Текст книги "Солона ты, земля!"
Автор книги: Георгий Егоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 58 (всего у книги 88 страниц)
Зима 1936/37 года была на редкость снежной и метельной. Бураны свирепствовали по неделям. Улицы переносило огромными, чуть ли не вровень с крышами домов сугробами. Позаносило пригоны. В иных подветренных дворах утрами хозяева не могли выйти на улицу – ждали, когда их откопают соседи. Старики говорили:
– Эвон, сколько снегу-то навалило! Быть урожаю.
Другие уверяли:
– К беде лютует непогодь-то. Не миновать потопу али еще какого бедствия.
– Ни с того ни с сего этакая господня кара не бывает…
Но беда приближалась ко многим домам не от непогоды и потопа.
* * *
В эту ночь тоже бушевала метель. В доме директора школы Сахарова оторвало ставню и хлопало ею до утра. Было жутко. Тоскливо завывало в трубе, жалобно стонали и скрипели под ударами ветра сени. Напуганная Аля проснулась и позвала к себе в постель мать. Не спал и Александр Петрович. У него были свои думы, мрачные, под стать погоде. Завтра вечером на заседании бюро райкома будут разбирать их давнишние разногласия с завучем. На этот раз Александр Петрович обдумал все, что он скажет. Он, конечно, убедит членов бюро в своей правоте. Но все равно спокойствия на душе не было. Может быть, потому, что это впервые – заседание, на котором будут обсуждать его дело, а может, потому, что не выходила из головы угроза секретаря райкома, брошенная им вгорячах, угроза отнять партбилет.
К утру метель стихла, выглянуло солнце. Вздремнувший, на заре Александр Петрович поднялся освеженным. День прошел в обычных школьных хлопотах. К вечеру опять задула поземка. Александр Петрович стал собираться в райком.
Он думал, что пригласят на бюро и завуча. Но в приемной секретаря Позднякова не оказалось. Тут сидели председатели колхозов, курили махорку, вполголоса разговаривали о хозяйственных делах.
Сахарова пригласили в кабинет первым после вопроса о приеме в партию. Александр Петрович был спокоен. Он обстоятельно рассказал членам бюро о той нервозности, которую внес в работу коллектива учителей новый завуч,
о том, что Поздняков – человек, далекий от педагогики, что он не имеет даже элементарного понятия о детской психологии и хочет превратить школу в солдатскую казарму.
– Вот на этой почве у нас с ним и возникли разногласия.
– Вы не о Позднякове говорите, вы лучше о себе расскажите, – потребовал Переверзев. – О своих взглядах расскажите, о том, как вы заставляете учителей ставить хорошие оценки за явно неправильные ответы учащихся.
– Такого случая не было.
– Как же не было, если двадцатого ноября вы, будучи на уроке у учительницы Пивоваровой, приказали ей поставить оценку «хорошо» ученику Киселеву за явно неправильный ответ?!
– Этот случай был. Только я рекомендовал поставить оценку не «хорошо», а «удовлетворительно», – поправил Александр Петрович. – Дело вот в чем. Ответ семиклассника Киселева, хотя и не соответствовал требованию учебной программы, но он был по-своему оригинален и был плодом чисто детской сообразительности. И вот за эту сообразительность, за смышленность мальчика я и рекомендовал учительнице поставить удовлетворительную оценку. Я считаю недопустимым буквоедство и формализм в работе с детьми…
– Видали каков! – воскликнул насмешливо Переверзев. – Он считает буквоедством утвержденную Наркомпросом учебную программу! Да кто вам дал право пороть отсебятину?!
– Это не отсебятина, – спокойно возразил Александр Петрович. – Моя рекомендация ни в какой степени не идет вразрез с требованиями учебной программы, а наоборот. Когда я разговаривал об этом с Аркадием Николаевичем, то он…
Переверзева взорвало:
– Опять Аркадий Николаевич! Что вы мне тычете этого Аркадия Николаевича?
– Данилов педагог по образованию, – пояснил Александр Петрович.
– Царская семинария с законом божьим!. вы считаете педагогическим образованием? – закричал Переверзев.
«А у него у самого с русским языком не все в порядке», – машинально отметил Александр Петрович. Попросил:
– Вы позвольте мне развить свою мысль до конца. В прошлый раз мне не удалось это сделать.
– Развивайте, – нехотя бросил Переверзев. – Только имейте в виду, вы никого тут не сагитируете.
Александр Петрович, изо всех сил сдерживаясь, боясь и на этот раз распылиться на мелочи и потерять основную мысль, кивнул.
– Дело вот в чем, товарищи, – начал он. – У нас зачастую неправильно понимают воспитательный процесс. Ради показного, ради процентов, ради всего этого мелочного сегодняшнего забывают о главном, забывают о том, кого мы призваны воспитывать.
– Ну-ну, давайте, разъясните нам, кого мы призваны воспитывать, – разваливаясь в кресле, улыбнулся Переверзев.
– У нас зачастую поднимают неимоверный шум, – продолжал Александр Петрович, не обращая внимания на реплику, – по поводу любого факта. Нарушил ребенок дисциплину в школе или получил «неуд», об этом начинают говорить везде – и на педсовете, и на ученических собраниях, и на родительских. В конце концов об успеваемости и дисциплине говорят на партийных собраниях, на учительских конференциях и даже на бюро райкома.
Переверзев подобрал под кресло ноги, оперся ладонями на подлокотники.
– Вы что здесь проповедуете? – грозно нахмурил он брови.
– Прошу не перебивать меня! – повысил голос Сахаров. – Мне предоставили слово и будьте добры выслушать меня до конца.
– Вон как! А вы знаете, что бюро веду я и порядки здесь устанавливаю я? – Переверзев хлопнул ладонью по столу.
– А я коммунист, и вправе требовать выслушать меня.
– В самом деле, Павел Тихонович, пусть человек выскажется, – заступился Старотиторов. Он внимательно слушал директора школы.
– Хорошо, продолжайте, – согласился Переверзев. – Только покороче. Вы у нас не один. Там еще ждут, – кивнул он на приемную.
Александр Петрович вздохнул.
– Так вот, – продолжал он уже обычным спокойным голосом. – Я не против того, чтобы каждая плохая оценка, каждое нарушение дисциплины было событием в школе, в классе, чтобы его обсуждали. Повторяю: я не против! Но я против – когда к этому сводится вся работа, когда эти обсуждения являются самоцелью и, кроме этих обсуждений, люди не видят ничего. Я против – когда процент успеваемости поднимают не глядя вперед, не заботясь о том, что дает этот процент учащимся. Повторяю: у нас много шумят по вопросам непервостепенным и в то же время никого не волнует, когда ребенок растет не умеющим самостоятельно думать. Никого не волнует, когда ребенок изо дня в день, из четверти в четверть, из года в год отвечает уроки, повторяя слово в слово книжные термины и формулировки. Повторяю: это никого не волнует.
Больше того, этого ученика считают прилежным, поощряют его и даже ставят в пример другим. А я считаю такого ученика очень плохим и даже за самый безукоризненный ответ не поставлю ему высшую оценку. Кто вырастет из такого ученика? Канцелярист, Акакий Акакиевич, вырастет чеховская Душечка, не умеющая самостоятельно судить ни о чем на свете, всю жизнь повторяющая чужие мысли, чужие слова. Люди-попугаи нам, строителям социализма, не нужны. Нам нужны творцы, умеющие мыслить, умеющие создавать новое, нужны люди, которым суждено после нас самостоятельно идти в жизни не хоженными никем тропами. А таких людей надо воспитывать сейчас. А Поздняков считает, что главным в новом человеке должно быть…
Переверзев вскочил, ударил ладонью о стол.
– Довольно! – крикнул он. – Мы больше не хотим слушать ваши разглагольствования. Садитесь! Вот, товарищи, этот, с позволения сказать, педагог сейчас полностью показал нам свое гнилое нутро!
Новый начальник НКВД, присланный несколько дней назад вместо Корчагина, поднялся и вышел из кабинета.
– За пышными фразами, – продолжал Переверзев резко, – этот гнилой интеллигентный либерал хочет скрыть свое вражеское лицо. Видите ли, он печется о строителях социализма, он один воспитывает творцов нового строя, а все кругом мешают ему: Наркомпрос, видите ли, присылает не такую программу, какую ему надо. Больше того, в беседе со мной две недели назад он высказал даже такую свою гнилую мысль, что марксизм-ленинизм учение шаткое, что его якобы можно понимать двояко, вроде того, что кому как выгодно, тот так и понимает. Что это?! Это не что иное, как наглое, ничем не прикрытое упрощенчество, если хотите знать, это своего рода ревизионизм, резко осужденный партией. Мы не можем терпеть в своих рядах таких членов партии! Мы не можем предоставить таким неустойчивым в идейном отношении людям воспитание подрастающего поколения!
Александр Петрович только сейчас, когда сел, почувствовал, что у него дрожат ноги и что он страшно взволнован. Члены бюро сидели, нагнув головы. Кто чертил на листке квадратики, кто крутил в руках карандаш, кто просто, насупившись, думал. Только один Старотиторов открыто посматривал на обсуждаемого, да вернувшийся начальник НКВД смотрел прямо и неприязненно.
До Александра Петровича не сразу дошел смысл речи секретаря райкома. И даже когда тот предложил исключить его, Александра Петровича Сахарова, из партии, как чуждого человека, он не поверил, думал, что ослышался, что произошло какое-то недоразумение. Он не видел, как, еще ниже нагнув головы, проголосовали члены бюро. Услышал только резкий крик:
– Сколько тебе нужно повторять? Положи партийный билет!
Не помнил, как вышел из кабинета, как долго не мог попасть в рукава пальто, как подошли к нему двое в военном, спросили: «Вы – Сахаров? Пройдемте!», как отчужденно посмотрели ему вслед председатели колхозов, которые лишь полчаса назад здоровались с ним приветливо. Он уже враг народа, и всеобщее презрение и ненависть навсегда теперь пали на его голову, на его семью, на всех его друзей и близких. Но Александр Петрович этого еще не понял. Он был как в обмороке, в кошмарном тумане. Он еще не знал, кто он с этой минуты. Чувствовал только одно: случилось что-то ошибочное и страшное.
Не знал он и того, что за этот вечер еще трижды во время заседания бюро выйдет в соседний кабинет новый начальник НКВД, трижды позвонит своему дежурному, трижды придут люди в военном и трижды тяжело и настойчиво скажут: «Пройдемте!» И все четверо проведут ночь в камере, сидя в разных углах, враждебно поглядывая друг на друга. Каждый уверен, что он честный труженик, попал сюда по недоразумению, а все остальные действительно враги народа, с которыми он не имеет и не должен иметь ничего общего. Председатель николаевского колхоза Пестрецов исподлобья смотрит на михайловского председателя Шмырена, с которым лишь час назад мирно беседовал в приемной, председатель одного из петуховских колхозов косится и на Пестрецова и на Шмырева, и все втроем они с нескрываемой враждой поглядывают на директора школы…
…А метель за решетчатым окном свирепствует, воет, нагоняет жуть. Кажется, что за стеной, там, на воле, бродит стая волков и подвывает своему вожаку, наводя страх и ужас на людей.
Над всей Сибирью выла и бесновалась метель. На всю страну надвигались черные тяжелые тучи.
Был канун тысяча девятьсот тридцать седьмого года.
Первые жертвы Переверзева, сидевшие в ту ночь в тесной вонючей камере предварительного заключения, не знали, что по их следам пойдут многие и многие. Группами пойдут агрономы и врачи, учителя и рядовые труженики колхозов, незаметные счетоводы и члены бюро райкома. Пройдут через эту камеру председатель райисполкома Старотиторов и бывший красный партизан кузнец Нефедов, петуховский маслодел Иван Иванович Клямер и молодой очкастый агроном, горячо выступавший когда-то на комсомольской конференции за поддержку стахановских методов в сельском хозяйстве. Пройдут многие и многие сотни честных коммунистов и беспартийных, безвинные жертвы чьей-то беспрецедентной в истории Руси тонкой игры.
Не знали еще эти четверо, что им очень повезло, что они оказались на стыке двух кампаний и поэтому по чьей-то забывчивости кое-кто из них останется в живых.
Это был год, когда люди по ночам с тревогой прислушивались к каждому стуку и замирали при приближающемся рокоте автомобиля. И не дай бог, если этот рокот обрывался около твоего дома! А в дальние села приезжали на лошадях кормленных, застоявшихся (не колхозные одры), набивали две-три брички. И там, где они проезжали, плач и стон висел над деревней.
А жизнь все-таки брала свое. Люди жили, влюблялись, женились, рожали детей. Весной тридцать седьмого года женился и Сергей Новокшонов на той быстроглазой, курносой Ладе Дидецкой, которая на вечере в учительском институте с одного взгляда влюбилась в него. Первую половину каникул и медовый месяц провели они в Каинске, переименованном полгода назад в город Куйбышев, у тестя и у тещи. А в августе приехали в Михайловку к матери.
Утром Сергей вышел с Ладой на улицу – хотелось показать ей село, в котором родился и вырос. Лада впервые была в такой захолустной деревушке, поэтому с восторженностью городской девочки всему удивлялась. На Сергея же нахлынули воспоминания. Мелкорослые, пузатые избушки, осевшие от времени пятистенники и крестовые кулацкие дома, седые ветлы на берегу речушки, березовая роща на окраине села, подсолнухи на огородах – все это мгновенно перекинуло его в далекие годы, напомнило тырло, где он залихватски играл на гармони, напомнило рыбалку, ночное с конями, охоту. Все было родным, близким. Затрепетало сердце, когда услышал тарахтенье брички. Замер, не отводя глаз от подводы: до чего же привычно, до боли знакомо трусит лошадь, меланхолично бросая щербатые копыта в землю.
– Ты чего? – взяла его под руку Лада.
– Лада! Посмотри: лошадь! И телега! Ты только посмотри! А как скрипит телега! Это… это же музыка! Это же симфония русской деревни!
Лада удивленно повернулась к мужу. Лицо у него было растроганное.
– Ты, наверное, не понимаешь этого, да? – спросил он. – А у меня все это вот здесь, в сердце.
Подвода поравнялась с ними. В бричке сидел дед Охохо, дымил как паровоз огромной цигаркой из наикрепчайшего самосада, охал после каждой затяжки и сердито покрикивал на лошадь, словно она виновата-в том, что у него от ядреного дыма глаза лезут на лоб.
– Здорово, дед! – обрадовался ему Сергей.
Дед натянул вожжи. Уставился на городского парня.
– Не узнаешь?
– Постой, постой, да это никак Серега!
Сергей засмеялся:
– Он самый.
– Где ж тебя узнаешь такого?
– Ты куда едешь, деда? Дай я немного поправлю, соскучился я… Садись, Лада, до рощи доедем.
Дрогнули руки, когда их коснулись плетеные ременные вожжи, запершило в горле – не вздохнешь, не выдохнешь. Боже мой, да как же это жить-то без всего этого! Несчастные же люди горожане…
– Соскучился, говоришь? – спросил дед Охохо, когда бричка, тарахтя и колыхаясь, покатилась дальше. – Оно, Серега, того… свое земное-то к себе и тянет. Ей вон, касатке, – кивнул он на Ладу, – должно, ни к чему все это. А ты вон загорелся. Мужик – одним словом! Сколько ни езди там по городам, а к земле-матушке тянет. – Дед особо усердно пыхнул цигаркой, охнул, разинув рот, И закатился надолго с хрипом и бульканьем.
Лада испуганно смотрела на посиневшего, задохнувшегося в кашле старика. Ей казалось, что он вот-вот испустит дух. Когда тот, наконец, вздохнул, Сергей спросил:
– Ты все еще такой самосад куришь, деда?
– Такой, с девятой гряды от бани…
Лада участливо посоветовала:
– Здоровье-то беречь надо, дедушка!
– Вот я его и берегу, поддерживаю, милая. Как примешь такого деруну, так на душе и полегчает. Прочистит все… Так, говоришь, соскучился? Месяц назад вон приехал внук мой Костя. Так тоже, не успел с машины соскочить, а уж хвост трубой и – по селу. Покеда круг не дал, в избу не зашел. Первую же попавшуюся собаку кинулся целовать. А опосля добежал до речки – ребятишки там сидят удят – подбежал к мальцу, дай, говорит, порыбалю. А у самого, так же вот, как и у тебя, сердешного, руки трясутся…
Вечером пришли вернувшиеся с поля друзья Сергея Николай Шмырев, Костя Кочетов, другие ребята.
Давно мать Сергея не слышала такого шума в избе. Даже Николай Шмырев, после исключения отца из партии и ареста, ходивший мрачный и нелюдимый, повеселел, впервые за восемь месяцев заулыбался.
– Жениться не думаешь, Николай? – спрашивал Сергей, похрустывая сочным малосольным огурцом.
– Пока нет. Не до женитьбы. Семья сейчас у меня на руках.
– А с учебой как?
– Какая может быть сейчас учеба!
– Заочно оформляйся.
– Заочно разве только. Тяжело ведь будет.
– Что поделаешь. Учиться все равно надо.
– Это конечно. Правильно. Подумаю. Может, в техникум на агронома поступлю. А ты после учебы куда думаешь?
– Как куда? Обратно сюда же, в район.
– В городе не думаешь оставаться? Сейчас ведь все в городе пристраиваются. Никак не хотят в деревне жить…
– Ну и пусть себе пристраиваются, а мы с Ладой, – он обнял жену, улыбнулся ей, – приедем сюда. Правда?
Лада, с интересом смотревшая на друзей мужа, кивнула согласно:
– Здесь очень хорошо…
Однажды на улице Сергей встретил Лизу. Поздоровался. Она остановилась и взором, полным невыстраданной тоски, смотрела на него не таясь. Лада еще крепче прижалась к мужнину плечу, словно боясь, что Сергея могут отнять у нее. Когда чуть отошли, спросила:
– С этой девушкой ты, наверное, когда-то гулял?
Он подумал, будто припоминая или не решаясь, говорить или нет.
– Давно это было.
– А она до сих пор любит тебя.
– Может быть, – равнодушно ответил Сергей.
– А у тебя много тут осталось таких? – допытывалась Лада.
– Здесь нет никого больше.
– А где есть?
Сергей опять помедлил. Он вспомнил Катю. Вспомнил и удивился, что показалась она ему такой же далекой и чужой, как и Лиза.
– А ты, собственно, чего допытываешься? – улыбнулся он.
Лада, заглядывая на него, ответила:
– Хочу знать степень своего счастья: у скольких я тебя отбила.
Сергей засмеялся.
– Можешь считать себя самой счастливой.
– У многих, значит?
Он промолчал.
За полторы недели, проведенные дома, Сергей побывал и на уборке – два дня скидывал с лобогрейки, – и на молотьбе постоял день у барабана, и даже в ночном встречали они с Ладой утреннюю зарю.
Друзья проводили их по-настоящему. Сергея, почти никогда не пьяневшего, на этот раз едва подсадили в кузов автомашины. Лада смеялась, глядя на пьяного мужа.
– Ты смотри, Лада, чтобы дорогой не овдовела, – шутил, к удивлению многих собравшихся, Николай Шмырев. – Вывалится через борт муженек-то.
– Я всю дорогу не отцеплюсь от него. За шею буду держаться, – смеялась Лада. – Падать – так уж вместе будем.
Ребятам жена друга понравилась, первая жена в их закадычной холостяцкой компании. Искренностью своей и непосредственностью понравилась. Мать же, наоборот, осталась недовольна снохой. Проводив молодых, утром у колодца говорила соседке:
– Городская. За полторы недели ни разу пол не вымыла. К печке не подходила. Ученая. Должно, и стряпать-то не умеет. – Но, подумав, добавляла – А рассудишь, так и ничего вроде. Были бы между ними лад да любовь, и
стряпать научится… Любили бы только друг друга.
Начался учебный год. Утром, наспех позавтракав, а иногда и просто выпив, стоя у стола, стакан холодного чая, молодожены разбегались – Лада в институт, Сергей – в школу. Обедали в своих столовых. И только вечером сходились в крохотной комнатке, любезно предоставленной в их распоряжение Ладиной теткой. Вместе готовили, хотя и простенький; но зато обильно сдобренный поцелуями ужин.
Это случилось в конце сентября. Сергей, как всегда по утрам, купил в киоске несколько газет и по дороге в совпартшколу просматривал заголовки. А тут вдруг сбился с шага – разворот в «Советской Сибири» гласил: «Открытый процесс над врагами народа, орудовавшими в Северном районе».
Сергей слышал об этом районе, у них в группе учится инструктор райкома оттуда, да и от Аркадия Николаевича знал, что там хороший секретарь райкома. Так он говорил Сергею и даже познакомил его как-то с этим секретарем райкома у себя дома…
Сергей стоял посреди тротуара, уткнувшись в газету, его толкали, но он не обращал внимания. Наконец, бегло, наискосок прочитал отчет о процессе. Точнее – не прочитал, а по отдельным фразам определил тон. Побежал. Не в совпартшколу. К Данилову – авось Аркадий Николаевич по какому-то случаю дома окажется…
Мать Аркадия Николаевича встретила Сергея в прихожей, всплеснула руками:
– Боже мой! Сереженька! Что же это ты, женился так и глаз не кажешь.
– Аркадий Николаевич дома? – перебил старушку Сергей.
– Дома, дома… Что-то взбаламученный… Семенов пришел к нему, закрылись… и на работу не пошел…
Толкнул дверь.
С порога, забыв поздороваться, начал:
– Оба вы мне и нужны! Вот смотрите, – бросил он на стол газету. Но те даже не глянули на нее – точно такая уже лежала на столе. – Может, объясните мне что-нибудь?..
Данилов и Семенов переглянулись.
– Что тебе здесь непонятно? – спросил Данилов.
Сергей заговорил горячо:
– Голова кругом идет! Павлова посадили! Шмырева, Пестрецова!.. Думал, по недоразумению, по клевете. Читал процессы Зиновьева и Каменева, Пятакова и Крестинского, наконец, кемеровский процесс, и сообщение – вот такое маленькое, – показал щепотью, – о деле Тухачевского, Якира, Уборевича – сомневался. Верил и не верил.
И вот теперь дело руководителей Северного района… Помните, Аркадий Николаевич, я сидел у вас с этим секретарем райкома Матросовым, сидел, ну, вот так же, например, как с Петром Алексеевичем? Так же вот разговаривали. Помните?! После я говорил, что он мне даже очень понравился – такой умный, проницательный человек. И вдруг вот здесь, в газете!.. он сам признает, что по его указанию заражены и пали от этого семьсот сорок лошадей и три тысячи триста свиней в колхозах… что он и предрик Демидов накладывали аресты на текущие счета в банке… не одного и не двух колхозов, а сразу семидесяти! Что еще? Да! Придумывали и устанавливали всякие налоги, вроде дымналога и прочих. И главное – тут, на открытом процессе, он признает, что делал все это умышленно, чтобы вызвать недовольство у колхозников Советской властью. У меня это никак не укладывается в голове, товарищи… Ну, как это понять, Аркадий Николаевич? – Сергей почти заплакал. Остановился, беспомощно посмотрел на молчавших Данилова и Семенова и продолжил тихо и горько:
– Сидел вот тут же, в этой комнате… разговаривали… он еще на охоту приглашал на лосей, на медведей и вдруг – враг. Сам признает, что враг! Ну, я допускаю, что на следствии под давлением, под угрозой, в конце концов под пыткой можно заставить подписать любое себе обвинительное заключение. Но тут, на открытом процессе, в зале, где сидит не одна сотня людей, этот Матросов мог открыто сказать, что его вынудили? Мог. Но ведь он все признает!.. Сидел здесь, улыбался, анекдоты рассказывал, шутил – а сам враг. Аркадий Николаевич, скажите мне что-нибудь… Почему молчите? Вы же лучше меня знаете его. – У Сергея тряслись руки.
Это было первое в его жизни серьезное потрясение. Первая трагедия. И Данилов и Семенов умели держать себя в руках. Все, что у них клокотало внутри, оно там и оставалось. Наружу не выплескивалось. А Сергей был юнец. Ковать да ковать ему еще свой характер.
Данилов расцепил пальцы, охватывающие колено, потянулся за папиросой.
– Я, Сергей, думаю опять-таки о том же самом Большакове, который после разгрома его банды ушел в бор. Он же ушел не затем, чтобы до старости жить там в шалаше или землянке. Ты меня понял? И, конечно, он не один такой, который ушел в бор. Сколько их выползло потом из своих тайников! Но с другой стороны, страшная вещь – подозрение, неверие в человека. Недаром говорят: потерял веру в человека – потерял все. А бдительность и подозрение – самые близкие соседи. Грань между ними до того тонкая, что не заметишь, как ее переступишь. А что касается Матросова, то парень он несомненно умный. Это у него не отнимешь. Ну, а об остальном спроси лучше вот Петра Алексеевича. Это по его специальности.
Сергей повернулся к Семенову.
Семенов торопливо докуривал папиросу, потом долго тыкал ее в пепельницу, мял. И тут только, взглянув на его руку, Сергей заметил, как дрожит у него мизинец. Значит, и этот старый чекист, работавший в контрразведке еще при Дзержинском, тоже волнуется.
– Одно я могу сказать тебе, Сергей, – наконец произнес он своим жестким голосом. – Враги есть. И не так уж их мало. А что касается Матросова – не знаю, враг он или нет. – Он хотел что-то еще сказать, но подумал с минуту и не сказал ничего, отвернулся к Данилову.
Сергей глянул на Семенова, потом на Данилова, потом снова на Семенова – вряд ли они что-либо знали. Да и вообще знал ли кто-нибудь о том, что происходило в стране? Сталин, наверное, и тот не ведал, что творилось в России, им управляемой…
