Текст книги "Солона ты, земля!"

Автор книги: Георгий Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 88 страниц)

2

Милославский до того сжился со своим новым положением, до того вошел в новую роль, что временами забывал свое прошлое. Особенно это чувствовалось в его отношении к Ларисе. Фельдшерица не на шутку начинала нравиться ему. Будь она немного посговорчивей и податливей, может, он быстро бы охладел к ней, но Лариса явно сторонилась Милославского. И хотя он ей нравился – Милославский это чувствовал, недаром он в своем кругу считался опытнейшим сердцеедом, – все-таки Лариса упорно держала его от себя на расстоянии. Но что такое девичье упорство! Уж кто-кто, а Милославский-то знает. Он без труда разгадал ее тайные девичьи мечты о страстной любви, о рыцаре готовом броситься ради нее и в огонь и в воду. Какая девушка не мечтает об этом?

И Милославский без поддельного чувства, искренне, с головой ушел в эту любовную игру. Всякий раз, когда он встречал Ларису, в нем вздрагивало сердце, он преображался. Обильный на слова и щедрый на ласку, он сравнительно быстро сумел в чутком и отзывчивом воображении Ларисы нарисовать себя не только порядочным, но и человеком по-рыцарски самоотверженным, мечтательным, с широким размахом души.

Лариса бывала в восторге всякий раз, когда вдруг обнаруживались у них с Милославским какие-либо общие взгляды, одинаковые вкусы.

Началось с того, что однажды Милославский без своей обычной улыбочки, серьезно заговорил о любви.

– Я считаю идиотами тех, кто за всякими общественными делами забывает о личном и, главное, забывает о женщине – украшении нашей жизни. Ведь годы-то идут!.. Мне говорят, любовью займемся тогда, когда гидру контрреволюции уничтожим. А я отвечаю: шалишь! Этак мы еще десять лет будем воевать. А под старость зачем мне любовь? Тогда я и без любви проживу. Любить и наслаждаться жизнью я хочу сейчас. Может, меня сегодня или завтра убьют. Зачем я буду сегодня, когда я не только жив, но и молод, – зачем я буду добровольно надевать на себя монашеские вериги?

Милославский что-то говорил еще: о великом даре природы – о жизни, о роли женщины. Лариса слушала и думала о своем: как она раньше не замечала, что все эти годы, сама того не подозревая, жила не для себя, а для Аркадия. И только сейчас вдруг она это увидела. Ради нее он не сделал ничего. Это она беспокоилась о нем, когда он был в подполье, боялась, чтобы его не нашли, не арестовали. А он в это время занимался своими делами. Приходил к ней лишь тогда, когда позволяли его дела. И всегда – дела, дела. А когда же она? Он-то занят делами. Но она-то почему должна жить в одиночестве? У нее-то годы идут Когда же будет настоящая-то любовь? Сколько же можно ждать?.. Вот и сейчас. Он ранен. Казалось бы, можно это время, пока выздоравливает, побыть с ней, побыть вдвоем? Можно. Так нет. И сейчас круглыми сутками около него люди, и всегда он занят делами. Опять своими делами! Наедине с ним минуты не посидишь. Разве можно так дальше жить? Что же ждать еще?

Обида. Горькая обида сдавила сердце. А Милославский что-то говорил, гладил ее руку. До сознания Ларисы доходили только отдельные фразы о том, что красота и молодость женщине даны не навечно, что годы уходят безвозвратно, что надо спешить… Сердце давило. Слезы не спросясь капали на колени… Над ухом с ласковой вкрадчивостью журчали и журчали слова Милославского. На Ларису не столько действовали слова – в них она мало вслушивалась, – сколько сам голос, нежный, приятный, как музыка.

3

Вечером Белоножкин был в Куликово, где размещался теперь отряд Милославского. Здесь же находился и военно-революционный комитет. Его решено было перевести сюда после устьмосихинского боя, когда Большаков чуть не захватил врасплох все руководящее ядро восстания. Выбор пал на Куликово потому, что село располагалось в самом центре восставшей территории и представляло удобную позицию на случай обороны. Сюда же был переведен лазарет и все хозяйственные службы.

Белоножкин застал Милославского в штабе. Он сидел за большим канцелярским столом и, развалясь, выслушивал стоявших перед ним без шапок мужиков. Защитный суконный френч был ему великоват и топорщился. Увидев Белоножкина и сопровождавшего его сотрудника Главного штаба, Милославский поднялся, вежливо спросил:

– Вы ко мне?

– Да, товарищ Милославский, я к вам.

Милославский махнул рукой на мужиков:

– Выйдите отсюда. Подождите там, в сенях.

– Ничего, ничего, продолжайте, – вступился Белоножкин, – мне не к спеху, я к вам надолго приехал, еще наговоримся.

– Им тоже торопиться некуда. Ходят, обивают пороги – работать не дают.

Когда мужики, подталкивая друг друга и на ходу надевая шапки, вышли, Милославский любезно улыбнулся:

– Слушаю вас.

Белоножкин протянул ему направление Главного штаба. Милославский долго его читал, потом, задумавшись, погладил свои жиденькие волосы.

– Хм… Значит, ко мне комиссаром? – Он уже с еле скрываемой настороженностью посмотрел на Белоножкина. – Сами откуда будете? Здешний? Хм… Командированы из Новониколаевска? В армии служили? Партийный? С девятьсот пятого? Давно. Так. Ну, а обо мне и об отряде вам, наверное, уже рассказали, Я тоже революционер-подпольщик. Родом с Украины, но Февральскую и Октябрьскую революции встретил здесь, в Сибири. Вот коротко все. В общем, съедим пуд соли вместе – лучше узнаем друг друга. – Милославский помолчал, опять испытующе-настороженно поглядел на комиссара. – Я должен предупредить вас, что некоторые тыловые работники не долюбливают меня и обязательно будут говорить вам обо мне плохое… Кто именно? Хотя бы Данилов. Словом, я прошу вас не делать поспешных выводов. Знаете, всегда лучше, когда сам убедишься… В общем, знакомьтесь с обстановкой, a я сегодня с отрядом выступаю на Ребриху. Надо было еще вчера быть там, но я задержался.

Милославский вызвал начальника разведки Чайникова, молодого белокурого парня, лихого кавалериста.

– Проводи нашего нового комиссара на квартиру ко мне. Пусть пока отдохнет там. А сам немедленно подыщи ему хорошую квартиру. Знаешь, такую – чтобы никаких неудобств, чтобы ребятишек в доме не было. Словом, чтобы человек мог по-настоящему отдохнуть.

– Наоборот, я очень люблю ребятишек. И вообще напрасно вы так заботитесь обо мне, – улыбнулся Белоножкин. – Квартиру я себе найду сам и… обязательно с ребятишками. А сегодня поеду с отрядом, пусть мне приведут коня.

Милославский пожал плечами.

Выехали в ночь. Перед выступлением Милославский представил комиссара отряду. Белоножкин выступил. Партизанам понравилось, что речь была короткой – надоели разглагольствования. Особенно если начнет выступать Милославский. А выступает он после каждого боя и меньше двух часов не говорит…

Весь отряд, за исключением взвода разведки, ехал на подводах. Разведчики пылили впереди. Болоножкин выехал вместе с Милославским. На полпути между Куликово и Грамотино обогнал колонну и присоединился к разведчикам. Выравнял коня с ехавшим впереди Чайниковым. Заговорил:

– Откуда родом?

Чайников, свесившись на левый бок, повернулся к комиссару, охотно заговорил:

– Здешний я, из Рожней. Действительную служил в кавалерии, унтером был. А теперь вот в разведке, тоже вроде кавалерии.

– Как думаешь, к зиме разделаемся с верховным правителем?

Чайников засмеялся.

– По мне хоть до следующей зимы воевать – все равно.

– Почему? – удивился Белоножкин.

– Отвык я уже от хозяйства, от дому. Пятый год не слезаю с лошади и винтовку не снимаю с плеч. На ночь снимешь ее – вроде чего-то не хватает, неловко себя чувствуешь, будто штаны с тебя стянули.

– Но ведь на войне и убивают.

– А мне все равно.

– Любопытно, – качнул головой Белоножкин. – А вот ребята, наверно, думают по-другому, а?

Филька Кочетов, ехавший сзади Белоножкина и Чайникова, ответил:

– Я хоть и не воевал еще, а все одно торопиться мне некуда – дома-то у меня нет. Опять в работники к Хворостову?

– В работники? Вот поэтому и воюем, чтобы не работать больше на богатеев, – поворачивая и заставляя коня идти боком, ответил Белоножкин. – Ради чего мы восстание подняли? Ради этого. В коммуну пойдешь, будешь работать, учиться будешь.

– Хо, учиться, работать! Милославский вон говорит, что мы – те, кто поднял восстание, – у власти должны стоять. А вы говорите, работать!

– Вы его не так поняли, – возразил Белоножкин. – Вы думаете, быть у власти – значит, сидеть где-то на высоком кресле и указывать: сделай то, сделай это?

Партизаны засмеялись.

– Быть у власти, – продолжал Белоножкин, – это прежде всего работать, очень много работать и еще больше учиться.

– А за что же мы тогда кровь проливали? – обиделся Филька.

Все, в том числе и Чайников, с интересом прислушивались к разговору.

– Вот за это и проливали: чтобы работать не на дядю, а на себя, чтобы строить новую, хорошую жизнь… А ты где же это успел кровь пролить – ты же только говорил, что не воевал еще?

По рядам опять прошел смешок. Белоножкин чутьем опытного организатора улавливал, что основная масса разведчиков заинтересовалась разговором.

– Я не о себе, – смутился Филька, – я вообще.

– Зачем же вообще?

– Ну хорошо! – вдруг запетушился Филька. – Давайте обо мне говорить. До восстания я батрачил у Хворостова? Батрачил. Кончится война, установим власть, что я буду дальше делать? Люди разъедутся по домам, хозяйством займутся, а я? У меня ни кола ни двора. В примаки идти к Юдину, в зятевья? Это то же самое, что к Хворостову в работники. Ну?

Несмотря на темень, чувствовалось: Филька елозит по седлу, а Белоножкин, судя по каким-то еле уловимым хмыканьям, улыбается.

– Сколько тебе лет?

– Девятнадцать.

– О, милый мой! – протянул весело Белоножкин. – Да я бы в твои годы не о кресле мечтал, а о тракторе.

– А что это такое? – спросил кто-то из рядов.

Белоножкин выдержал паузу. Ответил:

– Машина, на которой землю пашут.

– Что это, навроде плуга или чего?

– Навроде лошади, – ответил Белоножкин и намеренно смолк.

Тот же голос сзади усомнился:

– Ну да, навроде лошади…

– Как же это машина может заместо лошади? – спросил другой.

– Есть такая машина, – заговорил Белоножкин и почувствовал, что только сейчас по-настоящему разговором заинтересовались все. – Есть такая машина на четырех колесах с мотором. В этой машине двадцать пять лошадиных сил.

– Двадцать пять!

– Брехня, поди, все это?

– А опять-таки, смотря какие лошади: ежели лошади никудышные – это одно, а ежели настоящие, то это само собой. А?

– Какие лошади-то?

Впереди послышался конский топот – всадник шел на галопе.

– Отставить разговоры! – скомандовал вполголоса Чайников. – Оружие к бою.

Подскакал разведчик из головного дозора.

– В чем дело? – спросил Чайников.

– За бугром Ермачиха.

– Уже? Село к приему отряда готово?

– Все в порядке. Приказание сельский комиссар выполнил: фураж есть, продовольствие тоже, самогонку нагнали.

На заре в Ермачиху, стоящую вдали от бора, на голой круговине бугра, стянулся весь отряд. Партизан разместили по квартирам. А когда взошло солнце, по селу слышались песни, хохот подгулявших людей. Потом раздалось несколько выстрелов, по улице в бешеном карьере промчался перепуганный конь с оборванной уздой.

Белоножкин стоял в калитке двора, где разместился штаб отряда, и прислушивался к гудевшему, как растревоженный улей, селу. По проулку торопливо пробежал мужик в сплюснутой облезлой шапчонке и вильнул в ближнюю калитку. Белоножкин окликнул его:

– Эй, поди-ка сюда.

Мужик нерешительно переступил с ноги на ногу, вздохнул и нехотя побрел к Белоножкину. Подошел, снял шапку и уставился в бронзовую с тисненым орлом пуговицу на его офицерской шинели.

– Ты знаешь, какой отряд остановился в селе? – спросил Белоножкин.

– Кто его знает. Мы ить темные, нам все одно.

– А все-таки?

Мужик недружелюбно, прямо посмотрел в глаза Белоножкину, твердо сказал:

– Ты, господин хороший, хочешь под монастырь меня подвесть? Игрушки играешь? Лучше уж, ежели имеешь такую власть, то прикажи тогда, без всяких этих, выпороть. – Он сердито повернулся, нахлобучил шапку, зашагал к своему двору, не торопясь, с достоинством.

Первым желанием у Белоножкина было пойти к Милославскому и резко поговорить с ним о дисциплине в отряде, о пьянстве, о том, что из-за этого партизанский отряд крестьяне не могут отличить от кулацкой дружины. И он направился было к штабу, но раздумал, повернул вдоль улицы. Около одной из хат, из которой в открытое настежь окно доносились песни и гвалт, остановился. Из окна его заметили, узнали. На улицу выбежал Филька Кочетов. Он улыбался.

– Товарищ комиссар! Заходите к нам!

За Филькой выскочил еще один партизан. Потом в дверях появился улыбающийся, уже выпивший Чайников.

– Заходите, товарищ комиссар, – приглашал подошедший за Филькой партизан, – поговорите с нами… Насчет той машины поговорите. Больно уж любопытственно.

Белоножкин, молча сдвинув рыжеватые брови, пошел к раскрытой двери. Чайников, по-прежнему улыбающийся, красный, пропустил комиссара вперед себя, мигнул Фильке. Тот понимающе мотнул головой и кинулся в проулок, в соседнюю избу. Переступив порог, Белоножкин очутился в накуренной душной избе, сплошь кишащей потными, разгоряченными мужскими телами.

– Садитесь с нами, товарищ комиссар.

Белоножкин секунду колебался, но потом твердым шагом подошел к столу, ногой пододвинул табурет. Сел. За столом как-то сразу стало легче – дескать, не побрезговал, сел. Все задвигались, засмеялись, несколько рук одновременно пододвинули ему стаканы с самогоном.

– Выпейте с нами, товарищ комиссар.

Белоножкин в упор рассматривал пьяные лица. Ближним к нему сидел широкоплечий стриженый мужчина. Вспомнил, что ночью Чайников, посылая его впереди взвода разведки, называл Винокуровым. «Это, наверно, тот самый, о котором рассказывал Милославский. Из подпольщиков, а распустился». Сзади послышались быстрые шаги, тяжелое дыхание. Слегка повернув голову, Белоножкин краем глаза заметил вошедшего с четвертью самогона Фильку.

– Ну, что ж, давайте выпьем, – сказал наконец комиссар и поднял граненый стакан с самогоном. Посмотрел, прищурившись, сквозь него на свет. – А ведь это хлебец! Мужицкий хлебец, потом и мозолями выращенный, – сказал он, ни к кому не обращаясь, и увидел, как дрогнули руки у разведчиков – вчерашних хлеборобов, хорошо знавших цену хлебу.

Больше Белоножкин ничего не сказал. Он выпил самогон из своего стакана и, не закусывая, вышел. Проходя мимо окон, слышал:

– Тоже из себя вождя революции строит!

– Ничего, привыкнет. Видал, как пьет?

– А что, ребяты! Он прав, хлеб ить…

Дальше комиссар не расслышал. «О вожде, наверное, Винокуров сказал: голос-то его, а слова Милославского. Друзья, наверное». Развевая полами распахнутой шинели, Белоножкин быстро шагал к штабу. В нем все клокотало.

4

До самого боя Белоножкин был сумрачным. Направляясь из Новониколаевска в район восстания, он никак не думал застать здесь такой разгул. Поэтому вчера после встречи с пьяными разведчиками первым его желанием было разыскать Милославского. Но в тот вечер Милославского он не нашел. Нынче утром тот тоже, явно избегая встречи с комиссаром, чуть свет один, без него, уехал осматривать место предстоящего боя.

Так и не встретил он его вплоть до самого наступления на Ребриху. А когда развернулись и пошли, комиссар встал в общую цепь и зашагал вместе со всеми, чего никогда не делал Милославский. Шли долго. Вот миновали березовый колок, ложбинку, наконец вышли на сельский выгон. До села рукой подать. Но враг не стрелял. Кругом была зловещая тишина.

Цепь не выдержала этой тишины, остановилась. И в то же мгновенье – словно его только и ждали – ударили вражеские пулеметы, ухнул винтовочный залп. Партизаны как подкошенные попадали, заелозили на животах, выискивая маломальские укрытия.

Белоножкин огляделся. Цепь расползалась. Кое-кто, не поднимая головы, пятился назад. Чувствовалось полное замешательство. А враг неистовствовал, патронов не жалел. Еще минута – и начнется паника. На ураганный огонь белых со стороны наступающих не раздалось ни одного выстрела.

Белоножкин внутренне подобрался. Встал на одно колено и, потрясая маузером, зло закричал:

– Стой! Всем в цепь! Слушай мою команду! Залпом – огонь!

Раздалось несколько недружных выстрелов.

– Приготовиться! Пли!!

Белоножкин по-прежнему стоял на одном колене и стрелял из маузера вместе со всеми. Около самых его ног, взбивая пыль, веером прошла пулеметная очередь. Комиссар поднялся во весь рост.

– Вперед! За мной!

Но его тут же схватили за ноги, повалили на землю. Какой-то незнакомый бородач сердито сверкнул из нечесаной заросли лица по-молодому проворными глазами:

– Сдурел, на такой огонь людей поднимаешь! Не пойдут… У нас так не бывает.

– A y вас как бывает? – закричал ему в лицо Белоножкин. – Самогон жрать в три горла, да?

– Не пойдут люди, хоть убей. А себя сгубишь зря, – бубнил бородач.

Прямо против Белоножкина из-за угла бани без умолку грохотал станковый пулемет. Он-то и держал партизан прижатыми ничком к земле. «Заткнуть ему глотку, тогда можно поднять цепь».

– Добровольцы есть под станкач бомбу бросить?

Цепь молчала. Белоножкин ждал, обводя взглядом лежащих партизан. Те невольно прятали глаза, утыкались носом в землю.

– Есть добровольцы?.. Нету? – и он укоризненно тряхнул головой – Эх вы-ы!

Он рывком скинул шинель, растопыренной пятерней решительно нахлобучил по самые брови фуражку и, взяв в руки две «лимонки» пополз. Цепь ахнула, невольно приподнялась.

Партизаны единодушно считали Милославского лихим командиром – он никогда не упускал случая первым вырваться на коне, чтобы преследовать бегущего противника. Бегущего!.. Но такого партизаны еще никогда не видели – чтобы одному идти на пулемет! Затаив дыхание они следили за комиссаром. Примерно на полпути его заметили и белогвардейцы левого фланга (у пулеметчиков он был вне поля зрения). Левый фланг открыл по нему огонь. Белоножкин продолжал ползти. Партизаны в свою очередь открыли беспорядочную стрельбу по левому флангу противника, чтобы хоть как-нибудь прикрыть смельчака. Но пули ложились все ближе и ближе к нему. И вот он приподнялся, взмахнул руками и упал, неловко подвернув под себя левую руку. В боевом напряжении партизанской цепи что-то лопнуло, кто-то длинно и похабно выругался, кто-то в сердцах ударил шапкой оземь.

Огонь с левого фланга противника стих. У партизан глаза горели. Стиснув зубы, они старательно стреляли.

И в это мгновенье недвижно лежавший Белоножкин вдруг вскочил, броском кинулся к огородной канаве и скрылся в ней. Партизаны были ошеломлены не меньше белогвардейцев.

– Вот это, паря, фокус!

– Обвел он их круг пальца.

– Лихой, сатана!

А через минуту около бани один за другим грохнули два гранатных взрыва. Из огородной канавы поднялся Белоножкин и размахивая маузером, закричал:

– Вперед!

Партизаны лавиной устремились в село,

А через полчаса, в разгар преследования белых, комиссар встретил на площади и Милославского. В расстегнутом френче, без фуражки, он крутился на коне среди партизан.

5

В Ребрихе отряд захватил много трофеев, в том числе голубую легковую автомашину начальника строительства Южно-Сибирской железной дороги. И в тот же день, бросив отряд на Чайникова, Милославский укатил на автомобиле в Куликово.

В штабе Милославского ожидал Михаил Титов.

Давно уже не встречались друзья – с тех пор, как вместе пили в «Кафе-де-Пари».

– Ты что такой сердитый? – спросил Титов, встречая около штаба вылезшего из машины Милославского.

– А чему радоваться?

– Пойдем на квартиру к тебе. В штабе народу много, а у меня есть деловой разговор.

С Титовым был коренастый курносый парень с жесткими, торчащими в разные стороны белесыми вихрами. Что-то знакомое было в лице этого парня, но вспомнить его Милославский никак не мог.

– Ну ладно, пойдем, – сказал он, все еще поглядывая на спутника Титова.

На квартире Милославский провел гостей в свою комнату, хозяйке велел выйти на улицу.

Милославский с Титовым сели. Гость смотрел на хозяина чуть иронически, а тот, не поднимая головы, хмурился.

– Я ведь тебе привез помощника, – заговорил наконец Титов.

Милославский поднял голову, посмотрел на курносого паренька, тот улыбнулся, и Милославский вдруг вспомнил его: они были вместе в кабинете генерала Биснека перед отправкой к партизанам.

– Подпоручик Любимов, – воскликнул он, – если не ошибаюсь!

– Уже поручик, – поправил тот.

– А я ведь вас не узнал. Вас куда направляли после того разговора с Биснеком?

– Я был в Бийском уезде. Операцию провел довольно– таки успешно. Получил повышение по службе и вот направили к вам. Моя фамилия… с прошлой недели Сергей Кунгуров.

– Это хорошо. – Милославский посмотрел на по-прежнему ухмыляющегося Титова. – Большаков обещал тебя прислать в помощники.

– Обстановка изменилась. Я назначен помощником начальника контрразведки Главного партизанского штаба. Как вы это находите, Милославский?

Тот удивленно вытаращил глаза.

– Это здорово! – Милославский вскочил и забегал по комнате. – Положение у меня, господа, осложняется. Вчера прислали ко мне комиссара. Да такой, знаете, зануда – во все дыры нос сует.

– Ничего. Если сует – обрубим, чтоб не совал. Отряд-то пойдет за тобой?

– Смотря куда. На Барнаул наступать агитировал – не пошел. А вообще-то верные люди уже есть. Надо немедленно– как только из Ребрихи подойдет отряд – завтра– послезавтра – арестовать районный штаб. На это силы у нас уже хватит.

– Большаков приказал, – сказал Кунгуров, – чтобы арестованных в Камень не возили, а расстреляли на месте.

На следующий день к вечеру, как только прибыл отряд, Милославского вызвали в районный штаб. Перед этим из окна он видел, как еще в обед – за полдня до прихода отряда – к районному штабу подъехал Белоножкин, вошел в него и до сих пор не выходил – полдня конь стоял у коновязи. «Наговаривает на меня, – думал, сидя у окна, Милославский, – дружков нашел. Ну погодите, недолго вам придется шушукаться». Так просидел он у окна, не принимая в свою комнату никого, до вечера, до прихода из районного штаба посыльного с вызовом. Перед тем как идти в штаб, вызвал Чайникова, велел держать разведчиков наготове.

– Меня вызывают эти, штабные духарики. В случае чего, при малейшем шуме или выстреле, врывайтесь прямо в штаб и крушите там всех подчистую. Понял?

– Понял.

В районном штабе за столом, положив забинтованную ногу на лавку, сидел похудевший Данилов. Несколько дней назад он начал подниматься и на костылях приходить в помещение районного штаба. Теперь он стал по-настоящему в центре событий и решил прежде всего взяться за налаживание дисциплины. И начал с отряда Милославского. Этому и посвятил первое заседание штаба.

Рядом с Даниловым на лавках вдоль стен сидели Иван Тищенко, Субачев, Белослюдцев, Антонов, назначенный недавно куликовским комиссаром, командир грамотинского отряда Горбачев, Белоножкин в своей неизменной шинели, с которой почему-то вдруг исчезли бронзовые пуговицы с орлами. В углу, облокотясь на подоконник, смотрел в окно незнакомый широкоскулый, с горбатым носом человек в такой же, как у Белоножкина, шинели. «Это еще что за гусь?» – мельком подумал Милославский, присаживаясь на стул под перекрестными взглядами членов штаба. Все молчали. Данилов недружелюбно, в упор рассматривал Милославского. Этот взгляд прищуренных больших карих глаз покалывал Милославского, он чувствовал, как по спине пробежали мурашки. «Неужели не выпустят отсюда, неужели сразу арестуют? Только бы выкрутиться, а ночью поодиночке всех их арестую – и концы в воду».

– Что же вы, Милославский, – наконец тихо спросил Данилов, – говорите, что старый подпольщик, а отряд превратили в банду мародеров?

Милославский торопливо выдернул из кармана носовой платок, вытер вспотевший вдруг лоб.

– Товарищи, я не виноват в том, что партизаны пьют. Вы понимаете, отряд растет. Сейчас в нем более трехсот человек, а я один. Трудно руководить, а вы мне не помогали. Сейчас мы положение, безусловно, поправим. Вот прибыл товарищ комиссар. Человек он, как я сразу понял, политически подкованный. Помощником вот я думаю с вашего согласия взять моего товарища по подполью Кунгурова – сегодня он прибыл. И общими усилиями, при постоянной руководящей помощи районного штаба мы ликвидируем пьянку… Виноват я, упустил из виду этот вопрос. Занялся боевыми действиями, а о поддержании дисциплины в отряде не позаботился.

– Как же не позаботились, – сказал Белоножкин, – вы очень даже заботитесь о ее разложении: делаете заявки сельским комиссарам на изготовление самогона.

– Виноват, товарищи, было такое дело. – Милославский опять вытер лоб. – Хотелось для поднятия духа партизан перед боем угостить.

– Дешевым путем идешь ты к поднятию духа, – заметил Тищенко. Он сидел, хмуря черные густые брови, и с открытой неприязнью смотрел на вспотевшего Милославского.

– Один я на весь отряд.

– Мы же тебе дважды предлагали помощника, почему же не брал?

– Почему не брал? Понимаете, в военном деле имеется одна очень серьезная особенность…

– Ты нам про «серьезные особенности» не рассказывай сказки, – перебил его Субачев. – Не вчера родились, разбираемся тоже.

Данилов порылся среди бумаг на столе, достал одну из них, повертел ее в руках, не спуская глаз с Милославского. Тот снова утерся платком…

– Вот это распоряжение вы писали? – Данилов приподнялся и повернул лицевой стороной к Милослазскому небольшой лоскут бумаги.

– Это о чем?

– Распоряжение ребрихинскому военкому Беркутову?

– Я не помню. Когда это было?

– Распоряжение датировано тридцатым августом. Вот послушайте, товарищи:

«Приказываю восстановить в селениях Советскую власть, избрать военного комиссара и сельский комитет, а также организовать боевые отряды, которые будут находиться в распоряжении командующего Барнаульским фронтом Милославского. Если вы не исполните сего числа мое приказание, села будут сожжены и жители брошены в огонь.

Главнокомандующий Барнаульским фронтом Милославский».

– Вспомнили? Кто дал вам право угрожать мирным жителям? – Данилов был холоден и спокоен. Это больше всего тревожило Милославского – боялся, что здесь все уже предрешено и его могут просто не выпустить из штаба.

– Виноват, товарищи. Я же хотел сделать как можно Лучше, – торопливой скороговоркой взмолился он, – хотел быстрее установить свою родную Советскую власть, за которую так много пролито крови лучших сынов нашей партии и народа.

– Да ты понимаешь, голова твоя дубовая, – не выдержал Субачев, – приемы-то у тебя не партийные, а какие-то… жандармские. Ни больше ни меньше как жандармские.

– Виноват, товарищи…

– «Виноват, виноват»! – передразнил Субачев. – Какая нам польза от того, что ты виноват. Предлагаю снять его с командования отрядом и отдать под суд.

Милославский вздрогнул и сразу побледнел.

– Товарищи! – прижал он руки к груди. На глазах у него появились слезы. – Чистосердечно каюсь: без злого умысла все это сделано, по ошибке. Один ведь я… и вы не помогли, не поправили вовремя. Сейчас же все исправим… товарищ комиссар вот поможет, помощник будет у меня. За неделю отряд будет неузнаваем.

– Который раз уже каешься? – спросил Тищенко. – Предлагаю в помощь комиссару товарищу Белоножкину направить Субачева.

– Не возражаю, – согласился Данилов. – Как вы, товарищи?

– Можно послать.

Данилов вертел в руках карандаш, не спуская глаз с Милославского.

– Еще один вопрос, – сказал он. – Почему вы не выполнили приказ районного штаба о наступлении на Ребриху? Почему выступили с запозданием на целые сутки? Разве вы не знали, что противник ожидал подкрепления и ваше запоздание было ему на руку?

– Не мог я, товарищи, в тот день выполнить приказ.

– Почему?

– Обстоятельства были такие. Не мог раньше выступить.

– Какие такие обстоятельства?

– Ну… В общем, отряд не был весь собран. Разбросанность у меня большая.

– Ну вот что, – сказал Данилов. – Чтоб никаких больше «обстоятельств». Оставляем вас пока командиром и предупреждаем, что если повторится еще хотя один из подобных случаев, снимем вас и предадим военно-революционному суду. Поняли?

– Понял.

– Можете идти.

– Спасибо, товарищи, что направили на истинный путь. Больше этого не повторится. Я вас заверяю в этом. – И, выходя из комнаты, облегченно вздохнул: «Слава Богу, пронесло. Ну, теперь я вам покажу!..»

Едва за Милославским закрылась дверь, в комнате сразу оживились.

– Гнать надо в три шеи этого мерзавца из отряда, решительно заявил Субачев. – Подстроит он нам какую-нибудь каверзу. Вот посмотрите.

– Тип подозрительный, – сказал Тищенко. – Дружками он там обзавелся. Они и жарят под его дудочку.

Данилов, не поднимая головы, спокойно, как о давно решенном, тихо, с расстановкой сказал:

– Снимать обязательно будем. Я ему тоже ни на йоту не верю. Но у нас сейчас заменить его некем. На такой отряд нужен опытный, боевой командир. Причем такой командир, которого бы знали и которому бы верили с первого же дня люди. Понимаете, беда в том, что Милославскому верят многие партизаны. Поэтому вырывать его оттуда надо со всеми его корнями. – Данилов повернулся к сидевшему в шинели у окна скуластому и горбоносому человеку. – Когда вы закончите формирование своего отряда, товарищ Коляда?

Федор вскинул глаза ка Данилова.

– Дня через два-три. Вже семьдесят человек. Сегодня– завтра обвооружим ще тридцать.

Федор Коляда недолго пробыл при Главном штабе. По настоянию Голикова его послали в Куликово формировать новый отряд. Формирование шло без особой гласности и шумихи. На отряд Федора Коляды Голиков и Данилов имели дальний прицел. Об этом не знал даже сам командир будущего отряда Коляда.