Текст книги "Солона ты, земля!"
Автор книги: Георгий Егоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 80 (всего у книги 88 страниц)
А на западе еще полыхала война.
Позади осталась Польша. Пятьсот семьдесят километров от Вислы до Одера прошла танковая бригада Новокшонова во главе передовых частей. Прошла без отдыха. По донесениям полковника Новокшонова командующий 2-й Гвардейской танковой армией генерал Богданов отмечал на оперативной карте пункты максимального продвижения своих войск за каждые сутки. И вот бригаду отвели во второй эшелон. А впереди – Берлин. Новокшонов нервничал: неужели то не пустят на Берлин?..
18 апреля глубокой ночью его вызвали в штаб корпуса. Комкор, навалясь грудью на огромный стол, лазил пальцами по плану Берлина. У Сергея теплым всплеском подкатила надежда.
– Товарищ генерал, по вашему приказанию прибыл…
Не поднимаясь, генерал кивком подозвал его ближе. – Пойдешь головным отрядом армии. А сейчас поедем к командарму. Он хочет дать тебе последние напутствия.
Командарм, как всегда, был немногословен. Приказал коротко повторить задачу. Потом отдернул шторку на карте.
– Отсюда, – задержал он карандаш на надписи «Фалькенберг», – двадцать первого в четыре ноль-ноль доложите.
– Есть доложить!…
И снова грохот брони, лязг гусениц – путь лежал через лесной массив к городу Альт-Ландсберг. Всю ночь шли с выключенными фарами. На рассвете бригада выскочила на опушку. Впереди, скрытый белесым туманом, лежал Альт– Ландсберг. Это в нем по данным разведки немцы сосредоточивают танки, артиллерию, это здесь они собираются задержать русских хотя бы для того, чтобы успеть оттянуть главные силы к Берлину. Но полковник Новокшонов знает цену стремительности. Батальоны развернулись в боевой порядок и устремились в атаку. С ходу, стреляя из пушек, они с трех сторон ворвались в городок. Но выбитые из города, немцы стянули силы и пошли в контратаку.
Бригада без передышки устремилась дальше, сбивая на ходу вражеские заслоны. В ночь на двадцать первое апреля был захвачен Фалькенберг. В четыре ноль-ноль Новокшонов доложил об этом командарму. Генерал передал по радио благодарность танкистам бригады и приказал:
– На Панков!..
Панков – это берлинский пригород.
И снова, не давая ни себе, ни противнику передышки, бригада, как острие огромного тарана, врезывалась в нафаршированные войсками предместья гитлеровской столицы, прошибала брешь и углублялась все дальше и дальше, к сердцу фашистской Германии.
В центре Панкова танкистов ждал ощетиненный орудийными стволами, мощный оборонительный кулак. Но комбриг обошел его и неожиданно появился в тылу у немцев.
Теперь к северо-восточной окраине Берлина путь был открыт. Но, к сожалению, не для Новокшонова. Он со своей бригадой должен пройти через Веддинг к Шарлоттенбургу и отрезать немцам пути отхода. Задача была: сжать вокруг столицы стальные тиски.
В ночь на 24 апреля по единственному, оставшемуся невзорванным, железнодорожному мосту новокшоновские танки проскочили через канал Берлин – Шпандауэр – Шиффарст и после множества скоротечных боев, наконец, ворвались в Шарлоттенбург, резко развернулись на левой гусенице и очутились лицом к центру столицы.
– На Берлин!
30 апреля бригада вышла к Бранденбургским воротам и навела свои орудия на рейхстаг. Освободительную миссию, о которой три с половиной года назад говорил Сталин на Красной площади, Сергей Новокшонов счел для себя выполненной.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯНад Европой висела тишина. Дымилась изрытая снарядами и гусеницами земля, ветром разносило пепел. А эшелоны задубевших, жилистых солдат в выцветших гимнастерках уже мчались на восток, в Маньчжурию. Мчались безостановочно, торопливо. На станциях толпы народа встречали победителей. Во время коротких остановок на перронах разворачивали ребристые меха трофейные перламутровые аккордеоны, гремела музыка, слышался перестук каблуков, неслись песни.
В одном из таких эшелонов шагал и шагал по салону штабного вагона бывший командир танковой бригады полковник Сергей Григорьевич Новокшонов.
– А нервы у тебя, Сергей Григорьевич, пошаливают. Не замечал я раньше за тобой этого.
– Я сам не думал. Алексей Кузьмич, что таким чувствительным стану. Как только Урал перевалили и запахло Сибирью, места не нахожу. – Он остановился у окна, отодвинул штору, долго, задумчиво провожал глазами мелькавшие деревушки, разъезды. – Вот посмотреть так, здраво – что тут такого? Тайга, мрачные бревенчатые дома, амбары, заборы… – а до чего же кажутся сейчас родными! До слез трогает все это…
Генерал сочувственно молчал.
– До войны, еще зеленым юнцом, – продолжал задумчиво Сергей, – я дружил с одним ученым, со старым большевиком, бывшим связным Ленина и личным другом Сталина. С ним он вместе был в ссылке, потом, долгие годы переписывался. Так вот, однажды я его спросил, почему он, человек с такой биографией, живет в Сибири, а не где-нибудь в Москве или Ленинграде? Я бы, мол, непременно уехал из этой глуши. И знаете, что он мне ответил? Говорит: постарше будешь, молодой человек, поймешь, что краше Сибири нет для тебя места на земле… И вот теперь я в этом убедился. Убедился, когда побывал на чужбине, посмотрел бауэров, на их хваленую европейскую цивилизацию: на кирпичные дома с высокими черепичными крышами и убедился, что все-таки нет для меня роднее земли, на которой стоят вот эти бревенчатые дома с почерневшими тесовыми крышами, вот эти бани по-черному. Может, это называется «квасной патриотизм». Может быть! Но для меня это все-таки самое родное место. Прав был старик. Сегодня я это понял…
Генерал отложил бумаги, подошел к Сергею. И если бы тот не был так поглощен своими переживаниями, он бы сразу заметил резкую перемену в лице комкора.
– А как звали того старика? – спросил он. – Не Андрей Иванович Павлов?
Сергей вздрогнул, резко обернулся.
– Вы его знали?!
– Если ты о нем говоришь, то знал. Высокий такой, костлявый, с большими усами…
– Точно! Где вы его видели? Что с ним? Жив ли он?
Генерал помолчал, словно набираясь духу.
– Я встречал его в Иркутске, в Александровском централе, в тридцать восьмом году. Полгода сидели в одной камере… Помню, говорил он тогда: второй раз, мол, приходится сидеть здесь. Первый раз при царе сидел, а теперь, мол, довелось при Советской власти…
– Где он сейчас, что с ним? – не вытерпел, перебил Сергей.
Генерал ответил ровно, не повышая голоса:
– Умер он… в тридцать восьмом… У меня на руках умер.
– Отчего? На допросах били?
– Нет. Не били. И не допрашивали… Сердце отказало…
Сергей опустил оконную раму, подставил лицо ветру и смотрел, сощурившись, за окно. Не смерть Павлова, не смерть человека, стоявшего когда-то давно у истоков партии и создававшего партию, потрясла его. Смертей он насмотрелся за четыре года столько, что иному на две жизни хватит. Потрясла чудовищная насмешка, заключенная в этой смерти: человек, всю жизнь отдавший Советской власти, умер в своей же, советской тюрьме. Снова стала кровоточить старая, казалось, зарубцевавшаяся уже рана. Снова встал, заслонив все собой тот же, старый, вопрос: «Почему? Как это могло случиться?»
Если бы это делалось тогда только в одной Сибири, можно было бы объяснить вражескими действиями Эйхе, тоже разоблаченного и арестованного как враг народа. Но ведь аресты шли по всей стране. Эйхе арестовывал и расстреливал одних. А другие арестовали и расстреляли Эйхе. Блюхер, Дыбенко судили и расстреляли Тухачевского. А кто-то другой осудил и расстрелял Блюхера и Дыбенко.
– Как вы думаете, Алексей Кузьмич, – повернулся он к генералу, – одного Ежова рук дело?
– Нет, конечно.
– Мне тоже так кажется.
– Вспомни опричнину. Непонятные явления в истории государства Российского: сначала Иван Грозный руками самых близких себе людей – опричников – убрал не только явных врагов своих, но и потенциальных, а потом уничтожил и их самих. Только один Малюта Скуратов умер относительно естественной смертью – в бою в Литве. Остальные были уничтожены все до единого… Не похоже это на тридцать седьмой год? Хотя бы своей загадочностью, а?
– Загадочностью – да!..
Осторожно, с недомолвками, предположениями, домыслами и умалчиваниями они проговорили до ночи.
В Барабинске ординарец вынес чемоданы. Эшелон покатил дальше. Из вагона высовывались танкисты, махали шлемами, что-то кричали. Казалось, ой как давно проезжал он здесь с бронетанковым батальоном! Вечность прошла… Когда последний вагон скрылся вдали, Сергей Григорьевич сдал в камеру хранения вещи и с одной планшеткой в руках вскочил в вагон пригородного поезда на Куйбышев. Всю дорогу стоял в тамбуре и беспрестанно курил.
По знакомой улице с дощатым тротуаром прошел к старому, сплошь увитому зеленью домику. Дрогнувшей рукой открыл дверь. Теща побледнела, увидев его, обессиленно опустилась на стул. Капитан в другой комнате встал.
Здравия желаю, товарищ полковник. Проходите. Вы ко мне?
Нет. Я к Ладе Викентьевне.
Садитесь. Сейчас позову.
Он вышел в соседнюю комнату. А через минуту вошла Лада. Глянула и – попятилась, слабо вскрикнула, машинально зажала рот рукой. Они смотрели друг другу в глаза не отрываясь, как могут смотреть только близкие, сильно истосковавшиеся в длительной разлуке люди перед тем, как кинуться в объятья. Но ни тот, ни другой не двигался. Сергей, наконец, оторвался от Ладиных глаз, скользнул взглядом по ее пополневшему, расплывшемуся лицу, на котором только глаза были Ладины, потом глянул на ее фигуру и похолодел: Лада была беременна. Говорить было не о чем. Сказал лишь:
– Я зашел, Лада, посмотреть на тебя. И еще спросить* почему ты не написала мне прямо обо всем?
Лада опустила глаза, покраснела.
Молчание затянулось.
Сергей вздохнул. Повернулся и, не прощаясь, вышел.
По дороге на вокзал настрого приказал себе: «Забудь! Лады не было и нет для тебя!..»
До Михайловки от станции добирался на попутных. Приехал ночью. Мать обрадованно всполошилась – два месяца не писал ни слова и вдруг сам явился – засуетилась, заметалась от печи к столу, потом к сыну. Смахнув радостную слезу, смотрела на него, щупала красноватый шрам на лбу.
– Болит?
– Нет, не болит, – улыбнулся Сергей. – А ты, мама, изменилась сильно.
– Постарела, ага?
– Да не то чтобы постарела…
– Чего уж там… Конечно, постарела. Ты и то уж наполовину седой. А мне сам Господь Бог велел…
До утра просидели вдвоем, разговаривая – с тех пор, как ушел в район работать, всегда торопился, забегал домой только на минутку, а сегодня впервые торопиться было некуда, наговорилась и насмотрелась мать вволю.
– Смотрю на тебя, – вдруг перебивала она сама себя, – и не верю, будто все это во сне. Отцу не довелось дожить – посмотрел бы на сына-полковника. Разве думал он… – И угощала, угощала, подсовывая то творожную шанежку, то кусочек желтого, давно хранимого сала.
На заре сбегала к Шмыревым – пока Николай не уехал в бригаду. Тот прикостылял торопливо, вприскочку, сияющий, обрадованный. Обнялись как братья. Не отрываясь, тискали друг друга. Даже слезы навернулись у обоих на глазах.
– Паршивенькие мы с тобой, Николай, стали мужики – Смотри, как расчувствовались…
Мать суетливо собирала на стол.
– Тебе, может нельзя пить-то? – спросила мать. – Что-нибудь опять случится.
Сергей тряхнул головой.
– Мо-ожно. Много нельзя, а помаленечку уже пробовал…
Посидеть с Николаем вдвоем и поговорить, конечно, не удалось – через час о возвращении Сергея знало все село, набилась полна изба соседей, понатащили самогону. Началась пьянка – одна из тех, которые вспыхивали в каждом селе в тот победный 1945 год. Сергея заставили извлечь из чемодана свой китель со всеми орденами и надеть. Щупали и считали ордена, медали, трогали заскорузлыми от работы пальцами золотые погоны, восхищались, смеялись, плакали. Смеялись оттого, что война кончилась, что начинается опять нормальная жизнь – никак еще не верилось. Плакали по не вернувшимся домой, погибшим на далеких полях сражений. Сергею совали в руки стаканы с самогоном, просили, заставляли, требовали выпить.
– Мы, Сергей Григорьевич, второй месяц уже не работаем, – кричали ему. – Гуляем. Кто-нибудь да приходит из армии…
Председатель колхоза Дмитрий Дмитриевич Тихомиров, неведомо откуда появившийся, пьяненький тоже, с лисьими глазками, заглядывал на Сергея.
– А мой Митрий сгинул, Сергей Григорьевич. Сгинул. Пишут, без вести пропащий он… – И начинал сморкаться, всхлипывая.
Лизка, сноха Тихомирова, оглядывая Сергея откровенно зовущими глазами, взяла свекра за руку.
– Пойдемте, батя, домой, чего вы так расслюнявились. – И увела его.
А в избе, как на толкучке, гомон, шум. Сергей с Николаем переглянулись и начали протискиваться наружу. В сенцах облегченно вздохнули и, чтобы их не заметили и не вернули, юркнули в пригон, посмеиваясь, вылезли в окошко на зады и, как мальчишки, крадучись огородами, Подались в центр села.
– Там, в этакой сутолоке тебя и не хватятся, – улыбался Николай. Уперевшись на костыли проворно перескочил канаву. Оглянулся на замешкавшегося Сергея.—
Понимаешь, ошалели все от радости. На работу никого не выгонишь. Сенокос в разгаре, а они пьют.
Сергей рассматривал родное село. Каждая изба, каждый плетень были с детства знакомы. Все – родное. Куда роднее, чем те мрачные рубленые дома и заборы, которые так растрогали его дорогой. Здесь, по этим затравевшим улицам бегал когда-то босиком, верхом на прутике изображал скачущую кавалерию, потом с холщовой сумкой через плечо ходил в школу. А вот здесь на лужайке всегда была лужа и осенью ребятишки катались по первому звонкому ледку.
– Помнишь, Николай, лужу?
– Лужу? A-а… Ну как же. Здесь вот она была.
– А помнишь, мы с тобой подрались?
– Ага. Я только не помню из-за чего.
Сергей стоял перед лужайкой, глубоко засунув руки в карманы брюк, и задумчиво покачивался с носков на пятки и обратно. Ордена и медали на груди у него мелодично позванивали.
– Я тоже не помню. Помню только одно, что мы тогда первый и последний раз дрались. С этой драки у нас началась дружба. – Сергей положил руку на плечо Николаю и так же задумчиво продолжал – Двое мы с тобой остались, Коля, – непривычно нежно назвал он его. – У меня нет на свете ближе человека, чем ты, да и у тебя тоже.
– Знаешь, Сергей, мне порой кажется, что все это – война, мои костыли, «похоронки» – все это сон. Все это пройдет, вернутся ребята – Костя Кочетов, Игоня Волков, Митька Тихомиров, Ленька Харин – исчезнут у меня вдруг костыли и снова будем мы парнями ходить на тырло, будешь ты играть по вечерам на гармошке. Не верю, что ребята погибли, что никогда их не увижу. Понимаешь, никогда не пройдут они по этим вот улицам, не вспомнят, как ты сейчас вспоминал, нашу лужу. Никогда! Ты понимаешь?
Сергей молчал. Он уже не раскачивался. Зарыл подбородок в расстегнутый стоячий ворот кителя, невидяще смотрел перед собой. О чем он думал, пожалуй, и сам бы не ответил – немножко о детстве, о погибших ребятах, немножко о танковой бригаде – где она сейчас? – немножко о годах, неумолимо уходящих в прошлое, немножко о том, чем теперь ему заниматься? Может, надо было послушаться генерала, съездить в отпуск домой да и остаться навсегда в армии. Кончил бы академию и через пяток лет потом непременно был бы генералом, командовал бы корпусом…
– Слышь, Сергей, – донеслось, наконец, до него, – поедем в поле?
Сергей кивнул. На конюшне они запрягли бригадирского гнедка.
Ехали молча. Сергей смотрел на заросшие бурьяном поля, на исчезнувшие за войну березовые рощи – вырубили на дрова, на жидкие полоски яровых, и тяжелое наваливалось на сердце.
– Постой, – сказал Сергей. Спрыгнул с двуколки и зашагал по степи, распахнув китель. Головки молочая бились о его сапоги, ветер, теплый, напитанный запахом трав, ласково обдувал лицо, грудь. А он шагал и шагал по твердой заклеклой под суховеями земле. Сиротливой, заброшенной всеми, пустынной и далекой казалась Сергею степь. К горлу подкатил комок – земля-то родная лежала у его ног, вспоившая и вскормившая его. Лежала, забытая людьми, как умирающая мать, брошенная неблагодарными детьми. Дух захватило у Сергея. И такой кощунственной, преступной показалась ему недавняя мысль об академии, о генеральских погонах.
«Нет, – решил он, – сын земли в трудную минуту должен быть со своей землей!..»
В село возвращались поздним вечером. Сергей, подобранный, сосредоточенный, как перед боем, молчал. Теперь им овладело старое армейское чувство: нет ничего пагубнее, чем поиски лучших решений. Он больше уже не колебался – решение принято окончательно и бесповоротно.
Из Барнаула Сергей вернулся не один, с ним приехал представитель крайкома. Был созван внеочередной пленум районного комитета партии.
Когда собравшиеся увидели в президиуме рядом с работником крайкома своего земляка Серегея Григорьевича Новокшонова, сразу поняли: бесконтрольная, самоуправная власть Шатрова кончилась. Выступали без оглядки, не таясь. Припомнили Шатрову все: телефонное, кабинетное руководство, и всеобщий подхалимаж, и обирание колхозных кладовых – припомнили каждого поросенка, каждого барана, доставленного ему на квартиру. Шатров даже не оправдывался, знал что не поможет – в крайкоме все предрешено и что пора переезжать в другой район. А в том, что крайком даст другой район, он не сомневался, опытных работников не хватает, а как-никак десяток лет в номенклатуре крайкома…
Сергей Григорьевич искоса посматривал на своего бывшего шефа и все больше и больше злился, видя его самоуверенность. Тот сидел, как ни в чем не бывало, будто это не он обирал колхозы, не он превратил их в свою вотчину, будто не он без зазрения совести калечил души колхозников своими поборами, не он под самый корень подрубал колхозные устои. «Будь это на фронте, – думал Сергей, – не миновать такому прохвосту военного трибунала и штрафной роты. Это самое малое. А то и к стенке бы поставили…»
Шатрова сняли с работы единогласно. С облегчением подняли члены райкома руки. И когда представитель крайкома, рекомендуя на пост первого секретаря Новокшонова, начал было перечислять его деловые качества и заслуги, зал закричал:
– Знаем!
– Нашенский он, чего там еще разговаривать.
– Давай, голосуй!..
Но прежде, чем начинать голосование, Сергей Григорьевич взял слово. Зал притих.
– Погодите избирать, – заговорил он с хрипотцой. – Давайте сначала договоримся на этом берегу, чтобы потом некоторые в кусты не побежали, – недобро сверкнул он своими карими, чуть навыкате, широко расставленными глазами. – Прежде всего кое-кому придется рассчитаться за прошлое. Может, некоторые думают: все, что они творили, война спишет? Нет, товарищи, мы ничего не спишем! За все придется отвечать. Это, во-первых. Во-вторых, хотя война и кончилась, но работать придется по-военному. Клянусь вам: себя жалеть не буду, но и вам покоя не дам. Четыре года разваливали район… тут некоторые, за год – за два мы должны поднять его.
Зал смотрел и не узнавал прежнего Новокшонова. Это был уже не тот горячий и вспыльчивый юнец, каким знали его до войны, а волевой, уверенный в себе мужчина с тяжелым, давящим взглядом, это был полковник в полном смысле, решительный, несгибаемый, властный.
– Предупреждаю, – продолжал он по-прежнему спокойно, хрипловато, – заигрывать не буду, кое-кому в тюрьму придется отправиться, но район подниму. Это я вам твердо обещаю. Так что пока еще не поздно, подумайте. – И неторопливо сошел с трибуны.
Задумался партийный актив – с самого основания района ни один руководитель не ставил таких условий. Но ведь, признаться, никогда еще район не был доведен до такого состояния, как за четыре военных года. И, конечно, уговорами да лаской не каждого проймешь. А он не откуда-нибудь присланный неведомо какой человек, а свой, здешний, доморощенный – подвести не должен бы, потому как условия такие ставит. И мужики решили:
– Давай, Сергей Григорьевич, принимай район!..
– Мы согласны. Надоело уж этак-то жить – и честный, и нечестный, все одно трясись.
– А ты что, Сергей Григорьевич, – вырвался чей-то веселый голос, – и передыхнуть не дашь после войны-то, а?
Новокшонов чуть улыбнулся:
– Не дам.
– О-о!..
– Видать, душой изболелся по району-то раз уж так невтерпеж стало…
– Голосуй!..
* * *
Немного времени отняла передача дел – принял новый секретарь печать, несколько комплектов незаполненных партдокументов, ключи от сейфа – вот и вся передача. Шатров заглянул в ящики стола – не оставил ли чего – равнодушным, спокойным взглядом окинул последний раз кабинет, вяло вздохнул:
– Признаться, надоел мне этот район. Рад, что уезжаю. Ну, счастливо тебе поработать. – Он улыбнулся с еле скрываемой иронией. И уже в дверях добавил – Квартиру постараюсь долго не задерживать.
Обидно за земляков – как могло случиться, что этот холодный, равнодушный человек целых шесть лет руководил районом!.. Сергей Григорьевич прошелся по кабинету – противно было даже садиться за стол после Шатрова. Настежь распахнул все окна – пусть ветерок разгонит кабинетную затхлость. Потом вызвал помощника, приказал собрать аппарат райкома и принести ему список сотрудников.
Сошлись все, оглядел – кроме завпартучетом, никого из старых работников не осталось, все новенькие. Каждому посмотрел в глаза.
– Ну что ж, товарищи! – начал он. – Нам с вами работать – давайте знакомиться, давайте сообща думать, как район поднимать. Прошу высказывать свои мнения.
Никто не шевельнулся.
– Ну, смелее…
Наконец, скрипнув протезом, поднялся мужчина, одних примерно лет с Сергеем, аккуратно причесанный на пробор.
– Фамилия моя Комов, – представился он, глядя прямо в глаза новому секретарю. – Работаю я заведующим сельхозотделом. В райкоме работаю недавно, году еще нет, но мне кажется, что коллектив у нас здоровый, работать может. И если бы прежнее руководство держало бы правильное направление, то мы бы не имели таких печальных результатов на сегодняшний день.
– Вы в армии где служили? – перебил его Новокшонов.
– Я? На Волховском фронте был, под Ленинградом воевал.
– В каких родах войск?
– В каких? В этих… в общевойсковых.
– Кем?
– Интендантом полка был.
– А до войны?
– До войны? До войны я был заведующим торговым отделом райпотребсоюза в Новосибирской области. А сюда приехал с женой – она у меня здешняя.
– Ясно, – кивнул Сергей Григорьевич. – Продолжайте.
– Так вот, я говорю, – уже не так бойко продолжал Комов. – Коллектив у нас работоспособный. И мы надеемся, что новое руководство правильно и до конца использует силы и способности нашего коллектива.
Потом выступал заведующий отделом пропаганды, лысеющий шатен с добродушным лицом и мягкими манерами, внимательный, настойчиво последовательный; заведующая парткабинетом, несколько рассеянная, кое-как причесанная пожилая женщина. Выступала еще и еще – пропагандисты, инструкторы. Но никто конкретных мыслей не высказал – толклись вокруг «оформления и своевременного представления в райком протоколов первичными парторганизациями…»
Когда все разошлись, Сергей Григорьевич недовольно зашагал по кабинету – не нравился ему коллектив. Без кругозора работники, без инициативы, какие-то пришибленные. «Посмотрим, кто как справится с первым заданием»… Сегодня всех до одного разослал он в колхозы. Решил проверить, кто на что способен. Поставил только главную задачу – колхозы всеми имеющимися у них средствами должны начать уборку. Вот и все. Инструктажа не дал.
С чего все-таки начинать? Где нащупать главный рычаг, ухватившись за который можно было бы круто повернуть все дела в районе?.. Вот Данилов Аркадий Николаевич… Он бы сумел повернуть район без треска, но круто и жестко. Новокшонов не боялся перегибов. Он боялся другого – вдруг не хватит у него запала довести начатое до конца? И еще мелочи. Как бы не раствориться в них.
Кажется, вот с чего надо начинать – это пойти к женщинам, к старикам, к инвалидам войны, рассказать честно о создавшейся в районе обстановке и попросить помощи. Собственно, не помощи – помогать-то некому! – а быть хозяевами своего хлеба, еще раз напрячь свои силы, убрать хлеб, не дать осыпаться ему на полосах… Сергей Григорьевич вызвал помощника, приказал созвать членов бюро райкома и пригласить редактора районной газеты, а сам сел за стол, пододвинул пачку бумаги.
Через час, когда он размашисто дописывал пятую страницу, члены бюро вошли в кабинет. «Не по-армейски собираются», – отметил, не поднимая головы, Сергей Григорьевич. Когда все расселись, Новокшонов поставил последнюю точку. Перебирая исписанные страницы и походя расставляя кое-где запятые, он сказал буднично, словно много лет проработал с этими людьми и привык к тому, что его мысли они понимают с полуслова:
– Давайте примем вот какое обращение. Я сейчас прочту проект. – Он еще раз перебрал листки желтоватой бумаги. – «Ко всем колхозницам и колхозникам, пенсионерам и инвалидам войны, ко всему населению района! – начал он скороговоркой. – Дорогие товарищи! Кончилась война одна из самых страшных и самых опустошительных войн в истории человечества. Война кончилась там, на фронте, но она не кончилась у нас, в тылу. Мы с вами по-прежнему находимся на фронте, на хлебном фронте, товарищи!.. – Голос нового секретаря накалялся. Он читал, сам зажигаясь пафосом обращения и желая зажечь членов бюро. – …В ваших руках, товарищи, судьба страны: уберете урожай, значит, миллионы людей получат по своим карточкам те сотни граммов хлеба, которыми они живут, не уберете – голод, неминуемый спутник всех предыдущих войн, охватит страну – голод, от которого пухнут дети, умирают старики, нависнет над народом, протянет свою костлявую руку к нашему горлу…»
Обращение было непривычным, не казенным, написанным профессиональной рукой, а горячим, идущим от сердца к сердцу. Приняли его без возражений, единодушно.
– Вы сможете к утру отпечатать листовку с этим текстом? – спросил Сергей Григорьевич редактора.
Немолодая женщина со следами былой красоты, до сих пор еще старательно поддерживаемой обильным слоем косметических средств, отвернула обшлаг синего жакета, посмотрела на часы.
– Трудно. Очень трудно это сделать, – ответила она мягким голосом. – Сейчас уже без четверти восемь…
– Я не спрашиваю, трудно или не трудно. Я спрашиваю: возможно? – уставил на редакторшу округлившиеся смородины глаз новый секретарь.
– Затрудняюсь сказать, успеем ли.
Под Сергеем Григорьевичем нетерпеливо скрипнул стул.
– Ясно! Тогда я сам буду с вами работать. Идите собирайте наборщиков. Через пятнадцать минут я приду с текстом…
