Текст книги "Солона ты, земля!"

Автор книги: Георгий Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 81 (всего у книги 88 страниц)

4

Утром Сергей Григорьевич собрался поехать в колхозы. С какого именно начать, пока еще не решил. Стоял посреди кабинета и отдавал распоряжения помощнику:

– Пока я езжу, кабинет надо побелить, вымыть во всех углах, стол выскоблить с той стороны, где кресло. Из стола все ненужные бумаги выкинуть. Что еще? В общем, посмотри сам… Да, кстати, – остановил он направившегося к двери помощника, – если секретарь райкома комсомола у себя, пусть зайдет.

Через несколько минут перед Новокшоновым предстал комсомольский вожак – в офицерской гимнастерке, с калеченной, высохшей правой рукой на широкой черной перевязи, с внимательным умным взглядом, чуть исподлобья.

– Юрий Колыгин.

Сергей Григорьевич поднял брови, припоминая.

– Юрий… Колыгин?.. – произнес он. И оживился – А-а!.. – вспомнил вдруг. – А ведь я тебя знаю, Юрий Колыгин, – улыбнулся он. – Школьный моделист?

– Я вас тоже помню.

– Я тебе тогда вручал приз за лучшую модель на соревнованиях.

– Да.

– Ух, какой ты стал! – Сергей Григорьевич подошел вплотную к Колыгину, обеими руками похлопал его по плечам, рассматривая. – Ни за что бы не узнал. Воевал, конечно?

– Само собой разумеется.

Новокшонов посмотрел на Юрину руку.

– Рука еще ничего не говорит. У нас вон Комов тоже без ноги, а воевал консервами да пшенкой… А ты?

Юрий улыбнулся.

– Я командир роты дивизионных разведчиков.

– О-о! – протянул Новокшонов. – Вот это я понимаю! Даже мне завидно. Люблю разведчиков. Ну, садись, поговорим. А впрочем, ты чем сегодня думаешь заниматься?

– Хотел проехать по организациям.

Почему вдруг знакомым показался Сергею Григорьевичу этот разговор? Когда же он был? Вроде бы ни с кем он так не разговаривал.

А вот с ним, с ним разговаривали!

Вот так же десять лет назад Данилов вызвал секретаря райкома комсомола Сергея Новокшонова, спросил, чем он думает заниматься, и повез в Петуховку на раскопки кургана. Все было точно так же – так же они стояли посреди кабинета, так же Аркадий Николаевич собирался ехать. «Куда он тогда собирался ехать? В Николаевку… Вот и я поеду в Николаевку…»

– Знаешь что, Юрий, поедешь уполномоченным в Петуховку. Я тебя завезу на машине. – И невольно повторяя Данилова, умевшего щадить самолюбие, вдруг добавил – Если, конечно, у тебя нет других серьезных планов.

– Нет, я с удовольствием с вами поеду.

– Ну, вот и хорошо.

Когда садились в машину – Сергей на переднее, даниловское место, Юрий на заднее, бывшее новокшоновское – подумал: «Наверное, я ему кажусь таким же недосягаемым и мудрым, как мне тогда Аркадий Николаевич. Вот она как жизнь-то бежит. Вот уж и я первым секретарем стал. А ведь совсем, кажется, недавно мальчишкой был».

– Кульгузкин в Петухах еще работает? – когда тронулась машина, спросил Сергей Григорьевич.

– Работает, – ответил Юрий, облокачиваясь на переднее сиденье и, как и Сергей когда-то, глядя через лобовое стекло на дорогу.

И так, казалось Сергею, он понимал сейчас состояние и настроение этого юноши, так хорошо помнил себя на его месте, что в душе от этого потеплело, расшевелилось то давнее, заросшее, как старая усадьба бурьяном, чувство. Вспомнилась Катя. Именно в ту поездку он и встретился с ней. Где она сейчас? Как живет? Николай писал на фронт, что встречал ее в вагоне – с ребенком ехала домой, к отцу. С удивлением отметил, что воспоминание о давнишней любви почти нисколько не тронуло. Видимо, очаг, так сильно полыхавший когда-то в груди, погас совсем – все подернулось холодным пеплом. В душе теперь чадила другая головня – Лада. Хотя и приказал себе забыть, но… Видимо, действительно сердцу не прикажешь! Стоит перед глазами в халатике, смущенная и такая родная, понятная, своя, что прямо хоть головой об стену бейся от боли. Ведь он все сделал, чтобы сохранить ее… А все ли? Может, надо было действительно забрать ее с собой – возили же жен некоторые из командиров. И ему, может, следовало, – чем путаться с медичками, – держать при себе законную жену… Ну, это тоже не выход – таскать за собой хвост. Не вояка бы был… – Сергей Григорьевич вздохнул. Снова спросил Колыгина:

– Кульгузкин все еще председателем?

– Да. Там же, в «Красных орлах».

– Давнишний председатель…

– Давнишний, – согласился Юрий и добавил – Пора уж выгонять.

Сергей Григорьевич с любопытством обернулся, спросил:

– Что так?

– Психология кулацкая.

– То есть?..

Юрий разговаривал с секретарем райкома как с равным.

– Для этого Кульгузкина партийная организация – обуза. Он в войну так подмял ее под себя, что коммунисты пикнуть боялись, чуть ли не в подполье ушли. Он, знаете, в войну во время хлебозаготовок что делал? Машину зерна – в глубинку, машину – на базар в Барнаул. С половины работал.

– Что же райком смотрел? Ты-то давно из армии?

– Уже год. А райком – что? Говорят, он мясом и хлебом весь райком и райисполком кормил.

– Мда-а… – только и ответил Новокшонов.

– Он сейчас, наверное, очень жалеет, что война кончилась… Для кого война, а для него была мать родна.

Проехали немного молча.

– Не тех сажали в тридцать седьмом году, – вдруг сказал Колыгин с укором, будто сажал Новокшонов. – Сахарова Александра Петровича – помните его? – ни за что посадили, а этот остался, проскочил. А уж кого-кого, а его-то следовало бы!..

Сергей Григорьевич обернулся, пристально посмотрел на комсомольского секретаря, подумал: «Ого! Молодежь-то нынче не та, что в наше время! Обо всем судит. Не дожидается, пока мы, старшие, скажем, не заглядывает в рот… А вообще-то так оно и должно быть. Я в двадцать лет первый раз поезд увидел. Ему сейчас, наверное, не больше, а он уже ротой командовал, людей на смерть водил, да и орденов, по всей видимости, принес с фронта побольше моего…»

Вдали показалась Петуховка. Хотя и не родное село, а как-то невольно подобрался Сергей Григорьевич, вцепился глазами в разбросанные по косогору кривые разлохмаченные улочки – много хорошего связано с этим селом.

– Ты вот что, Юрий, – говорил он Колыгину, – возьми там, за сиденьем листовки. Пусть расклеивают их по селу побольше. Это – одно. Второе: отдаю в полное твое подчинение петуховские колхозы. Душу вынь из всех этих кульгузкиных, но чтобы завтра-послезавтра уборка шла полным ходом. Ты разбираешься хоть сколько-нибудь в сельском хозяйстве? Так, откровенно говоря, а?

– Малость поднатаскался, – улыбнулся Юрий.

– Ну ничего. Нам сейчас не столько сельхоззнания нужны, сколько умение организовать людей.

Машина подвернула к сельскому Совету. Новокшонов протянул Юрию на прощание руку.

– Советовать тебе я сейчас ничего не могу – сам понимаешь. В общем, действуй, по-военному, сообразно обстановке. Понял? Ну, счастливо. – Когда отъехал, спохватился: надо бы зайти в сельсовет, узнать хотя бы общее положение дел. И только около Николаевки понял, что сам от себя таился – боялся встретить в сельском Совете Катю… Поморщился – какая сентиментальность!..

5

От Петуховки до Николаевки полчаса езды на машине. Сергей Григорьевич не заметил, как и доехали. Едва машина остановилась у колхозной конторы, как на крыльцо уже выскочил Лопатин, тот самый Федор Лопатин, щеголеватый, в галифе с кожаными леями, в начищенных хромовых сапогах, каким Сергей знал его еще до войны. Только был он какой-то развинченный, разухабистый, улыбался непривычно широко, радушно.

– Просим нашего дорогого земляка, нашего героя Сергея Григорьевича к нам в гости, посмотреть наше житье-бытье, – расшаркивался Лопатин перед райкомовской «эмкой».

«Пьяный уже, скотина! – догадался Новокшонов и, озлобляясь, подумал – На фронте бы ты у меня в такое горячее время нализался, я б тебе показал!»

Не здороваясь, Сергей Григорьевич прошел в контору. Там на скамьях, расставленных вдоль стен, и просто на корточках сидело несколько мужчин. Было накурено.

– Что за народ? – спросил он у счетовода.

Тот, уже слышавший о строгости нового секретаря, вскочил, вытянулся по-военному.

– Да так зашли. Кто по делам, а кто…

Шурша военным прорезиненным плащом, Новокшонов сел за соседний свободный стол, сплошь залитый чернилами.

Несколько человек поднялось, собираясь уходить.

– Погодите, – остановил он.

Лопатин переминался у притолоки несколько растерянный. Было заметно, как он силился придать лицу выражение деловой сосредоточенности. Но ему плохо это удавалось.

Новокшонов торопливо докуривал папиросу.

– Трезвый из членов правления кто-нибудь есть? – спросил он у счетовода, по-прежнему стоявшего по команде «смирно». – Где заместитель?

– Заместитель на ферме должен быть, – поспешно ответил тот и шмыгнул глазами по лицам своих штатных курильщиков, выбирая, кого бы послать, потом метнулся к окну, распахнул его настежь.

– Марья! – окликнул он кого-то на улице. – Зайди на ферму, пошли сюда Анну Пестрецову. Пусть быстрее идет. – И обращаясь к Новокшонову, сообщил – Сейчас придет заместитель.

Сергей Григорьевич строго рассматривал молчавших колхозников.

– Почему не на работе?

Никто даже не шевельнулся, сидели не поднимая голов. И не то, чтобы боялись нового секретаря, нет, Сергей Григорьевич этого не видел, а просто знали: построжится, покажет свою власть и уедет. Поэтому равнодушно молчали и ждали – наверное, уж привыкли к подобным сценам.

– Ну, вот вы? – указал Сергей Григорьевич пальцем на крайнего. – Вы где работаете?

– Кладовщиком.

– Чего сидите в конторе?

– Приносил отчет счетоводу, – ответил тот тихо.

– Ясно. А вы? – обратился он к следующему.

– Я?

– Да, вы. Где работаете?

– Я – учетчиком работаю, в бригаде.

Парень он был молодой и здоровый, поэтому Новокшонов спросил:

– Как фамилия?

– Лопатин.

– Родня председателю?

– Брат, – ответил сидевший рядом дед.

– Так, ясно. А ваша как фамилия, дед?

– Моя? Никифоров я. Я работаю чабаном. Вот пришел, поговорить в правление насчет обувки. Пасти не в чем. – И он выставил из-под лавки свои ноги, обутые в рваную комбинацию из резиновых литых калош и брезентовых голяшек.

Сергей Григорьевич внимательно посмотрел на ноги чабана, потом перевел взгляд на щегольские хромовые «джимми» Лопатина. Полез в карман за новой папиросой. Но закуривать не стал, продолжал опрос.

– А вы почему не на работе? – уставился он на румяного старичка.

– Я – ветсанитар, – пояснил тот, будто этим оправдывая свое пребывание в конторе.

– Ну и что? Ваше место на ферме, на выпасах. А вы сидите в конторе.

– Зашел вот покурить…

В дверях показалась женщина в белом, сбившимся на затылок платке.

Сергей Григорьевич ужаснулся, увидев жену бывшего председателя колхоза, – так она изменилась за эти годы. До войны, когда Сергей приезжал помогать ее брату Витьке, секретарю колхозной комсомольской организации и жил у них неделю, она была пухлой, веселой, цветущей, а сейчас перед ним стояла полустаруха со скорбными складками у кончиков рта, с густой сеткой морщин вокруг глаз. Сергей Григорьевич поднялся из-за стола, протянул ей руку.

– Здравствуйте, Анна… Анна, кажется, Михеевна, если не забыл.

– Не забыли, не забыли, смотри-ка, – удивилась Пестрецова. – И мужа не забыли, он писал, как вы его на фронте встретили. Так уж он благодарен вам за теплое слово. – Говорила она по-прежнему бойко, звонким голосом, чуть растягивая окончания слов. Голос – это, пожалуй, единственное, что осталось у нее от прежнего. – А то ведь, когда посадили его, многие отказались и от него, и от меня, не узнавали. А вы вот…

– Анна Михеевна, – перебил ее Новокшонов, – вы заместителем председателя?

– Какой уж я заместитель! – махнула рукой она и по– бабьи ладонью вытерла губы. – Так, избрали. А вообще-то я животноводом здесь. Это основная работа.

– Что это у вас такие порядки в колхозе стали: хлеб не убираете, народ болтается без дела? Кончилась война, так, думаете, и работать не надо?

Пестрецова недоумевающе оглянулась на переминающегося с ноги на ногу Лопатина. Сергей Григорьевич подчеркнуто не замечал его – как будто председателя здесь и не было.

– Надо сегодня созвать общее собрание колхозников, – продолжал Новокшонов после небольшой паузы.

– А я чего?.. – удивилась Пестрецова. – Вон председатель.

– С председателем будем говорить, когда он проспится, и притом не здесь, а в другом месте побеседуем. – Новокшонов покосился на блестящие сапоги Лопатина, поднялся. – Надо к вечеру собрать всех от старого до малого. А сейчас пойдем, Анна Михеевна, посмотрим хозяйство.

На ферме, куда в первую очередь зашел Сергей Григорьевич, две женщины убирали навоз из свинарника. Новый секретарь, ступая по щиколотку в навозную жижу, неторопливо прошел в свинарник, осмотрел клетки с сопревшей соломой, служившей когда-то подстилкой. Женщины стояли в тамбуре свинарника, переглядывались.

– Свиней сюда на ночь не загоняете? – спросил он, возвратясь и с силой топая сапогами по порогу, чтобы стряхнуть грязь.

– Нет, – ответила Пестрецова. – Ночуют в загоне, под открытым небом.

– Эта грязь с весны еще осталась, – пояснила рябоватая женщина, с натруженными узловатыми в суставах руками.

– Военная еще грязь, – засмеялась другая, молодая, укутанная по самые глаза платком от солнца. Глаза ее большие, лучистые пыхали не растраченным жаром. Играя легким прищуром, она прямо смотрела на Новокшонова, заставляя его хмуриться, чтобы скрыть смущение от столь откровенного, жаждущего взгляда.

– Не успевает просыхать, – продолжала рябоватая женщина. – Крыша, как решето: дождь пройдет – и полмесяца не подступишься к свинарнику. А вычистить некому. Двое мы с Натальей да вот Аннушка когда поможет – хотя и животновод она. Свиней полсотни голов, за ними же смотреть надо. Прямо замаялись, сил больше нету. А правление не дает людей. Лопатин пьянствует беспробудно да с бабой своей дерется – извелась она с ним, бедная. И народ-то весь он замордовал. До войны-то первое место по району держали, на выставке главный павильон занимали. А как началась война, так и свихнулся он, будто подменили человека. Три раза уж снимали его. А кого поставишь? Некого. Вот опять его и выбираем.

Пока Сергей Григорьевич дошел от свинарника до кошары, вокруг образовалась толпа женщин, подростков.

6

В село вернулись в сумерки. Около конторы толпился народ. Увидев Новокшонова, люди смолкли. Ждали – буркнет сейчас приветствие и пройдет в контору, как всегда бывает у начальства. Но Сергей Григорьевич в контору не пошел, остановился. Поздоровался. Громко спросил:

– Покуриваем?

– Покуриваем, товарищ секретарь, – ответил дед, который утром приходил в контору «насчет обувки». – Наше теперича занятие такое – покуривай да покуривай.

– Это почему же? Делать, что ли, нечего?

– Да как оно сказать… – прошамкал старик. – Дела-то есть, да не до них вроде бы. Вот бают, что сызнова Федьку Лопатина сымать будем. Который уж раз. Этим только и занимаемся – сымаем его да сызнова ставим. Работать-то и некогда.

– Вот и мне кажется, что не тем вы занимаетесь, чем бы надо, – согласился Новокшонов. – Хлеб стоит стеной, а в поле никого нет. Что с хлебом-то будем делать, товарищи? – Сергей Григорьевич обвел всех глазами.

Убирать надо, – ответил кто-то из глубины толпы.

А как убирать – вот вопрос.

Технику давайте, конбайны, – опять встрепенулся парик.

Кто это «давайте»?

Вы, властя.

– А вы кто, не власть?

– Мы, милый, тут не власть, нас не шибко спрашивают.

– А я вот пришел спросить у вас совета.

– Пришел? Потому и пришел, что хлеба надо.

С бревен, на которых сидело несколько мужиков, поднялся один из них с розовым шрамом на подбородке. Сердито метнул взгляд в сторону старика.

– Хватит тебе. – И обратился к Новокшонову, не смягчая выражения лица. – Начальников уж больно много развелось. А дело делать некому. Вот говорят, что новый секретарь у нас появился и, дескать, шибко строгий, круто берет. А я так маракую: только и ты ведь, товарищ секретарь, ничего один не сделаешь.

– Конечно, один ничего не сделаю, – согласился Новокшонов. – Вот и приехал к вам посоветоваться. А хлеб, дед, не мне нужен, а тебе самому и всей стране в целом.

– А ты, что, святым духом питаешься? – сипло засмеялся старик. – Я-то уж отвык от хлеба. Не помню, как он и пахнет. Давно уж на одну картошку перешел.

Сергей Григорьевич сердито уставился на чересчур разговорчивого деда.

– А ты лучше спроси вот этого товарища, – указал Новокшонов на мужчину со шрамом, – по скольку дней на фронте и картошки не видели люди, а воевали! А только мне кажется, ты, дед, сегодня и картошки не заработал – с утра сидишь в конторе…

Кругом засмеялись. Мужчина со шрамом зыркнул глазами на старика.

– Пустое мелешь, дед! – И опять повернулся к Новокшонову. – Не в этом дело, товарищ секретарь. Хочется узнать, когда жить-то начнем по-человечески? Такая жизнь уж опостылела.

Новокшонов шагнул к рассевшейся цепочке мужиков, середина раздвинулась, уступая ему место. И в обе стороны пошла волна пересаживающихся. На левый фланг прошла и замерла, а на правом долго еще тискались, сопели, потом кто-то сердито буркнул вполголоса:

– Чего, как клещук, прицепился? Постоишь.

– Молодой, а ленивый… – добавил насмешливый юношеский голос.

Стихли. Начали закуривать. Мужской перекур – лучшее средство заполнения пауз. После того, как задымили цигарки, разговор возобновился в совершенно другом тоне.

– Сколько у вас в колхозе трудоспособных? – спросил Новокшонов.

– А кто его знает, надо бы это у конторских спросить, они должны знать.

– Ленька, сбегай позови счетовода, – поспешно распорядился кто-то.

– А зачем звать, – снова вмешался мужчина со шрамом на щеке, – и так известно, полсела трудоспособных.

– А все-таки пусть позовет, – сказал Сергей Григорьевич, – мы сейчас с ним подсчитаем, куда люди девались, почему работать некому.

Счетовод не заставил себя долго ждать.

– Сколько в колхозе числится трудоспособных?

– Всего по списку значится 172 человека, – ответил счетовод и пояснил – Это со всеми: трудоспособные и нетрудоспособные.

– А сколько за полеводством у вас закреплено?

На этот вопрос ответил, поспешно вышедший вслед за счетоводом, Лопатин. Он был трезв, мокрые волосы старательно причесаны.

– За полеводством закреплены все, кто не работает на фермах и на других работах.

– А поточнее. Сколько на фермах людей?

Лопатин повернулся, ища глазами Пестрецову.

– Сколько, Анна, у тебя на фермах? – спросил он.

– На фермах пять доярок, три конюха, двое на свиноферме, четыре телятницы и трое в кошаре – семнадцать человек, да одна птичница.

– Еще где люди работают? – снова спросил Новокшонов.

Счетовод начал загибать пальцы:

– Кладовщик – раз, пасечник – два, ветсанитар – три, два чабана – пять, пастухов двое – семь, четыре учетчика – одиннадцать, уборщица в конторе – двенадцать, почтальон и посыльный в сельсовете – четырнадцать. В общем наберется человек двадцать.

– Ясно. Двадцать и восемнадцать – тридцать восемь. А где остальные сто тридцать четыре?

– Из них же не все трудоспособные, – вмешался опять Лопатин, – есть престарелые, есть многодетные, больные.

– Сколько таких?

– Да почти все такие.

– Не может быть.

– Чего зря говорить, Федор, – неожиданно возмутился дед. – Откуда же все такие!

– Что, по-твоему, Дарья Первозвонова многодетная?

А Пелагея Сморчук? А Мартыновы трое? Почитай, весь заречный угол трудоспособные, – не вытерпела Пестрецова, стоявшая в стороне.

– Хоть не весь угол… – слабо возразил Лопатин.

– В общем, человек полсотни наберется нетрудоспособных, – подытожил внимательно слушавший мужчина со шрамом.

– Ясно. А остальные восемьдесят человек чем занимаются?

На это ни председатель, ни счетовод ответить ничего не могли.

– Сколько в колхозе жаток? – спросил снова Новокшонов.

– Две, только обе неисправны.

– Что в них неисправно?

– А кто их знает! Они уже два года стоят около кузни.

Позвали кузнецов. Те долго мялись, отвечали уклончиво – отремонтировать, дескать, можно, ежели, конечно, был бы материал да уголек хороший. А так чего не ремонтировать? Человеческие руки все сделают…

– Глаза пугаются, а руки, делают, – пряча свои черные, неотмывающиеся руки под подол короткой рубахи, говорил бородатый кузнец.

– Я вас очень прошу пойти сейчас и посмотреть эти жатки.

– Посмотреть, конечно, можно, – ответил секретарю кузнец и пошел в темноту.

– Ну что, товарищи, – поднялся Новокшонов, – будем начинать собрание?

– Надо бы на улице.

– Правильно! В конторе дыхнуть нечем.

– Все не вместятся.

Сергей Григорьевич спросил у Пестрецовой:

– Где можно найти просторное помещение?

– Просторнее конторы нету.

Посовещавшись, решили проводить под навесом на скотном дворе. Народ вереницей потянулся к ферме. Понесли фонари, скамейки, табуреты. С независимой легкостью полетели шутки, смешки:

– Оно там ароматнее будет, чем в конторе.

– Дарья, там твои скоты нас не попросят освободить их заведение?

– Ты можешь не беспокоиться, они тебя за своего примут…

Дружно вспыхивал смех.

Долго рассаживались, развешивали фонари, устанавливали стол для президиума. Наконец успокоились.

Новокшонов поднялся. Медленно ряд за рядом осмотрел в полумраке повернутые к нему лица. Торопливо затихали последние голоса. Расплываясь, замерли шорохи и шепотки. Наступила напряженная тишина. На застывших лицах чернели только впадины глазниц.

– Сегодня мы с заместителем председателя правления объехали поля вашего колхоза, – тихо начал Сергей Григорьевич. – Почти весь хлеб поспел. Рожь раннего высева начинает уже осыпаться. А к уборке колхоз еще не приступил.

Комбайны стоят, люди ходят без дела. Многие мужчины, которые могли бы работать в поле, пристроены правлением на всякие вспомогательные работы. А положение, товарищи, создалось угрожающее. Нужны самые срочные, я бы сказал, чрезвычайные меры, чтобы спасти урожай. Районный комитет партии обращается к вам, товарищи колхозники, с просьбой: всем, – Сергей Григорьевич сделал паузу, оттенил это слово, – всем, кто хоть чем-нибудь может быть полезным на уборке, выйти в поле. Прошу понять, товарищи, что хлеб сегодня – не только продукт, без которого жить почти невозможно, хлеб сегодня – это политика, это дипломатия. Хлеб для нас – это все!

Он сел. Торопливыми пальцами оторвал лоскут газеты, насыпал махорки и, роняя зернистые крупинки, свернул цигарку. Все смотрели на эти пальцы, как будто они были магнитные и притягивали к себе расширенные в полумраке зрачки. Смотрели на секретаря райкома, словно он не закуривал, а продолжал свою речь. И вдруг собрание всколыхнулось, как всплескивается застоявшийся пруд, в который неожиданно рухнула глыба давно уже подмытого, отвесного берега.

– Кровный он, хлеб-то!..

– Разве можно оставлять его на поле…

– По колоску выдергаем!

– Лопатину надо окорот дать! – вырвался женский голос.

– Знамо, первым делом – он голова.

– Мы дергать пойдем, а он глотку заливать будет…

– Да с бабами валандаться…

Новокшонов снова поднялся. Председательствовавший мужчина со шрамом насилу установил тишину.

– Что касается председателя, – сказал негромко Сергей Григорьевич, – решайте сами. Вы его выбирали, вы его можете и снять. Райком не возражает. Дело ясное – Лопатин не оправдал вашего доверия, колхоз завалил.

– Правильно! Уволить!

– Чего с ним нянчиться!..

– Половину колхоза пропил.

– Голосуй, чего стоишь, раскрылился.

Председательствовавший постучал карандашом по столу, призывая к порядку.

– Поступило предложение: снять Лопатина с председателей. Другие предложения есть? Нету? Голосую, кто за? Против? Нет. Единогласно.

– Во, жизнь пошла…

– Меняем председателей, как цыган коней.

– Никак Лопатина уже третий раз снимаем?

– А выбрать никак путевого не можем.

– Может, райком нам пошлет кого? – несмело выкрикнул кто-то, но другой приглушенный голос со вздохом возразил:

– Сколько их перебывало, этих привозных-то, а толку нет, чужие они.

Новокшонов опять поднялся. Все притихли в ожидании, что он скажет.

– Я могу от имени райкома посоветовать кандидатуру товарища Пестрецовой.

– Анну Пестрецову?

– Ну-у! Тоже нашли председателя…

– А чего? Правильно.

– Она не пропьет.

– Баба еще не руководила нами!.. Докатились.

– Ну, мужикам хана тогда…

– Она тебе мозги вправит…

– Давай, голосуй!

Собрание затянулось далеко за полночь. Проголосовав за Пестрецову, обсудили вопрос об уборке хлебов, обязали кузнецов к утру отремонтировать жатки, а каждому колхознику утром явиться на работу, имея с собой косу с грабельками для косьбы хлебов.

Расходились шумно.

Члены правления в эту ночь не сомкнули глаз. Снова перебрали по списку всех членов колхоза, сделали генеральную перестановку рабочей силы. Всех мужчин, способных работать в поле, освободили от должностей учетчиков, кладовщиков, ветсанитаров, пастухов, почтальона. На их место были назначены женщины.

Всю ночь из кузницы раздавался перезвон молотков. Когда начало светать, Новокшонов с новым председателем зашли проверить работу кузнецов.

– К утру будут готовы? – спросил Сергей Григорьевич, кивая на жатки.

– Едва ли, – усомнился старый кузнец.

– Но ведь собрание постановило сделать к утру, – наступала Пестрецова.

– Постановить легче, чем сделать, – ответил кузнец, – к обеду сделаем обе.

– Ас обеда до вечера отложите.

– Я сказал, к обеду, значит будут. И на собрании заявлял, что к утру не справиться.

Раньше обеда не были готовы не только жатки, но не собрались и косари. Сергея Григорьевича, привыкшего в армии к точному и четкому выполнению распоряжений, такая организация удивляла и возмущала.

Косить вручную вышли пятьдесят семь человек. По примерным подсчетам, такая бригада должна ежедневно сжинать по 25–30 гектаров, да гектаров шесть – семь жатки скосят – это значит около сорока гектаров.

– Мало, – постукивая карандашом по блокноту, вздыхал секретарь. – Это получается, что полторы тысячи гектаров будем убирать почти сорок дней, не считая комбайнов – на них надежды мало! Надо еще, Анна Михеевна, человек пятнадцать набрать. Тогда еще можно мириться.