Текст книги "Солона ты, земля!"
Автор книги: Георгий Егоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 49 (всего у книги 88 страниц)
Город остывал медленно. Раскаленные за день камни мостовых, кирпичные стены домов еще дышали жаром. Но со стороны Оби нет-нет да и потянет свежей струей. Красный проспект стал оживленнее, загомонил, заклокотал. Пестрый людской поток, бурля и завихряясь, тек в оба конца. На перекрестках двоился, троился и, ничуть не уменьшившись, устремлялся дальше. Урчали автомобили, вякали пронзительные клаксоны, клубился серый отработанный газ.
Высокий костлявый старик с вислыми седеющими усами… Он идет не торопясь, в черной косоворотке, подпоясанной по-старомодному низко на бедрах белым шелковым поясом с кистями. В руке – объемистый потертый портфель. Взгляд спокоен и уверен, взгляд мудреца, для которого этот бурлящий людской поток – суета сует человеческая. С высоты своего роста внимательным прищуром молодых, подвижных глаз окидывает сразу все, и кажется, все сразу видит, все замечает и все до мелочи понимает. Со стариком то и дело здороваются встречные. Он раскланивается, но ни с кем не останавливается, не заговаривает. Иногда на него оглядываются, перешептываются.
На площади напротив серого нового Дома Советов с большими квадратными окнами он остановился, прислушался к торжественному голосу диктора из репродуктора, прикрепленного на столбе: «…четырнадцать с половиной норм, которые выработал за смену этот шахтер – невиданный еще рекорд. Алексей Стаханов воочию доказал, что для большевиков нет преград, что им все по плечу…»
Людской поток, бурливший вокруг седоусого старика, не приостановился. Многие даже не обратили внимания на сообщение. А те, кто обратил, задержались на секунду, прислушиваясь, перебросились двумя-тремя фразами: «Вот это работнул товарищ!», «Да – молодец!», «Таких бы побольше» и шли дальше. А человек в черной косоворотке все стоял и слушал: «…он решительно, по-большевистски сломал все представления об устоявшихся нормах. Только в нашей советской стране возможно такое отношение к труду…»
Наверняка этот пожилой мужчина с вислыми усами слышал больше, чем говорил диктор. Он долго стоял под репродуктором, смотрел в лица проходивших – ему хотелось видеть, как реагируют люди на только что переданное экстренное сообщение. Но все были заняты своим: на лицах – сосредоточенная озабоченность или праздная беспечность, веселость или деловитость, серая скука или молодой искрящийся задор. Милые люди, вы не замечаете тот день, но вы будете его вспоминать всю жизнь, он войдет в вашу жизнь, хотите вы этого или не хотите, как войдет он в историю страны! Не от хорошей жизни он входит. Ой, не от хорошей!..
Андрей Иванович, так звали высокого старика, повернулся и неторопливо пошел в переулок к большому кирпичному дому. Он поднялся на второй этаж, заглянул в ящик для почты, прибитый на двери, крутнул вертушку звонка.
Река тяжело движется меж кустистых берегов, движется целеустремленно, как и много лет назад. Кажется, седая, могучая Обь занята очень важной работой. Занята днем и ночью.
Любит Андрей Иванович Павлов сидеть вечером на берегу и смотреть в седую пучину тяжелых вод, ощущать незыблемость и вечность этого движения. Любит слушать тишину над рекой, видеть гаснущие огненные закаты там, на противоположном берегу, за Кривощеково.
Красива Обь вечером. Ленивые мелкие волны, перекатываясь на свинцовой хребтине реки, нехотя, мимоходом заплескивают рассыпавшиеся по воде искры заката. И чем больше они заплескивают их, тем обильнее кажется эта огненная осыпь, словно небо хочет поджечь реку.
Где-то видел уже такую огненную россыпь Андрей Иванович, причем недавно, так же вот казалось: вспыхнет река и начнет полыхать множеством языков пламени. Где же он видел такой закат?
Ах да! Нынче в июле на раскопках кургана «Раздумье»… Его пригласили как этнографа. Так же вот сиживал он вечерами на берегу и смотрел на потухающий в реке закат. А кругом тишина. А кругом раздолье. И так же вот хорошо думалось. И о жизни, и о только что вскрытой гробнице с характерным двухактным захоронением, с двухушковыми кельтами, с двухконическими медными бусами. Хорошо тогда сказал тамошний секретарь райкома: на этих бусах и двухушковых топорах вся нынешняя цивилизация держится… Так глубоко в века может смотреть человек очень зоркий. А две недели назад судьба свела их снова, с тем секретарем райкома, теперь уже в одной коммунальной квартире. Как говорили раньше: неисповедимы пути господни.
Андрей Иванович недвижно смотрит на стремнину. Думает о тех поколениях людей, которые прошли здесь за тысячелетия. Думает, что не только каждый народ, но и каждое поколение оставило что-то после себя. Что же оставит его поколение? Чем люди вспомнят хотя бы его, учёного Павлова?.. Он не замечает, как уже давно неистово дергается поплавок его удочки. Он видит другое: партия арестантов в серых шинельного сукна халатах медленно бредет по раскисшей от осенних дождей дороге. Грязные лохмотья туч проносятся почти над головами, вытрясая на землю неистощимые запасы нудного холодного дождя. Колонны бредут медленно, молча, слышны только редкие окрики конвоя (солдатам и то не хочется в такую погоду раскрывать рот), чавканье бродней в грязи да тихий звяк кандалов. Потом видится согнутая спина вогула с длинным шестом в руках, слышится его заунывная песня. Четверо суток – эта спина и песня. Однообразная снежная равнина да размеренный стремительный бег оленей… Затем – уже гораздо позже – монотонный стук колес под полом, убаюкивающее покачивание вагона, запах пыли под лавкой. И, наконец, мягкий международный вагон и он, граф Морис Уорберг, «возвращающийся в Женеву после посещения достопримечательных мест России в целях с их ознакомлением…» В Женеве «граф Уорберг» в один из вечеров направился на улицу Каруж, номер 91 и спросил у владельца дома, где можно видеть русского господина Ульянова? А через минуту женщина с гладко зачесанными волосами встретила его на пороге комнаты.
– Проходите, пожалуйста, Владимир Ильич очень обрадуется. Раздевайтесь, присаживайтесь. Я сейчас скажу Владимиру Ильичу.
А еще немного спустя из соседней комнаты вышел энергичный молодой человек с лысиной вполголовы и редковатой монгольской бородкой. Он обеими руками стиснул руку гостя, заглянул ему в глаза…
Потом – снова стук колес. Хлюпанье волны о борт парохода. Остров Капри… А через год опять долгие стоянки на заснеженных сибирских полустанках, клочок неба сквозь решетчатое окно арестантского вагона… А еще помнится страшная сибирская вьюга, коченеющие ноги. Кругом бело, кругом снег – снизу, сверху, с боков. Шарф, кутавший лицо, закостенел. Пронизывающего насквозь ветра уже не чувствуешь. Не чувствуешь и мороза. Все безразлично доедешь или не доедешь. Кто-то сталкивает с саней, заставляет бежать следом. Ноги деревянные. Даже не определишь, стоишь ли в полный рост или на коленях. Но вот послышался лай собак, потом скрип дверей, обжигающее тепло избы. Черный, заросший по самые глаза бородой, грузин развязывает негнущийся шарф, качает головой:
– Ай-ай-ай! Совсем сволочи – в такую погоду везти людей. Зачем торопиться, куда торопиться?
После, когда пили чай, он представился:
– Коба. Иосиф Коба. Сколько тебе, товарищ, дали? Восемь за побег?.. Ца-ца-ца…
За зиму они подружились. Жили по-соседству. Коба-Джугашвили любил слушать протяжные сибирские песни. А по вечерам он любил спорить. Тогда вообще много спорили. Спорили обо всем, ничего не было определенного.
Павлов вздохнул. Нет, его будет чем вспомнить внукам и правнукам!.. И тут он увидел прыгающий поплавок. Схватил удилище, потянул. Двуперстный окунек, уже измотавшийся на крючке, вяло трепыхнул в воздухе и упал на песок. Андрей Иванович насадил нового червя и забросил.
Закат давно померк. Сумерки. Вдали по фарватеру суетливо пыхтит буксир, волоча против течения черную махину баржи. Огни катера перемигиваются с разноцветными огнями бакенов. А дальше, на противоположном берегу – бисерная гирлянда кривощековских огней. От уходящей к западу заречной дали тянет запахом полей, доносит еле уловимый рокот тракторов и комбайнов. А за спиной, в Новосибирске, затихает трудовой день, пустеют улицы.
Андрей Иванович сматывает удочки, берет свой небогатый улов и направляется в город. Воспоминания несколько растревожили душу. Но что-то в ней светилось, что-то грело.
Тогда, в тех давнишних спорах под вой пурги, разве могли даже самые горячие головы предсказать то, что сейчас стало? Разве Сталин тогда мог предвидеть, что на полях России будут ходить свои собственные комбайны, разве мог он предвидеть пятилетку, которая за четыре года превратит Россию из страны аграрной в страну индустриальную и заложит экономический фундамент социализма, разве мог он предвидеть Стаханова? Он тогда, поблескивая миндалинами горячих глаз, говорил коротко, как отрубал:
– При социализме каждый будет таким же сознательным, как мы. Как мы сейчас! Энергии будет у каждого много…
Обычно спокойный и хладнокровный, он в такие минуты не выдерживал, вскакивал и метался по тесной комнатенке, как истый горец. Молодой был – только-только за тридцать пять перевалило. А сейчас уж – за пятьдесят пять. Наверное, отяжелел? Давно не виделись. Посидеть бы, поговорить, порадоваться вместе осуществленной мечте. А поговорить есть о чем – не только о достижениях. Жизнь еще не прожита, поэтому не о памятниках себе надо заботиться, а о делах. Борьба-то продолжается.
Павлов с неприязнью вспомнил бывшего своего соседа по квартире Виталия Германовйча Дыбчика, с которым последние годы ему пришлось коротать вечера на общей кухне. Из молодых. Правда, с удивительно старыми чиновничьими замашками: преданно (до отвращения) смотрит в глаза ему, старому большевику. Разговаривать с ним невозможно – он соглашается буквально со всем, что ни сказал бы Павлов. «Ну, так же нельзя-a, со всем соглашаться! Ну, был с Лениным в подполье, был у истоков партии, ну, жил со Сталиным в ссылке! Но не значит же это, что я напрочь застрахован от ошибок. Мы и с Лениным иногда не соглашались. Спорили, искали истину… Не всегда, конечно, были правы… Но мы всегда имели свое мнение, и отстаивали его… А этот Дыбчик – черт знает что – сплошная бесхребетность! Сплошное послушание…»
Андрей Иванович ощупью в темноте поднялся на второй этаж, ключом открыл дверь и на цыпочках прошел на кухню. Из-под двери одной из бывших дыбчиковских комнат выбивался свет. Данилов, наверное, не спал.
Стараясь не греметь посудой, Андрей Иванович разогревал чай. Скрипнула дверь, из комнаты вышел Аркадий Николаевич. Он был наголо острижен. На нем армейские брюки-галифе и белоснежная нижняя рубашка.
– Добрый вечер, Андрей Иванович. Слышу, вы пришли. Думаю, дай посмотрю на ваш улов.
– Вечер добрый, Аркадий Николаевич. Улов-то не ахти. Я ведь не за, рыбой хожу, а отдохнуть. Как говорили древние ассирийские мудрецы: боги не засчитывают в счет жизни время, проведенное на рыбалке. Вот я и стараюсь прожить подольше. Вы, случаем, не рыбак?
Новый жилец улыбнулся.
– Да как сказать? Люблю посидеть на бережке, помечтать. А больше – с ружьишком побродить, полюбоваться природой.
– Во-во… – обрадовался Андрей Иванович. – Значит, мы с вами коллеги. Садитесь, Аркадий Николаевич, чайком побалуемся. Привык к чаю с давних пор. – Он хотел сказать, что еще в туруханской ссылке Сталин пристрастил его к чаепитию, научил заваривать и разбираться в тонкостях этого напитка, но раздумал – покажется еще, что, мол, хвастается старик своим знакомством со Сталиным.
Они сидели долго, пили чай по-сибирски, из блюдца, разговаривали. Разговаривали в основном на отвлеченные темы: о деревне, о жизни вообще. Андрей Иванович пытливо выспрашивал нового человека, только что приехавшего из села, о делах, о людях, о настроении.
– Сейчас молодая поросль быстро поднимается, Андрей Иванович. В деревне это особенно заметно. Те, кто родился в самый канун революции да и в годы революции, сейчас уже к руководству приходят, берут в свои руки дела. Я увидел это вдруг, неожиданно. И подумал: как все– таки жизнь быстро меняется в наши дни, как быстро люди растут – не по годам, а духовно. Хорошие люди идут нам на смену!
Павлов улыбнулся в вислые усы.
– Вам на смену?.. Сколько же вам лет, Аркадий Николаевич, что вы о смене заговорили?
– Тридцать семь.
– О-о! Вам еще работать, да работать! Вы еще, батенька, социализм построете да и к коммунизму подойдете вплотную.
– Конечно, как говорится, дай Бог. Но я к тому, что те, кто сейчас входит в жизнь, настоящие люди, хорошие ребята. Выросшие на наших традициях, лишенные наших недостатков, ох как много они сделают!..
Павлов смотрел на своего нового жильца и думал: «Почему его перевели в сельхозотдел? Место ему именно там, секретарем райкома, среди людей. А его – бумажки писать, директивы разрабатывать…»
Малый зал крайкома был многолюден, гудел приглушенно, вполголоса. А народ все подходил и подходил. Еще утром заведующий отделом Дыбчик, больше обычного сияющий, сообщил Данилову:
– Сегодня будет совместное заседание бюро крайкома и президиума крайисполкома. И не просто совместное, а расширенное! Многих секретарей райкомов и предриков вызвали. Роберт Индрикович выступит сегодня с большой речью. Программная речь будет.
– По какому вопросу?
– По секрету вам скажу: получено постановление цэка…
И вот зал наполняется. Многих секретарей райкомов и председателей райисполкомов знал Данилов. Некоторые подходили к нему, здоровались, шутя поздравляли с новой должностью. Подошел Матросов, моложавый, подвижный, секретарь Северного райкома партии.
– Приезжай, Аркадий Николаевич, к нам в район. По первому снежку на медведя пойдем, а? Сохатого много.
– Это хорошо бы. Да, слушай, мне сообщили, что к тебе в район уехал жить один мой партизан, исключенный из партии, ты бы…
– Знаешь, Аркадий Николаевич, – нахмурился Матросов, – сейчас не до партизан. Видишь, собрали всю нашу капеллу – непременно кого-то исключать будут из партии.
Не слышно, кого? Время такое? успевай только оглядывайся…
Вошла большая группа секретарей и предриков. Они оттеснили Матросова в узком проходе. Тот махнул рукой.
– Как фамилия твоего партизана?
– Егоров. Василий Егоров…
– Потом поговорим о твоем партизане…
За длинный, покрытый малиновой скатертью стол рассаживались члены бюро крайкома и президиума крайисполкома. Свободным осталось пока только одно место напротив председателя крайисполкома Грядинского. Ровно в шесть – минута в минуту – быстро вошел начальник краевого управления НКВД Заруцкий. В новой форме, внеденной ВЦИКом и Советом Народных Комиссаров около месяца назад – длинная гимнастерка тонкой шерсти, подпоясанная широким ремнем с портупеей. На отложном воротнике бордовые петлицы с двумя красными эмалевыми ромбиками, а на рукавах – золотистые широкие угольники. Все обратили внимание на новую форму, почти все увидели ее впервые. Когда Заруцкий сел, Грядинский наклонился к нему через стол, улыбаясь, что-то сказал. У того дернулась губа – получилось подобие улыбки.
Последним, легко и уверенно, вошел Эйхе. Высокий подтянутый, в темно-синем костюме и галстуке. Данилов сразу и не узнал его без бороды. Эйхе сел за стол, окинул зал своими красивыми с поволокой глазами.
– Начнем? С повесткой все знакомы? Возражений нет? Об итогах проверки партдокументов в томской парторганизации слово имеет секретарь горкома товарищ Селектор.
Аркадию Николаевичу всегда нравилось, как Эйхе проводит бюро – четко, конкретно, не размазывая вопросов, не потакая любителям длинных речей. За долгую работу секретарем райкома Данилов многое перенял у этого волевого, сильного человека. Прежде всего, перенял его способность быстро определять даже в самом хаотическом нагромождении фактов главный из них, выхватывать его и тогда уже расставлять все остальные. Вот и сейчас Аркадий Николаевич, слушая докладчика, не переставал наблюдать за секретарем крайкома. Тот переписывался о чем-то с Грядинским и Заруцким, изредка поглядывая на томича. Успевал и писать и слушать, не упуская ничего. Вот он, не поднимая головы, быстро переспросил:
– Сколько, говорите, исключили из партии? Триста девяносто три? А сколько из них разоблачены как контрреволюционеры?
– Девятнадцать.
– Это при проверке – девятнадцать. А при обмене партдокументов?
– Семь.
– Только семь? И вы думаете, что разоблачили всех?
Секретарь горкома нерешительно пожал плечами.
– Я вам гарантирую, что разоблачили не всех. Далеко не всех.
Секретарь горкома молчал.
Эйхе отложил в сторону бумажку, строго, но не повышая голоса, сказал:
– У вас есть еще что сказать конкретное, деловое? Если нет, прошу закругляться. Проверка – должна быть не ради проверки, а ради выявления и разоблачения врагов народа до конца, до последнего.
Томский секретарь постоял еще немного в конце длинного стола, потом собрал свои бумажки, отошел и сел у стены.
Первым выступил в прениях Грядинский, затем еще двое из членов бюро, потом – второй секретарь крайкома Сергеев. В заключение поднялся Эйхе.
Потрогал, словно собираясь с мыслями, черные англизированные усы.
– Кое-кто, – начал он, – пытался распространять махрово-оппортунистическую «теорию» о том, что двурушничество – это-де такой метод борьбы против партии, вскрыть который и до конца разоблачить невозможно. Эта вредная, оппортунистическая болтовня должна встретить беспощадный отпор. Товарищ Сталин в эти дни особо заостряет наше внимание. «Революционная бдительность, – говорит он, – является тем самым качеством, которое особенно необходимо теперь большевикам». И там, где организация живет настоящей полнокровной партийной жизнью, там, где партийная организация мобилизована и бдительность на высоком уровне, там, где внимательно и глубоко изучают каждого члена и кандидата партии, – там умеют за лицемерным обликом двурушника разглядеть звериную физиономию врага.
В Томске этого нет. Весь Союз, вся научная общественность Союза очень живо обсуждали постановление президиума Академии наук об академике Лузине. Вся научная общественность СССР возмущалась отношением Лузина к советской науке. Раболепие Лузина перед буржуазной наукой заклеймила вся страна. В Томске же, где насчитывается около восьмисот научных работников, почти никто на дело Лузина, на статьи в «Правде» никак не отозвался, словно дело Лузина никакого политического значения не имеет. Неужели вы полагаете, что в Томске нет лузинщины, нет отдельных проявлений раболепия перед буржуазной наукой? Разве в Томске не было таких случаев, когда некоторые научные работники открыто заявляли, что настоящим научным работником считается лишь тот, труды которого печатаются за границей?
Товарищи из Томского горкома заражены гнилым либерализмом к врагам народа. Вот вам факты. В партийной организации индустриального института состоял некий Новиков. Еще в 1933 году этот Новиков вместе с другим студентом пришли к секретарю партячейки товарищу Хайновскому и, нагло наклеветав на партию, поставили перед ним ряд троцкистских контрреволюционных вопросов. Тогда они получили от парторганизации только предупреждение. Люди занимались явной контрреволюцией, а их всего лишь предупредили! Больше того, гнилые либералы, хорошо зная о контрреволюционном выступлении Новикова (а об этом знали не только в индустриальном институте, но и в горкоме партии) допустили, что он продолжительное время состоял членом парткома и редактировал вузовскую многотиражку, протаскивая в нее троцкистскую контрреволюционную контрабанду. И только недавно, после вмешательства крайкома, Новиков, наконец, исключен из партии. Разве это не притупление бдительности! Разве так учат нас разоблачать и разить врагов Центральный Комитет партии, великий вождь и любимый учитель всех трудящихся товарищ Сталин!
В той же парторганизации индустриального института окопался и долгое время безнаказанно орудовал троцкист Москаленко. Парторганизация «разоблачила» и исключила из партии этого троцкиста тогда, когда он уже был арестован органами НКВД…
Голос Эйхе накалялся. Все жестче и жестче слышались железные нотки. Данилов, тоже захваченный этой темпераментной речью, то и дело возвращался мысленно в свой район, к персональным делам, которые рассматривал у себя на бюро, перебирал факты, изложенные собственноручно Прокофьевым на допросе в районном отделе НКВД, и все время приходил к выводу, что враг действительно гораздо хитрее, чем это кажется на первый взгляд. А Эйхе продолжал крушить все новыми и новыми примерами.
– Начиная с тысяча девятьсот тридцать второго года руководство в партийной организации томской спичечной фабрики находилось в руках контрреволюционеров-троцкистов. Три секретаря парткома подряд один за другим были двурушники-троцкисты. Когда один вынужден был уйти, он создавал такую обстановку, что вместо него оставался другой двурушник-троцкист, являющийся членом подпольной контрреволюционной организации. Ловко и тонко маскируясь, окопавшиеся в этой парторганизации троцкисты прилагали все усилия к тому, чтобы сохранить свою контрреволюционную организацию. Если кто-либо из них проваливался или разоблачался, то секретари ставили в парткоме вопрос об исключении не как контрреволюционера, а за бытовое разложение, за пьянство или же как пассивного – одним словом, изыскивали такие мотивировки, которые давали бы возможность скрыть контрреволюционную работу и впоследствии снова проникнуть в партию…
Весь зал, не отводя глаз, смотрел на Эйхе. Несомненно, секретари райкомов тут же наспех тоже анализировали свою работу по проверке и обмену партдокументов и тут же намечали, что еще можно сделать, чтобы не допустить того, что допустили томичи.
– Наверняка, – утверждал между тем секретать крайкома? – эта подлая контрреволюционная деятельность заклятых врагов партии была бы вскрыта, если бы большевистская бдительность в партийной организации стояла на должной высоте, если бы горком партии был повседневно и тесно связан со всеми первичными партийными организациями.
Данилов видел, как обхватив руками голову, сидел секретарь томского горкома. Вспомнились слова Матросова: «Непременно кого-то исключать будут…» Да, наверное, томич последние минуты держит партийный билет. Сейчас Аркадий Николаевич очень сочувствовал своему коллеге, понимал его – даже при самом страстном желании разве так просто распознать врага? Вон в девятнадцатом году, когда конспирация и отбор людей были основой основ построения партии, он и то пропустил в подпольную организацию провокатора. Не только пропустил, но и потом выдвинул командиром самого крупного партизанского отряда.
И только когда тот убил комиссара, распознали его подлинное лицо.
– Я вынужден сообщить вам, – все еще говорил Эйхе с прежним накалом, – что Центральный Комитет и лично товарищ Сталин придают огромное значение проверке партийных документов. Мы получили постановление ЦК «Об акте проверки партдокументов в Чернянской райпарт-организации Курской области». Я сейчас вам его прочту. – Эйхе достал из папки отпечатанный на ротаторе голубой листок. Начал читать – «Признать, что Курский обком формально-бюрократически подошел к утверждению акта проверки партдокументов, представленного Чернянским райкомом партии и вследствии этого проглядел грубые ошибки, допущенные Чернянским райкомом в ходе проверки партдокументов. Вместо проверки представленного акта по существу Курский обком механически вслед за Чернянским райкомом подтвердил подлинность партдокументов трех членов партии, партбилеты которых помещены в справочнике ЦК ВКП(б) аннулированных партбилетов, и пропустил в акте искажения основных данных значительной части членов партии. При сверке акта с отчетными карточками ЦК ВКП(б) оказалось, что шестнадцать партбилетов принадлежат не тем лицам, за которыми они записаны… ЦК ВКП(б) постановляет: первое – проверку партдокументов в Чернянской парторганизации отменить и провести вторично. Второе – снять с работы и исключить из партии секретаря Чернянского РК ВКП(б) Коваленко. Распустить бюро Чернянского райкома за то, что оно механически утвердило акт проверки партдокументов и не вскрыло ошибок, допущенных секретарем райкома. Третье – объявить выговор бюро Курского обкома за формальнобюрократическое отношение к утверждению акта». Все. – Эйхе положил листок поверх папки, обвел зал строгим, теперь уже без обычной поволоки взглядом. Сел. – Какие будут предложения? – спросил уже другим, тихим голосом.
Минуту-две висела гнетущая тишина. Слышно было даже, как за окном чирикнул воробей. Весь зал сидел, нагнув головы. Потом скрипнул стул, поднялся заместитель председателя крайисполкома Хварц, с лицом аскета, с густыми жесткими волосами. Укоризненно поглядел на томского секретаря.
– Я считаю, цэка правильно поступил с секретарем того райкома, о котором сейчас читал Роберт Индрикович, и я предлагаю товарища Селектора тоже снять с работы и исключить из партии.
– Я поддерживаю товарища Хварца, – с места вставил второй секретарь Сергеев, сидевший рядом с Грядинским.
Данилов поднял голову и сразу же встретился со взглядом секретаря Северного райкома Матросова. Тот слегка вздернул бровь – дескать, что я говорил! И тут же опустил глаза.
Аркадий Николаевич чувствовал себя придавленно. Он вдруг показался себе таким мизерным человеком, что даже растерялся.
– Какие еще будут предложения? – спросил Эйхе. – Мне кажется, исключить товарища Селектора из партии и снять с работы мы всегда успеем. А вот пусть товарищ Селектор выправит положение у себя в городской партийной организации…
У многих секретарей разогнулись спины, посветлели глаза. Данилов сразу заметил это и тоже облегченно вздохнул.
Вторым вопросом был их – вопрос сельхозотдела. Дыбчик, поминутно вытирая обильно выступающий пот, торопливо, заглатывая концы слов, докладывал «о ходе поступления натуроплаты по Караканской МТС Сузунского района». Он говорил, что колхозы МТС, закончив давно уборку, до сих пор еще ведут обмолот хлеба, что директор МТС Михеев проявил преступную бездеятельность, предоставив поступление натуроплаты и организацию выполнения плана зернопоставок самотеку, не принял по отношению к неисправным колхозам, не выполняющим договорных обязательств перед МТС, законных мер воздействия. Больше того, говорил Дыбчик, товарищ Михеев грубо нарушил закон о зернопоставках, дав по всем колхозам Караканской МТС указание о засыпке семян вне зависимости от аккуратности выполнения плана зернопоставок, чем по существу встал на антигосударственную позицию срыва зернопоставок…
Михеев, усталый, небритый мужчина за сорок, в порыжевших яловочных сапогах, не оправдывался. Он вяло говорил о том, что запасных частей в МТС мало, поэтому техника больше стоит, чем работает. Нет ремонтной мастерской. Трудно было понять: или он самое малое пять суток подряд не спал» или такой уж от рождения меланхоличный, равнодушный ко всему, даже к своей судьбе.
– Что касается засыпки семян, – несколько оживился он, – то и сейчас считаю, что распоряжение дал правильное.
Он оглянулся на свой стул, медленно опустился на него. И уже сидя сказал:
– Все.
Данилов не вытерпел, спросил:
– Вы давно в отпуске были?
Вопрос прозвучал так необычно, что все повернулись к Данилову. Михеев тоже удивленно поднял брови.
– А никогда еще не был.
Прения длились несколько минут. Два-три выступающих повторили в основном то, что сказал Дыбчик, причем каждый считал своим долгом подчеркнуть, что товарищ Михеев до сих пор не понял и по-прежнему стоит на антигосударственных позициях и что бюро крайкома и президиум крайисполкома не могут с этим мириться.
Поднялся Эйхе.
– Есть такое предложение: за преступную бездеятельность и оппортунистическое благодушие в деле взыскания натуроплаты и за антигосударственные действия, ведущие к срыву хлебосдачи колхозами, директора Караканской МТС Михеева с работы снять, из партии исключить, предать суду. Второе – предупредить всех директоров МТС, что если в ближайшее время не наступит решительного перелома в деле взыскания натуроплаты, крайком и крайисполком вынуждены будут принять по отношению к таким директорам суровые меры… Какие будут суждения?
Данилов был просто ошарашен. Он встал.
– Мне кажется, тут поспешность не нужна. Надо обстоятельней разобраться. Это слишком резкие выводы.
– Что же вы не разбирались, товарищ Данилов? – сухо возразил второй секретарь Сергеев. – По вашему же отделу проходил вопрос…
Потом обсуждали еще вопросы, еще и еще. Уже за полночь Данилов шел домой разбитый. У него кружилась голова, чуть поташнивало.
