Текст книги "Солона ты, земля!"

Автор книги: Георгий Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 88 страниц)

2

Проводив Настю с околотком в Куликово, Леонтьич затосковал. Он слонялся по ограде, заглядывал в пригон, в хлев – искал себе занятие. Брался чинить хомут, но, едва вдев смоленую дратву в огромную иглу, тут же бросал. Он бродил по двору как неприкаянный. Надумал – чтобы хоть чем-нибудь заняться – перетащить от пригона под навес сани. Дотащил до середины ограды и тоже бросил. Так и лежали они несколько дней, загораживая проход. То и дело старик забегал в избу. Потоптавшись в пустой горнице, или поворачивал обратно во двор, или окликал жену.

– Обед-то скоро у тебя? – спрашивал он. И в голосе уже не чувствовалось былой строгости.

– Что ты, Господь с тобой? – удивлялась старуха. – Только из-за стола вылез, а про обед спрашиваешь.

– Неужто? Запамятовал…

Все валилось из рук. Без Насти опустошилась его жизнь, стала неуютной. Леонтьич видел, что и мать то и дело пускала втихомолку слезу. Правда, это его не удивляло – на то она и мать.

Леонтьич несколько раз вдруг ни с того ни с сего запрягал лошадь и тайком уезжал в Куликово. Возвращался оттуда повеселевший. В такие минуты он подолгу топтался около жены, возившейся в кути, виновато поглядывал на нее.

– Настя-то ничего живет, – говорил он как бы между прочим. – Поклон тебе передавала.

Жена, угрожающе громыхая ухватом, подступала к нему.

– Ты опять, старый, один ездил?

Леонтьич проворно отступал к двери.

– Погоди, погоди, – успокаивал он старуху. – Я ведь поехал в бор жердей нарубить. Ну, а там до Куликовой рукой подать. Ну и завернул.

Кроме дочери, старик Юдин встречал в Куликово многих их сельчан, состоящих и в отряде Милославского и особенно в новом отряде какого-то Коляды. Там была совсем другая жизнь, чем у него.

До старости Леонтьич тянулся за Хворостовым и за Другими – в них видел заветную мечту, хотел, чтобы при встрече люди снимали шапки и первыми раскланивались с ним. А поездил в Куликово, наслушался разговоров там, увидел, что богатство-то теперь не в моде, не в заслугу оно человеку определяется, а в вину ему, что уважение-то людей приходит не по количеству скотины в пригоне и зерна в закроме, а по сделанной для людей пользе. Уж на что кум Андрей Борков, покойничек, царство ему небесное, был голодранцем из голодранцев, а люди ему даже умершему почести оказали: после восстания на его могиле стрельбу устраивали и речи говорили.

А Леонтьичу уж больно хотелось чести людской, хотелось быть на виду у людей, хотелось ходить по улице выпятив грудь и поглаживая бородку. Это и заставило задуматься старика, заставило по-новому посмотреть на себя и на людей. И однажды ни с того ни с сего, как показалось его жене, он бухнул:

– Ты вот что, мать, – сказал он, переступая с ноги на ногу около печи, – оставайся одна, а я того, икуируюсь отседа.

– Чего? – не поняла старуха.

– К партизанам подамся в Куликово.

Старуха удивленно всплеснула руками.

– Совсем, что ль, рехнулся! А хозяйство? Ты что, ополоумел? Нешто я одна управлюсь.

Впервые за много лет Леонтьич погладил свою жену по плечу и непривычным просящим тоном заговорил:

– Хозяйство? На кой ляд нам это хозяйство? Теперь без хозяйства легче жить. Мы его тоже икуируем… А к тебе я буду наезжать, проведать, чтоб не шибко скучала, а? Оставайся… Да и за Настей присмотр там будет, а то кадысь я был у нее – какая-то пасмурная она ходит.

Леонтьич был не похож на себя, просящ. И это тронуло жену. Она заплакала, уткнувшись в его тощую грудь.

– Ну, ну, ты чего это… чего? – повторял он растроганно… Отстранил старуху и забегал по избе, восторженно взмахивая руками. – А хозяйство… я его того… партизанам отдам, на прокорм. Без него теперь легче, жить. – И осекся. Старуха смак: мула слезу, уставилась на него сердито.

– Как это отдашь? Наживали, наживали, а ты отдашь. Дочь родную по миру пустишь!

– Нет, нет, – спохватился уже старик. – Овечек, к примеру, отвезу Насте в приданое. Они там с Федькой хотят жениться. Так вот это на блины им.

– Как жениться? Там? Где же там жить-то будут? Пусть едут сюда и живут. Все им отдадим. И свадьбу сыграем, как у людей.

Леонтьич попал в тупик со своей затеей. Это обозлило его. Он в сердцах пнул припечек, взвизгнул:

– Ну, я без тебя знаю, что делать! Тебя еще не спросил! – и выскочил во двор.

Не откладывая дело в долгий ящик, он тут же стал запрягать лошадей. Достал спрятанное в день восстания старенькое седло, связал по ногам и положил на телегу трех овец, кинул к передку телеги куль овса. «На три дня хватит, а там пусть отряд кормит моих лошадей». Достал с полатей рыжую от ржавчины берданку, привязал к ней бечевочку и закинул ружье за спину.

– Может, погодил бы ехать-то, – несмело сказала следившая с порога за его сборами жена. – Завтра уж с утра и отправился бы.

Леонтьич промолчал, суетясь около телеги, словно и не ему это было сказано.

– Ну, чего стоишь, раскрылилась? – прикрикнул он немного погодя. – Харчей давай. Там ить кормить-то не будут…

По селу Леонтьич проехал на полной рыси, сделал большой круг через площадь – на виду у всего села прокатился с берданкой за плечами и, исподтишка бодря лошадей кнутом, направился по куликовской улице. Уж больно ему хотелось, чтобы сельчане видели, какой он воинственный!

На полпути к Куликово Леонтьич заметил шагавшего впереди рослого мужика в рыжем домотканом армяке. Что-то сильно знакомое показалось ему в немужицкой дородной осанке, в прямой, размеренной походке. Расстояние сокращалось, Леонтьич быстро нагонял пешехода. Когда подъехал совсем вплотную, ахнул. По дороге шагал подпоясанный красным кушаком с огромным тесаком на боку пот – отец Евгений.

– Батюшка! Вы-то куда в таком облачении? – изумился Леонтьич.

– A-а, Юдин, – прогудел отец Евгений, – Ты, никак, в партизаны собрался, голубчик? – глядя на его вооружение и зная его трусоватость, ухмыльнулся священник.

Юдин соскочил с телеги и, не выпуская из рук вожжей, переминался около рослого, богатырского сложения, попа.

– В партизаны, батюшка, в партизаны… Вот только благословления нет вашего. Благословите, батюшка, на ратное дело. – Леонтьич торопливо сдернул с головы картуз и, по-прежнему не выпуская вожжей, прижал руки к груди.

Поп раскатисто захохотал. Леонтьич недоумевающе вскинул глаза.

– Там Данилов тебя благословит, – сказал отец Евгений. – А ты лучше подвези меня до Куликовой.

– Садитесь, батюшка, – засуетился снова Леонтьич. – Правда, не пристало священника везти вместе с овечками, но не обессудьте, батюшка, не бросать же их тут, на полпути, ради вас… – И уже более спокойно спросил – Разрешите полюбопытствовать: далече это вы так снарядились?

– В партизаны, голубчик… А ты кому это овец-то повез?

Леонтьич изумленно посмотрел на попа, сдвинул овец к одной стороне телеги, высвобождая место рядом с собой.

– Овечек-то? К ребятам. Солдатский харч – он быстро оскомину набивает. А тут мясца поедят, глядишь, веселее воевать-то будут… Садитесь, батюшка, сюда вот, ослобонил место.

В Куликово первым, кого они встретили на площади, был Данилов, Он стоял около крыльца районного штаба, опершись на костыль, смотрел, как Коляда обучал партизан своего отряда приемам рукопашного боя, наступлению развернутым фронтом. Аркадий Николаевич сразу узнал односельчан и немало удивился, видя их в таком снаряжении. Поп на ходу спрыгнул с телеги и бодрым шагом, по-солдатски размахивая руками, направился прямиком к Данилову.

– Вы таких принимаете в отряд, Аркадий Николаевич? – улыбнулся он, растопырив руки, поворачиваясь и показывая себя и свое вооружение. Глаза священника лукаво поблескивали, хотя он, к удивлению Данилова, был трезв.

Аркадий Николаевич не без удовольствия осмотрел крепкого, еще не успевшего до конца огрузнеть попа. Настроение у Данилова было хорошее. В тон попу спросил:

– Уж не воевать ли собрались?

– Истинно, Аркадий Николаевич. Как сказано. «В тот день, – говорит Господь Саваоф, – поколеблется гвоздь, укрепленный на твердом месте, и будет сломан, и упадет, и тяжесть, бывшая на нем, уничтожится». Все то, старое, рушится. Вот и пришел я к вам. Силенкой Господь меня не обидел. Повоюем…

Данилов уже без прежней иронии, серьезно посмотрел на священника.

– А почему вы решили, что ваше место именно здесь, а не там? – кивнул Данилов в сторону Камня.

– А это уж мне лучше знать, – Отец Евгений тяжело посмотрел на Данилова своими крупными, навыкате глазами. От недавней веселости не осталось и следа. – Тут мое место, Аркадий Николаевич, и по плоти и по крови, – сказал он густым басом. И было в этом голосе что-то печальное и в то же время решительное, будто какая-то неизбежность заставляла его делать то, что он делает. Помолчав, он добавил – Всю жизнь среди народа прожил. А под старость куда уж я… А там я чужой.

Был он непривычен в своей человеческой задушевности, в мужицком армяке. Немного грустный и немного радостный – таким бывает человек на самом крутом повороте своей жизни. Данилов видел и понимал это.

– Хорошо… Евгений Осипович, – сказал Данилов, – мы зачислим вас в отряд. Но оружие добывать придется самому в бою. У нас такой закон. Оружия у нас нет.

– Спасибо, Аркадий Николаевич, и на этом. А оружие как-нибудь добуду.

Подошедший к этому времени Леонтьич топтался около Данилова и несколько раз уже порывался обратить на себя внимание но Аркадий Николаевич не замечал его. Наконец старик натужно крякнул.

– А я ведь тоже, товарищ Данилов, к тебе в отряд, – сказал он торопливо, словно боясь, что его не будут слушать. – У меня и ружьишко есть. Вот посмотри. И овечек я привез ребятам на прокорм – старухе сказал, что для дочери повез их. Это чтоб она не ворчала…

На ужин у партизан в этот день была баранина.

3

На следующий день перед вечером из Усть-Мосихи к Данилову прискакал нарочный с запиской от председателя сельского Совета Петра Дочкина. Тот извещал районный штаб о приближении к селу большого отряда белых. «Войска, – писал Дочкин, – движутся на крестьянских подводах со стороны Камня; заняты Юдиха и Макарово; час назад вблизи села показалась вражеская разведка…» Данилов быстро написал и передал с тем же нарочным ответ, в котором просил Дочкина силами местной команды задержать противника до вечера, пока подойдет высланная им помощь.

Нарочный ускакал обратно. Данилов послал дежурного за Федором Колядой. В это время из штаба Милославского пришел посыльный и вручил в запечатанном конверте донесение. Данилов разорвал конверт, бегло прочитал бумажку и побледнел: в ней сообщалось о нападении вражеского разъезда на партизанскую разведку и случайной гибели комиссара.

В комнату вошел Коляда.

– Ты звал меня, Аркадий Николаевич?

– Да. – Данилов протянул Федору обе бумажки.

Тот долго читал одну, потом другую. Положил на край стола. Помолчал.

– Жалко Ивана. Добрый мужик був. На разъезд напоровся… Хм… – с досадой мотнул он головой. Снова наступило молчание. – Ну, а с цей бумажкой шо робыть? Выступать?

– Да. Больше некому.

– Добре. – Коляда поднялся, застегнул на все пуговицы шинель, чуть заметно, одними глазами улыбнулся:

– Благословляй на первое крещение.

Данилов махнул рукой:

– Чего уж там… валяй. Ни пуха ни пера. – И, беря со стола донесение Милославского, добавил – Я сейчас тоже уезжаю, к Громову надо…

Начинало смеркаться, когда отряд Коляды выехал из села. На полпути встретили мчавшийся галопом обоз. Остановили.

– В чем дело? Кто такие? – крутился на вороном Жеребце между подвод Коляда. Он был красив – в длинной кавалерийской офицерской шинели, в ремнях, искрещивающих грудь и спину, с поблескивающим на боку клинком. Горячил коня.

– Из Мосихи. Отступаем.

– Сдали село? Эх вы, раззявы! Где Дочкин?

– Там сзади едет.

– Он последним, уходил.

Отряд двинулся рысью. Недалеко от Усть-Мосихи встретили Дочкина с местной командой. Он занял оборону по обе стороны дороги. Коляда спешился, поздоровался за руку с Дочкиным, кивну л на село:

– Много?

– Роты две. Должно, опять Большаков пришел, старый знакомый.

– Я ще з ним не встречався… А, это тот самый. Иван! – позвал он адъютанта. – Кажуть, шо твий шурин у сели, Тряхнем?

– Тряхнем, Федор Ефимович.

– Так, шоб вин недилю пид хвист себе заглядал.

– Тряхнем, У меня есть план.

– А ну, давай.

– В лоб наступать, по-моему, толку мало. Давай обойдем село кругом и с макаровской дороги вдарим. Наверняка с той стороны у них заслона нет.

– А куды воны бежать будуть? На Куликово? Там зараз ни единого отряда нема. На штаб налетят.

– На Куликово они ее побегут. Здесь оставим местную команду.

– Местная не вдержить.

– Удержит, Федор Ефимович, ей-богу, удержит. Вы смотрите, как хорошо получится. Мы зайдем с тылу. Без выстрела, тихо. В это время местная команда откроет огонь и пойдет в наступление. Они, конечно, будут обороняться. А мы как раз сзади и вдарим.

Дочкин прислушивался к разговору, прикидывал.

– А что? Парень дело говорит… Это вправду, что Большаков твой шурин, или так, шутите? – спросил он у Буйлова.

– Вправду, – ответил Коляда. – Вот воны зараз по-родственному чокнутся… Ну што ж, Иван, хай буде по-твоему. Наука тебе, бачу, на пользу пишла. Дэ командир местной команды? Удержите противника в случае чего?

– Удержим. Вы нам с десяток людей с винтовками оставьте, чтобы шуму больше было.

– Оставим. Товарищ Дочкин, пошли толкового хлопця у Куликову, упредить на всякий случай. Мало ли шо могет быть.

– Хорошо.

– Давайте проводников из местных жителей, хай проведуть нас так, шоб ни одна собака нэ бачила.

– Проводников? Да у тебя, товарищ Коляда, половина отряда моеижкксхих. Они тебя куда хошь здесь проведут.

– И то правда. Ну, тронули, орлы, – скомандовал Федор. И подумал: «Завтра надо с Даниловым побалакать и название отряду придумать, шоб отличався от усех. Назвать «Орлы». Добре будет – громко и красиво. А ще лучше – «Красные орлы».

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ1

Штабс-капитан Зырянов опомнился тогда, когда в одних кальсонах без седла проскакал не меньше десятка верст, Впереди и сзади скакали верхом, мчались на подводах и просто бежали его солдаты. Разгром был полный. Утром около Алеутского от усиленной роты, насчитывавшей триста с лишним человек, собралось около сотни на половину безоружных и полураздетых.

Зырянов рвал на себе волосы. С какими глазами явится он к Большакову. (Побаивался он командира отряда, тяжел был тот характером.) «Неужели это Милославский меня так расхлестал? Морду сукину сыну набить следует за такие дела».

Большаков, выслушав Зырянова, рассердился не на шутку.

– Да что он там, гад, с ума, что ли, сошел?

Большаков только что хвалил в душе Милославского за убийство Белоножкина. Об этом Милославский прислал подробную – куда подробней, чем Данилову! – докладную записку. В конце сообщал, что на 22 сентября намечен арест районного штаба, а затем и Главного штаба.

И вдруг на тебе! Вдрызг расхлестал Зырянова. Он и раньше бивал мелкие отряды – без этого в его положении нельзя. Но так распушить усиленную роту – основную силу большаковского отряда! Это ничем нельзя оправдать.

В дверь осторожно постучали.

– Да,

На пороге кабинета появился урядник, грузный, усатый, с выпученньми белесыми глазами.

– Ваше благородие, господин капитан, вы давечь пытали, не видел ли кто в бою ихнего командира. Так вот есть такой парень, говорит, видел.

– А ну зови его сюда.

Вошел худой, загоревший на солнце до черноты солдат, без шинели, босиком. Вытянулся.

– Ты видел красного командира?

– Так точно.

– Где ты его видел?

– Так что, когда мы с Митрием выскочили из хаты на улицу, видим, бегуть…

– Кто?

– Все бегуть. И наши и красные. Я говорю: Митрий, полезли под плетень, – а тут ктой-то плетень повалил. Вот и говорю, лезем под этот плетень, потому как сразу не разберешь, кто куда бежить. Говорю, переждем, покеда все убегуть, а когда будет послободнее, тогда и мы подадимся.

– Ты короче. Какой он из себя, командир?

– Какой? Высокий, в шинели, на вороном коне. Здоровый такой, ежели, упаси Бог, кулаком разок звезданет в горячке – поминай как звали, пиши за упокой.

– В какой обстановке ты его видел? Что он делал?

– Он посылал куда-то посыльного. Говорит, скажи самому Данилову, что, мол, отряд этих, как их… красных орлов… Вот-вот – красных орлов, так он и сказал. Скажи, мол, отряд орлов вдрызг разбил Большакова… Это вас то исть, господин капитан.

– Ты ничего не напутал?

– Никак нет, ваше благородие. Рядом он стоял с плетнем, под которым мы с Митрием лежали. Можете у Митрия спросить, не брешу.

– А кто это Митрий?

– Да этот, как его – Рыбкин.

– Какого взвода?

– Нашего, третьего.

– Ну, хорошо, иди.

Большаков закурил. Прошелся по кабинету.

– Значит, это не Милославский. Какой-то новый отряд появился. Надо сегодня же запросить Милославского: что это за отряд «Красных орлов», откуда он? – Большаков подошел к вешалке, снял шинель, долго надевал ее. Зырянов облегченно думал: «Пронесло». – Я сейчас с ротой Бессмертного выезжаю в Тюменцево, Александр Андрианович Винокуров прислал нарочного, просит приехать навести порядок – опять бунтуют мои земляки. Я им покажу! Долго будут меня помнить. Ну а вы, Зырянов, собирайте остатки своей роты… Вот ты, черт возьми! Как же это вы, штабс-капитан, прохлопали?

– Поднимите, Василий Андреевич, я выставил усиленный заслон в сторону Куликово, – в третий раз начинал рассказывать штабс-капитан. – А этот отряд шел, видимо, за нами по следу…

– Ну ладно. Я тороплюсь. К двадцать второму я вернусь. В этот день весь отрад должен быть около Куликово – будем помогать Милославскому. К этому сроку ваша рота должна быть вооружена, одета и обута.

– Будет сделано.

2

Семья и хозяйство требовали постоянных забот. А мужа – его вон шестой год дома нет! Вот и мыкалась Пелагея. За последние годы дети подросли, помогать стали по хозяйству. Старшему сыну Николаю семнадцать уже стукнуло – почти мужчина. В отца пошел, рослый, белобрысый красавец. Не раз замечала Пелагея на улице, как девки табунятся около ее сына. Дед Андрей Матвеевич Большаков души не чаял в старшем внуке. Отец все время готовил его в кадетский корпус – спал и во сне видел своего любимца офицером, настоящим, образованным, блестящим. В редкие наезды в Тюменцево Василий Андреевич всякий раз подзывал Николая, ставил его рядом с собой, окликал Пелагею:

– Мать! Посмотри, уже догнал отца. – Любовно хлопал сына по плечу, говорил – Скоро, скоро, Коля, расправишь крылья. Все отдам. В посконную рубаху оденусь снова, а тебя выведу в люди.

А по пьянке любил одевать сына в свой офицерский мундир, прицеплял серебряную с насечкой саблю и любовался. В такие минуты он опоражнивал стакан за стаканом, напиваясь до невменяемости, обнимал сына и плакал, беспрестанно сморкаясь в кулак. Не по-офицерски…

В этот раз он с отрядом приехал под вечер. Приказал хорунжему Бессмертному произвести аресты бунтовщиков по указанию купца Винокурова, а сам решил побыть вечер дома, в семейном кругу, разобраться с жениной родней в том, как это посмел Иван переметнуться к партизанам.

Пришли почти все из многочисленной буйловской родни: сам тесть Федор Егорович с женой Аксиньей, прозванной в селе за округлость и пышность фигуры Крыночкой, брат тестя Илья Егорович – отец Ивана, пришла Наталья, старшая сестра Ивана, меньшая Ольга, брат Пелагеи Михаил. Пришел старик Большаков с младшим сыном Яковом (так и не помирились с пасхи Василий Андреевич с

Яковом – пробежала черная кошка между ними, видимо, на всю жизнь).

– Ну что ж, родственнички, – зловеще начал Василий Андреевич. – Я кровь лью свою и чужую – законное правительство защищаю, а вы бунтовщикам помогаете, против власти идете. Как это расценивать? А?

Родственники, сошедшиеся как на поминки, молчали.

– Оно, Василий Андреевич, – начал тесть, – дело-то какое. Они, дети-то, ноне не особо слухают отцов. Хотя бы тот же Иван. Разве отец или, скажем, сестра вот его Наталья виноваты, что он ушел в партизаны!

– А кто виноват, я?

– Тебя никто не винит, зятек. Время такое пришло смутное. В писании как сказано? «Возгорится земля и небо, горы и реки, брат на брата пойдет, сын на отца». Вы вон с Яковом – родные братья, одна мать вас родила, а на Пасху, помнишь, как дрались, чуть не до убийства. А разве отец твой – Андрей Матвеевич – виноват в том? Вместе вы росли, а выросли разные. Так и Илья. Разве виноват он, что сын его Иван ушел в партизаны?

– Ты мне не заговаривай зубы, – грубо оборвал тестя Василий Андреевич. – Сегодня я позвал вас не в штаб, а к себе домой. Позвал не по должности командира отряда особого назначения, а как человек, состоящий с вами в родстве, поговорить по-семейному, без огласки. А когда вызову в штаб, тогда будет поздно оправдываться. У меня в штабе никто еще не оправдался… Вот мой наказ: передайте Ивану, пусть, пока не поздно, одумается и вернется домой. Не вернется – поймаю, повешу, в Тюменцевой повешу у вас на глазах. Тогда не просите помилований. Так ему и передайте. А из вас кто будет помогать партизанам, тоже не пощажу.

Пелагея стояла в дверях горницы, прислонясь к косяку, сумрачная. Она смотрела на мужа с холодной отчужденностью. Совсем не то было полгода назад, когда он на Пасху приезжал домой, в отпуск. Тогда ждала она его с трепетом, с радостью, а сейчас, кроме страха перед ним и неприязни, ничего не было на душе. Противен он был ей и как муж и даже как человек. Она слушала его и верила, что он действительно не задумываясь повесит Ивана. Повесит и по-прежнему будет спокоен, как будто ничего не случилось. Ох как она его ненавидела в этот вечер! Ненавидела и боялась. Она лучше всех их, сидящих здесь в комнате, знала Ивана, знала, что не вернется он из партизан – не затем уходил. Знала, что до этого он почти полгода состоял в какой-то подпольной организации. В какой, она толком не знала. Помнила, что иногда он рассказывал о Кирьке Меринове, о Ромке Шабанове, о Федоре Артемьеве – о тюменцевских большевиках. Знала, что упоминать эти имена нельзя ни в коем случае, – Иван брал с нее клятву. И в партизаны уходил он с ведома и благословения своей сестры. Долго они шушукались вечером перед уходом. Провожая в путь, Пелагея по-матерински перекрестила его, собрала котомку, отдала старый мужнин наган, привезенный им еще с германской и до сих пор валявшийся на дне сундука. Потом сунула маленький сверточек, зарделась, как маков цвет:

– Передай Антонову это. – И, не поднимая пылавшего лица, попросила – Ты уж не суди меня, Ваня. На старости лет совсем ума рехнулась. Сына женить скоро, а у меня…

– Да что ты, Поленька. Я понимаю, – успокоил брат.

Так и ушел. Ушел, и, конечно, никакими угрозами его обратно не вернешь. Зря Василий так ширится, правда не на его стороне.

Во дворе послышался конский топот, людские голоса. Это приехали офицеры отряда.

Пили почти всю ночь. Хорунжий восхищенно смотрел на сына Василия Андреевича.

– Хорош у вас сынок, капитан. Вылитый отец. У меня был бы такой сын – я бы считал себя самым счастливым человеком на свете. Раньше не задумывался над этим. А сейчас, видимо, уже возраст такой, завидую тем, у кого сыновья. Я бы на вашем месте зачислил его в отряд адъютантом для особых поручений. Пусть привыкает к нашему солдатскому ремеслу. Если с этих пор окунется в солдатчину, хорошим будет офицером, настоящим.

Василий Андреевич обнимал сына, влюбленно смотрел на него.

– Хочешь в отряд?

Николай застенчиво улыбался, кивал головой.

– Ты чего это? – косилась Пелагея на мужа. – Не вздумай его таскать за собой. Не дам.

– Не твоего это ума дело, – не оборачиваясь, бросил Большаков. – Мы с ним мужчины, без тебя как-нибудь обойдемся.

Наутро Василий Андреевич вышел во двор в белоснежной нижней рубашке, в синих офицерских галифе с малиновыми кантами и высоким стеганым ошкуром. В ограде хорунжий давал задание разъезду. На крыльце стоял Николай и поблескивающими глазами смотрел на молоденького солдата, стоявшего сзади Петренко. Солдатом был Николай Мошкин, новичок, которому еще недавно Козуб объяснял, что такое подножный корм. Он был на каких-нибудь год-полтора старше Николая. Отец заметил этот взгляд сына.

– Хорунжий, куда направляете разъезд?

– По вылковской дороге. На всякий случай.

Василий Андреевич, улыбнувшись, посмотрел на сына.

– Хочешь поехать в разведку?

Николай кивнул головой, глаза его еще больше заблестели. Хорунжий, тоже улыбаясь, поднялся на крыльцо, дружески хлопнул Николая по плечу.

– Привыкай воевать. Это пригодится тебе.

Через полчаса Николай стал неузнаваем: на нем был отцовский защитный китель, его шинель без погон, фуражка с офицерской кокардой, сбоку неуклюже болтался клинок, на поясе – кобура с наганом.

– Далеко не ездите, – наказывал старшему Петренко хорунжий.

Пелагея, провожая сына, всплакнула счастливыми материнскими слезами – уж больно хорош он в офицерском наряде. Подумала: «Правду говорит Василий, надо на офицера учить Коленьку, сильно уж ему идет военная форма».

Проводил разъезд, Большаков плотно позавтракал, перекрестился на образ Георгия Победоносца, сказал Бессмертному:

– Ну, теперь пойдем разговаривать с господами большевиками.

От дома Большакова до центра села было версты две-три. Василий Андреевич ехал шагом на ослепительно белом коне, помахивая нарядной витой плетью. Встречные крестьяне снимали перед ним шапки, кланялись. В ответ он небрежно козырял. Иногда останавливался, заговаривал, спрашивал про урожай, про житье-бытье, про сыновей, сверстников своих. У него было хорошее настроение. По селу проехал, как на параде, – сотни любопытных глаз смотрели на него из окон, из-за плетней, из переулков. После всего этого заниматься допросами не хотелось. Он со всей офицерской кавалькадой завернул к Винокурову.

– Встречайте, Александр Андрианович, гостей, – крикнул Большаков вышедшему на крыльцо хозяину. – Хоть и дела есть, а не мог не заехать.

– Хорошо сделал, Василий Андреевич, очень хорошо. У меня в доме всегда тебе рады – почетный гость. Проходи. Проходите, господа.

Он провел господ офицеров в гостиную.

– Сейчас я вас угощу вином! Ух и вино! – Он смешно зажмурил глаза, затряс головой. – Такого вина вы никогда в жизни не пили. По заказу специально из Австро-Венгрии мне давно еще привезли.

Не успели выпить по одному бокалу, как вошла горничная, кокетливо улыбнулась Большакову:

– Василий Андреевич, к вам солдат.

– Чего там еще? – недовольно спросил он и бесцеремонно оглядел с ног до головы смазливую служанку. – Пусть войдет.

Сразу же на пороге вырос Петренко. Глаза у него были вытаращены, губы тряслись.

– Что? – заорал Большаков, вскакивая. У него похолодело в груди.

– Ваше благородие… Ваше благородие! На засаду наскочили.

– Что-о?! Колька где? Сын мой где?

– Ваше благородие… на засаду около моста… Коня убило под вашим сыном. Увезти не смогли. Троих потеряли. Так и не дали забрать его.

– Троих?! Всех побью! Запорю до смерти! – Он налетел на остолбеневшего Петренко. – Ты!.. Как ты смел живым являться?! Шкуру по лоскутам спущу за Кольку.

– Василий Андреевич… Василий Андреевич, – держал его за рукав хорунжий. – Надо немедленно выехать туда… Говоришь, коня убило? Сам-то он жив? Ну, вот видишь, Василий Андреевич, сын-то жив. Сейчас нагоним, окружим и любой ценой выкупим или отобьем парня.

Большаков не помнил себя от ярости. Он так ударил в лицо перепуганного насмерть Петренко, что тот вылетел в другую комнату и упал там у противоположной стены.

По тревоге была поднята рота и полным галопом помчалась по вылковской дороге. Впереди рядом с Большаковым скакал бледный с перепугу Мошкин. (Петренко так и не смогли привести в чувство.) Скакали, не жалея лошадей. Наконец показался мост. Около него что-то чернело.

– Вон там, ваше благородие, нас встрели.

Подскакали. Около моста лежала убитая лошадь, на которой уезжал Николай, рядом валялось три солдата.

– Видите, Василий Андреевич, они умышленно взяли его в плен, чтобы получить потом хороший выкуп, – заметил Бессмертный. – Надо догонять.

Снова бешеная скачка вплоть до самого Вылкова.

В село влетели не опасаясь, на полном скаку. Бросились искать старосту, но его дома не было. Согнали мужиков.

– Партизаны были здесь? – не слезая с коня, спросил Большаков.

Толпа молчала.

– Еще раз спрашиваю, партизаны были? Будете молчать, перепорю полсела. Все село перепорю. Ну?

– Были, ваше благородие.

– Давно?

– Только что ушли.

– Куда ушли?

– А кто их знает… В бор подались.

– Пленный с ними был?

– Был какой-то.

– Куда они его дели?

– Кто его знает.

– Говорите, иначе прикажу дотла сжечь село. Куда дели пленного?

Наперед вышел седобородый дед. Прищурившись, посмотрел на Большакова.

– Нешто мы знаем, ваше благородие. Я слухом пользовался, что будто бы помер он от ран, а там кто его знат.

– Помер? – Большакова дернуло всего.

Так бы ничего и не добились, если бы не Кирюха Хворостов, разговаривавший в сторонке со знакомым мужиком. Он подошел к Большакову.

– Ваше благородие, вот мужик говорит, что недавно похоронили какого-то офицера за огородами.

– Офицера? А ну, где этот мужик?.. Какого офицера?

– А я не знаю, ваше благородие. Видел, кого-то они хоронили, а может, это и не ваш сынок. Этот уж больно большой был, рослый и притом офицер.

– Знаешь то место?

– Можно поискать.

– Веди.

За огородом, под ветлой, лежали комья свежей глины. У Василия Андреевича трепетно билось сердце.

– Копай! – приказал он мужику.

Тот долго выбрасывал не успевшую еще осесть землю. Докопал до мягкого.

– Должно, он. Вымайте, одному мне не поднять.

Двое солдат спрыгнули в неглубокую яму, вытащили труп. Василий Андреевич глянул на белесые, перепачканные глиной локоны, и у него потемнело в глазах. Он!

– Коля!.. Сын… – Под белой, не тронутой солнечным загаром кожей лица задвигались комки мышц. Но Большаков держал себя стойко. Много видел он смертей и хоть не хоронил еще родных детей, все-таки не смалодушничал, держался как подобает офицеру.

– Посмотри, ничего там не осталось? – приказал он мужику.

Мужик подошел к могиле, нагнулся. Большаков не спеша достал револьвер и выстрелил ему в спину. Тот вздрогнул, обернулся, удивленно спросил: «Чего вы?..» и упал в яму.

– Заройте! – приказал Большаков. И добавил отъезжая – Раз могила вырыта, кто-то должен в ней лежать. – Он был подчеркнуто сдержан и суров. Тело сына Василий Андреевич вез в седле на руках. Всю дорогу молчал. Хоронить собирались завтра, но в полдень вернулись разосланные в разных направлениях разъезды и доложили, что в Мезенцеве замечено скопление партизан. Похоронили Николая в тот же день в центре села в церковной ограде. До вечера пластом лежала на сыром холмике могилы Пелагея. Несколько раз ее отливали водой, уговаривали пойти домой, но она рвала на себе волосы и снова с завываниями кидалась на могилу. Страшным и неутешным было ее горе. Она прокляла мужа.