Текст книги "Солона ты, земля!"
Автор книги: Георгий Егоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 88 страниц)
– На Барнаул!.. На Барнаул!.. – гремели полки.
Колонны растянулись на десятки верст. Правительственные войска отступали, почти не принимая боя. Кое-где замешкаются, но партизаны нажмут, поторопят их, те огрызнутся двумя-тремя пулеметными очередями или артиллерийскими выстрелами и – дальше. Сильные бои начались только на подступах к Барнаулу.
7-й полк «Красных орлов», шедший в авангарде наступающих колонн, 9 декабря с ходу выбил противника с заранее подготовленных им позиций на ближних подступах к Барнаулу и занял деревушку Ерестную и заимку Лебяжье. До города оставалось рукой подать. Но враг держался из последних сил. Особенно жаркая схватка завязалась у женского монастыря. Белогвардейцы, засев за метровые стены божьей обители, лихорадочно отстреливались.
Цепи лежали почти у самых монастырских стен. Зимний короткий день быстро угасал, город опускался на дно бесконечной предрождественской ночи.
По цепи перебегал Данилов. Он то и дело припадал около партизан.
– Ну как, товарищи, дела?
Партизаны, уже успевшие привыкнуть к стремительному наступлению, возмущались:
– Этак, товарищ комиссар, до морковкиного заговенья можно пролежать тут.
– Шугануть бы их оттуда.
В одном месте перебегавшего комиссара остановил здоровенный партизан. Данилов плюхнулся рядом с ним в снег. Всмотрелся.
– A-а, Евгений Осипович! – Аркадий даже обрадовался этой встрече с бывшим мосихинским попом – давно уж земляков не встречал.
– Вы, Аркадий Николаевич, Господь вас сохрани, уж больно неосторожно бегаете. Этак ведь могут и подстрелить. Беречься надо. Береженого, говорят…
– Ничего, – ответил Данилов, – как воюете?
– Воюем помаленьку. Разве думал когда-нибудь, что придется мне стрелять из винтовки по храму божьему? А вот вынуждают супостаты – никак уходить не хотят. Но Господь милостив… О-о! Смотрите! – толкнул он локтем Данилова.
В это время от залегшей цепи одним броском кинулся к монастырской стене щуплый партизан с гранатой в руке. Бросок был до того стремительный, что белые не успели ни разу выстрелить.
– Кто это? – всматриваясь, приподнял голову Данилов. – Отчаянный парень.
Евгений Осипович захохотал.
– Это не парень, Аркадий Николаевич, а девка.
– Настя, что ли, Юдина?
– Она-а, – гордо протянул бывший поп.
– Молодчина. – Данилов не спускал с нее глаз.
Прислонившись к стене, Настя оказалась неуязвимой для белых. Быстро оглядевшись, она швырнула в ближайшее окно гранату, пробралась к другому и тоже закинула туда гранату. В монастыре началась паника. Вслед за этим полк поднялся в атаку и с криком «Ура» бросился на монастырь. Белые, почти не отстреливаясь, устремились под гору на лед Барнаулки и через заснеженный пруд в город.
В это время со стороны железной дороги к партизанам подбежали двое рабочих. Они еще издали в серой мути зимней ночи махали шапками и кричали, чтобы по ним не стреляли. Данилов с Небораком встретили их.
– Товарищи, дорогие! – возбужденно говорили рабочие. – Как мы вас заждались. Наступайте скорее. В городе поднялось рабочее восстание. Железнодорожный батальон присоединился к нам. Уже полгорода в наших руках. Мы захватили мост через Обь. Белые хотят его взорвать, но мы защищаемся. Скорее туда…
Партизан не нужно было торопить, они сами стремительной лавиной катились к городу.
В час ночи с 9 на 10 декабря полк «Красных орлов» вступил в город.
Небольшие стычки с разрозненными группами белогвардейцев-добровольцев ' происходили ка Демидовской площади, у собора Петра и Павла на Соборной площади. Один батальон Неборак сразу же отправил на станцию, стоявшую в трех верстах от города. Партизаны походя прочесали осинник, росший между городом и станцией, и выгнали к вокзалу большую группу офицеров и добровольцев. Часть из них устремилась в березняк на противоположной стороне железнодорожных путей, часть была схвачена. Среди попавшихся устьмосихинцы опознали своего бывшего учителя Ширпака. Еще свежи были в памяти издевательства и порки, которым подвергал он односельчан. Вокруг подпоручика сразу же загалдели устьмосихинцы.
– Попался, голубчик!
– Отольются тебе наши слезки.
– Измывался над народом, думал – тебе это так пройдет.
– Скидай полушубок!
– Все скидай.
– Мы тебе сейчас должок отдадим.
Около окаменевшего от страха Ширпака подпрыгивал старик Юдин.
– Меня за что порол? Я тебя спрашиваю: за что порол? А Андрюху Боркова за что, а? Я тебя спрашиваю. – Леонтьич взвизгивал, стараясь перекричать общий шум, и замахивался на Ширпака кулаком, но ударить ему никак не удавалось – кругом толкались, лезли люди.
Сквозь толпу протиснулся отец Евгений. Он отодвинул своего дружка Леонтьича, заглянул в лицо Ширпаку.
Ширпак, раздетый уже до нижнего белья, вдруг зарыдал, по-бабьи, в полный голос. Но его слезы никого не тронули.
– Все село от тебя в голос ревело.
Младший из братьев Катуковых крикнул:
– Расступись! – И одним ударом в ухо сшиб Ширпака на загаженный перрон.
…Каждый старался – хотя бы частично – отомстить Ширпаку за его издевательства и зверства. Леонтьич – тот успел несколько раз прикладом ударить своего врага.
Не принимал участия в расправе из мосихинцев только отец Евгений. Он отошел в сторону и стал торопливо скручивать цигарку. Всегда веселые глаза его были задумчивы. Должно быть, только сейчас, на этом перроне, наглядно и упрощенно видя, как замкнулся круг сельских взаимоотношений, он до осязаемости остро понял смысл жизни и свое место в ней.
На перрон галопом в сопровождении эскадрона партизан влетел Данилов. Он осадил коня перед задумавшимся священником.
– Что здесь такое?
Евгений Осипович вскинул голову на Данилова, ответил:
– Ширпака поймали, порют.
Данилов крутнул на месте коня.
– Стой! – закричал он. – Прекратить! Кто позволил устраивать самосуд?!
Партизаны нехотя начали отходить в стороны. На перроне остался лежать Ширпак, окровавленный, бездыханный…
Эта весть облетела степной Алтай буквально в один день:
– Мамонтова арестовали!..
Комментировали ее, эту новость по-разному, но все в одном направлении – не верили, неправдоподобно это было…
– Брехня! Быть того не может – чтоб Мамонтова и вдруг арестовали. Как это так?
– Не одного Мамонтова, весь штаб его арестовали…
Совсем не верилось. Партизан в селах почти не было – так, ежели кто по болезни или по старости списанные вернулись домой – спросить не у кого. А тех, кто появлялся, буквально пытали: как могло случиться, что Мамонтова – и вдруг арестовали? Да еще со всем штабом!
– Они что, супротив власти пошли?
– Вполне могёт быть.
– Ну, неужели уж супротив власти, тогда – само собой, арестуют.
– Кто супротив власти – завсегда так. Так и при царе-батюшке было и при Колчаке. А Советская власть разве хуже их? Она тоже не потерпит, кто супротив…
Но это все – понаслышке, от кого попало. Большинство же партизан было все-таки в городах и в ближних пригородах, на железнодорожных станциях. Здесь стояли полки, и партизанские, которые расформировывали, и красноармейские, которые формировались за счет партизанских. Тут тоже недоумевали. Устраивали стихийные, многолюдные митинги по этому поводу, по поводу ареста партизанских вождей. Вызывали на эти митинги командование. А командование, как правило, разводило руками – откуда ему, командованию, знать, за что арестовали Мамонтова, за что арестовали Рогова, командира партизанской дивизии Архипова, начальника штаба корпуса Жигалина, интендента партизанской армии Чеканова – всех арестовали.
– Все не могут быть врагами! – кричали на митингах. – Это что-то неладно с самой властью.
– Знамо дело. Не могут все, кто завоевывал власть, шагать не в ногу, а одна только эта власть, которую привезли в обозе, шагает в ногу!..
Один из батальонов 7-го полка «Красных орлов» на самостихийно вспыхнувшем митинге, не удовлетворился ответом командования, потребовал самого председателя губревкома Аристова. Ждали терпеливо два часа. Не разошлись. Аристов сам, конечно, не явился, прислал секретаря Ольшевского. Тот медленно поднялся на подмостки, долго протирал очки, не глядя на собравшихся, потом водрузил очки на переносицу, старательно заправил дужки за уши, наконец глянул на толпу, внимательно следившую за каждым его движением.
– Что вам угодно от меня?
К помосту пробрался бородатый партизан. Стянул с головы шапку, прищурившись, посмотрел снизу вверх на прибывшего чиновника.
– Скажи, мил человек, наш нынешний губернатор товарищ…
– Не губернатор, – перебил мужика чиновник, – а председатель губревкома товарищ Аристов…
– Вот-вот, он самый. Откель он будет? Когда мы власть советскую завоевывали, его тута не было. А завоевали власть… даже не успели еще завоевать, он уже ухватил вожжи первым. Кто его звал? Кто его поставил тут? А? Как это он ухватил эти самые бразды, которые… А?
– Так что вы хотите?
– Откель он взялся? Кто его посадил на этот стул?..
– Товарищ Аристов старый революционер, посвятивший жизнь свою революции. Он страдал за революцию, за народ в тюрьмах и… на каторге.
– Ну и чо? Теперя ему как бы в награду дозволили командовать нами? Так это понимать надо?
– Нет. Почему же! Вышестоящие московские власти и прежде всего, в том числе, Владимир Ильич Ульянов-Ленин, назначил его сюда к вам.
– А у нас спросили: нужен он нам али нет?
– Он пока врио – что означает временно исполняющий обязанности. Потом выберете его законно…
– А почему наших, которые Колчака били – их почему нету никого у власти?
– Правильно! Почему? – кричали из толпы.
– Ни Мамонтова, ни Громова, ни Архипова – почему?
– Мужики! – взобрался на плетень партизан в пиджаке, сшитом из солдатской шинели, – Мужики! А может, мы не за ту власть воевали, а?! Может, нам здесь сейчас не ту власть подсунули, а?
– А? Может, воевали за одну, а подсунули – другую!..
К вечеру батальон расформировали полностью. Наиболее петушистых тут же зачислили в маршевые роты и отправили в красных «телячьих» вагонах на передние позиции – на транссибирскую магистраль в действующие полки, остальных разбросали по другим частям.
Бродила, колобродила толща партизанской непромешанной массы темной, неграмотной, но жаждущей выхода на простор, на раздолье. Попривыкли за год вольной жизни к разгулу. Не так-то просто сразу после вольницы накинуть недоуздок на этих людей, хлебнувших глоток свободы…
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯПриятно пригревало солнце. На оттаявшем выступе наличника воробьи подняли такую возню, такой писк, что Данилов невольно оторвался от бумаг, подошел к окну, облокотился да и засмотрелся. Не меньше десятка общипанных, истощенных длинной и голодной зимой воробьев нападали ка своего рослого собрата, державшего под лапой кусок хлеба. Он отбивался направо и налево. Но те были воинственны и наседали настойчиво. «Все равно одному не устоять против такой оравы, – оценил силы сторон Данилов. – Поделись, дурень, куда тебе такой кусок…»
«В кабинет неслышно вошла тоненькая и хрупкая, как куколка, машинистка Женя с бумагами. Она в нерешительности и удивлении остановилась у двери – комиссар губернской милиции, всегда серьезный и деловой, по-мальчишески переплетя ноги, навалился грудью на подоконник и с неподдельным любопытством, улыбаясь, смотрел в окно. Данилов обернулся и, не меняя позы, поманил Женю пальцем. Она подошла и заглянула ему через плечо.
– Смотрите, Женя. Вот этот мироед заграбастал огромный кусок хлеба, а эти требуют с него продразверстку…
Женя прыснула в ладонь и посмотрела на Данилова. Но он тем же тоном продолжал:
– А вон тот, верткий, бесхвостый, это – подкулачник. Видите, он больше хозяина хорохорится, преданность свою показывает…
Женя с интересом смотрела не ка воробьиную битву, а на своего начальника. С первого дня работы в губернской милиции понравился ей этот вдумчивый лобастый комиссар с широкими прямыми бровями. Он казался ей необычным человеком, как и многие из этих большевиков. Она ни за что не могла представить его в другой, кроме рабочей, обстановке. Казалось, он весь тут и другим не может быть. И вот он вдруг с мальчишеским азартом любуется воробьями, выдумывает всякую небывальщину… А воробьиная сумятица на наличнике действительно похожа на борьбу с кулаками, саботирующими продразверстку. Об этой все накаляющейся в губернии борьбе Женя знала по бумагам, которые ей приходится печатать…
– Товарищ комиссар, а где их милиция? Куда она смотрит???????
– Милиция? – Данилов посмотрел на Женю… – Хм… Милиции у них, наверное, еще нет. А если есть, то плохо работает… Поэтому они и прилетели на окно ко мне, чтобы помог…
Женя засмеялась радостно, как ребенок, веселой шутке. Потом хлопнула в ладоши, вскрикнула:
– Смотрите, смотрите! Они сейчас отобьют!
На наличнике образовался сплошной клубок, летели перья, через открытую форточку в кабинет доносился воинственный писк. Вот от клубка, отделились двое и, держа в клювах отнятый кусок, опустились с ним в палисадник. Туда же последовали все остальные. Последний из их товарищей, с раскрытым клювом и поникшей головой, замешкался, никак не мог отдышаться, потом тоже вспорхнул. Но едва отделился от наличника, как тут же камнем упад на землю. Данилов заглянул вниз. Воробей, распластав крылья, лежал ка снегу.
Женя смотрела на комиссара широко открытыми глазами – тоненькая, худенькая, с пунцовым маленьким ротиком, она в эти минуты впервые близко, открыто, не таясь, откровенно влюбленными глазами глядела в лицо этому человеку.
– А хлеб возьмем! – проговорил вдруг Данилов задумчиво, жестко. – Колчака разбили – и кулака осилим.
– Сегодня в столовке опять давали похлебку из сушеной воблы и постную кашу, – сама не зная зачем, сказала Женя.
– Ничего, будут у нас и мясо и настоящий хлеб, Женечка… Ну, что вы принесли? – вдруг спросил он обычным деловым тоном и отошел к столу.
Женя протянула ему перепечатанные бумаги. Он тут же бегло просмотрел их, подписал. Одну из них подал обратно.
– Вот эту немедленно отправьте начальнику Каменской уездной милиции Линнику. И еще. Я вас очень прошу, Женечка, разыщите по телефону начальника Барнаульской горуездной милиции Мухачева. Пусть сейчас же зайдет ко мне.
Женечку просить не надо. Недаром, когда несколько дней назад комиссар зашел к машинисткам и спросил, кто из них сможет остаться вечером печатать под его диктовку кое-какие документы, она поспешно, как в гимназии, подняла руку.
– Я останусь. – И, несколько смутившись такой торопливости, пояснила: – Все равно мне вечерами делать Нечего.
Она во всем старалась помочь ему. И Мухачева она разыщет.
Когда Женя хотела уходить, Данилов остановил ее.
– Вы сегодня сможете, Женечка, вечером опять остаться попечатать?
– Смогу, – снова поспешно согласилась она. Потом добавила: – Если это не так поздно, как в прошлый раз… А то мне далеко идти, боюсь я.
– Вы где живете?
– На Горе.
– Да, далековато. – Данилов улыбнулся. – Ну, ничего, сегодня я вызову наряд конной милиции, и он вас под конвоем сопроводит до дому…
Женя засмеялась и лукаво сощурилась.
– Только обязательно конных, чтобы они меня покатали верхом. Я ужасно люблю верхом ездить…
Никакого наряда милиции Аркадий Николаевич ночью, конечно, не вызвал, а пошёл провожать Женю сам…
В дверь постучали.
– Войдите! – крикнул Данилов. Он все еще не мог привыкнуть к большому кабинету и ему казалось, что если он скажет нормальным голосом, его не услышат.
Вошел дежурный по отделу милиции.
– Товарищ комиссар, дежурный по тюрьме передал, что арестант Плотников просится к вам на допрос. Говорит, по срочному делу.
– Хорошо, хорошо, – закивал Аркадий Николаевич. – Привезите его.
Дежурный четко повернулся через левое плечо, вышел, прикрыв осторожно за собой дверь. Данилов который раз уже подумал о нем: не иначе все-таки он из старых служак, очень уж внимательный и предупредительный. На этот раз он постарался отвлечься в мыслях и от Плотникова и от этого дежурного. Но мысли поворачиваются к Плотникову. Он сидит уже которую неделю. Встречались они только один раз – Данилов делал обход камер предварительного заключения и зашел в его камеру. Плотников был веселый. Поздоровались за руку, хотя и не положено работнику милиции здороваться за руку с заключенным. Поговорили, стоя друг против друга, о том о сем. Данилов высказал предположение, что скоро Плотникова, должно быть, выпустят. Тот в свою очередь попросил, чтобы давали ему свежие газеты. Данилов пообещал.
Не один Плотников сидел в тюрьме. В эти дни много сидело командиров из мамонтовской армии. Сидел и сам Мамонтов. Его под охраной отправили в Омск еще в двадцатых числах декабря – сразу же после освобождения им Барнаула. Вместе с ним отправлены начальник штаба Я. П. Жигалин и интендант армии И. Ф. Чеканов. Комиссар армии Богатырев (Романов) еще раньше поспешил – не дожидаясь ареста – уехать сдаться новым властям.
Дивились все и политикой вновь прибывшей в обозе Пятой армии власти (она так и называлась эта власть – походный ревком) и ее поступками. Ждали, как родных, говорили люди, а они заявились, лба не перекрестили, уселись за стол и ноги на стол – начали устанавливать свои «расейские» порядки. Привезли с собой мешки новеньких, хрустящих советских денег, швыряли их направо и налево, за все платили, и за то, что партизаны брали до их прихода, и за то, что сейчас забирали, платили не рядясь, не прицениваясь. Поэтому быстро обесценили свои новенькие хрустящие…
Сидело много и других, не мамонтовских, в том числе, командир партизанской армии правобережья Оби Григорий Федорович Рогов, сидел весь командный состав, не успевшей еще как следует сформироваться Первой советской чумышской партизанской дивизии. Не арестован был только командир этой дивизии товарищ Анатолий. По этому поводу тоже недоумевали: что это за птица такая товарищ Анатолий – всех арестовали, а его не арестовали?..
Несколько партизанских полков мамонтовской армии, видимо, в связи с этим вообще отказались разоружаться. Командир Четвертого корпуса Козырь, стоявший со своим корпусом в Семипалатинске, отказался выполнить приказ инспектора пехоты Пятой армии Егорова, уехал в Усть-Каменогорск, где дислоцировались основные его силы – Вторая Северная бригада и Четвертый Семипалатинский полк и выступил публично с призывом не подчиняться приказу о расформировании, назвав этот приказ насилием над крестьянской свободой. Командующий Пятой армией Г. X. Эйхе отстранил Козыря от командования корпусом. На защиту Козыря дружно поднялись партизаны. Четвертый Семипалатинский полк, например, на митинге заявил:
– Если Козырь пострадает, то не поздоровится и коммунистам!..
Козырь своей резиденцией сделал Змеиногорск. Его вооруженные отряды рыскали по степи, разгоняли сельские и волостные ревкомы, в которых было засилие коммунистов, арестовывали партийные ячейки…
Но главное, что остро проявилось в эти дни – началось массовое дезертирство вчерашних добровольцев-партизан, ныне мобилизованных в Красную Армию. К этому времени уже 38 % всего личного состава Красной армии находилось в бегах, не говоря о вчерашних партизанах. Власти вынуждены были создать Чрезвычайную комиссию по борьбе с дезертирством и в Москве – Центркомдезертир, которая на полную мощь работала уже с декабря 1918 года – и на местах, при губисполкоме. Специальные отряды ездили по селам и ловили дезертиров – пожалуй со времени Чингизхана не было в степном Алтае такой облавы на крестьянских парней…
Алтайский губревком вынужден 8 февраля 1920 года, менее чем через два месяца после прихода к власти, объявить в губернии чрезвычайное положение. В своем постановлении он писал:
«Всем органам рабоче-крестьянской охраны, губчека и волостным ревкомам губревком приказывает: лиц, злонамеренно распространяющих ложные слухи и возбуждающих население против Советской власти и ее установленных органов» если эти лица застигнуты на месте преступления, тут же расстреливать. Если они не застигнуты, но изобличены в тех же преступлениях – арестовывать и препровождать под конвоем в Барнаул, в губернскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией».
Круто начинала новая власть.
Но люди еще не знали, что самое страшное на Сибирь только надвигалось – это продразверстка…
Плотникова привезли вечером, на закате солнца. Он вошел в кабинет широким свободным шагом, отнюдь не арестантским. Протянул руку Данилову еще издали.
– Что-нибудь случилось, Филипп Долматович? – с тревогой спросил Данилов.
– Не-ет. Не переживай… Слушай, а красив Барнаул оттуда, с Горы, если смотреть при закате солнца. Очень красив. Жаль только, что весь этот вид через тюремную решетку… – он засмеялся не надрывно, не принужденно, как должен бы арестант, а радостно, от избытка чувств. – Очень жаль. Надеюсь, это не надолго.
– Я тоже надеюсь, – подтвердил Аркадий Николаевич. – Так что-то все-таки случилось?
– Нет, пока не случилось. Но скоро может случиться, – Плотников имел в виду явно что-то конкретное, ему только ведомое. Он был, взбудоражен, словно перед поединком.
– Понимаешь, поговорить захотелось по душам. А не с кем. Вот и вспомнил о тебе, о моем несостоявшемся сыне… Давай поговорим?
– С удо-воль-стви-ем! – Данилов принимал его не очень серьезный тон безоговорочно.
– Напоследок…
– Почему напоследок? – удивился Данилов.
– Мало ли что может в жизни случиться. Говоришь, скоро выпустят меня – разбредемся по белу свету.
– Наоборот, – простодушно возразил Данилов. – Тогда чаще можно встречаться.
– Кто знает, кто знает. – Плотников явно лукавил, что-то не договаривал. Но и не скрывал того, что весь этот разговор имеет подспудный конкретный смысл. – Ладно, Данилов. Прикажи чаю хорошего принести. Надоела тюремная бурда.
– Зачем приносить? Мы сейчас самовар поставим. Заварка есть, сахару, поди, тоже наскребем несколько кусочков. Я, по существу, живу здесь, в кабинете. Правда, питаюсь в нашей столовой, но чай по вечерам – когда они бывают свободными – пью тут.
Данилова захватывало все больше и больше принесенное Плотниковым чувство восхищения жизнью. Было необъяснимое ожидание чего-то интересного, что приготовил этот человек – не зря же он напросился на свидание. И вообще Данилов вдруг почувствовал себя в преддверии чего-то головокружительного – как бывало перед студенческой пирушкой.
Они начали раздувать самовар. Сдвинули в одну сторону стола бумаги – не бумаги, а чьи-то судьбы, как сказал Плотников. Но тут же оба забыли, кто из них кто. Забыли, видимо, потому, что Плотников ни капельки не тяготился тем, что он арестант, а Данилова ни капельки не обременял груз милицейских обязанностей. На столе расстелили газету. Появился кусок черного хлеба, шматок сала, завернутый в холстину.
– Мать прислала из Усть-Мосихи. Думает, что я тут голодаю.
– А вообще-то ты похудел после того, как мы виделись у Ншсандрыча.
– Кстати, как он живет?
– Это ты, который на воле, спрашиваешь у меня, сидящего в тюрьме? Ну и ну.
– Он ваш давний знакомый. Может, связь с ним поддерживаете…
– Плохо живет. Говорит, хлеб весь выгребли. Осталось только то, что удалось спрятать. За что, говорит, мои сыновья воевали?
– Он был у вас? Давно?
– На той неделе приезжал. Может, объяснишь ему, за что его сыновья воевали?
– Понимаете, Филипп Долматович, хлеб нужен стране вот так, – чиркмул большем пальцем по горлу.
– Значит, нынче хлеб вам нужен вот так? А на будущий год он вам уже не будет нужен, да? Одним днем живете?..
Данилов начал разливать по кружкам густо заварившийся парящий чай.
– Ну, как одним днем, Филипп Долматович! Товары, какие были здесь, у нас, отправили все в деревню, весь ситец и вся кое другое на контрактацию под хлеб. Агитаторов с сотню, наверное, послали по деревням агитировать мужика, чтоб хлеб продавал, чтоб вступал в самый близкий контакт с Советской властью.
– Агитаторы с наганами, конечно, пошли? – не то спросил, не то предположил Плотников. Не то сказал это с твердой убежденностью.
– Многие – конечно. Но не все.
– На всех наганов не хватило, да? А не потому, что они отказались от них.
– Нет, некоторые отказались от них сами.
– Два-три человека из сотни?..
Плотников жадно отхлебнул свежего ароматного чаю, обжегся, закрутил головой. В раздумье отставил на край стола кружку, повернулся к Данилову.
– Правильно, ох как правильно говорил Чернов на Втором крестьянском съезде о большевиках! Обманут, говорит, вас большевики!
– Вы были на крестьянском съезде?
– Был. Я ж в семнадцатом работал в Барнауле в губзем-отделе. С Роговым Григорием Федоровичем мы вместе работали. Вот и избрали меня на крестьянский съезд от Алтайской губернии.
– Так вы и Ленина, наверное, видели на крестьянском съезде?
– Видел. Ох, мы и освистали его! Зиновьева и его. Зиновьев сбежал с трибуны, а этот выстоял. Долго свистели, топали ногами, не давали ему говорить.
– Почему?
– Не принимали мы Совет народных комиссаров. И теперь чем дальше, тем больше убеждаюсь, насколько прав был Виктор Михайлович Чернов! Тогда обсмеяли его…
Данилов поднял удивленно брови.
– Российский народ – это не рабочие, не интеллигенция, это прежде всего – крестьянство! Вот кто олицетворяет российский народ – крестьянство! А большевики, захватив власть, объявили себя российским правительством на съезде рабочих и солдатских депутатов. А крестьяне? Крестьян спросили, желают ли они такое правительство? Не спросили. У них, у большевиков поначалу и программа-то была лишь рабочая – контроль над производством и – все. А потом сообразили, что без крестьян они ничто, эти народные комиссары. Тогда взяли и списали полностью от слова до слова «Крестьянский наказ о земле», выработанный на основе двухсот с лишним наказов с мест депутатам Первого всероссийского крестьянского съезда. Понял? Быстро сориентировались. А этот наказ был опубликован в мае семнадцатого… Вот так родился знаменитый большевистский декрет о земле!
Плотников несколько раз подряд отхлебнул чаю из алюминиевой кружки. Крякнул. И снова заговорил деловито, будто не чаевничают они вдвоем середь ночи в собственное удовольствие.
– Правильно Чернов говорил. Землю они мужику отдали, а хлеб, выращенный на этой земле, весь забирают. Так с русским крестьянином еще не поступали. Оброчный крепостной в старину отдавал в среднем барину пятую часть урожая. А вы ведь норовите все забрать. Никандрыч, вон, говорит, у него все забрали– а ты, мол, себе все равно спрятал. С голоду, дескать, не помрешь…
– Но он же действительно спрятал.
– Конечно, спрятал. Но это же нельзя делать образом жизни. При таком отношении государства мужик просто не заинтересован сеять больше. Зачем ему сеять много, если вы все равно заберете у него?
– Вообще-то – конечно. В принципе, вроде бы интереса нет. А с другой стороны, мужик не может не сеять – у него в крови это.
– Значит, надо развивать, поощрять у него эту страсть, а не спекулировать ею. Ведь, если мужика поощрять, да создать ему материальные условия к этому, он завалит страну зерном. Я, бывший работник земотдела, знаю этот вопрос. До войны, например, в отдельные благоприятные годы Россия давала на международный рынок до сорока процентов мирового экспорта хлеба! До сорока процентов! При этом далее в самые дурные, неурожайные годы количество русского хлеба на мировом рынке достигало одиннадцати с половиной процентов – каждый десятый-одиннадцатый мешок был наш! И конечно, сама Россия при этом была сыта. А сейчас Россия себя… да даже не себя – две столицы прокормить не может. Это что же такое! Это до чего же довели Россию! И ведь то все было при царе, как говорят, при самодержавии…
Плотников с удовольствием пил чай. Пил вприкуску с кусочком сахара. Поглядывал на Данилова, будто подзадоривая его своим разговором.
– Кстати, о самодержавии. Тогда демократических сил вокруг царя было больше, чем сейчас вокруг Ленина. В. канун мартовской революции в России было более ста политических партий и других общественных организаций! Более ста! А газет сколько! Только большевики издавали семнадцать ежедневных газет. А сейчас? Все до одной партии ликвидированы, все оппозиционные газеты закрыты. Говорили, что все это якобы только на время. Три года прошло – ничего не меняется. Наоборот, режим все ужесточается, введено чрезвычайное положение в губернии, губревком приказывает расстреливать на месте без суда и прокурора таких, как я, не согласных с новой властью. Со мной поступили: еще по-божески – посадили и – все. Сулятся скоро выпустить… А дальше? Что будет со мной дальше? Я же ведь не приму вашу власть в таком виде, в каком ее сейчас предлагают людям. Я же ведь буду бороться за демократию против диктатуры. Любой диктатуры– хоть пролетариата, хоть партии. Любой партии. А? Как мне-то дальше жить?
Плотников поднялся и зашагал по кабинету. Задорные искорки из глаз исчезли. Лицо стало строгим. Даже суровым. Он ходил и ходил, твердо ставя ногу на каблук. Данилов тоже ходил. Но его шаг был мягче, пластичнее и ходил он не через всю комнату, не по диагонали, как Плотников, а вдоль дальней стены, около занавески, которая отгораживала его кровать от остальной части кабинета.
– Но вот выпустят меня, – остановился Плотников перед Даниловым. – Слушай, – вдруг встрепенулся он и в глазах засуетились бесенята. – А если я сбегу отсюда, ну, из тюрьмы, ты меня ловить будешь?
Данилов дернул плечом.
– А зачем вам сбегать? Вас и так скоро отпустят. Многих отпускают.
– Ну, а все-таки – возьму вот и сбегу. Будешь ловить?
– Наверное – буду.
– И будешь думать, что вершишь правое дело.
– Нет. О вас я так думать не буду.
Плотников помолчал.
– Много мужиков сейчас за оружие взялось?
– Взялось? Они его и не бросали. Как полки наши распустили, так они и ушли по домам со своим оружием. С каким Советскую власть завоевывали, с тем оружием и против нее пошли сейчас.
– Много?
– Много. Формируют части особого назначения из добровольцев бороться с этими бандами.
– Бандами?
– Да. Так их именуют.
– Мамонтову предлагают возглавить?
– Не знаю. Не слышал.
– Предлагали. Он отказался, говорят. Тогда товарищу Анатолию предложили. Тот согласился.
– Очень может быть, что и согласился. Тут кроме этого губком запрашивает регулярные войска на подавление.
– Значит, жареным запахло… Ну, да ладно. Поживем – увидим. А вообще-то, как ты думаешь, чем мне заниматься, если меня выпустят? Вот ты куда бы меня поставил?.. В милицию к тебе я не пойду – терзать мужика не буду. Куда я годен, как ты думаешь? Вот ты знаешь мой взгляд на современную жизнь, знаешь мои интересы, мой характер. Что бы я мог делать?
– Я на вашем месте в армию бы ушел. Подальше от крестьянской жизни, подальше от мужика. Независимо от того, как будет преобразовываться жизнь мужика, вы все равно не будете согласны с этими преобразованиями. И вам будет больно… Вот сейчас в селе будут создаваться коммуны. Они, собственно, уже создаются во многих селах. Такие мужики, как Никандрович, в эти коммуны не пойдут. Пойдет беднота…
