Текст книги "Солона ты, земля!"

Автор книги: Георгий Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 73 (всего у книги 88 страниц)

2

Тяжелый КВ мял под собой снег, сгребал его передком, как бульдозер, неуклюже переваливался. Казалось, не существует силы, способной остановить или хотя бы задержать эту бронированную махину. Сергей стоял в открытом люке башни и смотрел в степь. Вдали чернели разрозненные группы людей, автомашины с крытыми кузовами, тягачи. Кое-кто из двигавшихся сзади танкистов разворачивал на ходу башню и стрелял из пушек по этим скоплениям. Не эти остатки «непобедимого воинства» интересовали майора. Из штаба корпуса сообщили, что возможно столкновение со свежей танковой дивизией немцев, переброшенной сюда из-под Сталинграда. И замполит, возглавлявший авангард танковых соединений, внимательно следил за степью. Волновало и другое. С часу на час должны показаться танки Сталинградского фронта – как бы не принять их за немецкую дивизию.

Степь сияла ослепительно белым снегом. Ни перелесочка, ни даже кустика до самого горизонта. «Не то, что у нас в Сибири, – отмечал Сергей. – Сосновый бор или колок березовый – это же красотища! А здесь глазу остановиться не на чем – сплошные балки да голая степь…» И захотелось домой. Так захотелось, что даже сердце защемило. Хотя бы на денек. Побродить бы с ружьем по опушке бора – по такому снежку за зайцем хорошо ходить. Наверное, сейчас развелось его! Стрелять-то некому. Вспомнилось последнее письмо матери. Пишет, что Николай Шмырев наконец-то женился на эвакуированной девушке. Мужиков в селе – он, председатель да дед Охохо, которого теперь уж никто не зовет Петром Леонтьичем – стариков нет, а молодежь вообще его настоящего имени не знает – Охохо и Охохо… А то, что он Юдин – все забыли. Наверное и дочь уж не помнит. У тетки Насти мужа, говорят, в гражданскую расстреляли наши же, красные, – говорят, был непутевый. Сын от него остался – Костя, Серегин, друг. Говорят – в отца, вылитый. Старые партизаны, когда приходят к тетке Насте, смотрят на Костю, головой качают: «Ни дать, ни взять – Филька Кочетов!..» Доведется ли повидаться с Костей – кто знает. Исчез куда-то с самого начала войны. Уходя, намекнул про какую-то спецшколу. И Данилов не сказал, хотя он непременно знал куда исчез Костя – не без его же помощи тот исчез…

Новокшонов вскинул бинокль. Впереди были танки. Но – чьи? Поднял руку над головой – сигнал приготовиться. Захлопали сзади башенные люки, стрелки припали к смотровым щелям. Сергей все смотрел в бинокль – но разве на таком расстоянии отличишь немецкий танк от своего! Приказал водителю сбавить скорость. Танков много, стоят кучей, видимо, чего-то ждут. Как бы не врюхаться… Вчера командующий фронтом объявил по рации благодарность за взятие моста и освобождение Калача, представил к наградам, а сегодня можно так опростоволоситься, что ни одной машины не выйдет отсюда… Там явно заметили колонну, засуетились люди, забегали. Сейчас все будет ясно… Секунды тянулись медленно, словно Господь Бог, держа в руках, нехотя растягивал их, как податливую резину. Вдруг, оставляя в небе длинный хвост, серым комочком взлетела ракета. Лопнула. На землю перламутром посыпались искры. Одна ракета еще ничего не значит… За ней вторая – такая же зеленая, третья, четвертая, пятая… Сергей, забыв, что он замполит, а не мальчишка, сдернул шлем и закричал во все горло:

– На-аши! Ура-а! Наши-и!..

Через несколько минут танкисты Сталинградского и Юго-Западного фронтов обнимали друг друга. Кричали «Ура!», стреляли из пистолетов и автоматов вверх, пускали ракеты. Откуда-то появились фляжки со спиртом, кто-то совал Сергею в грудь жестяную кружку.

– Товарищ майор… товарищ майор! За победу! От сталинградцев…

Сергей глянул – не меньше трехсот граммов спирта. Пить категорически нельзя – голова! Обижать тоже неудобно.

– За праздник на нашей улице, товарищ майор!

Эх, была не была! Хлебнул два больших глотка – полкружки опорожнил. Дух захватило – насилу перевел, вздохнул кое-как. Улыбающийся, радостный водитель его танка уже подавал кусок хлеба и сала.

– Закусите, товарищ майор. Давно не пили, может разобрать.

Сергей с остервенением ел мерзлое сало, старался заглушить спирт, от которого уже пошло тепло в руки и ноги, слегка закружилась голова. «Только бы не опьянеть… только бы не опьянеть…»

Наблюдавший издали за майором автоматчик в белом маскхалате (Сергей изредка тоже посматривал на него, припоминал, где он видел это лицо), наконец, решительно подошел к нему.

– Товарищ майор, разрешите обратиться?

Сергей, прожевывая кусок, кивнул, сам не спуская глаз с обросшего, прокопченного лица.

– Вы случайно не Новокшонов будете?

– Новокшонов.

Что-то страшно знакомое было в этом бородатом мужчине, в его неторопливом голосе, в легком прищуре глаз.

– А вы меня не узнаете?

Сергей улыбнулся.

– Где-то я вас видел. А вспомнить не могу. Может, щетина и все это, – указал он на маскхалат, на автомат, – мешают.

– Пестрецов я… – проговорил автоматчик, серьезно и спокойно глядя на бывшего секретаря райкома комсомола.

Новокшонов всплеснул руками.

– Боже мой! Мирон Гаврилович! – Удивление и радость майора были искренни. Пестрецов не выдержал, невольно шагнул ближе. Они обнялись.

На них обратили внимание.

– Смотри, земляки встретились!

– Вот это здорово!

– Мне бы сейчас землячка повидать…

– Товарищ майор, и давно не виделись? – допытывался вертевшийся тут же водитель новокшоновского танка.

– Давно… Пойдемте, Мирон Гаврилович, в сторонку, поговорим… Ну и встреча!..

Они зашли за танк.

– Как вы в армию-то попали? Ведь вы…

– Да, товарищ майор, отсидел пять лет… из лагеря и прямо сюда, на фронт. Говорят, кровью искупай свою вину… Насчет вины говорить не буду, а крови мне не жалко и жизни тоже. Лучше здесь погибнуть, от немецкой пули, чем там от своих…

Взгляд у него был мрачный. От былого уверенного колхозного председателя и следа не осталось. Прищур глаз вроде бы прежний, а взгляд не тот. Нет-нет да и скользила по его лицу нехорошая тень то ли предупредительности, то ли услужливости, будто перед всеми и перед каждым в отдельности был он, Пестрецов, виноват.

Эта его мрачная пришибленность так поразила Новокшонова, что от волнения, от растерянности он ляпнул дурацкое, жалкое:

– Вас с кем забрали-то? Меня ведь не было в то время в районе.

– Ага, – с готовностью закивал Пестрецов. – Вы тогда в партшколе учились… А меня – с директором средней школы Сахаровым, с михайловским председателем Совета Шмыревым, с одного бюро нас взяли четверых.

– Где они сейчас?

– Не знаю, товарищ майор, – поспешно ответил Пестрецов. – Ничего я не знаю.

– Что со Шмыревым?

– Не знаю! Кто вышел оттуда, тот ничего не знает, товарищ майор. Даже номер свой лагерный и то не знает…

Сергей удивленно смотрел на бывшего председателя.

– А Павлова Андрея Ивановича, старика с такими большими шевченковскими усами, вы случайно не встречали там? – спросил он снова.

– Нет. Никого я там не встречал, товарищ майор. – Была в его тоне нескрываемая досада на непосвященность собеседника, словно хотел он сказать: разве можно задавать такие вопросы?

Сергей, может быть, понял бы это, догадался, если бы не головная боль. Она усиливалась с каждой минутой и уже занимала все его внимание. И напрасно Сергей пытался отвлечься.

– Вы домой-то хоть написали о том, что теперь в армии?

– Написал, – заулыбался Пестрецов. – Ответ уже получил. Сын-то уже в школу пошел, Володька-то. Помните его?

– Как же! – Сергей обхватил ладонью лоб, давил пальцами на виски. Голова разламывалась.

– Вы что-то очень бледные, товарищ майор.

Сергей поморщился.

– Да вот сейчас на радостях сдуру спирту хлебнул. А мне нельзя. Видите? – Он отнял ладонь. – Голова продырявлена… Ничего, может, пройдет. Вы давно в армии-то?

– С июля этого года… Я хочу спросить вас, товарищ майор: где Данилов Аркадий Николаевич? – И опять насторожился, замер.

– Не знаю, Мирон Гаврилович. В первые дни войны встречал его в Новосибирске. Батальонным комиссаром был по званию, с двумя «шпалами», госпитали организовывал. На фронт рвался. Больше не виделись. Конечно, не может он все эти полтора года госпитали организовывать.

Глаза у Пестрецова потеплели, и Сергей увидел его таким, как тогда, давным-давно – дома. Вспомнил, как он подшучивал над ребятишками – над своим Володькой и братом жены. Вспомнилось, как хорошо, уютно было тогда Сергею в его семье.

– Такой, как Аркадий Николаевич, – сказал Пестрецов, – в тылу не усидит. Где-нибудь непременно воюет…

Боль в голове Сергея стала нестерпимой.

– Мирон Гаврилович, извините меня… – Сергей окликнул своего водителя. И когда тот подбежал, приказал – Вон колонна подходит. Доложи подполковнику, что со мной что-то неладное. Пусть придет сюда…

3

Первую минуту Сергей не мог понять, где он – белые стены, люди в халатах, тихое позвякивание склянок за стеной. Над ним склонилось курносенькое личико.

– Ну, вот и хорошо, – сказал ласковый голос, и мягкая рука коснулась небритой щеки.

Отчетливо показалось ему, что эта рука Лады – нежная и по-детски пухлая… Лада? А почему она здесь? Война же идет. Как долго я лежу в госпитале… Нет, это не госпиталь. Меня ведь, кажется, выписывали?.. А что же случилось? Ах, да! На мосту, наверное, ранило. А удержали наши мост или нет? Удержали или нет?.. Почему же она не отвечает?.. А откуда ей знать, она же там не была… Как же меня ранило, почему я не помню? Наверное, та самоходка, которая так настырно рвалась к мосту. Она, должно, шабаркнула. Только ее пушка могла пробить броню КВ и то бортовую. Но как она могла зайти с борта? Я же ей гусеницу перебил. Нет, это – не самоходка. Самоходку я поджег. Она же сгорела при мне… Что за наваждение? Вспомнил! Это, наверное, в Калаче та пушка, которая из-за угла две «тридцатьчетверки» подбила. Она, должно, собака… А куда же я ранен?.. – Сергей пошевелил сначала одной ногой, потом другой, руками подвигал. Нигде ничего не болело. Только голова разламывалась. Потрогал – компресс, и никаких повязок… Опять стал напрягать память… Пушка та не могла – ее же на моих глазах подполковник раздавил своим танком и даже угол дома своротил. Тогда кто меня подцепил?..

Подошел врач в мятом халате, протянул руку к его голове – от руки пахнуло спиртом. И Сергей сразу все вспомнил: встреча со сталинградцами, кружка спирта. Вон что! Попьянствовал значит, на радостях?! Дурак! Предупреждали же врачи: ни в коем разе… Сколько же я времени здесь? Какое число сегодня?.. Почему они молчат все? Я же спрашиваю. Сергей пошевелил языком, попробовал кашлянуть, но резкая боль ударила в голову. Он поманил пальцем врача.

– Какое число? – спросил наконец вслух. От натуги застучало молотком в темя. Поморщился.

– Вам нельзя разговаривать, – предупредил врач. – И думать тоже пока нельзя, постарайтесь уснуть. А число сегодня двадцать пятое. Двое суток вы здесь. Но ничего страшного нет – просто микроскопическое кровоизлияние. Вы об этом не думайте. – Врач поправил компресс на голове и ушел.

Не думать! Легко сказать: не думать. Разве может человек не думать? Скотина, наверное, и та по-своему что-то думает. Ни с того ни с сего Чехов не описал бы так Каштанку. Госпиталь, пожалуй, единственное место на войне, где времени для думанья сколько угодно… Где же сейчас наш корпус? Только бы не отправили из этого госпиталя далеко в тыл. Отстанешь от своих и будешь потом болтаться по резервам. В какую-нибудь дыру засунут… Не забыть бы завтра спросить, чей это госпиталь… Хорошо, если свой. Кто-нибудь из ребят обязательно приедет попроведать. В своем корпусе – все равно что дома…

Сергей задремал. Не то во сне, не то наяву слышалась стрельба, полыхало огромное зарево, гудели танки, лязгали: гусеницы. Проснулся оттого, что откуда-то опять появилась Лада, склонилась над ним, опять гладила его по щеке и шептала что-то невнятное, ласковое. Открыл глаза – курносенькая сестра меняла компресс. Разочарованно посмотрел на аккуратный бантик ее напряженных губ.

Да, Лада…

Была жена – и нет жены, будто украл кто, В прошлом году столько писем было послано и, как в омут – ни слуху ни духу. Что только ни приходило в голову! Написал на военкомат. Наконец оттуда ответили: в городе такая не проживает… Совсем растерялся: куда делась?..

И вдруг прошлой весной получил от нее письмо из Куйбышева. «Сереженька, милый, не знаю, как тебе писать. Я так виновата перед тобой! Даже прощенья просить язык не поворачивается – не могу, совесть не позволяет. Я такая гадкая. Долго рука не поднималась написать тебе, но вот приехала к маме, прочитала все твои письма – и плакала, плакала. Я не могу все это держать в себе, свет белый не мил. Я тебе должна написать все.

Когда я получила от тебя третью телеграмму, чтобы я немедленно выезжала, я тотчас собралась и поехала. Приехала, а ты уже в армии. Я пошла в районо забрать документы и уехать обратно. Не дают. Говорят, многих учителей забрали в армию и есть приказ не увольнять. Я ходила в райком, писала в крайоно. Говорят, что по законам военного времени за самовольный уход с работы будут судить. И я осталась. А потом… Потом, Сереженька, на меня что-то нашло. До сих пор не могу понять. Как в каком-то обморочном тумане жила. Все забыла, все куда-то исчезло. Сама себе отчета не давала. Перед глазами был только он… Тот самый агроном. И я не устояла, Сережа. Был бы ты рядом – я бы крепилась. А без тебя… Не надо было вызывать меня. А если вызвал, надо было дождаться и взять с собой. Беспомощная я без тебя.

Короче говоря, прожили мы с ним полгода. И я поняла, что ошиблась. Через полгода только очнулась от того полузабытья. А он оказался самым настоящим мещанином…

Впрочем, тебе это неинтересно. И вообще тебя ничего, наверное, не интересует после всего случившегося. Но для меня… для меня это наука на всю жизнь. Только теперь я поняла, что только ты один понимал меня и, наверное, только тебя одного я люблю по-настоящему и всю жизнь любила только тебя одного… Я не прошу у тебя прощения. Но не писать тебе я тоже не могу. Сереженька (ты извини, что я тебя называю, как прежде, когда имела на это право), я не могу жить без тебя! Мне страшно! Понимаешь, я живу сейчас так, словно с завязанными глазами хожу около пропасти. Без тебя я непременно опять сорвусь. Ты знай это, Сереженька, милый! И если ты не желаешь моей гибели, то ты меня спасешь…»

Летом он выслал ей аттестат. Писать ничего не стал.

И посыпались ему письма – бывало в день по два, по три получал. Веселые письма, счастливые. Чувствовал, что только письмами она и живет, только и думает о нем, о Сергее. О школе своей пишет все время, о госпитале, над которым они шефствуют, о раненых. Пишет, что в каждой новой партии разыскивает танкистов, спрашивает, не знали ли они майора Новокшонова – сослуживцев Сергея ищет…

Снова простил жену Сергей. Возит с собой полную полевую сумку Ладиных писем. Как ни занят, все-таки выкраивает время – перечитывает ее легкомысленные, сумбурные, такие милые ему письма. И сейчас в госпитале на ощупь достанет из сумки конверт и – поплыла улыбка по лицу…

Когда Сергею стало намного лучше и он не только мог разговаривать и читать, но и сидеть, привалившись к спинке кровати, в госпитале вдруг началась суматоха: забегали нянечки, сестры, врачи. В палату прибежала курносенькая сестрица, зашептала:

– Командующий приехал. Сейчас зайдет к вам, товарищ Майор. Только не волнуйтесь. Вам вредно.

Сергей улыбнулся: кого она больше успокаивает – себя или его?..

В сопровождении главного врача и нескольких военных вошел в накинутом на плечи халате низенький, круглый генерал, с добродушным лицом и веселыми глазами. Серей сразу и не узнал в нем командующего фронтом. Он видел его несколько раз. И всегда тот был суров. А сегодня он не походил на того прежнего, светился добродушием и весельем. Быстрыми шажками подошел к кровати, протянул руку.

– Здравствуйте, товарищ Новокшонов. Не шевелитесь, Не шевелитесь, – заметив попытку Сергея приподняться, остановил он. – Поздравляю с присвоением вам очередного воинского звания подполковника и награждением вас орденом боевого Красного Знамени. От имени Президиума Верховного Совета вручаю вам высокую боевую награду. – Командующий протянул Сергею сияющий орден, потом крепко пожал руку.

У Сергея запершило в горле, зазвенело в ушах. Он еле выдавил из себя совсем не по уставу:

– Благодарю вас, товарищ генерал-лейтенант…

Сзади кто-то пододвинул стул. Командующий не оглядываясь, сел. Чуть улыбнулся тонкими подвижными губами.

– Как же это так: герой – первым ворвался на мост через Дон, Калач занял, а тут сплоховал, а?

Сергей смущенно пробормотал…

– Виноват, товарищ генерал…

– Врачей надо слушаться, подполковник. Я вот слушаюсь, Идишь какой… полный, – улыбнулся командующий. – Сто лет думаю прожить…

4

Первую вылазку за «языком» лейтенант Колыгин запомнил до мельчайших подробностей. Это было вскоре после его прихода во взвод разведчиков.

Уходили впятером: комсорг взвода Иван Скрипченко, Георгий Волобуев, голенастый чуваш Фильченков. Возглавлял группу Иван Савин, самый опытный из разведчиков. Лейтенанта собирали все: кто дал свой маскхалат, кто высушенные валенки. Молчаливый, заботливый якут Черданцев подвесил к лейтенантскому ремню два запасных диска в брезентовых чехлах, гранаты – лимонки «Ф-1», черную финку, сунул свой автомат.

– Не подведет, ручаюсь…

Когда собирают все, то после обязательно окажется, что о чем-то забыли. Пока шли до переднего края, все было хорошо. А когда Савин, переговорив с наблюдавшими здесь за немцами в течение дня двумя разведчиками, кивнул лейтенанту и все поползли к немецким окопам, Юрий обнаружил, что он почти слеп. Капюшон маскхалата все время спадал на глаза и кроме валенок впереди ползущего лейтенант ничего не видел. Замирали валенки перед лицом Юрия, замирал и он. Осторожно приподнимал капюшон, осматривался – кругом темень и обычный сонливый покой долговременной стабильной обороны: вяло постреливают с той и с другой стороны, медленно, словно в раздумье, летят с немецкого переднего края трассирующие пули – ничего настораживающего. Валенки спереди начинают двигаться– сначала исчез один, потом второй. Трогается и Юрий. Кажется, ползут бесконечно долго. На душе покойно – даже дремота одолевает… Валенки снова замерли, снова Юрий поддернул кверху капюшон, осмотрелся – по-прежнему ни зги не видно, по-прежнему стрекочут дежурные пулеметы. Валенки, вдруг мелькнув перед глазами, куда-то исчезли. Юрий хотел ползти вперед, но перед ним вместо стоптанных подошв появилось лицо Ивана Савина.

– Вон немец. Видишь? – указал Савин пальцем. Юрий приподнял повыше капюшон, но ничего не увидел. – Вот, рядом. Ходит. Видишь?

И Юрий разглядел совсем рядом мутный силуэт часового. Тот двигался, наверное, по траншее – вырисовывалась только его грудь и голова. Первый раз в жизни лейтенант видел живого немца так близко. Но Иван Савин прижал палец к губам, мгновенно развернулся на животе, и перед Юрием снова оказались его валенки.

Ползли еще медленнее. Теперь Юрий не спускал глаз с немца. Учащенно билось сердце. Вот это – война! А то воевал, ранили, а немцев даже издали не видел. Альке потом и рассказать нечего будет… Теперь внимание его троилось – хотелось лучше рассмотреть немца, закрепить как-нибудь на шапке уже раздражавший его капюшон и нужно было следить за валенками. Больше всего отвлекал капюшон – собиравшие его ребята забыли завязать на затылке тесемки, сам лейтенант понятия не имел об их существовании. Юрий не заметил, куда опять пропали у него из-под носа валенки. Он хватился, когда их уже не было. Что делать? Но понимал – надо ползти вперед и как можно бесшумнее. И с немца глаз спускать нельзя. Немец тоже вдруг куда-то делся – должно, пока Юрий оглядывался, присел в траншею… Справа и слева по-прежнему задумчиво, как шмели, летели трассирующие пули, короткими очередями татакали пулеметы. Вдруг перед лицом Юрия возникла голова Ивана Савина. Рядом – разведчики.

– Пошли обратно, – шепнул Иван. И все тут же растворились. Юрий полз изо всех сил, стараясь не отстать от валенок. Теперь он совсем скинул на спину капюшон. «Почему же не стали брать «языка»? Наверное, что-то помешало…» Валенки снова исчезли. Юрий подполз – траншея» Тоже свалился. Его кто-то поддержал. Следом, чуть не на голову, упал еще разведчик. «Значит, я не последний полз», – с благодарностью подумал Юрий. Молча шли по траншее, петляя по ходам сообщения. Наконец, у блиндажа комбата остановились. Ребята стали закуривать, кто-то (здесь все одинаковы – не отличишь) протянул лейтенанту кисет.

– Закури, лейтенант, после праведных трудов. – По голосу Юрий узнал Ивана Скрипченко.

Когда брал кисет, у того вздрагивали пальцы.

Из блиндажа, нагнувшись, вышел Иван Савин – на секунду его лицо осветила тусклая комбатовская лампадка. Иван заглянул каждому в лицо, словно обнюхивая, узнал Юрия.

– Товарищ лейтенант, зайди в блиндаж, посмотри, какого красавца мы привели – всем языкам язык!

Юрий удивленно раскрыл рот. Чуть не вырвалось: «Когда же успели?» Но сдержался, крякнул и молча шагнул за висевшую на входе плащ-палатку. Действительно – на нарах сидел перепуганный насмерть немец в темно-зеленой шинели и затравленно озирался.

Рыжий, длиннолицый, с благородным подбородком арийца, он никак не походил на гориллу, какими рисуют плакатах фашистских захватчиков.

Комбат, пожилой, небритый капитан в шубной безрукавке, протянул Юрию руку.

– Будем знакомы: капитан Табашников. А вы, значит, новый командир взвода разведки?

– Так точно. Лейтенант Колыгин.

– Значит, осваиваетесь? Везучий вы. С первого захода и – «язык». В разведке нужны только везучие. Не танкист, случаем? Нет? Жаль. А я все танкистов шукаю. Сам-то я из танкистов, а теперь вот попал в пехоту. Тоскую.

Лейтенант уже слышал много лестных отзывов от разведчиков об этом комбате. Рассказывали, что он якобы понижен в звании за какой-то ухарский танковый налет и переведен в стрелковую часть. А так, говорят, душа-человек! Разведчиков любит, помогает. «Надо будет поближе познакомиться с ним», – думал Юрий, шагая по дну балки к штабу полка.

Иван Савин догнал лейтенанта, взял под руку, заговорил немного растроганно:

– Ты у нас приживешься, лейтенант, это я тебе твердо говорю. Не трусливый ты и ребятам понравился. – Потом весело покосился на лейтенанта. – Хоть что-нибудь понял из того, как «языка» то взяли?

Юрий засмеялся.

– Откровенно сказать, нич-чего не понял.

Иван захохотал, запрокинул голову. Хлопнул лейтенанта по плечу.

– Значит, все идет нормально! Я первый раз когда ползал, до того закружился, что свои траншеи принял за немецкие и узбека в плен взял!.. С бруствера наставил на него автомат и шепчу: «Хэндэ хох!» А он глаза вытаращил и хлопает ими, ни папы, ни мамы, ни «ура», ни «караул». А потом меня сзади чем-то огрели и привели к ротному – думали, что я немец, раз по-немецки лопочу. Смеху потом было…

Скрипченко, шагавший впереди, обернулся.

– Ты, Иван, опять что-то сочиняешь?

– Ничего не сочиняю, – нехотя буркнул Савин. – Ты лучше посматривай, чтобы этот гусь не убежал.

Юрий думал: «Действительно, трудно понять, где он «сочиняет», а где правду говорит».

Савин помолчал, деловито добавил:

– Два-три раза еще сходим и все встанет на место!..

Так оно и произошло. Недели через две Юрий до того освоился, что уже спорил со старыми разведчиками, в каком месте немецкой обороны лучше брать очередного «языка». Разведчики привели еще двух пленных, одного из которых Юрий взял собственными руками.

С появлением во взводе Вальки Мурашкина жизнь приобрела еще один оттенок – стала веселее, забавнее. Валька то обучал разведчиков художественному свисту, то устраивал соревнования на точность метания финки в цель. Здесь, как и в школе, он был заводилой. Не Юре Колыгину, а ему бы надо быть командиром взвода.

И ночи напролет (днем-то разведчики спят) над балкой Короткой неслись соловьиные трели, перепелиный пересвист, а то и просто вариации знакомых мелодий.

Начальник штаба полка, пожилой, с бухгалтерскими манерами и аккуратно подстриженными усиками майор, ворчал по утрам:

– Откуда свистуны взялись? Всю ночь покою нет.

Второй месяц полк стоит в обороне, обжились штабисты, Походными женами обзавелись. По склону балки висит стираное белье – от подштанников до женских рейтуз.

Один командир полка живет бобылем со своим ординарцем Колькой Кочалиным. Колька – бывший разведчик. Но это было так давно, что из тех, с кем он лазил за языком», уже нет никого во взводе. Даже Иван Савин – самый давнишний в полку разведчик – и тот не помнит Кольку в маскхалате, хотя черную финку – эту своеобразную визитную карточку разведчика – тот носит до сих пор, постоянно бывает у разведчиков, поддерживает с ними дружбу.

Недолюбливают разведчики штабников и прочих тыловиков, зовут их крысами. Себя же считают полковой аристократией, гордятся любовью командира полка. Поэтому штабники побаиваются их, стараются не задирать.

Позавчера разведчики привели еще одного «языка». По неписаному закону, установленному командиром полка, сему взводу положено три дня отдыха и пять литров водки. Эта традиция соблюдается неукоснительно. Ребята пьют, идут в гости на передний край, угощают комбатов, ротных и взводных командиров. Любят показать свою щедрость, подчеркнуть свое особое положение в полку. И все так по-ребячьи искренне – от полноты душевной. Никто не мешай им в такую минуту! Три дня – их! Пьяными никогда не напивались, но веселыми были все. И весь полк знал, что разведчики взяли «языка» и что они гуляют.

Вчера Валька Мурашкин на заре привел из батальона трех девушек – снайперов, обветренных, неумытых, продрогших. Заполз в свою землянку, скомандовал:

– А ну, выметайся все к едрене-фене отсюда! Идите в те землянки.

– А чего такое?

– Девчат привел с передовой – в чем душа! Пусть отоспятся в тепле, постирают и все такое прочее, что надо. Пусть дня два поживут.

Землянку девчатам освободили, добыли где-то артиллерийские ящики на топливо (хотя сами все время жгли в печурках тол), понатащили еды: Иван Савин тряхнул за грудки «жирного борова» – так звали разведчики штабного повара, и вытряс из него шесть банок мясных консервов и банку сгущенного молока. Ко всему этому на завтрак принесли три котелка самой густой и самой жирной «шрапнели» – перловки с кониной.

Девушки, отвыкшие от элементарых удобств, вторые сутки чувствовали себя королевами – тепло, сытно и сухо. Без стука об обледеневшую палатку никто к ним в землянку не вползал, их сон охраняли плечистые, чубатые рыцари. Великодушие всегда было в характере разведчиков, и Юрий с удивлением и умилением это наблюдал.

Вечерело. Валька Мурашкин сидел на разбитом артиллерийском передке, вырезал финкой из дощечки какую-то фигурку и на все лады насвистывал. Солнце, невидимое за мутной кисеей зимних облаков, наверное, уже спускалось к горизонту – отчетливее обрисовывался западный склон балки, снег на нем посинел. Юрий подошел, сел рядом. Валька вопросительно глянул на него.

– От Альки письмо получил, – сообщил он и достал распечатанный конверт, показал другу.

Валька оборвал свист, покосился одним глазом, а потом еще сильнее склонился над финкой.

– Хочешь, прочту?

Валька опустил на колени дощечку и финку.

Юра читал скороговоркой:

– «Ох, Юрочка, как здорово, что вы теперь с Валькой вместе воюете. Я так обрадовалась, так обрадовалась! Мне даже завидно, что вы вместе. Я так соскучилась по вам обоим (как, Юрочка, правильно писать: «по вам обоим» или «по вас обоих»? Я уж совсем отвыкла от писанины). Хотя бы одним глазком посмотреть на вас, какие вы теперь стали. Наверное, мужественные, как и подобает воинам, да?

А у нас, Юрочка, беда – недавно мы хоронили нашего парторга ЦК. Ты помнишь, я тебе писала о нем? Умер от туберкулеза. Весь завод хоронил его. Речи говорили, плакали. Я наревелась – два дня голова болела. Как будто отца родного похоронили. Даже Зинка Шкурко и та плакала…»

Валька слушал не шевелясь, задумчиво и внимательно – что с ним редко бывало.

«А вообще, Юрочка, я стала ужасно серьезная. Такая серьезная, что ты, когда вернешься, меня не узнаешь. Я сама себя иногда не узнаю – такая я серьезная и деловая стала. Теперь ко мне все за советами обращаются, а я не знаю, что им отвечать…»

– Вот это серьезная! – засмеялся Юра. – Даже не знает, что отвечать.

Валька молчал, опустив голову.

«Вы бы там с Валей хоть бы сфотографировались да прислали бы нам фотокарточку. Посмотрели бы мы, какие вы теперь стали…»

– Она думает, что тут на каждом углу фотографии стоят, – улыбнулся Юра.

Зимний вечер куцый, как заяц. Строки уже сливались. Юра протянул письмо Вальке.

– Если хочешь, прочитай в землянке. Оно для нас обоих.

Около землянки девчат стали собираться разведчики все в маскхалатах, с автоматами. Полвзвода пошло провожать девчат на передовую…