Текст книги "Солона ты, земля!"
Автор книги: Георгий Егоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 88 страниц)
Едва Кирюха Хворостов задворками прибежал домой, как по селу поднялся шум; из конца в конец скакали верховые, подняли они и ночевавших у Хворостовых двух солдат. Потом откуда-то вернулся отец. Кирюха настороженно прислушивался, о чем разговор.
– Большевики листовки расклеивают, – сообщил отец. – У Юдина постоялец чуть не поймал одного – хотел на ворота листовку наклеить.
Кирюху чуть не подбросило с лежанки: это же никакой не большевик, это он, Кирюшка, хотел вымазать Насте Юдиной ворота дегтем в отместку за сватов… Кирюха чуть было не выскочил из горенки и не сказал об этом отцу, но вовремя одумался: напоминать старику о неслыханно оскорбительном сватовстве было нельзя – только вчера отец обломал об него черенок граблей. А к тому же может здорово влететь от каменского начальника за то, что ударил лагуном солдата…
До утра по селу несся надрывистый собачий лай, слышались крики и причитания баб. Взбешенный начальник контрразведки метался по комнате Ширпака. Обыски дали пять написанных полуграмотными каракулями большевистских листовок, найденных в притонах и дворах, – ясно, что они только что были подброшены и хозяева к ним никакого отношения не имели. Но главная беда – мобилизация явно сорвана: в селе оказалось всего-навсего шесть рекрутов.
Утром все село согнали на площадь. Зырянов, бледный, со сжатыми в тонкий росчерк губами, вышел на крыльцо волостной управы. Ненавидящим взглядом окинул толпу.
– Снять шапки, когда перед вами офицер! – заорал он вдруг.
Торопливо обнажились разномастные головы.
– Саботаж? Полсела перевешаю!.. У меня власти хватит. Я вам покажу! По гроб будете помнить поручика Зырянова.
Мужики стояли покорно, втянув головы в плечи. Опять начинается… Чей сегодня черед болтаться на перекладине?
– Фельдфебель! – позвал Зырянов. – Выводи!
Из каталажки, набитой битком, стали выводить арестованных. Тут были отцы сбежавших рекрутов и те пятеро, у которых найдены листовки.
К Зырянову их подводили по одному.
Он коротко спрашивал:
– Где сын?
– В город уехал.
– Двадцать плетей!
Тут же посреди площади было расставлено несколько скамей, на них и пороли.
– Где сын? – сквозь стон и крик слышался голос Зырянова.
Женщина снизу вверх жалобно смотрела на начальника.
– Нету, батюшка, сына-то.
– Двадцать пять плетей!
– За что, милай, – голосила женщина. Но ее подхватили под руки и поволокли. – Сыночка-то нет, убитый он. За что же меня-то?..
Но разбираться было некому. На площадь ударами кнута опускались выкрикиваемые в ярости слова:
– Двадцать пять!
– Двадцать пять!
– Где взял листовку?
– Нигде не брал…
– Двадцать пять!
– У этого морда бандитская. Тридцать ему! Я вас отучу большевиков слушать!..
К обеду два разъезда из трех, посланных Зыряновым для поиска Данилова, пригнали десяток рекрутов, прятавшихся на пашнях. Потом прискакал солдат из третьего разъезда. Он подлетел к поручику с дико вытаращенными глазами, доложил:
– Так что, господин начальник, по макаровской дороге встретили двух бандитов. Они начали стрельбу, и вот Никанора в грудь убило.
– Какого Никанора? – нахмурился Зырянов.
– Тимофеева Никанора, земляка мово.
– Где они, эти бандиты?
– Так что там, господин начальник!
– Где там?
– Где их застали, господин начальник. Мы их окружили.
Присутствующий здесь Ширпак спросил:
– Какие они из себя, эти двое?
– Они близко нас не подпустили. А издаля видно, что один высокий, а другой низенький. Этот, который низенький, поднялся, что-то кричал нам. А мы по нему огонь открыли залпом. Тогда он взял два пистоля и зачал по нам стрелять. Мы было спешились, хотели развернутым фронтом наступление вести, да где там! Они из трех стволов садят, от земли подняться нельзя. У энтого, который пониже, в одной руке кольт, в другой наган. Лихой, сатана. Он и положил Никанора… Проводника нашего из местных, Кирилла Хворостова, тоже задело пулей, ухо оторвало… Унтер прислал меня за подмогой.
У Ширпака выступил пот на носу.
– Это он, – уверенно сказал Ширпак.
– Фельдфебель! – крикнул Зырянов. – Бери десяток солдат, скачи туда, взять живыми.
– Слушаюсь.
– Остальным всем по двадцать пять плетей! – приказал Зырянов своим подручным и пошел с площади.
В нем все клокотало. В груди жгло и сушило. Нужна была разрядка. Поэтому в доме Ширпака нетерпеливо бросил Виктору Михайловичу:
– Водки!
И пока готовили закуску, одну за другой выпили несколько рюмок крепкой домашней настойки. Ширпаку было знакомо это состояние друга. Некоторое время он теперь будет пить молча, методично опорожняя рюмки. Потом начнет бить посуду, кричать. А когда обмякнет, перекипит, станет требовать женщин. После этого ширпаковский друг становится не страшным.
Этой третьей стадии и ждал сейчас Ширпак. Сам он пил далеко не каждую рюмку, а Зырянову все подсовывал и подсовывал графин – ему хотелось побыстрее перескочить через вторую, самую буйную стадию опьянения друга. Зырянов пил и время от времени ударял кулаком о стол, рычал все озлобленней и яростней:
– С-скоты!.. Для них д-делали революцию, а они…
Немного погодя:
– Вешать! Вешать н-надо!.. Д-данилова сейчас привезут – ш-шкуру с него спущу с живого, а потом п-по– вешу. За ноги…
И, наконец, к радости Ширпака, заговорил о женщинах.
– Ты хвастал прошлый раз, что п-приволокнулся тут… А? Н-не бойся, н-не отобью, хочу посмотреть.
Ширпак смутился.
– Нет, Федор Степанович, она не пойдет сюда.
– К-как это н-не пойдет. Солдата пошли, скажи, что я просил… просил я.
– Хорошо, Федор Степанович, сделаю.
– И позови эту учительницу… К-как ее… Маргаритку. Она ни-ччего, п-понравилась мне прошлый раз… – Глаза у Зырянова заблестели.
Лариса пришла в сопровождении солдата, напуганная, бледная. Она была уверена, что ее вызвали, чтобы допросить об Аркадии. Но поручик сразу же заулыбался ей, вскочил со стула и едва не упал – так его качнуло на ногах. С грохотом опрокинулся стул.
– Пардон, м-мадам, – Зырянов галантно взял Ларису под руку. – Прошу…
Она высвободила руку – терпеть не могла пьяных.
– Прошу…
Лариса не двигалась с места. Она еще не понимала, зачем она здесь.
– П-пардон. – Зырянов раскланивался. – Я пригласил вас как подругу Виктора Михайловича п-посидеть с нами. Прошу. – Он почти силой подвел ее к столу, усадил. – Т-такая чудесная дама и в такой глуши… Прошу…
В прихожей послышался торопливый стук каблучков. В комнату впорхнула веселая полногрудая учительница Маргарита Марковна.
– Добрый день, господа.
– А, Марго! – Зырянов не поднялся. – Проходи, Марго. Виктор, дай ей стул. – И снова повернулся к Ларисе. – Прошу выпить со мной на… на этот…
б-брудершафт…
Лариса вскочила:
– Вы что! Я вообще не пью. Если вы только за этим…
Зырянов перебил:
– Ну-у-у, такая к-красивая девушка и т-такая недотрога. – Он поднялся, чтобы усадить ее. – Прошу… Прошу.
Сесть все-таки пришлось.
– Если вы только за тем и привели меня под конвоем, чтобы я пила с вами, то напрасно делали это. Пить я все равно не буду.
– Т-то есть как так?
– А вот так. Я не пью.
– Такого н-не бывает. Пьют все. Марго, как ты считаешь? Все пьют?
– Конечно, все, – резко ответила та.
– Все пьют, а я не пью.
– Н-не может б-быть… – Зырянов тянулся к Ларисе рукой. Лариса отодвигалась от него.
За окнами раздался конский топот. Зырянов лениво повернул голову, прислушался. Потом откинулся на спинку стула.
– Сейчас я вам покажу ч-чудесное зрелище. Сейчас связанного Данилова з-заставим плясать… в-веселить нас.
У Ларисы из рук выпала рюмка. По скатерти расползлась бордовая лужица настойки. Словно кто-то сильной рукой сдавил сердце, в глазах потемнело. Стало дурно.
– У-у-у, голубушка, так нельзя… Ах, да, я забыл… – Зырянов с минуту, уставясь, смотрел на Ларису. Глаза у него были сизые, как ежевика. Потом в них проступили зрачки. Он разжал губы, криво усмехнулся. – Я забыл, с кем имею дело. М-между прочим, его судьба… в ваших руках… Н-надеюсь, вы м-меня поняли?..
Маргарита Марковна, размахнувшись, ударила о пол рюмку. Зырянов медленно повернулся к ней.
– Н-не надо, крошка, т-так бурно переживать т-такие пустяки.
Лариса была в оцепенении. Все проходило мимо нее, не задевая сознания. «Аркадий, Аркадий… неужели Аркадий…»
В дверь постучали.
– Да! – крикнул Зырянов.
Тотчас же на пороге появился фельдфебель. Зырянов нетерпеливо махнул рукой:
– Веди сюда. Х-хочу посмотреть, что эт-то за гусь…
– Так что разрешите доложить, господин поручик, – лихо козырнул фельдфебель, – бандиты энти ушли!
– Ушли… черт с ними, поймаем. Т-ты Д-данилова давай. Он сейчас п-плясать будет.
– Никак нет, господин поручик. Ушел Данилов.
– Куда?.. – И вдруг до него дошел смысл сказанного. – Как! Данилов ушел?! – заорал он. Ударил кулаком о стол. Со звеном полетели графины, рюмки, тарелки. – Упустил!
– Никак нет, господин поручик. Он раньше ушел.
Зырянов вскочил. Он уже не шатался.
– Как раньше? Почему раньше? – подступил он к фельдфебелю.
– Не могу знать, господин поручик. Когда я прибыл с подмогой, Петренко доложил: бандиты ранили двоих солдат и ускакали в неизвестном направлении.
– Перестреляю всех! – Зырянов схватился за кобуру.
Старый служака, зная крутой нрав подвыпившего начальника контрразведки, шарахнулся в дверь.
– Убью, старый болван! – Зырянов выстрелил.
Женщины испуганно завизжали. Этот визг словно подхлестнул Зырянова. Он остервенел, выскочил в ограду.
Солдат, вернувшихся с фельдфебелем, как ветром сдуло. Посреди двора лежали только двое раненых. Они испуганно таращили глаза на своего начальника.
Не видя, на ком бы сорвать зло, Зырянов выбежал за ограду. Стал стрелять куда попало. Пули засвистели вдоль улицы. В селе поднялся крик. Бабы хватали игравших в дорожной луже ребятишек и бежали в укрытие. Видя мечущихся по улице людей, остервеневший, потерявший самообладание, Зырянов начал стрелять по ним.
Надрывая душу, стеганул по селу истошный детский вопль. Кричал крутившийся на дороге мальчишка лет шести. Он не мог подняться. Лужа в которую он упал, все больше и больше бурела от крови. Из двора напротив выскочила растрепанная кричащая женщина. Бросилась к ребенку. Ее мелькнувшая фигура привлекла затуманенный взгляд поручика. Он выстрелил по ней. А в это время в доме Ширпака трясущаяся Маргарита Марковна вцепилась в рукав Виктора Михайловича, умоляла его:
– Витенька, пойди. Пойди отними у него наган. Он нас всех застрелит. Ой, какой изверг! Он убьет нас.
Ширпак, бледный, напуганный, с капельками пота на носу, озирался по сторонам. Он с силой оторвал от себя учительницу и полез на печь. В эту минуту он боялся своего озверевшего друга не меньше, чем недавно у Ларисы Федоровны своего врага Данилова.
Лариса стояла молча в углу и повторяла про себя:
«Ушел… ушел… Значит, ушел…»
ГЛАВА ПЯТАЯВ шестидесяти верстах от города Камня – старое волостное село Тюменцево. Разбросалось оно в степи на добрый десяток верст по обоим берегам мелководной речушки Черемшанки. С восточной стороны к середине села примыкает огромное озеро. За озером небольшой в две версты длиной и версту шириной – сосновый лесок. Красивый лесок – место постоянных летних игр и развлечений молодежи.
Предание говорит, что давно, во времена последней турецкой войны, старый купец и коннозаводчик Андриан Ильич Винокуров привез откуда-то диковинных рыбок и пустил их на развод в озеро. Потом мужики любопытства ради тайком ловили эту чужеземную рыбу и рассматривали ее. Завезенная гостья внешне слегка походила на молодого соменка, но была шире и мясистее его. Странный вела она и образ жизни: была малоподвижна и большую часть времени проводила зарывшись в ил; ленивая была рыба. Так ее и звали – линь, а в народе – лень. Отсюда будто однажды в половодье линь попал в Черемшанку, а по ней – в другие реки и озера. Так, по рассказам стариков, в водоемах Кулундинской степи появилась эта жирная, мясистая рыба.
Перед германской войной старый купец умер, и все его дела перешли к сыну Александру Андриановичу, который в молодости служил в армии, долго не женился, кутил и прожигал жизнь. К тридцати годам нажил сифилис, ездил за границу лечиться. Сифилис заглушили, но жить с проваленным носом он не хотел. Там же за границей, сделали ему пластическую операцию.
Следом за Винокуровым по богатству в селе шел Андрей Матвеевич Большаков. Он имел ветряную мельницу, выстроенную на песчаном бугре по трезвоновской дороге, засевал до сотни десятин зерновых, но самой большой гордостью старого Большакова был сын Василий, который первым из тюменцевских жителей выслужился в офицеры.
В дни отпуска проходил он по селу твердым шагом, поблескивая на солнце золотом погон. Офицер в глухом селе – редкое явление. Поэтому и лелеял первого офицера старый Андрей Большаков. Несмотря на то, что у него было еще два сына – Иван и Яков, светом в окошке для Андрея Матвеевича был старший, Василий.
Средний сын, Иван, с детства не был привержен к крестьянскому труду. Еще мальцом часами заглядывался на винокуровских приказчиков: как бойко они орудовали аршином, как галантно подавали покупателям кульки и свертки, как проворно бегали вдоль прилавка с товарами. Упросил-таки отца отпустить его в город учиться по торговой части.
Младший сын, Яков, хоть и любил работу в поле, но был плохим хозяином – якшался с батраками и совсем безразлично относился к отцовским планам. Он мог спокойно пройти мимо покосившегося столба, перешагнуть, не подняв с земли, валявшуюся доску. И все-таки, несмотря на все это, отец прочил в свои прямые наследники именно его. («Василий уже штабс-капитан, где ему возиться с таким большим хозяйством! Он в люди вышел!») Поэтому-то отец и не отделил Якова, а оставил жить вместе с собой в большом крестовом доме на Каменской улице.
Весной девятнадцатого года Андрей Матвеевич заложил вторую мельницу, а на прошлой неделе получил от Василия письмо: сулился сын на пасху в отпуск. Это было большой радостью для старика. Уже год не виделись. А пуще всего хотелось узнать: когда мужик будет жить спокойно, чтобы мог он без опаски заниматься хозяйством? А то ведь, того и гляди, нагрянут опять большевики и начнут таскать тебя за твое же добро. Хотя и затеял старик строить вторую мельницу, а все-таки без совета старшего сына опасался. Вот и ждал его.
Василий Андреевич приехал за три дня до пасхи. Его жена Пелагея, красивая тридцатилетняя женщина, наварила самогона, браги, запасла дюжину бутылок казенной водки – свекор сказал: «Свои-то мужики и самогон вылакают, а Вася, чай, отвык от него!»
После обеда начали собираться хозяева села: приехал местный богач Напалков, пешком пришел владелец двухсот лошадей и коров, «скупой рыцарь», скотовод Ягуп Тюменцев, торговец Ядрышников, священник отец Виссарион, владелец мельницы Казанцев и кое-кто еще из местной знати.
Когда уже расселись за столом, неожиданно подкатил на дрожках сам Винокуров. Такой чести не ожидал даже Андрей Матвеевич. Все засуетились, повскакивали с мест. Хозяин усадил дорогого гостя в передний угол. Здороваясь со штабс-капитаном, Винокуров чуть улыбался.
– Приехал, Андреич, послушать новости. Зарылись мы здесь в навозе, не знаем, что творится в большом мире.
После первого стакана водки стеснение, которое внес приезд Винокурова, прошло. Василий, сидевший рядом с коннозаводчиком, порозовел. Он выпячивал грудь, на которой поблескивал офицерский Георгий.
Первым заговорил отец Виссарион.
– Скажи, Василий, скоро ли вы разобьете супостатов?
– Скоро, батюшка, разобьем.
– Что-то не видно, что скоро, – поворачиваясь к штабс-капитану, заметил вдруг Винокуров. – Хорошо вы в прошлом году прижали большевиков под Пермью, а сейчас опять они наседают на вас.
Большаков загорелся.
– Нет, Александр Андрианыч, еще неизвестно, кто кого жмет. Правда, пытались потеснить они нас под Пермью. Но мы все-таки отстояли этот рубеж. А сейчас… – он обвел всех взглядом, – скажу вам по секрету: Верховный, перегруппировав силы, решил дать решительный бой большевикам. И это генеральное наступление навсегда решит их судьбу. Я не имею права разглашать планы нашего командования, но смею заявить, что в ближайшие дни вы узнаете еще об одной блестящей победе наших войск. – Он задержал взгляд на спокойном лице коннозаводчика, скользнул по раскрытым ртам Напалкова, скотовода Тгоменцева и посмотрел на отца, кивнув на дверь – никого нет? – отец метнулся к двери.
– Скажу вам, – навалившись грудью на стол, продолжал он полушепотом, – скоро будет взят Саратов. – Он опять помолчал, следя за произведенным эффектом. – Три дня назад армия генерала Ханжина прорвала фронт этой ихней красной армии и заняла Стерлитамак и Белебей. Следующими падут Казань, Самара и Саратов. В Саратове наши войска соединятся с армиями генерала Деникина, и тогда считай, что Москва уже наша.
– О, зачем уж нам Москва? – вздохнул Напалков. – Жить бы нам Сибирью отдельно. Свой правитель, свои законы. А Москва – для расейских. Пускай они там свои порядки и устанавливают, нам до них дела нет.
– Правильно, – подтвердил Казанцев. – Расейских к себе не пускать, и самим к ним не лезть. Сибирь без Расеи проживет, пусть они без нас поживут!
Винокуров возразил:
– Не устоим мы против России. Там – сила.
– А мы – что? Против сибиряка ни одна сила не выдержит.
– Выпьем за Сибирь-матушку! – поднял стакан старик Большаков.
Выпили. Разом заговорили все. Винокуров сделал два глотка и поставил стакан. Лицо его начало краснеть, только по-прежнему мертвенно-сизым оставался нос.
Подождав, пока немного стихнет, Винокуров спросил:
– Скажи, пожалуйста, Василий Андреевич, – мы здесь только слухами пользуемся, может, болтают! – сколь серьезны масштабы дезертирства из армии?
– Дезертирство? – Большаков пожевал губами. Ему не хотелось говорить об этом слишком больном для армии вопросе. – Дезертиры есть. Но основной костяк армии надежный. А дезертиров мы будем расстреливать. Беспощадно и публично расстреливать, чтобы об этом знали все и никому не повадно было.
Голос подал и молчавший до сих пор Ягуп Тюменцев.
– Ко мне вчерась приходил покупать лошадь старшина и говорил, что в управу пришла бумага и в ней пишут, будто в Камню поймали двух дезертиров наших, тюменцевских.
– Кого? – спросил старик Большаков.
– Ваську Егорова и Пашку Малогина.
– Расстреляем, – безапелляционно бросил штабс-капитан, – чтобы не позорили село. Через три дня поеду в Барнаул, так в Камне договорюсь, чтобы их привезли сюда и здесь, на глазах у односельчан, расстреляли…
Вечером начали собираться родные и друзья Василия Андреевича. Пришел его младший брат Яков с женой Анной, Буйловы – родственники жены Василия Пелагеи, соседи, его друзья по молодости. В доме стало шумно, сивушно запахло самогоном. Пелагея не присаживалась, подавала на стол, угощала гостей.
Василий парился в новом мундире – в комнате была духотища. Но он не раздевался, даже этим хотел подчеркнуть разницу между ним и сидящими. А за столом сидели бородатые, уже подвыпившие мужики, раскрасневшиеся, потные бабы. Все пили и ели. Ели много – мужики чавкали смачно, жадно. Громко смеялись. Каждый лез к штабс-капитану со стаканом, желая чокнуться с дорогим родственничком или бывшим другом. При этом нещадно расплескивали самогон на скатерть, на штаны и даже на офицерский мундир. Василий морщился. Неужели ради этих потных волосатых рож блестящее офицерство армии кладет свои головы, неужели это есть та самая Россия, о чести которой так пекутся генералы?
Терпел он и тогда, когда пьяненький тесть, обычно чувствовавший себя стеснительно в богатой родне, осмелел и полез через стол целоваться с любимым зятем. Загремели опрокинутые стаканы, по скатерти лужей разлился терпкий самогон. Все были пьяны и поэтому ничему не удивлялись, ничем не возмущались. Наиболее трезвым, кроме самого виновника торжества, был двоюродный брат Пелагеи, маленький щуплый Иван. Он сидел в конце стола около двери, как бедный родственник, каким и был на самом деле. Пил мало, почти совсем не разговаривал. Он, пожалуй, один видел, что Василий тяготится своими гостями, замечал с трудом скрываемую досаду на лице хозяина. Пелагея, без конца бегавшая из кухни к столу и обратно, несколько раз нагибалась к брату и извиняющимся тоном спрашивала, что ему подать и почему он не пьет. Иван благодарно улыбался ей – они с давних пор без слов понимали друг друга – успокаивал сестру: ничего ему не надо, на столе перед ним все есть.
Не мог не заметить единственного трезвого взгляда за столом и Василий. Эти умные, понимающие глаза смущали, злили штабс-капитана и в то же время сдерживали его, заставляли улыбаться, пожимать тянувшиеся со всех сторон к нему заскорузлые, мозолистые руки, кивать в ответ на назойливые пьяные нравоучения: будто бы их хлебом вскормлен он и выведен в люди, будто бы они, лохматые, пропахшие навозом, есть основа основ земли русской. Улучив момент, Василий улыбнулся Ивану – дескать, что поделаешь с пьяными, взял свой стакан. Пелагея подлила ему водки из стоявшей на подоконнике бутылки.
– Ты что это, Иван? Давай выпьем. – Он хотел споить и его, чтобы не чувствовать на себе этот трезвый, понимающий взгляд.
Сидевший напротив Василия его младший брат Яков пьяно уставился на лавочную полубутылку.
– Это что же, братец, пригласил к себе в гости, – придирчиво начал он вдруг, – сам пьешь водку, а нам самосидку подносишь. Стало быть, ты благородных кровей, а мы – скоты, все вылакаем. Так?
Старик Большаков грозно посмотрел на младшего сына, но тот и ухом не повел. Г ости притихли, как обычно на гулянках перед скандалом. Жена Якова Анна, помогавшая хозяйке подавать на стол, кинулась к своему мужу:
– Яша, Яшенька, да что ты? Да как тебе не стыдно…
– Мне стыдно? Ему не стыдно на глазах у всех с окна лакать лавошную, а мне стыдно, да? Или он в золотых погонах, ему можно по-хамски делать, да?
Отец поднялся из-за стола.
– Яшка, замолкни! Василий не тебе чета!
Мирный ход гулянки нарушился. Жены дальних родственников и друзей начали дергать своих мужей, шептать:
– Пойдем, одевайся…
– Чего пойдем? – отнекивались осовевшие мужики. – Пущай он нам водки дает.
– Не обеднеет…
Чтобы хоть как-нибудь сгладить неловкость от братниной выходки, Василий громко спросил жену:
– Ты что, на стол разве не водку поставила?
Вопрос прозвучал наивно, и глупость положения, в котором был хозяин, не только не уменьшилась, а наоборот, еще более усугубилась. Яков презрительно смотрел на брата и качал головой. Неприязнь к старшему брату у него была давно. Отец всегда больше любил Василия, лучше его одевал, перед всеми к делу и не к делу выставлял его напоказ, хвалил. Работать по хозяйству заставлял только младших сыновей, а старший рос форсистым себялюбом. Женил он его на одной из самых красивых девок в селе, не посчитался, что она из бедной семьи. При женитьбе выделил половину хозяйства, построил дом на берегу реки. Силами наемных работников сеял ему хлеб, а когда тот служил в армии, вообще вел за него все хозяйство. Видя, что всегда все для Василия и ничего для остальных, Яков постепенно стал холоднее относиться к хозяйству и в конце концов перешел на положение чужого человека, совершенно не заинтересованного в делах семьи. Яков не упускал случая подковырнуть старшего брата.
Не утерпел он и на этот раз.
Когда гости разошлись, отец набросился на Якова. Он яростно тряс кулаками:
– Выгоню из дому! Сопляк ты! По миру пущу! Позор на всю деревню… Да как ты смел на офицера, хоть он и брат твой, как ты смел говорить такое при людях? Тебе водки мало! Нa, пей!..
Яков, начавший трезветь, тоже распалился: одна кровь в них была, большаковская.
– Это твоих рук дело, – кричал он на отца. – Ты и тут выгадываешь! Все хапаешь, все тебе мало. Даже на выпивке и то экономишь. Все жадничаешь! На двор пойдешь и то оглядываешься, нельзя ли обратно в квашню… А куда хапаешь? Все равно красные придут, по ветру все пустят.
Красных Яшка раньше не вспоминал, удивился отец, не иначе, как он Ивана наслушался – тот, грамотей, все знает и везде нос сует.
– Мы эту красную гольтепу уже видели в восемнадцатом годе. Уже пуганые, не особо боимся. – И, чтобы уколоть самолюбие сына, добавил – В Камню вон сидят твои дружки Васька Егоров и Пашка Малогин, сбежали из армии. Скоро увидишь, как их будут вешать тут принародно.
Из горницы Яков вышел трезвым. Он был доволен, что, насколько смог, отомстил старшему брату за его заносчивость. Но тут же вспомнил о Ваське с Пашкой. Они, правда, не были его друзьями, но ребята хорошие. Васька, забияка и драчун, до службы слыл по селу скандальным парнем. Но к Якову почему-то относился дружелюбно. Может быть, потому, что тот не хвастался отцовским богатством.
Помнит Яков, как Васька подростком появился в селе.
