Текст книги "Солона ты, земля!"
Автор книги: Георгий Егоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 88 страниц)
В этот день впервые солнце пекло по-летнему, знойно. Тищенко, Субачев и Данилов верхами возвращались «домой», в свою землянку. Солнце жгло затылки, мокрые от пота рубахи приклеивались к лопаткам. Ехали шагом. Кони понуро брели по пыльной дороге, лениво подволакивая задние ноги. Ехали с «помочей», как шутил Субачев, – сообща засевали тищенковский загон. Люди и лошади были уставшие, разморенные жарой.
– Ни черта, Иван, у тебя не вырастет, – после долгого молчания вздохнул Матвей. – У людей уже всходы зазеленели, а у тебя только посеяли.
– Леший с ним, – нехотя буркнул Тищенко.
– Зачем же тогда было сеять?
Иван долго не отвечал. Потом недовольно покосился на Субачева.
– Нет в тебе понятия, Матюха, – сказал он и сплюнул под ноги коню. – Не посей я сейчас, все лето бы маялся душой. Мол, у людей растет, а у меня и ждать нечего. А теперь я вроде бы наравне со всеми, как говорится, равноправный мужик.
Опять помолчали. Разговор шел лениво.
– Кулак из тебя был бы хороший, Иван, – заметил немного погодя Субачев. – Такой, как Хворостов, прижимистый и экономный.
– Кулак не кулак, а землю люблю. Это ты правду говоришь. Сызмальства к ней прирос. Вот вернется Советская власть, первым делом – что? Хлеб нужен. Вот такие, как я да Катуновы, и будем кормить нашу власть. А от таких, как ты да вон Аркадий, Советская власть многим не поживится. Только речи говорить мастера.
Субачев глянул одним глазом на Данилова. Тот, словно не слышал разговора, ехал молча.
– Как ты на это смотришь, Аркадий? – спросил Матвей, видя, что Данилов и не собирается вступать в разговор.
Данилов ответил, не поворачивая головы:
– Прежде чем кормить Советскую власть, надо ее завоевать.
– Правильно! – заерзал в седле Матвей. – Я тебе вот что скажу, Иван: мужик – он слепой. Он прирос корнями к земле и не может оторваться. Для него земля и хлеб дороже всего на свете. Вот и Советскую власть в прошлом году прохлопали из-за этого. Встали бы все мужики, глядишь, и отстояли бы. А они не могут встать, они приросли задним местом.
– Ну поне-ес! – перебил его Тищенко. – Ты чего меня за Советскую власть агитируешь? Я сам член совдепа…
Субачев загорячился:
– Ты погоди. Дай сказать. Думаешь, ежели я не член совдепа, так меньше твоего понимаю… Я что говорю? Видят же мужики, куда хлеб их идет: ораву дармоедов кормят, а те их плетями порют. И все-таки нынче опять каждый хапает – как бы побольше засеять. Видал, как Катуновы сегодня пластались? От Ивановой спины пар шел, как от загнанной лошади. Я понимаю, Борков и такие, как он – Аким Волчков, дед Ланин и еще – последние крохи на жратву себе сеяли. Плакали да сеяли, иначе не проживешь. А чего ради Катуковы надрываются? На том загоне, что возле бора, уже взошла пшеница, а тут они еще сеют. Куда сэстоль? Видал?
– Я-то видел. А ты слыхал, что они говорят?
– Что?
– Говорят, себе сеем. Война-то на Урале не затихает. Может, к осени Советская власть к нам придет. Понял? Не такой уж мужик слепой, как ты его малюешь.
– Все одно, – не соглашался Матвей, – не этим надо сейчас заниматься. Вот сейчас братья Катуновы рвут жилы, а Зырянов приедет, напьется пьяный, возьмет й за здорово живешь перестреляет. Каково, а? Вот мы сидим в кустах, языки чешем, чистый воздух дышим, планы строим, а Зырянов свое дело делает. Мало того, что крестьян безнаказанно вешает и порет за их же собственный хлеб, начал уже детей и баб стрелять. До каких же это пор?
Данилов кашлянул. Матвей замолк, ожидая, что он скажет. Подождав немного, Субачев не вытерпел:
– Ну чего ты молчишь? Ты доволен, что ли?.. Сидим, как суслики в норе, озираемся.
Данилов молчал.
– Пора уже поднимать восстание, – горячился Матвей. – Хватит выжидать. Самая пора – отсеялись, делать нечего.
У Аркадия дрогнули губы в улыбке.
– Восстания поднимают не на досуге, когда делать нечего…
В свое убежище возвращались кружным путем, долго петляли. Когда солнце свалилось за полдень, наконец въехали в прохладу березняка. Кони, почуявшие отдых (они уже привыкли к своему новому пристанищу), пошли проворнее. Около землянки, где оставался Андрей Полушин, их ожидал нарочный от Ивана Коржаева.
Так уже повелось в селе: конец сева всегда завершался торжественным молебном. Этот обычай давно, почитай с десяток лет назад, ввел отец Евгений. К нему, к этому обычаю, привыкли, и каждый считал, что без благословения Господня не вырастет хлеб.
И сегодня, едва вернувшись с поля, мужики парились в бане, меняли сопревшие от пота рубахи, расчесывали выцветшие на солнце бороды и, призываемые колокольным звоном, шли к вечерне. Мало потрудиться, надо еще с не меньшим усердием вымолить у Бога милость, чтобы брошенное в землю зерно хорошо принялось.
После жаркого дня в церкви особенно чувствовалась прохлада. Свежий, ароматный запах ладана приятно щекотал ноздри. Каждый стоял на своем, годами отстоянном месте. Справа от клироса около свечного ящика и старика Хворостова стояли три брата Катуновы. Их осунувшиеся, загорелые лица были задумчивы. Рядом с ними, как всегда, Иван Ильин, молчаливый, похудевший за время полевых работ. Он не отличался особой набожностью, но молебен о дарствовании урожая отстаивал.
Здесь же, в этом кутке, были Иван Ларин, известный в селе молчун Аким Волчков, покашливающий Андрей Борков, сосед Катуновых высокий костлявый дед Ланин, старик Юдин с дочкой и многие другие. Каждый – веровал он или нет – хотел, чтоб Господь не пронес мимо его загона тучку, чтобы оградил от суховея и саранчи.
Отец Евгений, размахивая кадилом, в сизых облаках дыма густым басом тянул:
– Его же ни ветр, ни вода, не ино что повредити возможет…
В церкви не было только тех, кто не сеял: не было Ширпака, уполномоченного по заготовкам Антонова, не было учителей. Не было неверующего Алексея Тищенко.
Все те, кто стоял в эту минуту здесь, были поглощены молебствием и думали о своих загонах, десятинах, в которых сейчас набухали брошенные их огрубевшей от работы рукой семена.
– Господи боже, отец наш, заповедавый. Ною, рабам твоим… – гудел отец Евгений.
Вдруг из-за спины священника быстрым шагом вышел приземистый, с широкими черными бровями человек в серой рубашке-косоворотке.
Не видя его, поп продолжал:
– …устроити кивот ко спасинию…
– Погоди, батя, – тронул его за плечо парень, – не в этом спасение… «Кивот» не спасет.
Отец Евгений осекся на полуслове.
По церкви прошел ошеломленный шумок:
– Данилов…
– Смотри, братцы, откель это он?
– А баили, что арестован…
– Во-о… Вот это да!
Данилов подошел к краю амвона. Не спеша оглядел вздернутые к нему удивленные лица сельчан. Негромко сказал:
– Товарищи! Прошу извинить меня за то, что прервал. Но не этим надо сейчас вам заниматься, молебен не спасет ваш хлеб.
Кто-то из молодых сзади восхищенно крякнул.
– Каменский подпольный центр большевиков сегодня передал с нарочным, – продолжал Данилов неторопливо, но веско в наступившей тишине, – что завтра утром к нам в Усть-Мосиху приедут собирать подати.
Никто в церкви не шелохнулся. Не сразу дошел смысл сказанного – слишком уж все было неожиданным.
Каждый воспринял появление Данилова по-своему. Старик Юдин перво-наперво возмутился бесцеремонностью, с которой тот нарушил святая святых – вошел в царские врата и прервал богослужение. Больше он в первые минуты ничего не понял; Иван Ильин поразился смелости Данилова, рискнувшего средь бела дня появиться в селе; братья Катуновы быстро переглянулись и, не сговариваясь, каждый подумал об одном и том же: надежно ли припрятан хлеб; старик Хворостов, едва только признал в кощунственно нахальном парне Данилова, начал озираться – как бы не выпустить его отсюда, схватить и потом представить этого главного смутьяна каменским властям.
– Но потому, что Сибирское правительство Колчака уже не надеется на поддержку крестьян и не уверено, что вы добровольно отдадите ему свой хлеб, – продолжал между тем Данилов, – завтра утром сюда явятся солдаты.
Отец Евгений, несмотря на свое былое уважение к храбрости Данилова, страшно был разгневан таким предерзостным поступком бывшего учителя, хотел подойти и, не церемонясь, выдворить его с амвона. Но, прислушиваясь к словам Данилова, он начал понимать, что тот явился не ради богохульства и не ради проповедования своих большевистских идей. Речь шла тоже о мужицком хлебе.
А Данилов уже заметил перемену в своей аудитории. Размягченные, благоговейные лица становились обыкновенными, мужицкими: в глазах мелькали то недоверие, то любопытство, то напряженная мысль, то понимающая ухмылочка, то спокойная уверенность. Словом, сколько было лиц, столько и выражений. Как это уже знакомо Аркадию! И как все-таки давно он не выступал перед большой массой народа! Он на секунду забыл, что не на митинге, а в церкви.
– Товарищи! Если вы не хотите откармливать на свою же шею свору палачей и душителей, – повышал голос Данилов, – то немедленно расходитесь по домам, прячьте хлеб – у кого до сих пор не спрятан. А у кого спрятан, подумайте: надежно ли, не найдут ли его эти колчаковские ищейки.
Данилов заметил, как сразу колыхнулась крестьянская масса. Каждый в эту минуту мыслью находился там, где его хлеб. Поэтому первым невольным желанием каждого было бежать туда.
– Каменский большевистский подпольный центр, – Аркадий выговорил эти слова отчетливо, с ударением, чтобы каждый почувствовал, что он явился сюда не как одиночка, а как представитель большой организации, – заботясь о судьбах крестьян уезда, призывает вас: не давайте правительству хлеб, не кормите своих палачей! – Данилов решительно, как бывало на митингах, взмахнул рукой, закончил свою речь – Ни пуда зерна Колчаку!
– Аркадий Николаевич! – раздался вдруг в церковном безмолвии чей-то восторженный голос. – А этот Каменский центр большевистский, о каком вы говорили, долго думает сидеть в подполье?
Аркадий улыбнулся, заговорщицки подмигнул:
– Недолго. Все зависит от вас. Как только вы будете готовы взяться за оружие, так и наш центр выйдет из подполья. А сейчас главное – попридержите хлеб. Прячьте лучше. Мой совет вам: не зарывайте только на огородах за банями, в притонах и за притонами – места эти давно известны. Ну счастливо!
Данилов спрыгнул с клироса, направляясь из церкви теперь уже не через алтарь, а через главный выход. Мужики расступились Он, улыбающийся, бодрый, вошел в человеческий коридор. Ему тоже улыбались, кланялись уважительно, кое-кто протягивал руку, здоровался. Он шел не торопясь, отвечая на приветствия, с хорошо знакомыми здоровался сам.
– Добрый день, дядя Иван.
– Будь здоров, Аркадий Николаевич.
– Спасибочко, что упредил.
– Мы теперя сами с усами…
Сквозь толпу протиснулся к Данилову Андрей Борков. И без того всегда лихорадочно блестевшие глаза его сейчас горели.
– Аркадий Николаевич, здравствуйте, – протянул он к нему руки.
– А… Андрей! Здравствуй, здравствуй. Ну как у тебя здоровье?
Борков махнул рукой, подкашлянул:
– Ах кабы у меня здоровье. Разве бы сидел я дома сложа руки. Понимаете, Аркадий Николаевич, чешутся они. Ох как чешутся.
Данилов похлопал его по плечу:
– Ничего, Андрей, поддерживай свое здоровье, а работа скоро будет всем.
По мере продвижения Данилова к выходу за его спиной образовывался людской водоворот – все устремились за ним. Мужики пихались локтями, каждый старался пролезть вперед.
На паперти у выхода Данилова поджидали стоявшие на часах Тищенко и Андрей Полушин, Аркадий что-то вспомнил, остановился. Толпа, валившая из широко распахнутых дверей, стала обтекать его.
– Старшину сюда! – крикнул Данилов в глубь церкви. – Быстро волостного старшину!
Через минуту, подталкиваемый в спину мужиками, на паперть выкатился старшина. Он мял в руках шапку, низко кланялся Данилову. Аркадий строго посмотрел на его склоненную плешину.
– Завтра передашь Зырянову или кому там другому, кто приедет солдатами, мой приказ: если тронут хоть одного мужика, никто из них живым из села не уйдет. Понял?
– Так точно. Слушаюсь.
Крестьяне, обступившие Данилова, смотрели на него, как на своего заступника. После речи Данилова каждый увидел, что о нем заботятся, думают, рискуют жизнью ради него, стало быть, он нужен, стало быть, он что-то значит. И это чувство придавало уверенность и силу. Кто-то из мужиков подвел Данилову его коня, привязанного к церковной ограде. Другие напутствовали:
– Ты, Аркадий Николаевич, не забывай нас.
– Жизня настала хуже собачьей, – жаловались ему.
– Слышь, сам-то шибко не рыскуй. Записочку бы мог прислать.
Но говорившего тут же одернули:
– Записочку… Нешто записочка сделает, что человек может. Спасибо, Аркадий Николаевич, что сам объявился, дух поддержал. А то живем, как в потемках.
Данилов пожал протянутые ему руки. Вскочил в седло и, сопровождаемый друзьями, тронулся через площадь. Солнце уже спустилось, оставив за собой над бором кровавое полымя заката. Мужики еще несколько минут толпились около церковной ограды, глядя вслед неторопливо удаляющимся в сторону Куликово всадникам.
При въезде в улицу с площади Данилов увидел спешащего куда-то Ширпака. Остановил коня.
– Виктор Михайлович, – окликнул он своего бывшего сослуживца. И, когда тот вскинул голову, поманил его пальцем.
Ширпак обмер. Оглянулся, словно ища защиты.
– Подойдите сюда! – уже приказал Данилов.
Тот опасливо подошел.
– Завтра передайте мой приказ старшему, кто приедет с солдатами забирать хлеб: если тронут хоть одного человека в селе, в Камень никто из них не вернется. Поняли?
Ширпак молчал и трясся мелкой лихорадочной дрожью. Видя, что собеседник почти невменяем с перепугу, Данилов махнул рукой и тронул коня. Субачев захохотал.
Попридержав коня, Матвей отстал. Он наклонился с седла к Ширпаку:
– Ты понял, что сказал тебе Данилов? – спросил он с насмешкой.
Ширпак кивнул головой. Субачев оглянулся на удаляющихся рысью друзей, зашипел:
– Вывертывай карманы, гад!
Ширпак торопливо вытащил из кармана пачку скомканных бумажек, протянул Субачеву.
– Это что? – спросил Матвей, всматриваясь в протянутое Ширпаком. – A-а, нет, деньги твои мне не нужны. Где наган?
Ширпак проворно спрятал деньги и из другого кармана так же поспешно достал новенький вороненый наган.
– Патроны… Все патроны давай!
– Патронов нет больше. Дома.
– Ну ладно. – Субачев хотел уже пришпорить коня, но вдруг насмешливо спросил – Ты хорошо запомнил, что тебе приказал Данилов? Не забудешь? Смотри. А чтоб не забыл, вот тебе на память. – Матвей взмахнул плетью и со всей силы огрел Ширпака вдоль спины. Тот как ошпаренный отскочил в сторону, сел на землю и через голову стал хвататься за спину, завыл.
– Замолчь, гад!
Субачев с места пустил коня в карьер и вскоре догнал товарищей.
– Ты чего отставал? – спросил его Тищенко.
– Да так, – нехотя ответил Матвей. – С Ширпаком заболтался. Приятно все-таки с культурным человеком поговорить по душам.
Полушин засмеялся. Данилов тоже улыбнулся, переспросил:
– Приятно, говоришь?
– Ага. Сплошное удовольствие. Поговорил, как меду напился.
Все дружно захохотали.
Солдат со сборщиком податей приехало немного – десяток. Видимо, у каменских властей не хватало людей на такие дела. Блюстители порядка пробыли в селе сутки. Вели себя тише воды и ниже травы.
Уехали они ни с чем. Ни одного пуда зерна не получили.
Это была первая победа Данилова.
Однако торжествовали мосихинцы недолго. Дня через три в село нагрянул сам начальник контрразведки Зырянов в сопровождении роты солдат с ручным пулеметом на тачанке. Мужиков согнали на площадь. Пулемет установили на крыше земской управы, за ним прикорнул усатый фельдфебель. Площадь оцепили солдаты. На крыльцо вышел красный от выпитой водки Зырянов. Он яростно сжимал в руках плеть.
– Что-о? – закричал он. – Свободы захотели? Смутьянов слушаете?! Имейте в виду: всех перепорю, полсела перевешаю, а без хлеба отсюда не уеду.
Мужики стояли хмурые, но упрямые в своем упорстве. Полсела не перевешает, думал каждый, а хлеб отдавать нельзя. Им только дай повадку… И мужики держались.
Первым подвели к столу сорокалетнего мужика с мрачным лицом – Ивана Катунова, старшего из братьев.
– Нету хлеба, – хмуро заявил он, – что хотите делайте, а хлеба нету.
– Как это нету? – строго спросил Ширпак. – Мы у тебя не милостыню просим. Ты должен дать.
– Где я его возьму, ежели нет. Себе на жратву назанимался у соседей по самые уши. Нету хлеба.
– У меня тоже нету, – взвизгнул Никулин, – а я все-таки нашел и сто пудов опять жертвую.
– Ладно, коль у тебя есть чего найти: ты прятал. А у меня нечего, я не прятал. Чего я найду?
– Значит, отказываешься?
– Отказываюсь, – вызывающе резко ответил Катунов.
У Зырянова глаза сузились зло, ненавидяще.
– Отходи сюда, влево!
Катунов с издевкой снизу вверх посмотрел на начальника контрразведки, спросил:
– Портки сейчас скидать, али опосля будете пороть?
У Зырянова от ярости задергалась щека, остекленели глаза. Он хотел закричать на Катунова, но, видимо, спазма перехватила горло, судорожно рванул ворот гимнастерки.
– Что?! Давно не поротый?! Получишь! Сполна получишь сегодня!..
Но он тут же взял себя в руки – внял уговорам Ширпака не горячиться. Горячкой только озлобишь крестьян, говорил ему минуту назад друг. А мужик что бык: упрется – не своротишь. Поэтому, подавив в себе ярость, Зырянов сердито ткнул пальцем следующему:
– Ты!
– Я? Я сразу туда… налево. – И, держась за штаны, мужик направился к Катунову.
– Постой, постой, – остановил его Зырянов. – Ты хлеб давай, а туда успеешь. Выпорем, если ты так торопишься.
– Знамо дело, выпорете. Нешто я об этом беспокоюсь… А хлебушка нету. – И он развел руками. – Весь вывез. Сам не жрамши сижу.
– Ты брось мне сказки рассказывать. Хлеб давай.
– Нету, говорю. Нешто ты не русский, не понимаешь. Хоть обыщи – нету.
– Обыщем. Обязательно обыщем. Если найдем, одной поркой не отделаешься.
– Знамо, где уже тут отделаться. Только не найдете, потому как нечего искать-то. С рождества без хлеба сижу. Кобеля из-под стола нечем выманить…
Третий вызванный к крыльцу махнул рукой.
– Нету хлеба… Пори, пока мы терпеливые, а то посля захочется покуражиться, да поздно будет.
– Ты что, угрожать?
– Да нет, где уж там. Просто к слову…
И все-таки Зырянов не выдержал, сорвался – взбесили самоуверенность и спокойствие крестьян. Он в два прыжка слетел с крыльца и в ярости начал стегать плетью очередного, отказавшегося дать хлеб. Крестьянин оттолкнул державших его солдат, не размахиваясь, как в кулачном бою, тычком ударил Зырянова в лицо. Тот, лязгнув зубами, отлетел на ступеньки крыльца, стал судорожно расстегивать кобуру. Толпа надвинулась на солдат, негодующе загудела. Ширпак, перепуганный всем этим, схватил Зырянова, не давая ему вынуть револьвер.
– Фельдфебель! – закричал все еще лежащий на ступеньках Зырянов. – Огонь! Огонь! С-скоты!!!
Над селом глухо, как из бочки, зататакал пулемет. Пули засвистели над крышами изб. Толпа шарахнулась от крыльца. Зырянов вскочил на ноги.
– Пороть!! Каждому пятому плетей!
До вечера, дотемна свистели ременные плети. Кричали мало. Это больше всего и бесило Зырянова. Некоторых, наиболее слабых, отливали водой, приводили в чувство.
И все-таки этой ночью не скрипели, как обычно после наезда карателей, колеса, не везли мужики хлеб в Камень! Не помогла и порка.
На следующий день Иван Катуков, еле переставляя ноги, вышел на рассвете в пригон напоить скотину. Открыл порота и тут же увидел аккуратно наткнутую на хомутный штырь бумажку. Снял ее, наклонился к свету. Бледные буквы машинописи пересекали листок ровными строчками.
– Товарищ! – по слогам начал читать он, – вчера у тебя забирали хлеб… – Катуков облизнул губы, хитро прищурился: «Шиш у меня взяли, а не хлеб…» – и снова уткнулся в листок, тянул по слогам – …сегодня могут взять скотину… – Иван опять оторвался от листка. «Могут. Это они могут. Но только и тут нас не обведешь – скотины-то сегодня не будет на дворе». – Он, ища глазами потерянную строку, вышел из дверей пригона на свет. – Завтра дойдет черед и до тебя. – «Уже дошел. Сегодня всю ночь на пузе лежал, пошевелиться нельзя».
Остановившись среди ворот, Катунов читал дальше:
– До каких пор ты будешь кормить свору палачей и грабителей? До каких пор на твоей спине будут сидеть этот кровожадный адмирал Колчак, иностранные нахлебники и твои сельские обдиралы Никулины? Не настала ли пора сказать всем им: «Довольно!»
– Ты что, Ванюша, никак письмо получил?
Иван вздрогнул. Перед ним стоял дед Ланин, их сосед.
– Письмо, говорю, получил?
– Да нет, не письмо, – Иван немного колебался, потом решительно сказал – Пойдем в избу.
Через несколько минут сосед и три брата Катуновых, спросонья нечесанные и неумытые, склонились в горнице над листовкой. Младший, Андрей, самый грамотный в семье, ходивший в детстве две зимы в школу, читал листовку. После слов: «Всех зовем мы взяться за оружие, организоваться в боевые отряды, восстать против угнетателей, палачей»– мужики тяжело задумались. Полсела сегодня лежит по избам с примочками. Лежат злые, готовые – дай им сейчас оружие – идти крушить все, что попадет на пути. Иван в сердцах стукнул кулаком об стол.
– Правильно Данилов пишет: до каких пор все это будет?!
Весь день у братьев валилась работа из рук. Вечером опять пришел дед Ланин.
– Андрюшка, пойдем-ка, слышь, ко мне, с этой бумажкой.
– Чего?
– Пойдем, говорю, почитай мужикам… Не боись, там все свои.
Десятка полтора мужиков сидело у деда в халупе. Нещадно курили. Андрея пропустили в передний угол, под образа. Слушали внимательно, разинув заросшие рты. Никто не перебивал. Потом долго и мрачно молчали. От табачного дыма начала мигать пятилинейная лампа.
– Ты, парень, почитай-ка еще. Чуток непонятно.
За вечер Андрей до пяти раз принимался перечитывать листовку, и каждый раз слушали его с не меньшим вниманием. И каждый раз после чтения подолгу молчали. Наконец дед Ланин подал решительный голос:
– Тут, мужики, дело идет к одному: надо откапывать привезенные с фронта винты да подниматься всем.
– А у кого нет винтовок, тому как?
– Дробовые готовь…
– Мужики, а как он сказал тогда в церкви: говорит, за банями не прячьте. – Бородатый мужчина, сидевший на корточках, хихикнул. – А у меня как раз за баней был спрятан в яме. Я даже обомлел. Прибежал домой, давай перепрятывать…
