторожился. Потом опять. Глядь в очко, а он уже в окно переваливаться начал. Ну, я его через очко из нагана и стебанул, как товарищ Титов утресь наказывал.

Коржаев покосился на своего помощника.

А через два часа Титову удалось подслушать разговор Коржаева с Голиковым.

– Следы заметает, – говорил председатель Облакома. – Коль так усердно предупреждал охрану, значит он был осведомлен о готовящемся побеге.

– Охрана говорит, что он в мое отсутствие трижды вызывал Милославского на допрос.

– Ну, вот. На этих свиданиях Милославский требовал чтобы тот помог ему бежать, в противном случае грозил разоблачением.

– Но почему они не бежали вместе?

– Этого я тоже понять не могу… Ты вот что, Иван, смотри, чтобы он сегодня не удрал.

– Не удерет. За ним шесть глаз следят.