Текст книги "Солона ты, земля!"
Автор книги: Георгий Егоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 82 (всего у книги 88 страниц)
В Николаевке Сергей Григорьевич пробыл двое суток. И когда убедился, что уборка в колхозе началась, поехал домой. Завтра должны съехаться работники райкома и доложить ему о сделанном в других колхозах.
Уставший так, будто он совершил труднейший танковый рейд по вражеским тылам, Сергей Григорьевич сидел рядом с шофером и подремывал. Монотонно гудел мотор, покачивало. Время от времени он с трудом поднимал отяжелевшие веки, бросал короткий взгляд на поля и глаза снова сами собой закрывались, словно их склеивали.
Мысли дремотно крутились вокруг все того же: вокруг уборки хлебов, вокруг того главного, что так необходимо ему, чтоб поднять район. «В Николаевке теперь дела должны пойти, – думал он. – Председатель новый… боевая женщина… Она теперь не ослабит… Наведаться через недельку-две… помочь…» Мысли все медленнее шевелятся, все отрывочнее становятся. «Новый председатель… – И вдруг он встрепенулся. – Значит, все дело в председателе?! Нет плохих колхозов – есть плохие председатели. Как же можно было забыть эти слова Сталина? Вот что значит оторваться от села на длительное время – простые истины стал забывать! Руководящее звено колхозов – председатели, бригадиры – вот то главное, за что надо хвататься. Хвататься обеими руками!»
Сон отлетел – будто смахнули его. Новокшонов потянулся за папиросой.
Председателей надо пересмотреть – с них начинать. Все старье, наподобие нашего михайловского Тихомирова, Кульгузкина, повыгонять, на их место молодежь выдвигать, фронтовиков. Бригадиров позаменять. Инициативных надо, боевых. А чтобы это сделать, надо пожить денька по два-три в каждом колхозе… По два-три? – возразил сам себе. – А их семьдесят… Двести дней! Это ничем другим не заниматься – семь месяцев выкинуть. Не пойдет… А как же делал Аркадий Николаевич? Он ведь знал всех людей в районе. Правда, он и работал не один год… Шатров не меньше его просидел здесь, а не во всех колхозах даже побывал, наверное, даже председателей не всех в лицо знал…
С теплом и грустью вспоминал Сергей Григорьевич, с каким удовольствием всегда они ездили вместе с Даниловым, как понимали друг друга с полуслова, с одного взгляда. Стоило Аркадию Николаевичу чуть пристальней посмотреть на разворачивающийся у дороги комбайн, как Сергей уже знал, что именно привлекло внимание Данилова.
– Концы полосы не обкосили, мнут пшеницу… – полувопросительно-полуутвердительно говорил Сергей.
А Данилов брался за ручку дверцы, шофер тотчас же тормозил, и Аркадий Николаевич шел к комбайнерам. Если случался пожилой комбайнер, укоризненно говорил:
– Ты что ж, Матвеич, будто первый раз за штурвал встал. Чему ты учишь своего штурвального. Он же – завтрашний комбайнер!
Матвеич виновато мял картуз, не замечая, что вытирает об него мазутные руки, смущенно оправдывался:
– Не доглядел, Аркадий Николаевич. Виноват…
Молча обойдет Данилов комбайн и, не попрощавшись,
уедет. Значит – сердит. Для комбайнера это хуже любого нагоняя. Сергей не знает случая, когда бы Данилов ругался.
А если комбайнер попадался молодой, Аркадий Николаевич просил шофера принести из машины складной металлический метр, подзывал всех троих – комбайнера, штурвального и тракториста, – отмерял во вмятом гусеничном и комбайновском следе квадрат, выбирал из него все колоски, вышелушивал их. Помнится, шофер, веснушчатый, рыжий, сдерживая брызжущий из глаз смех, услужливо подставлял чашечку балансирных весов, какими обычно взвешивают химикаты фотографы, прикидывал.
– Сто грамм…
Аркадий Николаевич смотрел на молчавших механизаторов:
– Мало, да? Пустяк ведь? Вот давайте посчитаем, во что выходят эти сто граммов. На квадратном метре это получается уже двести граммов… А ну-ка, смеряй длину всей колеи тракторной и комбайновой на развороте, – подает он метр комбайнеру. Тот старательно вымеряет. Все вслух с некоторым любопытством подсчитывают общую длину. Данилов подытоживает – Значит, тридцать три метра. Ладно. Для круглого счета возьмем тридцать. Это уже шесть тысяч граммов – шесть килограммов. Ширина полосы у вас здесь метров пятьсот.
– Да, пятьсот пятьдесят, – подтвердил тракторист. – Осенью я здесь зябь пахал.
– Ну, вот. Хедер у вас пять с половиной метров. Значит, вы сто разворотов сделаете. Это – шестьсот килограммов зерна уже оставили на полосе только с одной стороны, да с другой столь же. – Двенадцать центнеров зерна вы вдавливаете в землю колесами и гусеницами. Поняли? У вас в колхозе работает три комбайна. Если там так же относятся, вот уже тридцать шесть центнеров только с трех полос колхозники не доберут. А в колхозе таких полос два десятка – тысячу гектаров. Даже если вы только половину уберете комбайнами, и то получается больше ста центнеров потерь! – Данилов следил, как удивленно вытягиваются лица у механизаторов. И продолжал – Думаете, это все? Нет. Теперь давайте посчитаем. – Он доставал толстую записную книжку, листал ее. – У вас триста семьдесят мять трудоспособных. Если в среднем взять в день по трудодню, а в году по двести – двести пятьдесят выходов, то… помножьте-ка! – Сам считал, прищурив глаза – Триста… ни двести… так… так… Где-то семьдесят пять тысяч трудодней. – Доставал карандаш, быстро мелькали цифры на обложке записной книжки. – Вот вам итог: по сто тридцать граммов с трудодня колхозники не дополучат хлеба! Это – в среднем у каждого работающего вы отняли по два с половиной пуда! А с семьи – по пять-семь с половиной пудов! Представляете? По центнеру хлеба у каждой семьи вы, комбайнеры, втаптываете в землю!
Потрясенные такой простой арифметикой, механизаторы обалдело смотрели на секретаря райкома. А он поднимался и без нравоучений и нотаций направлялся к своей машине. Оборачивался напоследок и добавлял:
– Если сейчас рассказать все это колхозникам, они вас из села выгонят…
Через несколько минут в машине Аркадий Николаевич, не оборачиваясь, обронит Сергею:
– Больше сюда никаких контролеров посылать не надо. Руками будут теперь вытеребливать…
Но бывал Аркадий Николаевич другим – когда дела шли хорошо. Не раз, проезжая мимо хорошо убранного поля, он говорил шоферу:
– Заедем, что ли, к Алексею Кузьмичу?..
Шофер искоса бросал короткий взгляд на свое начальство, ухарски заворачивал на кошенину. Аркадий Николаевич, поджидая приближающийся агрегат, стоял посреди поля (любил стоять именно на средине!) и, расставив ноги, любовался хлебом. Потом поднимался на мостик, жал руку комбайнеру, кричал на ухо:
– Хороши хлеба! Душа радуется!
Тот, улыбаясь, кивал головой. Иногда Аркадий Николаевич вставал за штурвал. Сергею в такие минуты он казался озорным подростком. И сейчас Сергей будто видит его: с молодо поблескивающими глазами, и полы его серого, вылинявшего плаща полощет ветер…
Любил Аркадий Николаевич хороших колхозных кузнецов. Сядет на пороге и подолгу смотрит, как в умелых руках кусок раскаленного железа послушно меняет форму. Играючи позванивает ручником кузнец, гулко вторит ему молотобоец, разлетаются искры. И наполняется душа непонятной задумчивой торжественностью. И хотя ждут дела, оторвать взгляд от розово-белой болванки, подняться нет сил. Сергей замечал, что, всякий раз, после посещений кузницы, Данилов бывал возбужденным.
Однажды, посмотрев, как работает потомственный михайловский кузнец со странной фамилией Ганадырь, он сказал Сергею:
– Каждый человек должен быть в жизни таким кузнецом, как Федор Кондратьевич.
Сергей не понял. Тогда Данилов заметил и пояснил:
– Вот так работать надо на любой работе, вдохновенно, с упоением.
А позже, уже в кабинете, словно продолжая разговор, признался:
– Работаешь, крутишься и не замечаешь, как начинаешь черстветь, как на душе что-то вроде накипи образуется, сковывает чувства. А посидишь в кузнице у такого, как Федор Кондратьевич, полюбуешься, с какой легкостью он работает, с каким подлинным художеством делает свое дело, и словно в твоей душе сразу ототкнули множество дыр и ты услышал и почувствовал то, что еще недавно не замечал.
Кто же лучше других в районе знал Данилова, кто был самым близким его другом здесь? – спрашивал себя Сергей Григорьевич. Я. Я и должен сейчас стараться работать, как он. Сама судьба поставила меня на его место. Справлюсь ли, хватит ли уменья?
Сергей Григорьевич бегло перебрал в мыслях каждый из своих поступков, совершенных им за три дня секретарства в районе. С улыбкой вспомнил, как удивились работники аппарата, когда он в первый же день сказал, что они могут обращаться к нему в любое время суток – днем и ночью – будь он на работе или дома. Он видел – это очень их удивило, по лицам видел, не привыкли к такому. Так что начал вроде по-даниловски. А коль по-даниловски, значит, должен справиться, должен поднять район… А начинать надо непременно с председателей…
Первое, что он сделал, вернувшись в райком, это вызвал прокурора.
– Райзо начнет ревизию во всех колхозах, – сказал он ему. – Поднять документы за все годы войны. А ты, не дожидаясь результатов, начнешь с Михайловки и с колхоза «Путь к социализму» в Николаевке. Там Лопатин пропил полколхоза. Потом доложишь.
Затем он слушал отчеты вернувшихся из колхозов. Доклады инструкторов, заведующих отделами, – все, увы, сводились к одному: к проверке готовности хозяйств к уборке. Секретарю райкома сообщили, сколько раз этот вопрос обсуждался на заседании правления, имеется ли в колхозе план и график уборки, выкладывали ворох фактов и причин, из-за которых не работают комбайны. Сергей Григорьевич слушал и морщился.
– А что сделали лично вы, чтобы уборка шла полным ходом? – спрашивал он каждого.
Ему отвечали:
– Звонил в эмтээс, чтобы привезли механика.
– К комбайнам прикрепили лошадь, чтобы быстрее возить детали на ремонт в мастерскую.
– Провел с комбайнерами беседу…
– Совещание провел с бригадирами…
А заведующий сельхозотделом Комов развел руками:
– А что мог я сделать, Сергей Григорьевич? Нажал на председателя, чтобы организовал уборку.
– Мда-а, – протянул Новокшонов. – Интересно, как это вы нажали – коленом или плечом?..
Комов виновато моргал глазами и с жалобной преданностью заглядывал в глаза секретарю. «Гнать! Гнать его в шею из райкома», – пришел к твердому убеждению Новокшонов. Он еще больше укрепился в этом, когда вечером Комов, осторожно ступая по ковру (наследству Переверзева), вошел в кабинет, елейным голоском спросил:
– Как вы устроились с квартирой, Сергей Григорьевич, как с продуктами? Может, в чем нуждаетесь?
– А ваше какое дело? – вытаращил на него глаза Новокшонов и, забывшись, что он уже не в армии, в ярости заорал:
– Кругом! Вон отсюда!
Потом, успокаиваясь, долго шагал по кабинету.
Последней пришла с докладом пропагандист Вера Ивановна Величко, черноволосая молодая женщина, с белыми-белыми зубами. Она была гибка и стройна. И, может быть, поэтому Сергей Григорьевич не ждал от нее сколько– нибудь серьезного анализа колхозных дел. Перед ним была женщина – не более. Сергей Григорьевич по-мужски, привычно окинул взглядом ее фигуру – ничего, не дурна, – машинально отметил про себя и, вполуха прислушиваясь к ее ровному, мягкому голосу, стал обдумывать решение бюро, которое завтра необходимо принять по уборке.
– Для того, чтобы быстрее ликвидировать такое положение, – говорила Величко, – я решила посоветоваться с коммунистами. В тот же вечер мы собрались во второй бригаде. Пригласили комсомольцев.
«А я вот не додумался поговорить с партийной организацией, – отметил Сергей Григорьевич. – Даже не спросил, кто и секретарь у них…» Он внимательнее стал прислушиваться к ровному голосу этой женщины.
– Коммунистов там трое, – продолжала она. – Работают они: один председателем, другой животноводом, а третий рядовым в бригаде. Тут же распределили обязанности между собой. Председателя обязали во что бы то ни стало обеспечить работу обоих комбайнов. Больше, кроме своих служебных обязанностей, мы ему ничего не дали. За животноводом Леонтьевым закрепили вторую полеводческую бригаду. Дали ему в помощь трех комсомольцев и обязали, чтобы любыми средствами бригада ежедневно убирала двадцать гектаров – это кроме комбайнов.
– Ну и как они выполняют? – перебил ее Новокшонов.
– В первый день бригада убрала пятнадцать гектаров, – ответила она. – Сразу же вечером мы провели в полевом стане по этому поводу бригадное собрание. Стали выяснять, почему не выполнили график. Причин оказалось до того много, что у меня голова пошла кругом, – Вера Ивановна улыбнулась, сверкнув ослепительными зубами. – Я даже растерялась. Спрашиваю колхозников: что будем делать? С общественным питанием, говорю, мы вопрос уладим… Я, знаете, Сергей Григорьевич, разрешила из нового урожая размолоть три центнера на общественное питание.
Сергей Григорьевич ничего не ответил, а про себя подумал: «Смела! За это можно и партийный билет выложить».
– Так вот и говорю: с общественным питанием уладим, – продолжала она, так и не услышав ничего от секретаря. – Отбивку кос организуем. Задержки не будет. Стариков в селе много. Наряды обяжем бригадира давать с вечера. Но вот что касается позднего выхода на работу, тут, говорю, правление и парторганизация ничего сделать не могут. – Величко опять улыбнулась. Сергей Григорьевич слушал ее внимательно, не пропуская ни одного слова. – Тут, говорю, только вы сами можете навести порядок. И собрание само тут же определило персонально, кто должен ночевать на полевом стане, а кому по семейным обстоятельствам разрешить ночевать дома. Обязали бригадира выделить две подводы возить женщин на работу и обязательно с работы – чтобы не бросал каждый, когда кому вздумается. Этим колхозницам разрешили кончать работу на полчаса раньше и являться на час позже. – «Вот этого бы я не разрешил, – отметил про себя Новокшонов. – К часу они еще два прибавят без разрешения». – И дело у нас пошло лучше. Вечером мы с комсомольцами выпустили стенную газету, избач привез журналы. Девушки шторы развесили на стане.
– Даже шторы! – с оттенком недоверия переспросил Новокшонов.
– Да, шторы, – не поняла удивления секретаря Вера Ивановна. – Из дома принесли. Попросили сторожа разломать нары и сделать из них топчаны. – Вера Ивановна снова улыбнулась. – Дед только начал, а делать потом стали все.
– Все это хорошо… Вера Ивановна, – сказал Новокшонов. – А все-таки как с графиком?
– С графиком лучше стало. На следующий же день восемнадцать убрали, а вчера уже двадцать один.
– И все-таки не это главное.
– Вы хотите спросить, на сколько дней уборки рассчитан график?
– Да-а. Это главное.
– На сорок дней, – ответила и добавила – Если не будет дождей.
– А дожди будут определенно, – как бы сожалея об этой определенности, заметил Новокшонов. Он глянул прямо в глаза пропагандисту, спрашивал: что тогда вы будете делать?
– Если будут дожди, то, несомненно, дольше протянется уборка. Но хлеб уберут весь.
– Это вы так думаете?
– Не только я. Весной колхоз сеял сорок дней. Поэтому перестоя хлебов не будет.
«Ого! А ты разбираешься. Молодчина… Вот и быть тебе заведующим сельхозотделом вместо этого прощелыги Комова!..»
Сергей Григорьевич уже не видел больше в ней только женщину – смотрел ей в лицо не мигая, как смотрят, когда хотят и еще не решаются сказать человеку что-то важное и неожиданное, когда думают: сейчас сказать или еще погодить? И он ничего не сказал, а только спросил:
– Вы до райкома где работали?
– Нигде не работала. Училась в средней школе.
– А как в пропагандисты попали?
– Машинисткой здесь была. Потом – в партучете. Всю войну в райкоме проработала.
– А почему я вас не помню по школе?
Вера Ивановна улыбнулась:
– Я не здесь училась. Приехала в сорок первом в эвакуацию.
– Одна?
– Нет, с матерью. Вот и живем здесь.
– Не собираетесь возвращаться?
– Пока не думаем. Уже привыкла здесь.
Сергей Григорьевич побарабанил пальцами по столу. Удивленно посмотрел на руку – даниловская привычка появилась ни с того ни с сего…
Сентябрь был в разгаре. Серебристые паутинки плавали в воздухе. Небо, поблекшее, сатиновое, висело высоко над головой. То здесь, то там пылили вдали автомашины – сновали взад-вперед, как трудяги-муравьи. В такую пору степь казалась Сергею огромным живым организмом – пульсирует, дышит, населена множеством людей, машин, бричек.
Сергей Григорьевич побывал в МТС и на обратном пути решил заехать к матери, помыться в бане да вечерком посидеть в конторе с новым председателем, с Николаем Шмыревым, избранным неделю назад – в самый разгар уборки. На душе было хорошо – словно по заказу на бедность послевоенную погода стояла сухая, тихая, и колхозы изо всех сил старались управиться с хлебами.
Выехав на бугор, Сергей Григорьевич увидел впереди одинокую фигуру. «Кто-то рановато с поля домой подался». Прибавил газку. Поравнялся – Лиза! Босая, в легком ситцевом платьишке, с косынкой на плечах, такая же, как и до войны, веснушчатая, загорелая, с облупленным носиком, вздрогнула, когда он подъехал – шла задумавшись – отступила от дороги.
– Здравствуй, Лиза! – остановил машину Сергей Григорьевич.
Вспыхнули глаза у Лизы. Но тут же погасли, склонила голову.
– Садись, довезу.
– Спасибо, – ответила она тихо, не поднимая головы.
Он выключил скорость, вышел из машины. Лиза аккуратненькими пальчиками ноги катала по земле засохшую сломанную былинку. Миниатюрную ножку, белую царапинку наискосок загорелой икры, по-девичьи подобранный живот, распоровшуюся вытачку под грудью – все сразу разглядел Серхей. Шагнул к ней, взял за руку.
– Ты все-таки сердишься на меня? – спросил он, стараясь заглянуть ей в лицо.
Она молчала.
– Я же тебе объяснял: ничего я не могу сделать – закон есть закон. Когда он средь бела дня грабил, растаскивал колхоз, он же знал, что рано или поздно отвечать придется. Он же не мальчик, понимал, что делал, этот твой на удивление любимый свекор.
Лиза вскинула глаза, злые, кошачьи.
– Какой он мне любимый! Да по мне его хоть на живодерню отправляйте – так ему и надо, живоглоту!
– Так в чем же тогда дело? – удивился Сергей Григорьевич.
– В доме житья не стало, – уже жалобно сказала Лиза. – Вся родня на меня навалилась, будто не они, а я его в тюрьму посадила. Говорят, поезжай в район, к Сергею Григорьевичу, у вас с ним любовь была, попроси, он простит. Даже намекали, чтобы я… ну… словом, если ты… так, чтобы я…
Лиза покраснела, нагнула опять голову.
– Вот гады! – сквозь зубы выдавил Сергей. – Кто это намекал?
– Сама свекровь, – тихо всхлипнула Лиза.
Сергею стало жаль ее. Он обнял Лизу за плечи. Она доверчиво уткнулась ему в грудь. И он почему-то подумал: а она ведь почти своя ему – выросли вместе, играли в лапту, потом «на улицу» ходили, до зари просиживали на бревнах у ее двора, целовались до одурения… Он пальцем поднял за подбородок ее голову. Улыбнулся.
– Глупенькая, – сказал он ласково. – Такая всегда решительная, а тут спасовала. Плюнула бы на них на всех и сказала: идите, мол, сами и просите.
Лиза улыбнулась, сначала застенчиво, потом шире, веселее, и вдруг опять заискрились ее глаза.
– Правда, Сережа, глупенькая я? – заглядывала она в глаза Сергею. От слез уже и следа не осталось. Перед ним стояла та беззаботная, веселая Лизка, к которой все привыкли. Дернула худым плечиком. – Прямо не знаю, Сережа, что мне сделать, чтобы поумнеть…
Сергей нагнулся, поцеловал ее в губы. Потом поднял на руки, подкинул вверх. Она испуганно завизжала, ухватилась за его могучую шею.
– Уронишь.
А он урчал, как проголодавшийся кот.
– Не уроню… не уроню…
Потом поставил ее на ноги.
– Знаешь, Лиза… поедем, – он тряхнул головой. Она стояла сияющая и смотрела на него восторженно. – Поедем только не в деревню, а куда-нибудь, а?
Она, как девчонка, радостно крутнулась на одной ноге. Платьишко взметнулось, обнажая стройные загорелые коленки.
– Поедем, Сережа, поедем! Хоть куда поедем…
Она села на переднее сиденье, подпрыгнула на его мягких пружинах – счастье брызгало из нее безудержно…
Сергей лихо развернул «эмку» с дороги на проселок.
В это субботу в бане не удалось помыться.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯМолодость вернулась к Кате нежданно-негаданно, буйная, с беспокойными ночами, с румянцем на щеках, с замирающей истомой во всем теле. В один день изменилась Катя. Ночью приехала с пленума райкома, а утром мать удивилась – дочь непривычно легка, весела, с девичьим блеском в глазах.
– Что с тобой, дочка?
– Ничего, мама, – ответила она и убежала в колхозную контору.
Начиналась уборка, и секретарю территориальной парторганизации работы хватало. На второй день приехал уполномоченный райкома, ее двоюродный брат Юра Колыгин. Он по-ребячьи доверительно шепнул Кате:
– Сам Новокшонов привез на машине.
– Он здесь? – вспыхнула Катя и невольно прижала ладони к запылавшим щекам.
Юрий, давно слышавший что-то о прежних отношениях Кати с Новокшоновым, с любопытством смотрел сейчас на сестру. Та смущенно спросила:
– Ты чего уставился?
Юрий захохотал.
– Как это я не догадался раньше! – хлопнул себя он по коленке.
Темно-синие глаза Кати почернели. Но Юрий не унимался.
– Ты помнишь, как донимала меня Алькой? Я же терпел… Ну, ладно, ладно, не сердись. Нету его, поехал в Николаевку.
Катя глядела на брата и, казалось, ждала еще чего-то. О чем говорили они дорогой и главное, спрашивал ли Сергей о ней? Юрий понял это. И, щадя самолюбие Кати, не стал дожидаться вопросов.
– Дорогой спрашивал про Кульгузкина, про… про что же еще? Словом, я понял – он не знает, что ты здесь. А я не догадался между делом сказать ему об этом – забыл про вашу бывшую любовь. – И вдруг ни с того ни с сего добавил – А он ведь холостой…
Катя напрягла все силы, чтобы не удивиться, хотя грудь сразу обдало жаром.
– Жена у него в войну, говорят, замуж вышла, – продолжал Юрий. – Так что он теперь соломенным вдовцом…
Встрепенулась Катина жизнь с этого дня, наполнилась снова мечтами. Хотя и вышла Катя замуж перед войной, но о Сергее все время помнила, думала о нем.
Михаил, ее муж, был в институте тихим, неприметным. Учился старательно. Сам малоразговорчивый, может, за задумчивость и замкнутость он и полюбил Катю, а может, еще за что – она не знала. Катя долго не обращала на него внимания – не замечала его взглядов, мимо ушей пропускала нашептывания подружек о самостоятельности и серьезности Михаила Дорофеева. Несколько раз он пытался, набравшись храбрости, проводить ее до общежития, пригласить в кино, но она настойчиво и твердо говорила:
– Не надо. Оставьте меня в покое…
Но он не оставлял ее в покое. По-прежнему каждый день после занятий стоял в вестибюле, дожидаясь. А потом неизменно шел следом. Вначале она, пытаясь отвязаться, заходила в магазины, в библиотеку, еще куда-нибудь. Но стоило ей потом пройти два – три квартала, как снова замечала его. Однажды подошла к нему и, еле сдерживая гнев, сказала:
– Что вам от меня нужно? Что вы мне проходу не даете?..
Он смутился. И ничего не сказал.
Несколько дней Катя не видела его. Потом он появился опять. Теперь он смотрел на нее издали. Если шел вслед, то только по другой стороне улицы, далеко сзади, если смотрел на нее в зале или аудитории, то только из-за спин товарищей.
– Миша, – мягко, просяще сказала она ему, улучив момент. – Что вы от меня хотите? Ни к чему это.
На этот раз он не смолчал.
– Я люблю вас, Катя. Без вас жить не могу. Нету у меня сил, понимаете? – сказал, повернувшись, и пошел.
Теперь уже она не нашлась, что ответить.
После госэкзаменов поженились. Жили у его родителей на Прудских, работали в одной школе. Год тихой, спокойной жизни прошел, как один день. Ласковый, уступчивый муж наглядеться не мог на нее. На что уж вспыльчива Катя, ни с того ни с сего может взвинтиться, накричать, – и то ни разу голоса не повысила. Все ее желания угадывал. И Катя не злоупотребляла его любовью и заботами. Она жила тоже тихо, не слышно, замкнутая в себе.
Потом началась война. Родился сын. Странное чувство появилось у Кати, незнакомое, непривычное – материнское. До этого она была равнодушна к детям. В учителя-то пошла не из-за любви к ним, а только за тем, чтобы получить образование. А тут вдруг что-то пробудилось. Ничего, кроме сына, не существовало для нее. Муж жил где-то рядом, – она не замечала. Даже Сергей, и тот потускнел, отодвинулся в далекое прошлое.
Жить в городе становилось труднее, и когда муж получил повестку в армию, она сказала ему, что поедет домой, в Петуховку.
Поплакала на вокзале, а через полгода тихо, в подушку оплакала похоронную. Тысячи, миллионы похоронных листков, как осенний листопад, кружились тогда над страной. С тревогой, с замиранием сердца ждали матери, жены, старики, ждал каждый – упадет или не упадет на его голову. И вот на Катину голову упал. На многие головы в родной Петуховке упал. Все плакали. Плакала и Катя. Но как-то однажды, в конце войны Катя сделала открытие: она не помнит лица мужа, не знает, какого цвета глаза у него. Ей стало стыдно – как же так, отца своего ребенка и забыть! Вырастет сын, спросит, каким был его отец. Что ему ответить? Какие привычки были у него, что он любил, чего не любил – ничего она не знает. Был бы жив – ладно. Но человека погибшего, человека, который, может быть, до последней секунды, до последнего вздоха думал о ней и об их сыне, забыть так быстро – это бессердечно. И Катя плакала, ругала себя. Но что поделаешь, если еще при нем она уже забыла о нем, если он так тихо и послушно жил рядом с ней, что она так и не заметила его существования!..
И вот снова на пути встал Сергей… Еще более красивый, еще более сильный и еще более… родной. Когда однажды в президиуме она увидела его знакомую, высокую фигуру, ей стало дурно.
Не слышала Катя, о чем говорили на пленуме, ничего и никого не видела, кроме Сергея. Просидела полдня как во сне. Очнулась только дома утром.
Очнулась уже в новой жизни, не похожей на прежнюю. Очнулась в своей юности. Но это была уже не та юность, мелькнувшая пять лет назад. И Катя была уже не та. На этот раз она решила не ждать своего счастья, а брать его, завоевывать.
