Текст книги "Солона ты, земля!"
Автор книги: Георгий Егоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 86 (всего у книги 88 страниц)
Долго и многострадально шла Катя к своему счастью. И когда достигла его – не поверила. Г лазам своим, рукам своим не поверила – таким несбыточно далеким оно казалось ей все время.
Еще тогда, в степи, после проведенной вместе с Сергеем ночи она долго не могла поверить себе: уж не сон ли это был? Уехал утром Сергей – будто проснулась она, а кругом все по-прежнему, все так же размеренно живет Петуховка, как и вчера, как и десятки лет назад.
Ничего не сказал ей тогда Сергей на прощанье. Потом приезжал еще три раза. Уставший, с воспаленными от постоянного недосыпания глазами, он бывал в эти ночи шумно возбужденным и крепко засыпал лишь на заре, камнем бросив Кате в колени свою буйную голову. После уборки заехал однажды днем в школу, сказал: «Поедем на пленум». Посадил ее в машину и увез. И осталась она хозяйкой в четырехкомнатной пустой секретарской квартире.
В тот вечер Сергей, чуточку смущенный, водил ее по гулкому дому, говорил:
– Ты извини, Катя, что я не обставил квартиру к твоему приезду – просто минуты свободной нет. Вот деньги– он ногой открыл крышку лежавшего на полу чемодана, в котором среди белья были разбросаны пачки денег, – завтра возьмешь мою машину и с потребсоюзовским товароведом поедешь на станцию на межрайбазу, выберешь мебель и вообще всякую всячину, ну, эти самые… как их… шторки и эти всякие…
Катя засмеялась.
– Конечно, все сделаю, – успокоила она его. – Так же жить нельзя… Ты только дня на три-четыре уезжай куда-нибудь, не мешай мне. Ладно?
И когда Сергей Григорьевич, проводивший в эти дни советы МТС, вернулся домой, он даже попятился с порога – думал, по ошибке попал не в тот дом. В субботу собрались друзья: из Михайловки приехал Николай Шмырев с Оксаной, пришел предрика Урзлин с женой, Юра Колыгин с Алькой, приехала мать Сергея и родители Кати. Справили нечто вроде свадьбы. И окунулась Катя в бездонную радость. За все годы душевных мук выдавала ей сейчас судьба счастье щедрой мерой. Неслись дни, недели, месяцы, а счастья не убывало. Оно, как опара на дрожжах, росло, поднималось, заполняя ее всю. И хотя Сергей приходил с работы почти всегда поздно вечером, Кате было достаточно и тех двух-трех часов, которые он проводил с ней, ей достаточно было даже просто смотреть на него спящего, гладить его волосы, слышать рядом со своим лицом его размеренное глубокое дыхание. Спал он всегда крепко, как спит здоровый уставший человек.
Весной и особенно осенью, во время тяжелой хлебоуборки, Сергей сутками не бывал дома. Появлялся пыльный, измотанный, не в силах даже разуться. Несколько раз Катя разувала его уже спящего, сидя на диване.
– Сережа, разве можно так! – говорила она утром. – Побереги себя.
Он обычно молча ел, уставив глаза в одну точку. Иногда задумчиво ронял:
– Ты понимаешь, сколько хлеба на токах! – делая ударение на слове «сколько».
И этим было сказано все. В день, когда Алтай рапортовал о завершении хлебозаготовок, Сергей пришел домой рано – Катя была еще в школе, наколол дров, натаскал воды в баню и сам затопил.
Катя всплеснула руками, когда пришла:
– Не мог подождать? Я бы сама все сделала.
Он посмеивался довольный:
– Нашлись и посамей тебя… – Рассматривал Катю бодрую, жизнерадостную и даже чуточку незнакомую. – Мне кажется, я тебя целый год не видел.
– Оно так и есть, – улыбнулась укоризненно Катя. – Год живем, и год ты меня не видишь…
Потом он долго с наслаждением парился в бане, выгоняя из себя и простуду и накопившуюся усталость. Вернулся, выпил перед ужином стакан водки и, едва коснувшись головой подушки уснул. Спал до обеда следующего дня. После слонялся полдня по комнатам и к вечеру, не вытерпев, ушел в райком – за год сделал себе единственный выходной и тот не смог провести как следует.
Катя первый раз с грустью смотрела ему вслед. А потом это вошло в привычку: ни выходных, ни отпусков, домой приходил только ночью, видела она его только спящим. Ни зима, ни лето почти ничего не меняли в его образе жизни – он всегда одинаково был занят по горло.
Зимой сорок восьмого года в самую «глухую» пору дал секретарь райкома на несколько недель послабление своему партийному активу – не вызывал на обычные накачки, не ездил сам в МТС и в колхозы, не распекал председателей колхозов по телефону. Притаился район, замер. Никто не звонил и Новокшонову – не напрашивался, на внеочередную головомойку. И только Николай Шмырев не вытерпел, позвонил как-то.
– Ты что, не заболел случаем?
Сергей Григорьевич засмеялся.
– А что?
– Тихо стало в районе, как-то непривычно без шума.
– Ордена получили, вроде бы и шуметь-то на вас теперь неудобно…
– Нет, в самом деле – не болеешь?
– Здоров. Не беспокойся. – И вдруг оживился: – Слушай, мы завтра к тебе приедем с редактором на охоту. Зайцы водятся?
– Водятся, куда им деваться. Приезжайте, побродим по полям.
Дома Катя с обидой в голосе спросила:
– Может, меня возьмешь на охоту?
– А, правда! Поедем.
Пришлось взять и Альку…
Набродившись вволю по буеракам, вечером спорили в жарко натопленном доме Шмыревых.
– Ты как хочешь, Сергей, считай, – говорил громко Николай, – а все-таки эмтээс у нас неправильно используются. Почему они работают только в полеводстве?
– А ты что, хочешь, чтобы они тебе и коров доили?
– Коров подоим сами. А вот сено привезти, солому на тракторах не мешало бы.
– Тебе тогда делать нечего будет, если эмтээс за тебя будет возить сено и солому.
– Но колхозам-то сейчас почти совсем не на чем возить. У нас, например, всего-навсего двенадцать лошадей. Разве они обеспечат?
– А когда же прикажешь ремонтировать тракторы, если эмтээс круглый год будет батрачить на тебя? Ремонтировать-то надо или не надо?
– Но не все же тракторы они сразу загоняют э мастерские!
Женщины уединились на другом конце стола, говорили о чем-то своем. Юрий молчал, прислушивался к спору друзей. Он давно думал о том, как тяжело колхозникам вести животноводство – вся организация труда почти первобытная. И вот теперь, слушая Шмырева, полностью соглашался с ним. Правильно – не все тракторы с самой осени нуждаются в ремонте. Много и таких, которые могли бы работать до ползимы и даже дольше. Почему не использовать их на подвозке кормов?
– Этот порядок не нами установлен, – возразил Сергей Григорьевич. – Отменить его я не могу.
Николай наседал:
– Но ты же теперь член крайкома партии. Можешь поставить там этот вопрос.
– А что толку? На это есть постановление правительства. Крайком же не может отменить его.
– Хорошо! – вмешался Юрий. – Правительство не запрещало ни одной эмтээс устанавливать в колхозах автопоилки и механическое доение. Наоборот, эмтээс обязаны это делать. А у нас даже разговору об этом нет!
Алька вдруг стукнула ладонью по столу.
– Вы хоть здесь-то после охоты, можете о чем-нибудь другом говорить или не можете?
Сергей Григорьевич захохотал.
– Вот это я понимаю! Ну и не завидую же я тебе, редактор – такого домашнего надсмотрщика иметь!.. А между прочим, – сказал он Але, – секретарю райкома комсомола всегда, даже после охоты, не лишне вникать в производственные дела района.
Алька показала ровные плотные зубы, постучала по ним ноготком.
– Вот они где навязли эти производственные разговоры. Хлеб, навоз, тракторы, скот!.. А когда же люди? Когда вы станете думать о людях… начиная с ваших жен?
Сергей Григорьевич опять захохотал. Но, оборвав смех, вдруг как-то сразу подобрался весь, лицо отвердело. Катя тревожно насторожилась – она до сих пор еще до конца не знала своего мужа. А он поднялся и начал ходить по комнате.
– Вот ты, Николай, говоришь, что эмтээс тебе должна то делать, должна другое, – заговорил он наконец. – А ты знаешь, сколько государство уже вбухало средств в сельское хозяйство?! Ты знаешь, что все вы с вашими свинарниками, телятниками сидите на шее государства, на дотации?! То, что вы платите эмтээс за ее работу, это крупица тех расходов, которые она несет. А ты говоришь, чтобы она
тебе еще и сено возила! Ты не рассчитаешься за такие услуги, даже если весь колхоз продать с молотка.
– Это тоже неправильно, – решительно заявил Юрий. – Техника работающая должна быть государству выгоднее, чем стоящая всю зиму на приколе.
– Эка удивил! – качнул головой Сергей Григорьевич. – А государство считает: пусть лучше эта техника зимой стоит, лишь бы она весной и осенью работала безотказно. Из двух зол мы выбираем меньшее. Если мы погробим тракторы зимой, то на чем будем пахать и сеять весной? Мне уже известно, что Шмырев уломал своего тракторного бригадира и тот вывез ему сено на тракторах. Мы еще спросим этого бригадира, почему он это сделал без разрешения директора. А если весной у него хотя бы один трактор остановится в борозде, я с него шкуру спущу.
– Это ты зря, – возразил Николай. – Ничего он не вывозил.
– Знаю, знаю, – остановил его, выставленной вперед ладонью, Сергей Григорьевич, – знаю и бригадира, знаю и тебя.
– Ну хорошо, – опять ввязался в разговор Юрий. – Допустим, что Николай Трофимович и вывез сено на тракторах. Но ведь он сделал это не потому, что не хочет утруждать свое тягло, а потому, что действительно не на чем вывозить. И это в таком сильном колхозе, как михайловский! А что делать Лопатину? У Лопатина полторы клячи на всю артель.
– Ты, Юрий Михайлович, признанный в районе адвокат отстающих колхозов, – чуть улыбнулся Новокшонов. – Даже тут и то за них заступаешься.
Юрий приподнял бровь, искоса посмотрел на Новокшонова.
– Да, заступался и заступаться буду, потому что отстающих колхозов у нас больше, чем передовых.
– И все-таки о районе судят не по отстающим колхозам, а по передовым, – едко вставил Сергей Григорьевич.
– И тем не менее хлеб дают стране не одни передовые, – парировал Юрий, – но и отстающие тоже.
– Кто сколько дает хлеба, тому такая и честь.
– А по чьей милости эти колхозы стали отстающими?
– Уж не по моей.
– И тем более не по своей! В первую очередь виноваты районные руководители. Поэтому мы и должны сейчас помочь им подняться на ноги.
– Чем?
– Всем помочь. И прежде всего хорошими кадрами председателей и техникой.
– Ну вот в «Светлый путь» дали мы Лопатина. Год прошел, а колхоз как был в хвосте, так и плетется до сих пор.
– Один председатель голыми руками ничего не сделает.
– Ну если уж на то пошло, то я не буду снимать тракторы у Пестрецовой и давать их Лопатину.
– А почему бы?..
– Потому, что Пестрецова – это синица в руках, а Лопатин – это журавль в небе.
– Значит, вы считаете отставание болезнью хронической, неизлечимой?
– Я считаю, дорогой Юрий Михайлович, что району отстающие колхозы не нужны вовсе!
– Куда же их девать? За границу отправлять?
– Их надо ликвидировать совсем!
– То есть?.. – спросил Юрий.
– Влить в передовые.
– И что же получится? Сплошные передовые, да? А не выйдет ли наоборот, Сергей Григорьевич?
– Нет, наоборот не выйдет по одной простой причине: крупное хозяйство всегда сильнее мелкого. Из семидесяти сделать бы двадцать. Десять председателей у нас есть крепких, а еще десяток можно послать из райцентра.
Юрий подумал, прикидывая в уме эту простую арифметику, не согласился.
– Если б только в этом был весь секрет, то, по-моему, давно бы такую комбинацию проделали. Но ведь это только в алгебре минус да минус даст плюс, а в жизни три отстающих колхоза не дадут один передовой.
– Значит, ты против укрупнения колхозов?
– Я не против укрупнения, – возразил Юрий. – Я против простого арифметического сложения. Если уж укрупнять колхозы, то им надо помочь экономически: дать денежные ссуды на капитальное строительство, на механизацию животноводства, дать фуражную ссуду. Причем ссуды дать не на год, не на два, а долгосрочные, чтобы новые хозяйства могли встать на ноги.
– А откуда прикажете, молодой человек, взять эти средства на ссуды? – остановился против Юрия Сергей Григорьевич. – Может, прекратить строительство заводов?..
– Может быть! – без иронии подтвердил Юрий. – Может, действительно пока не строить кое-какие заводы.
Сергей Григорьевич сел на стул против Юрия и, пристально гладя ему в глаза, спросил прямо:
– Ты историю партии изучал?
– Изучал.
– Ты помнишь, как называл Сталин в «Вопросах ленинизма» людей, болтающих о необходимости снижения темпов развития нашей промышленности?! А мы теперь переживаем не менее важный и трудный период, чем в тридцатом году.
– С той лишь разницей, – перебил его Юрий, – что промышленность за годы войны не только не пришла в упадок, а, наоборот, выросла, окрепла и сейчас нуждается лишь в переводе с военных на мирные рельсы, нуждается лишь в реконструкции. А сельское хозяйство запущено! В этом коренная разница. Поэтому не грех взять кое-какие средства из промышленности и вложить в сельское хозяйство, в частности, в отстающие колхозы и поднять их.
Кате, внимательно слушавшей спор брата с мужем, показалось, что Юрий, наконец, доказал свою точку зрения. Не может же такого быть, чтобы Сергей всегда и во всем был прав. Тем более в душе Катя все-таки была на стороне отстающих колхозов. Поэтому она смотрела теперь на Сергея выжидательно: что он ответит, как он признает верх Юрия. Но Сергей ответил так же уверенно, как и всегда все делал в жизни.
– Ты очень сообразительный, Юра. Но беда в одном – у тебя не хватает масштаба. В данном случае ты уткнулся в свой район и забыл о том, что почти вся европейская часть Союза разрушена войной и там все колхозы надо создавать заново – там ни кола ни двора не осталось.
Юрий даже не моргнул, наверное, он все-таки не забыл о тех разрушенных колхозах.
– Это нисколько не меняет дела, Сергей Григорьевич, – спокойно возразил он. Но Алька заметила: глаза у него вспыхнули. – Те колхозы – это ширма, которой вы хотите прикрыть свое неправильное отношение к нашим отстающим колхозам.
Сергей Григорьевич подошел к Юрию, положил руку на его плечо.
– Ладно, Юрий Михайлович, ты опять сел на своего конька. Давай не будем больше говорить об этом. А то снова можем поругаться.
Катя удивленно подняла брови на мужа. Сергей улыбнулся.
– Да, да, ругались как-то мы с ним на бюро о семенной ссуде. До сих пор никак не может согласиться, что я поступил правильно два года назад, когда отдал семена сильным колхозам… Молодой, горячий! Я сам когда-то таким был, по мелочам справедливость искал. А ведь только из-за этой семенной ссуды Пестрецову сейчас знает весь край, орден Ленина получила, членом крайкома избрали. Не дай я тогда ей семян, так бы и пурхалась в середнячках.
Юрий не вытерпел:
– Вы же прекрасно знаете, что Пестрецова не из-за одних семян в передовики вышла.
– Конечно! Передовики сами не растут, их надо растить и на их примере учить других. Причем не только агитировать и даже не столько агитировать, сколько брать за загривок и тыкать носом: делай вот так! У нас уж так привыкли: перестал стегать – значит, слезай, приехали… Я вот три недели не тревожил никого – решил проверить, способны ли наши руководители хозяйств самостоятельно работать, что получится, если им приспустить вожжи.
– Ну, и что получилось? – спросил Николай Шмырев.
– Пока еще не знаю. Завтра начну проверять. Знаю только, что во всех эмтээс вышло из ремонта всего-навсего семь тракторов – меньше, чем когда-либо, и ни один колхоз до сих пор не выполнил план лесозаготовок. Все это по сводкам. А так дошло, что ты вот, например, на вывозку сена гонял тракторы, Лопатин самовольно выбраковал и сдал в мясопоставки двенадцать дойных коров. Башку ему оторву за этих коров!
– Почему же ты не вмешался вовремя? Эксперименты проводишь?
– Я узнал, когда уж он их сдал. Сдать коров на мясо, когда вопрос об увеличении дойного стада поставлен в союзном масштабе, когда каждая корова в стране, на вес золота – это же по меньшей мере головотяпство!. Вот тебе, Юрий Михайлович, и развязанная инициатива хозяйственников. Ты все наседаешь на меня, что я сковываю инициативу руководителей, не даю им развернуться. Вот специально, чтобы самому убедиться и тебе доказать, три недели не вмешивался. Посмотрим завтра-послезавтра, как они нахозяйничали. Уверен – ты сам возмутишься… Не те у нас кадры сейчас, что при Данилове были, дорогой ты мой правдолюб, чтобы дать им полностью самостоятельность. Нет тех кадров, которым доверял Данилов. В тридцать седьмом году пересажали их! Понял разницу? Поэтому и стиль руководства сейчас нужен другой.
От сева до уборки, от уборки до нового сева – так и летят месяцы, годы. Задержаться, оглянуться – нет возможности, постоянно: давай, давай и давай! Все дела срочные, все неотложные. Кажется, совсем недавно ордена вручали передовикам района за уборку сорок шестого года, а вот уже прошла уборка сорок седьмого и уже отсеялись в новом сорок восьмом году. Уже и новые хлеба стали набирать колос. Уже снова Новокшонов налево и направо лепит выговора за ремонт комбайнов, за строительство механизированных токов (теперь уже простые навесы его не устраивают), за подготовку зерносушилок. В селе вся жизнь подчинена хлебу, и время меряется хлебом. Год начинается весной с выезда в борозду и заканчивается хлебоуборкой. Подметет заведующий током свою территорию, поставит в уголок метлу и – считай, что год закончен.
Не согласен Юрий с таким порядком, не согласен с кампанейщиной в жизни колхоза. Конечно, уборку не разложишь на все месяцы поровну и сев тоже. Но почему только хлебом меряют жизнь колхоза? Разве животноводческая продукция не сельскохозяйственная? Разве нельзя поставить дело так, чтобы мясо сдавать регулярно в течение года? Разве нельзя работать колхозу не от кампании до кампании, а круглый год? Шесть дней работать, седьмой – выходной, как на заводе. И установить денежную оплату! Не работать вслепую до конца года и там только делить доходы, а в конце каждого месяца получать заработную плату. Разве нельзя это сделать? Можно. Но ведь скажи сейчас об этом Новокшонову, – засмеется, назовет фантазером и мечтателем. А без мечты нельзя. Быть лишь исполнителем – это скучно, а пугалом и погонялом к тому же – мерзко.
Юрий, пожалуй, впервые никуда не торопился – целый день у него был впереди. Поэтому он не понукал редакционного серка. Тот трусил неторопкой рысью, слегка подволакивая задние ноги. Солнце только что выкатилось из-за дальнего лесочка. Еще не было знойно. Трава на обочине дороги после ночной прохлады была ярко-зеленой, сочной. Разве думал Юрий, учась в школе, что ему придется расстаться с мечтой об авиации, а заниматься сельским хозяйством, смотреть на эту вот, – что у обочины, – траву не глазами художника, а оценивающим взглядом редактора газеты: рано или не рано ее косить, критиковать или не критиковать председателя колхоза, не начавшего пока еще сенокос? Немцы говорят: коси траву, пока ее жаль. Правильно. Когда она пожелтеет, ее и скотина есть не будет. Вот такую, как сейчас, и надо косить… А вообще, с кем бы поговорить о денежной оплате в колхозах, о промышленных принципах организации труда. С кем? С Кульгузкиным же не будешь говорить! Не из тех. С Верой Ивановной бы надо посоветоваться. Она мыслящая женщина. Недаром к ней даже преподаватели сельхозинститута прислушиваются – разбирается, видать, в сельском хозяйстве, хотя всего лишь на третьем курсе.
Вспомнил, что еще не отправил контрольную работу в институт. Почесал затылок где тут успеть всюду. Вот сейчас как член исполкома райсовета поехал он проводить сессию сельского Совета в Михайловку. А оттуда в Николаевку нужно. Интересный разговор вчера был у него с Новокшоновым. Сказал, что звонили из «Алтайской правды», искали его, дескать, просили очерк или статью – обстоятельную, большую – о колхозе «Путь к социализму», о Пестрецовой. Просили позвонить им в редакцию.
– Кстати, я сегодня еду в Николаевку, могу подвезти тебя. Будем название колхоза менять. Социализм-то построен, пора к коммунизму путь прокладывать. Вот ты об этом и напишешь, об изменениях в жизни колхоза, о том, что пережил он свое наименование?
– Как думаете назвать?
– «Путь к коммунизму». Как же иначе? Тут и думать нечего. Пусть в коммунизм идет так же впереди всех.
– Пусть. Если он в ту сторону идет. В сторону коммунизма…
Сергей Григорьевич пристально посмотрел на редактора – не понял, что тот имел в виду.
Юрий Колыгин пять дней прожил в Николаевке. Никогда раньше не приходилось ему так обстоятельно разбираться в колхозных делах. Всегда торопился, всегда было некогда заглянуть поглубже и подумать. А на этот раз два дня просидел с колхозным счетоводом; вникая в производственные показатели с самого первого года существования колхоза. Получилась довольно занимательная диаграмма.
С бухгалтерской дотошностью вникал редактор в колхозную цифирь: переводил тракторы на лошадиные силы, делил на гектары, умножал на урожайность… Вместо привычных текстовых записей теперь цифры, цифры, цифры заполняли страницы его блокнота. И настал день, когда он ясно увидел: люди людьми, председатель хозяйственный, это само собой, а все-таки повышенное и даже чрезмерное внимание районного руководства проглядывало буквально во всем. Сомневаться не приходилось, оно и было одной из главных причин столь резкого подъема колхоза.
Перед отъездом Юрий поговорил и с бывшим председателем этого колхоза Мироном Гавриловичем Пестрецовым. Днем он зашел к нему, больному, домой. Пестрецов давно уже лежал в постели, туберкулез душил его. Гостю он обрадовался.
– Мирон Гаврилович, я пришел к вам посоветоваться, Дело вот какое: мне поручено написать статью и обстоятельную статью – для краевой газеты о вашем колхозе. О том, как из отстающих он вышел в передовые.
Реакция Пестрецова изрядно удивила Юрия.
– Наш колхоз в этом деле не показательный.
– Мне тоже так кажется…
– Вон как! – Пестрецов снова закашлялся. Потом он с любопытством посмотрел на Юрия, словно заново оценивая гостя.
– Вас, кажется, Юрием Михайловичем звать?
– Да, да.
– Так вот, Юрий Михайлович! Я давно уже об этом думаю. Пять лет отсидел почти что за это – за то, что думал…
Бухаринско-троцкистскую группу вспомнил Юрий. Громкий шум вокруг ее разоблачения, вокруг ее вражеских действий, направленных на подрыв колхозной экономики. Что-то он слышал еще в детстве, что-то читал, что-то знал по рассказам. И эхо от всего этого докатилось сейчас до него сквозь годы. Неужели Пестрецов именно из тех, кто выступал против колхозов в период их создания? Кто исподтишка подрывал их потом, за что и был посажен, как враг народа? Однако Юрий представлял их совсем не такими, этих врагов колхозного строя, людей, не желающих перехода российского крестьянства на рельсы коллективизации. В его воображении они должны иметь внешность людей, пойманных с поличным: шныряющий по углам взгляд, вкрадчивая походка и сильные волосатые руки… Нет не походил бывший председатель на этот образ. И Юрий вспомнил красную кривую, которую чертил вместе с колхозным счетоводом, вспомнил, что пока колхозом руководил Пестрецов, колхоз из года в год креп экономически, а сразу же после его ареста показатели резко снизились.
– Пять лет сидел… много передумал. И все-таки не уносить же эти думы в могилу… Слушай, редактор! – Он передохнул. – Хозяина нет на земле – вот что я тебе скажу! Потому и много немощных колхозов. Сидят люди на земле, а не хозяева они на ней. Ты не пугайся, если я скажу, что кулак был умным хозяином – он сеял то, что было ему выгодно. А мы теперь сеем не то, что выгодно колхозу, а то, что прикажут сверху. Не с того конца у нас планируют. Не от земли планы идут, а от бумаги. Надо землю спрашивать, что она способна родить, а не требовать от нее то, что она не может. Ведь, к примеру, корова может родить только телка. Обяжи ее принести жеребенка – хоть разорвись! – не сможет она этого сделать. А от земли хотят все получить, что наверху запланируют. Зачем, скажем, нашему колхозу дают лен? Он сроду здесь не рос. А нас равняют с воеводинскими колхозами. У них леса, влаги много, лен растет. Вот пусть они и выращивают его. Или взять «Светлый путь», Лопатина, к примеру. У него вся земля пойменная, травы хорошие. Надо ему планировать животноводство. А ему наравне с нами дают зерновые. Разве это по-хозяйски?.. У нас сейчас модным стало называть человека хозяином природы, что, дескать, мы не можем ждать от нее милости, а должны вроде того что нахрапом взять ее, как девку. А ведь ежели силой-то возьмешь, любви-то не будет. Попробуй ты, к примеру, не поласкай корову, а еще хуже, ударь перед тем как доить – сколько она тебе молока даст? Половину супротив того, ежели б с лаской обойтись. А у нас: давай! – Пестрецов загорячился, его начал бить кашель. Юрий вскочил, подал кружку воды. Но тот никак не мог вздохнуть. Закрыл рот платком, трясся и синел. Наконец, продохнув, откинулся на подушку. На лбу у него выступил пот.
– Вы не волнуйтесь так сильно, – пролепетал Юрий. – Вы зря волнуетесь…
Пестрецов отдышался, с расстановкой сказал:
– Не волнуйтесь… Как же не волноваться, ежели я жизнь этому отдал… Тот, кто бумажки присылает, ему все равно… уродит в Николаевке или не уродит… а мне не все равно. У меня жизнь тут вся. – Он вытер пот. – Вот это второе, товарищ редактор, – по-моему самое главное, что надо для отстающих колхозов. Ну и третье, – это, конечно, председатель колхоза. Иной трем свиньям пойло не разольет – какой уж из него хозяин.
– За это вас и посадили, Мирон Гаврилович? – не утерпел спросить удивленный Юрий.
– За это. – Кивнул Пестрецов. – Обвинили в Том, что я против социалистического планового ведения хозяйства, за анархию производства. И еще – что я против техники и прогресса.
– А это что значит?
Пестрецов устало улыбнулся, и Юрий пожалел, что спросил его об этом.
– Хотя ладно, я пойду, – заторопился он вдруг. – Вам надо отдохнуть.
– Нет, нет. Сидите. В кои годы поговорить довелось с человеком. Новокшонов Сергей Григорьевич приезжает, но с ним никак не удается поговорить по душам, всегда занят. Оно, конечно, такой районище на плечах, нешто с каждым выберешь время поговорить. Он и так мне помог хорошо– два раза на курорт я ездил. Так что посидите, коль уж вы за этим пришли. Поговорим. Так вот насчет прогресса. Я вот такой пример приведу. Раньше мужики хлеб в снопы вязали. И прежде, чем молотить его, он выстоится на солнце, как говорят сейчас, до кондиции. Зерно затвердеет. Вот это хлеб! А комбайн – что? Кобмайн – машина Хорошая, умный человек ее придумал. Но одного он недодумал, недоучел: зерно-то на корню всегда чуточку недозревшее. Не выстоялось оно, понимаете? Вот как квас, бывает, не достоится – вкус вроде бы тот, а ядрености нет. Так и хлеб из-под комбайна. Качество зерна не то, поэтому и мука из него не та и хлеб выпекается не тот, хуже. Вот бы придумали, чтоб прежде, чем молотить, – дать бы выстояться хлебу, чтобы он силу набрал – тогда этому комбайну цены бы не было… А вообще-то, если уж до конца быть откровенным, если уж по большому счету говорить, то колхоз, сама идея коллективного хозяйства – пустая затея. Это в принципе. Не может быть человек хозяином на чужой земле, в чужом хлеву. Не мое, так оно и есть не мое – чужое! Хоть ты сверху, хоть ты снизу планируй… Был у меня товарищ. Много лет по молодости еще дружили. Фамилия его тебе ничего не скажет. Словом, хороший мужик. До революции еще выписывал разные агрономические журналы. Читал. Богато жил. Все у него было. Нои работал! Так вот он до коллективизации с сыновьями, и снохами своими выращивал столько хлеба – без тракторов и без комбайнов! – что наш колхоз, весь колхоз до сих пор не может его превзойти! До сих пор!.. Понял?
– Вот и надо было его председателем избирать сразу, Тогда ещё. Он бы и держал колхоз на таком-уровне.
– Не-ет. Он в колхоз не пошел. Не верил он в будущее наших колхозов. С самого начала не верил. Кульгузкин тогда приказал – а он тогда силу имел огромадную! – так вот он тогда приказал посадить его посреди площади на табурет и велел всему селу проходить мимо и… плевать на него.
– Как «плевать»? – не понял Юра. – Фигурально, что ль?
– Почему фигурально? Каждый подходил к нему и плевал ему в лицо.
– Да вы что-о!? – изумился Колыгин. – Разве можно такое над человеком?
Пестрецов твердо сказал – как кувалдой забил:
– Можно! При советской власти оказывается все можно… Я убедился в этом не только на коллективизации. Я уже никого и ничего не боюсь. Ноне-завтра я умру. Мне бояться уже нечего… Издевалась советская власть над мужиком! И в коллективизацию и в тридцать седьмом! Ох как издевалась! Так, должно, Мамай не измывался над нашим человеком, как свои кульгузкины, переверзевы, мурашкины и всякие там сладкие…
Колыгин не возражал Пестрецову – просто жалел его, не хотел расстраивать. Человек в его положении все может говорить, ему все дозволено. К тому же озлобила его судьба – лагеря, болезнь… Тяжелая болезнь – в полном сознании приходится умирать, расставаться с жизнью, в которой многого не успел сделать, что задумал… Поэтому по злобе говорит человек. Не такая советская власть, ему ли, Юрию, не знать – родился и вырос при ней! И защищал ее на войне…
– Вам, нынешним, трудно судить обо всем этом, – продолжал, прокашлявшись Пестрецов, словно читая Юрины мысли. – Вы ничего другого не знаете, ничего другого не видели…
А ведь и верно! Кулака живого не видел! А пора бы уж и задуматься: если уж все враги народа такие, как Александр Михайлович Сахаров, Алькин отец, то пора, видимо, пересмотреть… То, что кулак – мироед, в этом сомнения не было. Это, конечно, так… Юра в своей жизни еще не видел человека, который бы хвалил кулака. Он уверен, твердо уверен, что таких людей, которые бы хвалили кулака, сейчас не найти в стране. Да и за что его хвалить? Против колхозов в открытую шел, активистов коллективизации из обреза убивал темной ночью из-за угла. Вон в Петухрвкс на площади могила, кажется, Сладких Степана Алексеевича; Говорят, в партии был с четырнадцатого года, в коммуну все отдал. Все до последней рубахи, до последней курицы!
Все пожертвовал людям ради их будущего. Памятник надо таким ставить. А у нас люди порой толком не знают, кто у них в селе на площади похоронен… Надо будет, думал Юрий дать цикл статей в газете о тех, кто покоится на сельских площадях. В каждом селе ведь есть такие могилы в центре – у сельсовета или у клуба, или у школы. Пока еще живы очевидцы событий, при которых погибли эти люди, надо попросить их написать о погибших товарищах. А потом можно книжку собрать из таких воспоминаний. Чудесная может получиться книжка о героях коллективизации, о борцах за власть Советов… А Пестрецов, конечно, обижен на судьбу и даже на Советскую власть в целом. Его понять можно и… нужно понять… А нам просто повезло – это наше счастье, что нам досталось строить социализм своими руками для своих детей… Ну, а это, конечно, курьез получился: того, оплеванного – это надо же, плевать в лицо человеку! – того сослали в Нарым и он там умер в первую же зиму, а Кульгузкина, который ничего фактически не умеет и не может, кроме как ловчить, его оставили здесь…
