Текст книги "Солона ты, земля!"
Автор книги: Георгий Егоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 88 страниц)
Данилов никак не мог понять, что с ним происходит. Ощущение было такое, будто он что-то потерял и в то же время на душе от этого светло и приятно, как-то непривычно, облегченно было. Он ходил в таком состоянии по городу без дела, глазел на резные кружева старых купеческих домов, каждый день обязательно проходил по Демидовской площади, любовался ее архитектурным изяществом, монолитами колонн богадельни и госпиталя для работных людей. Все-таки, заботились раньше о простых людях и в их болезни и в старости, думал он. Ну, ничего, говорил он себе, мы дворцы построим для простого человека. Такие дворцы, каких князья себе не строили… Подолгу стоял на берегу пруда, с любопытством смотрел, как плавится рыба.
Вечером поджидал около Барнаулки Женю. Провожал ее на Гору, к ее дому. До полуночи сидели на соседских сутунках, шарили глазами по звездному небу, разговаривали о всяких пустяках. Женя украдкой вздыхала, изо всех сил старалась не быть печальной – она очень переживала увольнение Аркадия с такой высокой – самой высокой здесь, в барнаульской милиции – должности. Аркадий же, казалось, вообще никак не реагировал на это событие в своей жизни. Как ни старалась Женя, не могла заметить признаки расстройства.
– Неужели ты на самом деле ни капельки не переживаешь? – трясла она Аркадия за лацканы его пиджака. – Ну, не верю же я этому.
Аркадий улыбался как-то непривычно, чуточку виновато, подносил ее кулачки к своим губам, целовал.
– Женечка, милая, я сам удивляюсь, что так спокойно к этому отношусь. Даже, по-моему, рад, что уволили. В душе рад. Почему – не знаю.
Он легкомысленно, по-мальчишески пожал плечами.
– Наверное, поеду-ка я к себе в Усть-Мосиху учительствовать. Директором школы буду. – И вдруг спросил: – Поедешь со мной?
Женя тут же, не раздумывая, ответила:
– Поеду. Я с тобой хоть куда поеду.
Эти, просто сказанные, бесхитростные слова растрогали его неимоверно. У него защекотало в носу. Он прижал Женину голову к своей груди и благодарно уткнулся в ее душистые волосы. Стояли, прижавшись друг к другу, долго. Молчали. Откуда-то издалека, со стороны бора донесся выстрел. Второй. Аркадий встрепенулся по привычке. Потом одернул себя: не твоя это забота! Успокоился. Погладил Женину голову. Потом заглянул ей в лицо.
– Понимаешь, Женечка, я, наверное, был не на своем месте в этой вашей милиции. Но не догадывался об этом. А вот уволили – и мне стало легко. Помнишь, я тебе рассказывал, как мы банду разгромили одну и я гнался за Большаковым? Наверное, это был все-таки Большаков. Подо мной убило коня, и под ним – тоже. У меня патронов – ни одного, и у него, видать, тоже. И он уходил в лес. У меня на глазах уходил. И было в нем что-то волчье. Такого же обшарпанного и изможденного, какого я однажды встречал около Усть-Мосихи в лесу в девятнадцатом году?.. Короче говоря, Большаков, как волк, уходил в лес. И вот только сейчас, наверное, я начал понимать, что больше всего рад был тогда, видимо, не тому, что разогнали банду, а тому, что Большаков ушел в бор, – Аркадий помолчал, напряженно разбираясь в своих чувствах. – Если бы я убил тогда Большакова, душа бы у меня до сих пор, наверное, тосковала бы, ныла. Не могу… понимаешь, не могу я человека убить. Даже если он враг, классовый, идейный и… прочий враг. Все равно не могу. А если еще точнее сказать: не в моем характере вообще смотреть на человека, на любого человека, как на врага. Не могу я в человеке видеть врага. Он такой же двуногий, как я, как ты. Только у него убеждения другие. И вот за это – за другие убеждения – его и убивать?.. Может, прав он, а не я – а я его убью! Переубедить надо человека. Вот взять хотя бы того же Плотникова. У нас разные взгляды на общественную жизнь. А я его уважаю. Я его даже люблю. За что я должен на него облаву делать, как на волка? И в конце концов должен убить его – за что? Не понимаю. Не оправдываю… Пусть живет Плотников – или еще кто там – со своими убеждениями, со своими идеями рядом со мной. Пусть. К кому народ повернет – значит, тот и прав… А мне, наверное, надо было бы священником стать, а не политработником и тем более не милиционером, а?
Женя прыскнула себе в ладони.
– Был бы ты батюшкой, а я, значит, была бы матушкой…
Данилов не поддержал ее шуточный тон.
Нет, погоди. А если серьезно задуматься? Вот мы говорим: «Кто не с нами, тот против нас!» Разве это не эгоизм? А Плотников считает: кто не против нас, тот – с нами! Вот это правильная формулировка. Инакомыслие надо уважать. Ты согласна со мной?
Женя нетерпеливо замахала рукой:
– Да согласна, согласна. Но ведь так никто не поступает. Почему так никто не поступает?
Вопрос был глубокий. Очень глубокий. Не здесь его обсуждать. Поэтому такую кустарную, самодеятельную дискуссию Аркадий быстро свернул:
– Философствовать на эту тему сейчас не будем. Беги спать. Тебе завтра рано вставать.
– Ага. Я с таким трудом утром поднимаюсь…
– А я сейчас сплю, сколько душе угодно. Чуть ли не до обеда. Вот и завтра-до обеда буду спать..
Но спать до обеда назавтра Аркадию Николаевичу не пришлось. В начале седьмого утра его разбудил красноармеец-курьер. Вручил повестку: явиться немедленно к дежурному военного комиссариата. Расслабленность как ветром сдуло. Каждая мышца налилась силой. На сборы ушло две-три минуты. И отправился он в комиссариат быстрым (с подбежками) шагом.
В дежурной части даже не заглянули в повестку (хотя он здесь был впервые и его никто не знал в лицо), откозыряли ему:
– Вас ждет товарищ Мамонтов.
У Данилова удивленно поползли на лоб его широкие брови.
– Комната номер семнадцать, – добавил дежурный. – Налево по коридору…
В конце коридора уже толпились люди. Удивился, в каком же часу они поднялись, чтобы сейчас быть уже здесь? Висел монотонный гуд – о чем спорили, что обсуждали? Данилов шел по коридору, едва успевая поворачивать голову то налево, то направо, вглядываясь в сумерках коридора в цифры на дверях. «А как же я буду докладывать Мамонтову? Кто я теперь? Уволенный комиссар милиции?..», Стоп! Вот он – семнадцатый номер.
На стук отозвался глуховатый мамонтовский голос. Данилов толкнул дверь. В комнате было накурено. Толпились люди. Все смолкли, с интересом обернулись к двери – видать, сюда постоянно кто-то приходил. И ни кто-то, а знакомые, друзья. Данилов проскочил взглядом по повернутым к нему лицам – где же Мамонтов? Второй раз пробежал глазами – нету. Только сейчас начал различать собравшихся. В основном, это был командный состав из бывшей мамонтовской армии – некоторые из командиров полков, а в основном комбаты и командиры рот. Был здесь даже бывший комдив-4 И. П. Шестаков. Вдруг, стоявшие вокруг стола, расступились. Поднялся Мамонтов. Данилов резко приложил сжатую ладонь к козырьку.
– Товарищ Мамонтов! Бывший комиссар… седьмого полка «Красных орлов» Данилов по вашему вызову прибыл!
– Хорошо, что прибыл, – благодушно сказал Мамонтов и, не торопясь, пошел навстречу. – Здравствуй, Данилов, здравствуй.
У Аркадия вдруг потеплело в душе – так, без имени и без отчества и без приставного слова «товарищ» его звал лишь один человек, это Плотников. А Плотникова он все-таки любил. Это обнаруживается сейчас с каждым днем все сильнее и все неотразимей.
Мамонтов подошел вплотную, обнял бывшего комиссара. Похлопал по плечу. Они были почти одинаковы ростом. Оба головастые. Только глаза у одного карие, а у Мамонтова всегда голубые, а сегодня в полутемной комнате казались серыми, сталистыми. Мамонтов, держа руку на даниловском плече, другой рукой указал в сторону присутствующих
– Это всё те, кто не пошел в карательные отряды особого назначения…
Кто-то из дальнего угла комнаты, плохо просматриваемого сквозь табачный дым, спросил:
– Ефим Мефодьевич, не слыхать, сколько сейчас сел восстало?
Мамонтов по-прежнему, не снимая руки с даниловского плеча, громко, для всех ответил:
– Только по Барнаульскому уезду восстало уже шестнадцать волостей.
– А в других уездах как?
– И в других уездах так же. Особенно в Каменском, Рубцовском, Змеиногорском…
В комнате было тихо, как в церкви. Только накурено не ладаном, а табачищем…
Тот же голос из угла проговорил медленно, словно в раздумье:
– Повернуть бы нашу бригаду туда – на помощь Плотникову. Хороший был бы эффект…
Никто не ответил. Не отозвался. Голоса не подал. А ведь только и разговору об этом – о плотниковском восстании. Стоит лишь собраться двум-трем бывшим партизанам вместе не только в Барнауле, но и в селах, еще не полностью восставших. Да и как не говорить – свои же, зачастую бывшие однополчане, корешки, восстали-то. К тому же не только за себя, за всех поднялись бывшие партизаны. Не хотел бы иной раз говорить о восстании, да продразверстка напоминает почти ежедневно – из села в село идут и идут бесконечно продотряды. Все, что было в сусеках, выгребли. Теперь ищут ямы с зерном. А ведь почти каждый – сознательный, несознательный – все же хоронит хлеб. Жить-то надо. И даже партийные, не очень-то активные, которых на село приходится по два-три человека (их, как правило, не обыскивают), и те прячут у себя хлеб чуть ли не всей своей родни.
Мамонтов повернулся к Данилову, продолжал:
– Добровольческую стрелковую бригаду формируем на поляков. Слышал?
– Слышал про такую бригаду, – и дрогнувшим голосом попросил: – Возьмите меня в эту бригаду… Ротным пойду…
Мамонтов, все еще держа его за плечо, возразил:
– Не-е… Ротных вон сколько! – повел он опять рукой. – Любой из них за этим и пришел. Да все боевые. Лихие.
Мамонтов был явно в хорошем расположении духа – боевые друзья окружали его. Никто не смотрит тут на него подозрительно, как на потенциального врага Советской власти, как на человека, способного вышибить из-под твоей задницы служебное кресло – авторитет-то у него такой, которому равного нет на Алтае…
– Бригада будет из двух полков. Пойдешь в один из этих полков комиссаром?
– Пойду, – торопливо согласился Данилов. – Конечно, пойду…
– Комиссаром бригады бы взял. Да уже есть комиссар, вон Чистяков. А к тому же ты больно уж молодой…
Все засмеялись дружно.
– Сколько тебе лет-то?
Данилов, как всегда, покраснел.
– Двадцать два…
Опять засмеялись добродушно. Мамонтов – тоже. Можно подумать, что он не знал, сколько Данилову лет… Потом вдруг посерьезнел, обнял Данилова за плечи, повел в дальний угол комнаты, к окну. У окна спросил:
– Правда, говорят, что ты отказался ловить Плотникова, за это тебя й сняли?
Данилов кивнул.
Мамонтов ничего не сказал. Но Данилов почувствовал, как его рука сдавила плечо. Постояли молча. Все в комнате тоже молчали.
– Ну, ладно, – сказал Мамонтов глуховатым голосом. И пошел к столу. – Приступай к своим обязанностям. Приказ сегодня подпишут. Завтра поедем в Омск представляться начальству…
В вагоне Мамонтов, вроде бы между прочим, сказал Данилову:
– Откровенно признаться, не думал, что и ты тоже поймешь Плотникова.
– Почему?
– Больно уж молодой. А ранние, да на больших должностях – они, как правило, службисты. Думал, что и ты из таких же, прикормленных властью. Рад, что ошибся.
Данилов снова покраснел, нагнул голову – как все-таки плохо быть самым молодым. Разговаривают с тобой, как с несовершеннолетним, снисходительно…
– Говорят, ты с ним накануне побега разговаривал, с Плотниковым. Правда?
– В эту ночь мы с ним до трех часов разговаривали и чай пили. Я ему твердо сказал, что его скоро должны освободить. А он побег сделал.
– И ты не понял почему?
– Нет.
– С ним из города ушел сильный вооруженный отряд. Костяк теперешней его армии. Тысяч пятнадцать – двадцать сейчас у него есть?
– Есть. Даже больше, наверное.
Мамонтов разговаривал на этот раз с Даниловым, как с равным – Аркадий понял это и оценил. Мамонтов спрашивал – все-таки Данилов высокий пост занимал, многое знал – высказывал свои соображения, прислушивался к мнению Данилова. Дело в том, что почти с самого освобождения Барнаула Мамонтов не жил дома, на Алтае – то сопровождал эшелоны с хлебом в голодающие столицы, то жил в Омске и помогал командованию Пятой армии в формировании новых частей из партизан, как помощник инспектора пехоты армии, то был членом Чрезвычайного военно-революционного трибунала, принимал участие в суде над колчаковскими министрами. А волнения крестьянские начались еще с зимы. С наступлением же весны и Кулундинская и Алейская степи сплошь были охвачены восстаниями. Поэтому Мамонтова и держали в отдалении от родных мест – чтобы, не дай бог, не воспользовались его именем и не втянули бы его самого в эту огромную орбиту нового повстанческого движения. Власти боялись Мамонтова. Боялись его авторитета. Он им мешал. Они его ощущали всюду – как пристальный взгляд в затылок. Поэтому с облегчением и даже тайной надеждой отправляли его на польский фронт… Все в руце божией… А добровольческие Части Особого назначения явно не справлялись со своей задачей – не могли потушить повстанческий пожар. Две дивизии регулярных войск с артиллерией прибыли для подавления мятежа. И тоже ничего не могут сделать.
Мамонтов долго молча смотрел в окно вагона. Потом вздохнул.
– Зря он так, очертя голову, поднял мужиков. Кровищи опять сколько пустят… Большевики почему в семнадцатом победили? Потому, что они сразу центр захватили. А он начал с окраин. Вот если бы он в ту ночь с отрядом не ушел в бор, а захватил бы в свои руки власть в Барнауле, тогда еще не известно, чья бы взяла, тогда бы с ним трудно было бороться!
Мамонтов опять отвернулся к окну…
– А он мог бы Барнаул взять в ту ночь. Такое нападение было бы очень неожиданным. А это – половина успеха. Вот что значит не военный человек. Не сообразил. Голова у него как у теоретика, как у вождя масс варит прямо-таки здорово. А вот практически, с военной точки зрения он, оказывается, слабоват.
– Вдвоем бы вам спариться…
Мамонтов промолчал.
ГЛАВА ШЕСТАЯРесторан «Кафе-де-Пари» на Пушкинской улице в Барнауле при всех властях – и при царе-батюшке и при Керенском, при Самарском комуче и при Директории, при Колчаке и вот теперь при Советах– никогда не пустовал, был пристанищем для любителей острых ощущений. Год назад здесь кутил по месяцу и больше Василий Андреевич Большаков со штабс-капитаном Милославским.
Сейчас, когда власть перешла к Советам, и когда Большаков переселился в землянку в парфеновском бору, в гостинице «Европа» – на втором этаже, над рестораном – время от времени менялись жильцы. В основном, это был народ, приехавший сюда за должностями. Только почти не было среди них ни будущих директоров заводов и фабрик, ни крупных, губернского масштаба хозяйственников. Их, видимо, назначали походя, на местах. Были здесь в основном разного масштаба будущие начальники карательных отрядов, председатели выездных ревтрибуналов и даже командиры комендантских взводов при ревтрибуналах, которые должны немедленно приводить в исполнение приговоры. Этих вызывали на инструктаж, на прохождение практики…
Иные из них жили здесь два-три дня – некогда было рассусоливать, сразу же отправляли их к месту службы. Ну, а некоторые, дожидаясь заседания, на которое приглашены, кутят по неделе и дольше. Таких большинство.
В начале лета двадцатого года поселился здесь и один из претендентов на должность председателя ревтрибунала губчека «стойкий большевик с дореволюционным стажем (так его представляли членам бюро губкома партии на предварительном собеседовании), уже хорошо показавший себя на практической работе в трибунале». Он в гостинице жил уже вторую неделю. Занимал отдельный номер. Вечера (а иногда и всю ночь, до утра) проводил в кутежах.
Обслуга и ресторана и гостиницы осталась в основном та же, что и при прежних властях. Тот же стоит вышибала в дверях, который стоял и год и два назад, та же у него борода, расчесанная надвое, тот же лапсердак на нем (только без крестов и без медалей). В самом ресторане – налево от входной двери за стойкой тот же краснорожий буфетчик Мартьян Мартьяныч. И те же негласные функции у него – обеспечивать клиентов девицами. Только раньше он делал это не очень таясь, почти открыто, а сейчас прежде, чем предложить, внимательно понаблюдает из-за стойки за своей клиентурой, изучит ее. Определяет он точно, без ошибки. Подойдет потом с подносом вроде по делу. Шепнет:
– Не изволите ли желать девиц? Девицы первого сорта, из «бывших», с образованием – хотите княгиню, хотите баронессу? А может, желаете помясистее – из купецких дочек, а?
Обычно в этом месте клиенты начинают ржать и… заказывают, как правило, княжеского да баронесского звания…
А на прошлой неделе чуть конфуз не произошел. Только он предложил одному новичку – по всему видать, из бывших военных – как тот сразу цап его за пуговицу и к себе пригнул:
– Слушай меня внимательно, – заговорил он прямо буфетчику в лицо. – Твоих «купецких» мясистых мне не надо. Понял? И княгинь твоих заезженных тоже не надо. Девочку мне. Свеженькую. Завтра. Сегодня я занят делами. А завтра – изволь. Хорошо заплачу.
Заплатил хорошо – кольцо золотое дал. Это на другой день.
– Значится, остались довольны? не таясь, лебезил Мартьян Мартьяныч перед необычным клиентом. – Мы завсегда готовы угодить хорошему человеку. – Вы – нам хорошо, мы – вам хорошо. Племянницу свою родную вчера-то привел вам. Родную…
Хватит врать-то. Родную… – пробурчал Степан Сладких. – Пшел вон!
А сегодня он пришел ужинать с товарищем. Оба слегка навеселе. Обрадованные не то встречей, может быть, неожиданной, не то событиями, связанными с этой встречей на будущее – словом, был наверняка повод пропустить по стакашку перед ужином-то. Мартьян Мартьяныч – само внимание! Нюхом, на расстоянии чуял: будет кутеж!
Сидели, разговаривали. Почти не пили. Это всегда так перед большим кутежом. Мартьян Мартьяныч знает это. Изучил замашки своих клиентов. Вроде для разгона. Уж больно разговор оживленный – непременно что-то вспоминают старое, давнее и приятное. Быть кутежу.
Действительно, так оно и есть – разговор давний. Разговор о том, как они – Степан Сладких и Тихон Кульгузкин – начинали свою ревтрибунальскую деятельность. Еще в мамонтовской армии. Вспоминали, нет, не подвиги свои или чьи-то. Вспоминали, как они были ошарашены властью, которая на них свалилась вместе с должностью члена или председателя выездного ревтрибунала.
– Помнишь, Степушка, в Каипе первый, который проходил у нас по пропаганде против Соввласти, тот долговязый, белобрысый? Объявил ты ему приговор, и он сразу – всё!.. Из него, как из гусенка – во все стороны… Вони-ищ-ща пошла… Ты тогда закричал: «Приводите приговор в исполнение немедленно!..» Меня тогда колотила дрожь. Наверное, и подо мной лужа была. Ничего больше не помню. А ты кремень! Стоишь и командуешь. Как будто всю жизнь этим занимался. Пошел еще присутствовать при исполнении…
Ну, и ты сейчас, должно быть, тоже уже обвыкся?
Сейчас – совсем другое дело!.. Спасибо, это ты, конечно, порекомендовал меня на выездного председателя? Ты-ы не отпирайся! Вчера меня утвердили. Знаешь, к кому? Знаешь, при чьем отряде я буду работать!
При чьем?
При отряде самого товарища Анатолия!
У-ух ты-ы!.. Это– хорошо. С одной стороны.
Говорят, не уживаются с ним. Суровый больно
– Вот и я об этом. Он может подкинуть тебя до небес, карьеру тебе может сделать на всю жизнь. Это с одной стороны. А с другой – искалечить может тоже на всю жизнь.
– Не бойся, Степушка. Я твою школу прошел. Не пропаду.
– Дай-то Бог. Дай-то Бог. – По лицу Сладких невольно расплылось самодовольство, самое простодушное.
– Приговор-то он будет утверждать, товарищ Анатолий.
– Вот в том-то и плохо, что он. Не угодил и – всё!
– То есть как не угодил? – искренне удивился Кульгузкин. – Угожу. Должен угодить… Ты, к примеру, вон с какой придурью человек. А не было еще случая, чтоб ты остался недовольным мною. Не было?
– Да что-то не помню.
– Ну, вот видишь. Угадываю твои желания…
Степан Сладких перестал даже жевать от удивления.
– Вот ты, оказывается, как! А я-то думал…
– Что ты думал, Степушка?
– Я думал, что у нас с тобой потому ладно все получается, душа в душу получается, что мы одинаковые люди, характером одинаковые.
– Правильно ты думал. Так оно и есть: одинаковые мы с тобой. Только ты сильнее. Поэтому ты идешь передом, а я за тобой, копыто в копыто…
Степан Сладких был шокирован признанием давнего друга, поэтому продолжал, не слушая пояснения Кульгузкина:
– А ты, оказывается, просто угодничал передо мной. А не от чистого сердца. Не знал. Значит, все это было неискренне?
Кульгузкин никак не мог понять, чего это тот взъерепенился.
– Искренне… неискренне… – закричал вдруг Кульгузкин. – Ерунда все это! Ты скажи… Только честно: я тебя когда-нибудь подвел? Подвел я тебя или не подвел? Хоть раз?
– Вроде нет.
– Ну, и чего тебе еще надо? Какую тебе искренность еще надо? Ни разу не подвел и еще ни разу не подведу. Тебе этого мало?..
Степан Сладких начал жевать после той длинной паузы, уткнулся в тарелку. В глаза другу ни разу не глянул.
– Ладно, – буркнул он вполголоса. – Я тебя еще больше уважать стал после этого. Все. Завязали этот разговор… Ну, как жил-то это время? Что делал?
Кульгузкин откинулся. Прямо в глаза посмотрел Степану.
– Погоди завязывать, – сказал он. – А все это время я был уполномоченным по продразверстке в Каменском уезде.
– Ну, и что?
– Что? А вот что! Я, кажется, твоего дядю в расход пустил.
– Какого дядю?
– В Мосихе. Был там у тебя дядя?
– Б-был, Дядя Петя… Я слышал, что Мосиха бунтовала. Что-то там было. Но мой дядя не из таких, чтоб… А что там было?
– Неповиновение. Неповиновение властям. Разгромили сельсовет, портреты побили. Хлеб сожгли, обнаруженный властями для сдачи. Хотели забрать. Толпа заступилась. Вооруженное нападение было на меня с чекистами. Насилу отбились мы. Едва успели ускакать на паре лошадей. Наутро приехали с подкреплением. Всех голубчиков дома взяли, кто особо бунтовал. Ревтрибунал проезжий прихватили в Куликовой. Он быстро свою катушку размотал. Сразу же мы нашли с ним общий язык. Четверых шлепнули тут же, не сходя с места. В том числе председателя сельсовета. Он там подзуживал во время бунта. В толпе был вместо того, чтобы с нами защищаться от нападающих. Науськивал… Шлепнули.
– Ну, а дядя-то мой что там делал?
– Дядю твоего еще до суда, накануне я сам застрелил. С оглоблей кинулся на меня сзади.
– Быть не может, – пожал плечами Степан. – Не из таких он, мой дядя, чтоб кинуться с оглоблей.
– Значит, похрабрел твой дядя к старости. С оглоблей кинулся на меня.
Степан Сладких положил вилку на стол, опустил руки. Помолчал долго.
– Ну, что ж, ничего не сделаешь. Судьба, видать, его такова. Не везло старику всю жизнь. Тот раз мы с тобой его зятя приговорили. Честно сказать, у него, у того парня, было в чужом пиру похмелье. А что мы могли сделать? Ничего мы не могли сделать. Это надо было тогда доказать, что он не попал или вообще не стрелял… А теперь вот сам дядя опять перешел нам дорогу… Он тебя ударил оглоблей-то?
– Ну-у, что ты?! Такой здоровило если бы ударил оглоблей, я бы, как мячик от лапты за огород бы вылетел.
– Постой, постой. Почему говоришь, что здоровило?
Щупленький у меня дядя. На язык он шустрый, а так чтоб с оглоблей да тем более на власть, на уполномоченного – не-е, он не мог. Как его фамилия-то?.. Юдин?
– Нет, не Юдин. Это я точно помню. Его фамилия… знаешь как? – Кульгузкин заморгал-заморгал припоминая. – Хво… Хвощев. Есть такой? Не, не Хвощев. Хворостов! Есть такой?
– Не знаю. Я же там, в этой Мосихе не жил.
– Хворостов – это точно! Хворостова я застрелил. С него и начался бунт. Три дня бунтовала деревня. Отряд, который я наутро привел из Куликовой, едва усмирил. Только когда троих поставили, расстреляли, тогда затихли.
– Ну, ладно. Бог с ней, с Мосихой и с этим Хворостовым, и с председателем сельсовета. Пусть земля им будет, как говорят… Сейчас-то у тебя как дела? По-моему, отряд товарища Анатолия давно уже уехал из Барнаула, а ты почему здесь?
– Я ж говорю, меня вчера только утвердили. Три дня дали на укомплектование трибунала. Двух членов трибунала надо представить. Одного я сегодня нашел.
– Могу хоть сейчас порекомендовать второго.
Под Кульгузкиным даже стул скрипнул – гак было это неожиданно для новоиспеченного председателя.
– Вон стоит за буфетом. Видишь?
– Это вот тот, который с красной рожей?
– Да.
– Так он же пьяный все время…
– Нет. Это у него вывеска такая. Он вообще не пьет.
– Вывеска в нашем деле много значит.
– Правильно. Наша задача– налететь на село, нагнать страху и – исчезнуть. Самим исчезнуть, а страх оставить… Такая морда нагонит страху не на село, а на всю округу. – Сладких захохотал. И сразу же оборвал смех. – Зато догадлив сверх меры. Ручаюсь, что он сейчас знает о чем мы говорим – что о нем говорим. Только намекни и он – все понял. Вот смотри. Смотри на мой мизинец. Шевельну мизинцем и он – тут, как тут. Смотри.
Степан Сладких поднес левую руку к лицу. Подержал секунду так и… шевельнул мизинцем. Сразу же буфетчик выскочил из-за стойки, подбежал – пулей подлетел – к их столу, махнул перед собой полотенцем.
– Что изволите?
Кульгузкин не сдержался, захохотал.
– Ты – смотри-и! – удивился он.
Степан представил Кульгузкина:
– Слушай меня внимательно. Перед тобой председатель выездной коллегии военно-революционного трибунала товарищ Кульгузкин. Прошу любить и жаловать…
Буфетчик шаркнул подошвой, повернувшись на секунду к Кульгузкину грудью и снова Степану – все внимание.
– Слушай меня внимательно. Товарищ Кульгузкин желает… – буфетчик навострил уши. – …предложить вам работу у себя. Как вы в принципе на это смотрите? Садитесь. Садитесь. Не на копчик. А на всю задницу садитесь. Я вижу вы уже согласны.
– Конечно. В принципе – конечно… Только что за работа? Я понимаю: плохую вы не предложите. – Он напряженно зыркал глазами то на Степана, то на Кульгузкина.
Кульгузкин положил ему на плечо свою тяжелую короткопалую руку, покрытую рыжими волосами.
– Членом выездной коллегии ревтрибунала… – Буфетчик – морг-морг. При всей его сообразительности он не мог взлететь на такую фантастическую высоту. Не мог.
– Слушай меня внимательно. Он, Кульгузкин – председатель. Справа и слева у него два члена коллегии. Это и есть трибунал. Выездной. Попросту сказать. Вы будете ездить и судить людей. Понял?
– Ездить и судить – я согласен. Когда прикажете приступать?
Степан Сладких хохотал, навалившись спиной на спинку стула. Буфетчик сиял довольством – угодил, нюхом уловил сюжетную струю спектакля… Кульгузкин моргал удивленно.
– А ведь я на полном серьезе, – вдруг сказал он буфетчику.
Тот глазом не повел.
– Я – тоже.
– Ну, вы бы хоть полюбопытствовали про работу: справитесь вы или не справитесь…
– Людей-то судить? Конечно, справлюсь. Чего тут любопытствовать? Я вот с имя – указал он на Степана Сладких. – Куда хошь пойду и спрашивать не буду. Сразу видно, что самостоятельный человек. Ну, а вы как ихние друзья, стало быть, и вам тоже доверие есть. Я готов. Когда прикажете? – Он опять расшаркался.
– Ты только вот что – эти шарканья брось, отвыкай. И спину прямо держи.
– Сейчас – никак не могу. Должность такая. А вот как сяду с правой руки от вас, тах само все изменится…
– Прямо сразу и с правой?
– Ну, а чего такого?
Исчез он так же мгновенно, как и появился – на глазах растаял. Только что стоял и – нету, растворился.
Ну, как? – спросил Степан Сладких.
– А что? Он мне нравится. Из него получится толк.
Через три дня Кульгузкин в сопровождении комендантского конного взвода отбыл в отряд товарища Анатолия исполнять свои обязанности.
