Текст книги "Солона ты, земля!"

Автор книги: Георгий Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 71 (всего у книги 88 страниц)

5

На пятый день из лагеря отправлялись двенадцать больших групп. Решено было начать диверсии одновременно в Пустошкинском, Идрицком, Кудеверьевском и Новосокольническом районах, парализовать железные дороги Рига – Великие Луки, Витебск – Новгород, Псков – Полоцк, шоссейные дороги Невель – Опочка и Опочка – Себеж. Предстояло взорвать два железнодорожных моста – один на разъезде Нащекино между Идрицей и Пустошкой, другой севернее Новосокольников на реке Уда, между разъездами Ашево и Чихареево, два моста на реке Великой, северо-западнее Пустошки, на шоссе Невель – Псков, уничтожить мелкие гарнизоны в нескольких деревнях, в том числе в Руде, захватить районный центр Кудеверь, в котором стояло около сотни немцев. Одновременные диверсии в разных концах огромной территории должны прекратить на несколько дней снабжение и переброску войск на Ленинградский и подмосковные фронты, ошеломить немецкое командование.

Успех операции во многом зависел от неожиданности. На это очень рассчитывали комбриг, комиссар и командиры отрядов.

Накануне выхода групп была выслана разведка во все места предстоящих действий, проведено наблюдение за немецкими гарнизонами, из которых были взяты «языки». Ничего настораживающего разведчики не сообщили.

– Около Руды солдаты ходят гурьбой по лесу, – докладывали Ким с Мишей Одудом, – наверное, ищут нашего немца. Ходят наполовину без оружия. Двадцать три человека мы насчитали. Хотели еще одного прихватить, но раз не было приказа, не стали брать. А он прямо сам в руки просился.

Миша шмыгал носом, по-ребячьи морщил лоб.

– Товарищ комиссар, что же это за война – немцы ходят, как куропатки, а стрелять их нельзя?

Аркадий Николаевич по-отцовски покровительственно смотрел на ребят.

– Потерпите немножко еще. Вот как заявим о своем появлении, тогда все немцы в вашем распоряжении.

И вот треть бригады уходила на боевые операции. Миша Одуд, хорошо изучивший за эти дни окрестности Руды и само село, шел проводником группы, которая должна уничтожить здесь гарнизон, занять село с тем, чтобы в будущем превратить его в базу бригады. Решено немцев больше в него не пускать.

Ким Данилов уходил с подрывниками на реку Великую. Партизаны несли на плечах тол, боеприпасы, продукты. День выдался хмурый, то и дело начинал накрапывать мелкий дождь. Хорошо, что комаров нет – три дня назад ударил первый утренник, и гнус исчез. Ким шел и улыбался, глядя на то, как усердно выворачивает пятки шагавший впереди него бородач «акало» – Брат Тишка. Вчера командир отряда, отцов друг еще по гражданской войне, высокий, костлявый Иван Кондратьевич Тищенко никак не хотел его брать с собой – уж больно разговорчив и пуглив. Но Брат Тишка петушился перед ним, тыкал пальцем в сторону Кима.

– Вон молокосос и тот поймал немца, а я что, хуже, а? Помнишь, брат, мы с тобой Милославского разоружили, а? Думаешь, я теперь старый, а? Не-ет, я еще того… силенка есть. Не веришь, а? Хошь, брат, я тебе сейчас салаги загну? Я те докажу…

Командир отряда невозмутимо поглаживал седой ежик на голове, видимо, ждал, когда тот выговорится. Но не дождался, перебил его:

– Ты плавать умеешь?

Брат Тишка несколько раз зевнул – никак не ожидал такого вопроса.

– А зачем?

– Я тебя спрашиваю, умеешь или нет?

– Ну, ежели в лодке…

Стоявшие кругом партизаны грохнули. Смех раскатился по лагерю. Начали сбегаться любопытные, охочие до веселой шутки.

– Не о лодке я тебе говорю!

– Конечно, умею… А ежели с дощечкой, то и проплыву. А зачем, а? Что там обязательно, что ли, плавать надо, а? Можно ведь и по берегу, а? Я лучше по берегу, а? Я по берегу, брат, проворный.

Командир отряда махнул рукой.

– Ладно. Иди. Только чтоб ни одного звука! Будешь в прикрытии.

– Добрая у тебя душа, Кондратьич, – сказал растроганно партизан. – А то как-то получается неудобно, а? Сосунки воюют, а мы, брат, вроде бы на запятках, а?

Смотрит сейчас Ким, как косолапит впереди него этот старый сибирский партизан, сподвижник отца, и берет его смех – вспоминает, как раздавали по вещмешкам всей группе тол. Дали и старику. Тот опасливо держал его двумя пальцами на вытянутой руке, рассматривал.

– А он, случайно, того, брат, сам по себе не бабахнет, а? А то так полспины и не будет, а?

Ребята смеялись:

– Нет, дед, если уж он бабахнет, то и всей спиной не отделаешься.

– Мокрого места не останется, дед…

– Ну вот видишь! Страсть-то какая, а? Этак, брат, можно и жизни лишиться, не за здорово живешь, а?

Дорогой он все время оглядывался и спрашивал у Кима:

– Кимушка, а ежели немцы не дозволят мост взорвать, тогда мы что, в бой будем с ними вступать, а? Этак ведь кровопролитие может произойти, а?

На привале он допытывался у молодежи:

– Вы, ребята, грамотные ноне все, скажите, а вот ежели мне доведется немца в плен брать, то как ему говорить по-русски али по-ихнему, по-немецки, чтобы он понял, а?

– По-русски он тебя не поймет, – подтрунивали ребята, – пока ты ему втолкуешь, он тебе пять раз кишки выпустит.

– По-немецки надо, дед. Они, эти немцы, такие ихтиозавры! Любят, чтоб все по-культурному было…

– А я вот иностранным языкам с малолетства, брат, не обучался, тогда как быть, а?

– Не слушай никого, дед. Надо ему скомандовать: хэндэ хох! И – все. Запомни только эти слова.

– Ерунда все это, – вступались постарше, – автомат покажешь, он все поймет сразу.

– Во-во! Вот это, брат, правильно! – обрадовался тот. – А то «хахо» да «хе-хе»! С перепугу разве вспомнишь всякие иностранные слова, когда увидишь автомат, а?

– Не ты ведь должен перепугаться-то, – смеялись партизаны, – а немец.

– Немца перепугаешь али нет, а у самого, брат, в портках мокро будет, а? Тут, брат, кто вперед успеет перепугаться, тому и хана.

Ребята хохотали, нарушая всякую конспирацию.

– А зачем же тогда спрашиваешь: по-русски или по-немецки разговаривать?

– А это я к примеру, на всякий случай, а? Вот жив буду, приеду домой, спросят: партизан? А как же, мол, брат, партизан. А слова иностранные знаешь? А я тут как тут, наставлю: руки вверх, хо-хо!..

– Не хохо, а хэндэ хох, – сквозь смех выдавил Ким.

– Это все одно, Кимушка, лишь бы по-иностранному.

Но тут откуда-то вывернулся командир отряда. Всегда спокойный и невозмутимый, на этот раз он еле сдерживался.

– Если ты еще хоть раз откроешь рот, я тебя отправлю в лагерь, а потом выгоню вообще из бригады! Немцы под носом, а ты тут комедии устраиваешь!

Дец захлопал глазами.

Откуда же я, брат, знал, что они под носом, а?

Вот все время я и говорю, врюхаешься прямо в лапы к ним и – все, поминай как звали, а? Это разве война – ни фронта тебе, ничего, а? Друг дружку подкарауливай. Вместо того, чтобы немца поймать, сам попадешься. Тут, брат, пойдешь по шерсть, а вернешься стриженым…

Партизаны прыскали в кулак и на карачках расползались в разные стороны. Тищенко так зыркнул на говоруна, что тот, кряхтя, поднялся с земли, вытянулся перед ним, приложил растопыренную пятерню к картузу.

– Виноват, товарищ командир.

Тищенко, сдерживая себя, тихо пригрозил:

– Больше ты у меня никуда не пойдешь, ни на какие операции! Завхозом будешь в отряде, понял?

Дед опустил руку, поддернул портки, сползшие под тяжестью гранат в карманах.

– Без моего, брат, согласия не имеешь права. Это тебе не райпотребсоюз! – уколол он Тищенко, работавшего до войны председателем Каменского райпотребсоюза. – Завхозом я, брат, и дома был… Вот… Стоило ли за сэстоль верст ехать, чтобы опять быть завхозом, а?..

К месту операции пришли на закате солнца. Уже было известно, что мост охраняется двумя часовыми – на том и на другом берегу по одному, что мост имеет четыре ряда деревянных свай по восемь штук в каждом ряду, что по мосту в час в среднем проходит в оба конца до сотни машин, ночью – больше. Не известна была только глубина реки да количество солдат в караульном помещении, под которое был занят дом дорожного ремонтера в километре от моста на противоположном от разведчиков берегу.

Лежали молча, не спуская глаз с часовых, прохаживающихся вдоль перил навстречу друг другу по правой стороне моста. «Действительно, еще не пуганые, – отметил про себя Тищенко. – Разве по одной стороне ходить надо… Подплыть будет легче, а вот отплывать опасно».

К двенадцати часам группы прикрытия подобрались к шоссе и залегли по обеим сторонам вблизи моста. Ровно в двенадцать с немецкой пунктуальностью сменили часовых.

А машины с притушенными подфарниками мчались одна за другой на бешеной скорости и нескончаемым потоком. Часовых снять незаметно едва ли удастся.

– Тронетесь в полвторого, – шепнул командир отряда. – Часовые будут не так насторожены.

Тищенко сам спустился с ребятами к реке, проверил, хорошо ли прикреплена к доскам взрывчатка, ощупал каждого из четырех – висит ли на ремне поверх трусов пистолет, нож. Еще и еще раз осмотрел каждый кустик на противоположном берегу.

Ровно в полвторого тронул каждого за плечо, и ребята неслышно спустились в воду, поплыли гуськом у самого берега в тени кустов. Хватит ли осторожности у ребят, выдержки, сумеют ли в темноте быстро прикрепить к каждой свае шашку, не забудут ли вставить запалы, включить часовой механизм? Сумеют ли незаметно выбраться из-под моста вниз по течению? Река хоть и называется Великой, на самом-то деле она не так уж и велика, всю видно от берега до берега. Тищенко глаз не спускает с часовых – их хорошо видно на фоне очистившегося неба. Автомат у него наготове. В случае чего с полсотни метров он не промажет, не будет ждать, пока группы прикрытия откроют огонь. Он помнит, как, провожая их, смотрел ему в глаза Аркадий Николаевич – ведь сына своего вручал другу…

А время тянется медленно-медленно, а сердце стучит все сильнее и сильнее. «Старею, наверное, – думал он, – нервы сдавать стали».

С ревом на полном газу проносятся машины. Под мостом по-прежнему темно и тихо, ни единого всплеска не слышно. Посмотрел на часы, прошло всего-навсего десять минут. Еще пять минут и они будут под мостом, потом поплывут дальше. И мало и все-таки так много заключено в этих пяти минутах! Папиросу не успеешь выкурить, и в то же время можно поседеть окончательно, можно полжизни перебрать в мыслях за пять минут. Можно перенестись в свою юность, снова пережить – в какой уже раз! – гражданскую войну. Вспомнить, как они с Аркадием вот такими же пареньками – чуть постарше Кима и его товарищей – под носом у колчаковцев размножали листовки, готовили восстание в родном селе Усть-Мосихе, как под Солоновкой шесть раз за день поднимали партизанский полк «Красных орлов» в атаку на пулеметы, как потом восстанавливали народное хозяйство в стране. Давно ли это было! Кажется – вчера. В памяти сохранилось все до мельчайших подробностей. А пролетело уже двадцать три года! Во сколько же больше этих пяти минут, которые растянулись как вечность?

Вдруг часовой остановился. Сердце остановилось у Тищенко. Неужели заметил? Но часовой постоял и пошел дальше. Он и раньше иногда останавливался и смотрел на воду. Только раньше эти остановки были вполне естественны, а сейчас в каждом его движении мерещился провал операции, гибель ребят.

Прошло еще пять минут. Сейчас Кимка с дружками должен быть уже метров за пятьдесят ниже моста, если, конечно, у них не произошло никакой задержки. До взрыва осталось десять минут, хотя бы успели они выбраться на берег. А там уже почти в безопасности.

Двум партизанам, сопровождавшим его, Тищенко приказал прихватить белье ребят и отползать в лес. Сам подождал еще немного и тоже пополз к группе прикрытия.

Как ни ждал Иван Кондратьевич этой минуты, все произошло неожиданно. Взрыв был глухим, словно мост и река хотели придушить его. В это время по мосту проносились две встречные автомашины, Тищенко видел, как одна взлетела вверх вместе с настилом, вторая же, кувыркаясь, скатилась на шоссе, перевернулась и упала в кювет. Мост исчез в мгновение ока, _ будто его и не было. Только внизу, в черном провале что-то еще трещало, корежилось. Завизжали тормоза мчавшихся по шоссе машин. И тут по ним ударили автоматы партизан, полетели гранаты. Несколько машин загорелось. На противоположном берегу взвилась ракета. А машины подходили и подходили. Завязывалась перестрелка. Больше делать было нечего. Тищенко подал сигнал к отходу.

* * *

На следующую ночь бригада принимала первый самолет на свой аэродром. Когда улеглись поднятые винтом клубы пепла и золы, партизаны с криками «Ура!» кинулись к самолету. И хотя у всех еще были свежи впечатления о Большой земле, летчику были рады, как самому дорогому гостю. Его качали, жали ему руки, трясли, задавали вопросы.

Первым рейсом были доставлены боеприпасы, взрывчатка и питание для рации.

На заре состоялось заседание военного совета бригады совместно с партийной организацией. В решении записали: «Подготовительный период считать законченным. С сегодняшнего дня бригаде приступить к развернутым боевым действиям по изгнанию немецких оккупантов с советской земли. На территории Пустошкинского, Идрицкого, Кудеверьского районов создать партизанский край, восстановить в нем советскую власть и запретить в него въезд немцам. Открыть счет уничтоженным оккупантам и их технике. Первыми записать в этот счет два железнодорожных и четыре шоссейных моста, восемь автомашин и 78 гитлеровцев.

Народные мстители объявляют второй фронт в тылу у немцев. Смерть немецким оккупантам!»

6

В один из этих первых осенних дней на пустошкинской станционной водокачке появился новый машинист, подвижный, конопатый, с веселыми глазами и сворой собак. Он сразу же взялся за ремонт оборудования. Рьяному работнику не хватало дня. Он даже ночами торчал на водокачке – что-то клепал, паял, вытачивал. Комендант станции частенько заходил в водонапорную башню, одобрительно кивал головой:

– Гут, гут, руссиш механикер…

Русский же механик сердито бил молотком по зубилу, срубая старые заклепки, косился на блестящие сапоги коменданта. Потом отбрасывал молоток, поднимался и начинал кричать:

– Герр гауптман, надо железо… железо… понимаете? – кричал он ему и, как глухонемому, старался показать что-то на пальцах. – Эйсен! – постучал молотком по железяке. – Железо! Трубы надо! Восьмидюймовые трубы, понял, живоглот ты этакий?

Немец хлопал глазами, кивал головой и, видимо, ничего не понимал.

– Трубы!.. Как же они называются?.. Какой же ты, братец, ишак бестолковый… Вот что надо, смотри, – схватил он кусок трубы. – Вот! Только большую… гросс. Понял? Гросс надо. Восьмидюймовые… Как это? Айнц… цвай… драй… Ахт! Ахтдюймовые! Понял?

– Я, я! – Но тут же немец развел руками, строго сказал – Эс гибт нике! – И добавил – Вермахт хат кайне рёре…

Механик с досадой, берясь снова за молоток, пробормотал под нос:

– Ну раз кайне рёре, то я тебе, барбос, так и отремонтирую – хрен с тобой!

– Вас ист, дас – «хреенстобой»? – насторожился немец.

– Я говорю, герр гауптман: на нет и суда нет, – опять, как глухому, закричал он и тоже развел руками.

Тот одобрительно закивал головой, хотя опять наверняка ничего не понял. Потом похлопал механика по плечу.

– Гут, гут, руссиш механикер… – Подумал и добавил еще – Да-авай, да-а-вай…

А по вечерам механик ходил по поселку с большим винтовым ключом под мышкой и обнюхивал все свалки металлолома, выбирал оттуда обрезки труб, какие-то куски железа и все это стаскивал к себе в водокачку. Вскоре у него появились добровольные помощники из молодежи. Первым появился Костя Гордиенко, щуплый, тщедушный. Как-то он подошел к рывшемуся на свалке механику, постоял, засунув руки в карманы, цыкнул слюной сквозь зубы, окликнул:

– Эй, ты! Откуда такой взялся?.. Смотри, как бы вместе со своей водокачкой не взлетел на воздух!

Механик устало выпрямился.

– Зачем вместе? Лучше уж – чтобы она одна взлетела, – сказал он деловито и вдруг подмигнул.

Парень опять сплюнул.

– А ты так стараешься, что мне сдается – сам хочешь вместе с ней… фьюить! – свистнул он и спиралью покрутил навостренным в небо пальцем.

Механик долго с чуть заметной иронией смотрел на паренька, морща веснушчатый нос и будто взвешивая только что сказанное ему. Затем решительно поманил паренька.

– Ну-ка ты, травоядное, иди-ка сюда, поговорим.

– Нечего мне с тобой разговаривать, – ответил парень. Механик сел на маховик, заговорщически улыбнулся.

– Не бойся. Я не звероподобный, не съем тебя. Может, эта напускная грубость, за которой явно проглядывались добродушие и веселость механика, может, простое веснушчатое лицо с умными подвижными глазами и подкупили парня. Он подошел.

– Ну?.. – выжидательно остановился он неподалеку.

– Ты кто?

– А тебе какое дело?

– Есть дело. Заинтересовало твое… обещание.

– Донести хочешь своим хозяевам? Ничего не выйдет. Я – шмыг сейчас, и нет меня. Попробуй, найди!

– Доносить не собираюсь. Я не из ихтиозавров. А ты, если не травоядный, а деловой парень, то такой – самому мне нужен.

– Это зачем же?

– Стало быть, нужен, коль спрашиваю. Говори: ты языком… того… – поболтал он ладонью перед своим лицом, – или не того?

– Чего того?

– А насчет этого… – механик повторил пальцем то же спиральное движение над головой, какое только что делал паренек. – Не для храбрости?..

Парень косился на механика.

– Может, и не для храбрости, – тихо ответил он. – А какая разница?

– Ты один такой смелый или друзья есть?

– Может, и есть.

– Хм… – механик не спускал подвижных смышленых глаз с паренька. – Надо мне таких смелых.

– Это зачем же они тебе?

– Раз говорю, значит, нужны для дела – зверинец хочу устроить… Тебя как звать-то?

Парень замялся.

– Ну, допустим, Костя.

Механик изобразил на лице неподдельный восторг, хлопнул себя по коленке.

– Ты смотри! Меня тоже – Костя! Стало быть – тезки. Садись, тезка, поговорим.

– Ничего, я постою.

– Ну, ладно, постой, – великодушно разрешил механик. – Я тебя вот что хочу спросить. Только давай так – без булды. Ты здешний?

– Здешний.

– До войны где работал?

– Учился в техникуме машиностроительном.

Механик с подчеркнутым раздумьем поднял бровь, потом качнул головой.

– Ничего, подходяще. А сейчас чем занимаешься?

Парень сплюнул под ноги.

– Да так, ничем в основном.

– Хочешь у меня на подхвате быть?

– Водокачку ремонтировать?..

– Не только. Кое-что еще делать.

– А что именно?

– Именно? Найдем какое-нибудь занятие. Понял? Приходи завтра ко мне на водокачку.

Так посланец партизанской бригады Костя Кочетов наткнулся на пустошкинскую подпольную организацию. Организация небольшая – всего полдесятка человек, собравшихся стихийно с одной лишь целью: как можно больше напакостить немцам. Делали они это без определенного плана, случайными наскоками – то бричку с медикаментами, оставленную на ночь во дворе, опрокинут, побьют склянки, то стянут автомат у зазевавшегося немца или заткнут трубу в избе, где немцы живут. Те начнут топить печь, а дым весь в комнату идет.

Костя, выяснив все это, решительно сказал:

– Баловство все это! С сегодняшнего дня займемся серьезными делами.

Он, пользовавшийся уже кое-каким доверием немецкого коменданта, устроил своего тезку на станцию осмотрщиком вагонов. Велел ему работать изо всех сил, чтобы заслужить благосклонность начальства. И Костя Гордиенко старался. На него косились остальные рабочие, не упускали случая зло подковырнуть усердие новоявленного выскочки. Но тот не обращал внимания. Потом ни с того ни с сего вдруг на перегонах стали загораться эшелоны – возьмет и вспыхнет цистерна в середине состава. От нее начинает полыхать вторая, третья. Пока машинист заметит, пока остановится, – отцепит горящие – полэшелона как не бывало. Немцы усилили охрану на станционных путях, обыскивали рабочих, но ничего не помогало. Эшелоны горели. Костя Кочетов посмеивался:

– Это, тезка, посолиднее, чем разбить десяток бутылей с карболкой или трубу на крыше заткнуть, правда?.. Но это тоже не главное. Наша задача – разведывательные данные. Нам нужны свои люди в полиции, в комендатуре. У тебя, случайно, нет там знакомых?

Гордиенко сморщился, как будто у него заныл зуб.

– Е-есть одна там… В школе с ней вместе учился. Но она такая стерва, что встречаться противно.

– Где она работает?

– В полиции где-то. Не знаю, кем она там у них. Одним словом, шкура та еще!

Механик обнял своего тезку, ласково сказал:

– Ты должен с ней встретиться. Так, будто случайно и не особо радушно. В общем, прикинься травоядным, чтобы она ничего не заподозрила. Понял?

Гордиенко прижал руки к груди.

– Противно! Понимаешь, Костя, противно! Не могу.

– Ты брось мне эти нежности телячьи. Ишь, какой млекопитающийся выискался! – Гордиенко, которому очень полюбился его новый разухабистый шеф, улыбаясь, закивал согласно. А Костя продолжал: – Тут надо быть актером. Ты никогда в самодеятельности не играл?.. Вот и плохо. Меня еще до войны чуть было не втравили в это дело. У меня дружок дома был тронутый на актерстве человек, так он хотел всех в селе сделать актерами. Так что я кое-чего от него нахватался. Главное – это вжиться в свою роль, днем и ночью чувствовать себя тем, кем ты должен быть. Понял? А с девицей тебе придется все-таки встретиться. Как ее звать-то?

– Маня мы ее звали. Маня Скворцова. Отличница была. А не любили ее ребята. Вечно учительнице ябедничала. Ох, и лупили мы ее! Маменькина дочка была. Ходила чистенько, с бантиками. Отца у нее в тридцать седьмом году забрали. Начальником станции был здесь. Говорят, маршрутные эшелоны загонял не по адресу, вредил. Вот и дочка пошла в него, такая же стерва.

И все-таки он с ней встретился – «случайно» столкнулся носом к носу у билетной кассы в кинотеатре.

– A-а, Маня! Приветик! – развязно осклабился он. – Сколько зим сколько лет! Как живешь-то?..

В кино сидели рядом. Потом пошел ее провожать. Дорогой вспоминали школу, свой класс.

– А хорошо тогда было, правда? – с грустью говорила Маня. – Я почему-то всегда вспоминаю школу как что-то светлое, хорошее.

– Ты, по-моему, и сейчас неплохо живешь.

Она согласилась:

– Живу хорошо. Немцы ко мне относятся благосклонно. А на душе, Костя, все равно какое-то беспокойство. Все чего-то ждешь. Как-то все непрочно устроено в жизни.

– Почему непрочно? – играл Гордиенко. – Немцы же пришли навсегда. Так ведь они говорят?

– Они-то говорят. Большевики тоже говорили, что на удар врага ответят тройным ударом и что врага будут бить на его же территории. Мы ведь так учили в школе? А что вышло?

– Значит, ты не веришь в немцев?

– Я, Костя, никому уже не верю – ни немцам, ни тем более большевикам. Я хочу жить тихо-тихо. Иметь семью, домик и ничего не видеть больше, не ходить ни на какую работу. И вообще уйти от всего. Жить так же беззаботно и счастливо, как это было в школьные годы.

Через день, при новой встрече она говорила еще более доверительно.

– Одна я, Костя, во всем городе. Ни подружки нет, ни товарища. Куда-то все исчезли, попрятались, что ли, по своим норам. Не с кем поговорить. Порой даже страшно становится – неужели всю жизнь так!

А еще через несколько дней удивленный Гордиенко рассказывал своему наставнику:

– Она, оказывается, меня любит! Ты понимаешь, вчера сказала. Говорит, в школе еще нравился я ей… Вот это врюхался! Что же делать-то теперь?

– Я, тезка, по бабьей части не мастак, – развел руками Костя Кочетов. – Вот дружок у меня дома был Серега Новокшонов, тот бы тебя проконсультировал в мельчайших подробностях. А я одно могу только сказать: она для нас – клад, и отступаться тебе от нее никак нельзя. Работник паспортного стола вот так нам нужен, – чиркнул он себя по горлу. – А там… остальное делай, что хочешь. Смотри сам.

Маленький, щуплый Гордиенко сидел посреди водокачки ссутулившись и поэтому казался еще меньше, почти подростком. На лице у него было полное уныние.

– Я же говорил тебе, что она дура непролазная, – не поднимая головы, произнес он. – И чего она во мне нашла хорошего? Ни одна еще девчонка не влюблялась, а ей надо же было втрескаться…

– Ты вот что, тезка, давай затевай разговор о Гале. Надо устраивать ее.

– Хоть скажи мне, что это за Галя, которую назначили мне в сестры. А то – Галя, Галя. А какая она – большая или маленькая ростом, старая или молодая, блондинка или брюнетка?

– Я сам ее в глаза не видел. Ну, скажешь своей Мане, что, мол, двоюродная сестра. Отца ее, мол, забрали в тридцать седьмом, мать погибла от бомбежки в Руде. Она осталась беспризорной. Ты у нее, мол, единственный родственник. Больше, мол, некому позаботиться.

– Где она работала до войны?

– Кажется, училась в фельдшерской школе.

– Так она – фельдшер?

– Нет. Вроде бы не кончила школу-то. Ну, об этом, о ее образовании можешь не распространяться. Если уж спросит – тогда скажешь. Но имей в виду: надо сделать все, чтобы Галя устроилась в полиции. Понял?

– Ладно…