Текст книги "Солона ты, земля!"
Автор книги: Георгий Егоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 68 (всего у книги 88 страниц)
Бои идут уже пятый день. Пятый день стонет земля от сплошного артиллерийского и танкового гуда. Кругом черно – от снега и помина нет – кругом дым и человеческая кровь. По семь-восемь раз в сутки переходят немцы в атаку. Поле севернее Наро-Фоминска сплошь усеяно недвижными курящимися танками, Щупами в чужих темно-зеленых шинелях, ранцами из телячьей кожи. Пятый день Сергей не покидает свой танк, замаскированный в глубокой яме и превращенный в огневую точку. Пятый день он сам стреляет из пушки по атакующему противнику. Замаскированы и остальные машины.
Теперь Сергей Новокшонов уже не новичок. Он не только видит бой, не только разбирается в нем, но и руководит им.
А враг лезет и лезет. Кажется он неистребимым и бесчисленным, как саранча.
Были минуты, когда больше уже не оставалось сил. Вот-вот эта кишащая, серо-зеленая масса навалится вместе с танками на окопы, сомнет все, задавит и устремится дальше на восток. В танке у Сергея уже дышать нечем – так раскалился он от беспредельной стрельбы. Эх, вывести бы сейчас все машины, думалось Сергею, да ударить бы с флангов. Не устояли бы ни за что. Но приказ есть приказ – танки держать только как огневые точки, в ямах. А серо-зеленая масса идет волнами вал за валом. Первый выкашивают, второй занимает его место, за ним идет третий, четвертый. Вот вражеские танки уже прорвались к окопам, утюжат их. Еще секунда-две, и до окопов дорвется пехота и захлестнет их, как могучая, грязная морская волна. Захлестнет намертво, поглотит и унесет. Тогда не спасут никакие огневые точки, укрытые в ямах.
И вдруг зашипело, засвистело небо, озарилось пламенем, через головы понеслись небывалые огромные снаряды. Их можно было различить даже просто глазами. Грохот боя заглушил нарастающий шипящий свист. И все поле, на котором ревут танки и движется устрашающая кричащая лавина врагов, покрылось враз сотней взрывов – ни танков, ни солдат не видать, и по всему полю земля дыбом стоит. Не успела она опасть – вновь такой же налет – и снова кругом темно, снова земля вся в воздухе. Потом, когда немного развиднелось, поле было неузнаваемо – оно мертво. Танки дымят, да кое-где недобитый немец шевельнет ногой или рукой.
Потрясенный Сергей открыл верхний люк, высунулся наружу и остановившимися глазами смотрел на поле, перепаханное в течение одной минуты, оно курилось. Вокруг тишина – ни с той, ни с другой стороны ни единого выстрела, только слышны слабые стоны раненых.
Сергей не утерпел, вызвал по рации комбата.
– Иван Петрович, что это такое было?
– У меня у самого глаза на лоб лезут. Видимо, какое-то новое оружие…
И тут же вмешался чей-то резкий голос:
– Прекратить разговоры на эту тему!
Сергей выключил рацию.
Не прошло и двух часов, как немецкая артиллерия с дальних позиций снова открыла огонь, из-за пригорка снова появились танки – больше прежнего, – и снова густой массой высыпала пехота – кишмя закишело изрытое воронками поле.
Сергей оторвался от прицела, глянул на задравшего голову водителя, хорошего, исполнительного парня, подмигнул ему:
– Ну, Петро, держись, начинается опять!
Парень был влюблен в своего простого и храброго в бою командира.
– Так это что, товарищ комиссар, девятая атака сегодня?
Сергей не расслышал из-за шума в наушниках, кивнул.
– Должно, шибко им хочется в Москву – больно уж прут-то нахалом. Их валят, а они прут.
Но комиссар не слушал, он уже стрелял. Танк вздрагивал, пустые дымящиеся гильзы вылетали под ноги. Водитель помогал, подавал магазины. Он не видел, что делалось на поле боя, но по тому, как торопливо стрелял комиссар, как двигались у него желваки, догадывался, что враг наседает с еще большим остервенением. Вдруг комиссар закричал:
– Заводи двигатели? Сейчас пойдем в контратаку.
У необстрелянного водителя тряслись руки. Танк рывком попятился, вылезая из своего укрытия, развернулся. И тут только водитель увидел: на огромном поле в черном дыму сплошное месиво танков. Не поймешь, который из них еще движется, а который стоит, пригвожденный намертво. И всюду, насколько в дыму видит глаз, согнутые бегущие фигурки.
– Полный вперед!
Танк присел, рванулся вперед и помчался по полю. Водитель, втянув в плечи голову, ожидал: вот-вот подкалиберным ахнут по борту.
– Левее! – сорванным голосом крикнул Сергей. И уже командиру роты по рации: – Миша! Миша! Разворачивай правый фланг! Не давай уйти вон тем белым танкам! Отрезай их! Сам не отставай от меня.
Пушка в руках комиссара ходуном ходит – бьет направо и налево. Всюду успевает комиссар. Даже замечания успевает делать водителю:
– Воронки-то объезжай, – слышно в шлемофоне. – Этак можно и башку расшибить…
– Стоп! – вдруг закричал он. – Налево! Лбом поворачивай к пушке! К пушке – лбом! Вон пушка слева! Видишь? Быстро! Сейчас шваркнет по бор…
Но было поздно. Грохнула броня, как огромный колокол. Танк вздыбился и осел. Комиссар рухнул с сиденья на спину водителю. По шее танкиста потекла теплая Комиссарова кровь. Водитель не видел, как тотчас же, загораживая Комиссарову машину от второго выстрела, рядом остановился танк командира роты. Не видел, как первым же выстрелом поднял он на воздух замаскированную немецкую пушку. Выбравшись из подбитого танка, перепуганный, с трясущейся челюстью, он кричал:
– Комиссара убило! Комиссара убило!..
В эту зиму мороз в Сибири лютовал. По ночам трещала земля. На дороге сами собой со щелканьем подскакивали глызы – замерзший конский помет. По утрам долго сизая дымка висела над селом, куржавила голые тополя, прясла. Воробьи до обеда не показывали носа из-под поветей.
Работать целый день на таком морозе было тяжело, Но Юра Колыгин готовился на фронт – со дня на день ждал повестку, поэтому стойко переносил всякие лишения, закалялся! Пятый месяц он работает трактористом в местной МТС. Не один он, Валька Мурашкин, Тимка Переверзев тоже на тракторах, с ним же в одной бригаде. Только Родика Шатрова отец не пустил, говорит: отдохни перед призывом. Но Родька все равно с утра до вечера пропадает в бригаде – разве можно от друзей отстать.
В военкомате им всем сказали: сейчас не до вас, берем только тех, кто служил в армии, дойдет черед – возьмем. Вот и ждут ребята этого череда, ни дома, ни в армии – так на распутьи пять месяцев и прошло. За неделю научились управлять трактором – заводить, включать и выключать скорости. Трактористы-то почти поголовно ушли на фронт. Остались женщины да вот такие, как они. Полдня на ремонте, а полдня по эмтээсовской ограде ездят – то подвозят комбайны в мастерскую, то буксируют отремонтированные тракторы, несколько раз даже за горючим ездили на станцию с цистернами. А по вечерам толклись на танцах в районном Доме культуры. Как ни пробирал мороз днем, вечером молодость брала свое – бежали в клуб.
Скучно и неопределенно жили ребята. Разве об этом они мечтали, заканчивая десятилетку! Уж если война, так надо воевать, а не отскребать в керосине старые ржавые детали, не кружиться на НАТИке по ограде и не щелкать счетами в жарко натопленной и прокуренной колхозной конторе.
Аля работала с матерью в колхозной конторе счетоводом.
Иногда она надувала губы:
– Из-за тебя, – говорила Юрке, – сижу здесь. Давно бы уже в Барнауле работала на заводе. Хоть бы фронту помогала, раз мама не пускает воевать, а то сидишь тут, как дура, даже в глазах рябит от этих цифр.
Но разве Юрка был виноват в этом! Он давно рвется на фронт. Но ведь не берут – что сделаешь. А они договорились, что Аля обязательно проводит его на станцию и только тогда уедет в Барнаул.
И однажды, в середине декабря, Юра пришел с работы днем. Не пришел, а прибежал.
– Мам! – закричал он еще с порога. – Повестка!
Мать как стояла у печки, так, не сдвинувшись с места, села на лавку, уронив ухват.
Но Юра не заметил этого. Он сбросил замасленную телогрейку, старенький свитер, закостеневшие, пропитанные керосином валенки, начал умываться, шоркать мочалом красные, с въевшимся в поры мазутом руки.
– Мне принесли, а Тимке с Валькой почему-то нет, – отфыркиваясь, говорил он. – Завтра в девять утра явиться в военкомат.
И только когда переоделся, подошел к матери, по-прежнему молча сидевшей на лавке.
– Ты, мам, не волнуйся. Все же идут на фронт, и не всех же убивают. А меня не убьют, вот увидишь!
Мать вроде бы только сейчас опомнилась, вскочила с лавки, засуетилась, вытирая концами головного платка вдруг прорвавшиеся слезы, забормотала:
– Конечно, сынок, конечно… Не всех же убивают… Может, сегодня вечером позовешь друзей своих, посидите. Я приготовлю что-нибудь… Ведь взрослые уж…
– Я об этом и хотел тебя попросить, мама, – смущенно проговорил Юра. -
В колхозную контору он впервые вошел не стесняясь, по-взрослому. Аля удивленно вскинула глаза. В конторе, как и всегда до войны, полно стариков. Они сидят на корточках у дверей, вдоль стен и нещадно курят махорку. Щелкают счеты. Все обратили внимание на юношу, оторвали головы от бумаг. Юра прошел прямо к Але, наклонился, шепнул, что наконец-то он получил повестку.
– Что случилось, Юра? – спросила Надежда Ивановна.
– Повестку получил, Надежда Ивановна, – громко ответил он Алиной матери. – Завтра утром – в армию. – И уже тише добавил – Отпустили бы Алю сегодня с работы.
– Конечно, конечно. О чем разговор, – поспешно согласилась она. – Аленька, иди. Я тут приберу бумаги у тебя.
И они пошли из конторы вдвоем, провожаемые вздохами и печальными взглядами. Все, кроме них понимали, что не на прогулку вызывают такой повесткой.
…Счастлива юность, что нет у нее дум – тех, что у взрослых, – и розовым кажется ей мир. Даже война и та – лишь сплошные подвиги. А там и убивают. Может, сегодня они последний раз в жизни идут вместе, может, завтра он навсегда уедет из родного села, а через месяц-два навечно останется лежать в чьей-то далекой, мерзлой земле. А вместо него появится дома маленькая продолговатая бумажка, отпечатанная на машинке под копирку, и будет мать хранить ее, оплаканную многими-многими слезами до самой своей смерти. Не думают они, эти двое, сейчас об этом. Идут себе по улице, взявшись за руки, и ничего не видят, кроме друг друга, воркуют, как голуби. И подружка его не поверит, кровно оскорбится, если сказать ей, что не пройдет и полгода после той бумажки, как выйдет она замуж. Разве знает она, как забывчиво девичье сердце? И вообще ничегошеньки они не знают, ничегошеньки они сейчас не думают. Рады, что могут идти рядышком, могут даже при всех на улице поцеловаться сейчас – никто не осудит за это, никто слова не скажет. Сегодня им все можно… Не то что с завистью, а просто грустно и жалостно смотрят конторские женщины вслед им. Житейская мудрость всегда немного высокомерна к зеленой юности…
– А куда мы идем, Юр? – спросила Аля, когда они прошли уже далеко по улице.
– Не знаю. Да так куда-нибудь…
Она остановилась, обрадованно хлопнула ладонями Юру по груди.
– Знаешь что? Пойдем к нам. У нас тепло и никого нет дома.
И они пошли. Им надо было побыть вдвоем. На душе было торжественно и смутно, хотелось высказать что-то самое главное, то, что они готовили друг другу пять месяцев и откладывали всякий раз на этот последний день. Но ни Аля, ни он не знали, что оно это такое.
– Ну, в общем вот так, – вздохнул Юра, перебирая ее пальцы. – Ты давай все-таки уезжай отсюда. Давай – в Барнаул, на завод. А я, как только до места доберусь, напишу домой свой адрес. А Надежда Ивановна сходит… А даже лучше не так. Я напишу в Барнаул до востребования, а ты будешь ходить на почту и справляться.
– Вот это правильно, – подпрыгнула Аля. – Давай чаю попьем.
– Погоди. Что еще?
Опять это не самое главное. Аля заглядывала ему в глаза, как бывало в детстве, и видела, как подрагивают у него зрачки. Значит, он волнуется.
– Знаешь, Юра, я сама хочу тоже что-то тебе сказать такое важное-важное, самое что ни на есть главное. А что – не знаю. И вот ты уедешь, а я вспомню, обязательно вспомню. – Аля погладила его по щеке, посмотрела в лицо, и обычная Алькина беззаботность вдруг стала исчезать. Кажется, только сейчас начало доходить до Алькиного сознания, что Юрка уезжает. Уезжает не на день, не на два. – Юрка, неужели ты уезжаешь? – спросила она. – А как же я без тебя? Я же без тебя никогда не жила. – Голос у нее задрожал. – Ты понимаешь, выйду из дома – тебя нет, на танцы приду – тебя тоже нет, и вообще тебя нигде нет. Во всем селе нигде нет. Нигде-нигде нет… А если я очень, очень захочу тебя увидеть, так захочу, что аж страшно станет, а тебя все равно нету?.. Юра, ты слышишь? – Аля трясла его за грудь. Слезы катились по щекам, оставляя дорожки, падали на пол. И вдруг она закричала – Ю-у-ра! Как же я без тебя?..
Юра вздрогнул.
– Аля… Аля…
И ему передался ее страх, и он представил ее одинокой, напуганной, без него, без советчика, без поддержки. И так пронзительно ему стало жаль ее. Аля вцепилась пальцами в его пиджак и закричала…
Надежда Ивановна, вернувшись с работы, застала их обнявшимися в углу Алиной комнаты на стульях. Аля заплаканная спала, положив голову Юре на грудь. У Юры тоже веки были чуть припухшие. Он осторожно повернул голову, посмотрел на Надежду Ивановну и снова уткнул лицо в Алины кудряшки.
Вечером у Юры собрались Валька Мурашкин, Тимка Переверзев, Родька Шатров, Наташа Обухова. Неунывающий Валька сразу же стал подтрунивать над Алей.
– Что-то у нас Аля сегодня за день пополнела. – Она удивленно подняла на него грустные глаза. – Но полнота какая-то необычная – с носа началась. Нос пополнел, губы и веки…
– Брось, Валька, – поморщился Тимка.
– Счастливый ты, Юра, – сказал он с завистью. – А нас не берут. Военком сегодня откровенно сказал: мандатную комиссию не прошли наши документы в училище. Но ты скажи – разве мы виноваты, что у нас отцы оказались врагами народа? Мы-то при чем? Сталин же говорит, что дети за отцов не отвечают. А нас вот не принимают.
– А мне наплевать на это училище, – сказал Валька. – Одно только жаль, что не вместе все уходим.
– А мне, Вальк, все-таки обидно, – тряс головой Тимка. – Обидно не только за себя, но и за Юрку. Жалко, что он один поедет. Знаешь, как одному тяжело в армии!
Наташа Обухова, у которой румянец полыхал во всю щеку, запустила руку в Тимкину цыганскую шевелюру.
– Ладно уж тебе. Всем хватит, все навоюетесь.
– Нет, Наташа, ты погоди. Разве мы виноваты с Валькой, что наши отцы враги народа, а?
– Тима, Тим, – окликнула его Аля, – плюнь на все это. У меня вон тоже отец враг народа – ну и что сделаешь! Не лезть же в петлю из-за этого. И жалко отца, но ничего не поделаешь.
– А мне своего не жалко! – стукнул кулаком об стол Тимка. – А Александра Петровича жалко. Хороший был учитель, правда, ребята? Не то, что Гербарий… А отца вот не жалко. Люди говорят, многих он пересажал ни за что. Все так говорят.
Тимка окончательно опьянел. Наташа увела его домой. Ушли и Валька с Родькой Шатровым. Юра понял, что ушли специально, чтобы дать возможность ему одному проводить Алю.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯАля уехала в Барнаул только в мае сорок второго года. Весной, в самую распутицу проводили они с Наташей Тимку и Родьку Шатрова. Те уходили последними из их класса. Вальку Мурашкина взяли раньше. Девушки ездили с ними до станции. Как родных братьев расцеловали, расплакались и, как водится, долго смотрели вслед удаляющемуся эшелону. На обратном пути Наташа плакала, Аля не утешала ее – сама еле сдерживалась.
Вскоре был объявлен набор на строительство заводов в Барнауле. И они обе уехали.
Эшелон девушек встретили на вокзале люди в военном и штатском. Здесь же, на площади между зданием вокзала, садом и деревянными ларьками состоялся митинг. Худой чернявый мужчина с глубоко запавшими щеками, в кожаной куртке комиссара гражданской войны забрался на капот автомашины.
– Товарищи! – начал он глухим хрипловатым голосом.—
Зимняя кампания тысяча девятьсот сорок первого года показала, что враг не так страшен, как рисуют его некоторые паникеры и нытики. Мы не только остановили немцев под Москвой, но и разгромили их там. Наши войска отбросили врага на запад от ста пятидесяти до четырехсот километров! От немецко-фашистских захватчиков полностью освобождены Московская и Тульская области, частично Ленинградская, Калининская, Смоленская, Орловская, Курская, Харьковская, Донецкая области и Керченский полуостров. Советские войска освободили шестьдесят городов и около одиннадцати тысяч других населенных пунктов. Из фашистской неволи вызволены миллионы советских граждан. Наши войска уже на подступах к Смоленску и Витебску. На всем фронте стратегическая инициатива полностью перешла в наши руки… – Упираясь кулаками в карманы кожанки, он подавался вперед, словно наваливался на невидимый стол. Жилы на шее надувались, на выпирающих, обтянутых скулах появился нездоровый румянец.
Аля с Наташей стояли в первом ряду и не сводили глаз с оратора. Пожалуй, впервые к ним и к таким, как они, обращались по-взрослому, без снисхождения.
– Но армий нужна техника! – говорил он, напрягая глухой голос. – И эту технику должны дать мы, работники тыла. Перед вами с сегодняшнего дня стоит задача большой важности – построить завод, который будет работать для фронта…
Потом их распределяли по бригадам, Алю с Наташей, как и многих девушек, прибывших с этим эшелоном, зачислили в землекопы. Надо было рыть котлованы под строительство цехов большого завода. Аля гордилась этим. Она хотела делать самую черную, самую трудную работу, хотела уставать, отдавать все силы до последней капельки, чтобы, придя в барак, валиться на койку и чувствовать удовлетворение оттого, что она сегодня полностью отдала свои силы, и пусть от этого Юре там, на фронте, будет легче, потому что она часть его трудностей взяла на себя.
В ту первую ночь Аля почти не спала. Лежа на жестком соломенном матрасе, она думала о том, что вот в этом наспех сколоченном бараке начинается ее новая жизнь, жизнь тяжелая, лишенная всего того, что окружало ее дома с детства, к чему она привыкла и без чего не представляла свое существование. Но это не пугало ее, к этому она приготовилась – война! Страшило ее другое: а вдруг она не сможет работать землекопом! Нет, она не нытик, она не плакса, она не пожалеет сил, чтобы справиться с этой работой – ведь она обещала Юре выдержать все испытания, перенести все трудности. Но вдруг эта работа будет сверх ее сил – не в состоянии же человек сделать больше того, что он может! Бывает же так: надо поднять наверх какую-нибудь тяжесть. От земли оторвал, на весу держишь, а поднять выше пояса не можешь. Напрягаешь все жилы – все, что в тебе есть! – а поднять все-таки не в состоянии. Это и страшило Алю.
И еще думала она: как, наверное, трудно Юре в этом училище! Все говорят, что в армии очень трудно. Представляла: может, в эту минуту Юра тоже лежит в своей казарме и думает о ней. Наверное, думает, что она одна теперь плачет здесь, как девчонка, потерявшая маму… Нет, Юрочка, выдержу, все перенесу, все вытерплю, чтобы только ты вернулся. Ведь я тебя люблю больше… больше всех на свете, – больше самой себя, – вот чего я тебе не сказала в тот последний вечер, а это-то и было самое что ни на есть главное. Нету у меня человека роднее, чем ты. А плакать я не плачу, Юрочка, я совсем не плачу… Аля лежала на спине. Слезы сами собой текли у нее по щекам и попадали в уши.
Так встретила она рассвет – первый утренний рассвет в своей трудовой жизни. В бараке тише стал слышаться храп, чаще раздавались вздохи. Девушки начали просыпаться. Подняла голову и Наташа.
– Ты уже проснулась? Давай скорее одеваться да побежим к умывальнику, а то сейчас попросыпаются все, тогда не подступишься.
– А я сон какой видела! – щебетала в умывальнике Наташа – она и здесь была такой же говоруньей. – Сначала видела папу там, на Урале, где мы жили раньше. Он сидит в своей комнате и пьет водку. У него там была своя комната с решеткой на окне, в ней он и пил по неделям. Я еще тогда маленькая была. Будто бы он пьет, а наш Гербарий стоит перед ним навытяжку с подносом в руках, и салфетка у него перекинута, знаешь, как у официантов в старое время. И костюм на нем черный, официантский. Гербарий нагнулся к столу с таким, знаешь реверансом, а вместо папы за столом сидит уже Тимка лохматый и стучит
об стол кулаком. «А я, говорит, не жалею своего отца!»… – Наташа понизила голос до полушепота. – А потом мы с Тимкой целовались. Уж так целовались! Аж голова у меня закружилась. Проснулась оттого, что губы больно стало. – Наташа засмеялась, – оказывается я сонная руку положила себе на губы и придавила их… И все равно приятно, что хоть во сне нацеловалась с Тимкой… А сон, наверное, знаешь, к чему? Папа, наверное, письмо с фронта домой прислал… Сегодня сбегаем на почту – может, от ребят письма есть…
На большом пустыре расставлены вехи, торчат свежевыструганные колышки. Бригадир, толстая, бойкая Капа Звонарева отвела свою бригаду в сторонку, оглядела.
– Вот ты, с кудряшками, как звать? – спросила она, указывая пальцем на Алю.
– Алевтина.
– Пойдешь со мной получать лопаты. А вы – никому не расходиться!
Лопаты раздали по списку, выдали каждому члену бригады брезентовые рукавицы. Бригадир получила от мастера участок, расставила своих землекопов и объявила норму – два кубометра в смену на каждого.
Аля волновалась. Страшило ее все то же: а вдруг она не сможет выполнить норму? Но посмотрела, как весело принялись все долбить землю, как замелькали лопаты, начала успокаиваться – здесь все такие же, как она, никогда не работали землекопами.
Не дожидаясь пока разметят участки остальным, Аля начала копать. Новая лопата с легким хрустом лезет в землю. Но, несмотря на это, первый пласт долго не давался. Многочисленные сплетения корневищ никак не хотели разрываться. Потом пошло лучше, и Аля радовалась – работа идет легко. Только одно неудобство – через брезентовые рукавицы трудно держать черенок лопаты, он все время крутится. Для того, чтобы земля не рассыпалась, все время приходится сильно напрягать пальцы и крепко сжимать древко. Пальцы левой руки начали уже неметь. Лопата все чаще и чаще стала перевертываться – почему-то правый край ее перетягивал и земля сваливалась. Аля сбросила рукавицы. Потные пальцы цепко схватили черенок, работать стало ловчее. Снова начала входить в ритм: нажим ногой, взмах через левое колено…
Аля уже заканчивала второй ряд, когда подошел мастер, пожилой мужчина с рыхлым лицом пьющего человека.
– Почему без рукавиц? – строго спросил он.
Аля виновато посмотрела на него. Она, сама не зная почему, думала, что ее непременно похвалят и, как ребенка, сделавшего непостижимое для него дело, по-отечески погладят по головке. Ведь она же еще ни разу не отдохнула, старается не жалея сил. Но человек в длинном стеганом ватнике сердито уставил на нее мутновато-серые глаза.
– Где рукавицы?
– Я их сняла, вон лежат.
– Надень сейчас же!
– Я не умею в них… Лопата вертится.
– Ничего, привыкнешь, не будет вертеться. – И уже более мягко добавил – А без рукавиц через час на руках мозоли будут.
Мастер пошел дальше, а Аля надела рукавицы и, не отдыхая, продолжала бросать землю. Рядом так же, не разгибаясь, работала Наташа. Кофточка на ее спине потемнела от пота, платок давно сполз с головы, еле держался на затылке, короткие, стриженные под мальчишку волосы с золотистым отливом рассыпались по лицу. Аля с некоторой завистью посмотрела на нее – в движениях Наташи не чувствовалось усталости, она, казалось, полностью была поглощена работой, торопливо углубляясь в землю, будто ища что-то в ней. У Али же лопата отяжелела, все чаще и чаще перевертывалась и все труднее было выбрасывать землю на отвал, а земля прилипала к лопате. Аля уже подумывала об обеде. Нет, она не проголодалась, ей хотелось отдохнуть, лечь прямо вот тут около котлована на спину, разбросать натруженные руки и, ощущая приятную ломоту в пояснице, зажмурить глаза и ни о чем не думать. Лежать так, не шевеля ни одним мускулом, долго-долго, наслаждаясь теплом ласковых лучей весеннего солнца и видеть их сквозь розовый туман век.
Из мечтательного оцепенения ее вывел хрипловато-рыхлый голос мастера:
– Что, дочка, устала? – ласково спросил он, проходя мимо.
– Нет, ничего, – поспешно ответила она и суетливо стала бросать лопатой землю.
Ей было стыдно за свою слабость. «Полежать захотелось! – издевалась она над собой. – Может, на пляж пойдешь, позагораешь с романом в руке? А Юра, может, сейчас уже на фронте, может, израненный весь, из последних сил отбивается, а тебя на отдых потянуло. А сама еще полдня не поработала…» Так распаляя себя, Аля остервенело взмахивала и взмахивала лопатой. Она не замечала, что выкидывать землю стало гораздо труднее – яма становилась глубже. Земля дробилась на комочки, и они скатывались обратно вниз. Теперь все ее внимание было сосредоточено на этих комочках, на этих уступах котлована. Казалось, вся жизнь ее теперь зависит от этих земляных лесенок, весь мир сосредоточен на них, как будто на них решается судьба войны.
Аля не слышала, как ударили в кусок рельса – сигнал к обеду – продолжала копать и копать.
– Кончай, Алька! Еще наработаешься, – втыкая лопату, крикнула Наташа. – Пойдем обедать.
Шеренга спин распрямилась и распалась – девушки выскакивали из котлована, почему-то смеялись. Некоторые тут же садились, свешивая ноги с бруствера, и, растопырив пальцы, разглядывали ладони.
– Ох, девочки, мозоль-то какая! – чуть ли не восторженно воскликнула веснушчатая девушка с большой косой, закрученной короной вокруг головы. – Как же теперь такие руки мальчикам показать?
– Пока мальчики вернутся, семь шкур новых нарастет, – ответила бригадирша. – Нечего рассиживаться, пошли в столовку!
На бригадирше была выцветшая синяя футболка, плотно обтягивающая большие упругие груди. Она шагала впереди бригады, широко размахивая руками, поблескивая толстыми матовыми икрами. «Какая сильная! – позавидовала Аля. – Эту не потянет на пляж после двух часов работы. Она, наверное, не чувствует тяжести лопаты».
Вечером Аля пришла в барак еле волоча ноги от усталости. Сразу же повалилась на топчан и заснула тяжелым сном.
Наутро болело все, начиная от левого колена, до которого нельзя было дотронуться, как до чирья, и кончая всеми без исключения мышцами рук и спины.
Так прошел для Али ее первый по-настоящему трудовой день. Больше недели мучилась она, стараясь привыкнуть, втянуться. Но было слишком трудно, почти непосильно. Она похудела, у нее лицо обветрело, глаза ввалились. От прежней Али остались только затейливые кудряшки вокруг лица.
– Дойдешь ты здесь, девка, – сказала ей однажды бригадирша Капа Звонарева. – Не выдюжишь, должно.
