Текст книги "Солона ты, земля!"

Автор книги: Георгий Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 65 (всего у книги 88 страниц)

5

Домой Сергей попал через несколько дней – приехал ночью. Лада спала, разметав пушистые волосы по подушке. Он остановился у кровати, долго смотрел на нее, по-детски беспомощно и мило склонившую голову себе на плечо. Губы у нее были чуть приоткрыты, брови вздернуты. Казалось, сейчас она откроет глаза, полные радости, как просыпалась еще недавно, и засмеется. Но тут же вспомнилась Лизина улыбка, на душе стало мерзко. «Как же теперь быть-то, а?»

Лада, розовая от сна, лежит перед ним на белоснежной постели, как укор ему. У Сергея невольно вырвался стон. Он стиснул зубы, чтобы задавить его. «Что же делать? Как же жить теперь с ней? Расскажу все. Завтра же, утром же! На колени встану, буду просить прощения. Как же мог забыть ее такую… вот такую, как сейчас?..»

Утром Лада проснулась первой. Сладко потянулась под одеялом. И вдруг, будто кто-то толкнул ее – повернула голову. На полу, разбросив полушубок и прикрывшись плащом, из-под которого торчали ноги в грязных носках, спал Сергей.

У Лады выступили слезы – так ей было жалко его, так она соскучилась по нему. Она опустилась на пол у его изголовья.

– Сереженька… – зашептала она и стала целовать, размазывая свои же слезы на его лице. Брови его дрогнули, он открыл глаза, непонимающие, сонные. – Сереженька… милый… Как я истосковалась по тебе…

Она гладила его щеки и вроде смеялась, а слезы капали и капали.

«Как же сказать ей? Она так рада, – и вдруг… – Он прижал голову жены к своему лицу, чтобы она не смотрела ему в глаза. – Через столько страшных недель она наконец стала сама собой, стала прежней, а сказать ей такое – снова убить ее… – Он перебирал ее волосы, она замерла у него на груди. – Как быть? Сейчас сказать или потом?.. – Наконец он решил – Потом, в другой раз!..»

И чувствовал Сергей, скрывая от самого себя, что потом никогда уж он не скажет ей об этом. Случай с Лизой на берегу останется навсегда на его совести…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ1

Время шло, дел у второго секретаря прибавлялось – не страдавший избытком энергии Шатров все загружал и загружал Новокшонова: «Раз уж ему так хочется – пусть везет!»

Разъездов Шатров не любил, отдал Новокшонову свою эмку, и вот Сергей сутками мотался по колхозам. В конце августа он решил посвятить денек петуховским хозяйствам. Объехал все поля – даже убранные – проверил качество косовицы, побродил по стерне, стараясь найти хоть несколько оброненных колосков, порылся в кучах соломы и, довольный, поехал к комбайнам, маячившим на грани с полями николаевского колхоза «Путь к социализму».

Здесь на краю полосы стоял ходок. Смирная, приученная лошадь неторопливо щипала траву. Завидев райкомовскую машину, от комбайнов тяжелой увалистой рысцой спешил председатель колхоза «Красные орлы» Кульгузкин. Сергей вылез из машины.

У Сергея сегодня было бодрое настроение. Хлеба всюду добрые, уборка шла дружно и, главное, он все больше и больше чувствовал себя хозяином в районе. Как к хозяину относились к нему и председатели колхозов.

Шатров сам себя добровольно отводил с переднего плана на второй. Вот и сейчас Кульгузкин, несмотря на свои немалые годы, запыхавшись спешит к нему, к Сергею, по кошенине.

Здравствуйте, Сергей Григорьевич, – еще издали улыбается он. – Давненько, давненько вы у нас не были.

– На этой пятидневка кончите уборку? – суховато спросил Новокшонов.

– Да, желательно бы, Сергей Григорьевич, желательно кончить-то, – Кульгузкин снизу вверх заглядывал в лицо секретарю выжидательно и преданно. – Ежели комбайны не подведут, непременно кончим. Все у нас рассчитано на это.

– Сколько намолачиваете с гектара?

– Пудов по сто с гаком, должно быть. Уж больно хочется нам, Сергей Григорьевич, занять тот павильончик-то на вашей выставке. Люди прямо спят и во сне видят. А уж работают…

* * *

Сельхозвыставка была любимым детищем второго секретаря.

В это лето на пустыре, на берегу Хвощевки строились павильоны на каждый сельский Совет, на каждую МТС. И только для победителя в соцсоревновании – павильон Почета – сооружался общими усилиями в центре выставки.

В него-то и метил Кульгузкин.

Сергей ответил уклончиво:

– Исполком будет решать. Выйдете по показателям в передовые – займете.

– Шибко уж хочется, Сергей Григорьевич. – Расплывшееся лицо его было умильно, только глаза в узких щелках смотрели проницательно, хитро. А голос мягко журчал:

– Вы бы посмотрели, Сергей Григорьевич, как люди работают! Себя не жалеют в работе. День и ночь на поле.

От этого неприкрытого, наглого выпрашивания почетного павильона и, стало быть, первого места в соревновании Сергею стало не по себе. Не попрощавшись, он повернул к машине.

«Надо же опуститься до такого… Неужели ему самому не противно?»

– Куда? – спросил шофер, тот же веснушчатый, молчаливый, чуть улыбчивый парень, который возил еще Данилова на первом райкомовском фордике.

– Поедем на николаевские поля.

Эмка рванула с места и мягко покатилась дальше по торному проселку.

После ареста Пестрецова в николаевском колхозе сменилось уже четыре председателя. Двое сидят в тюрьме – один, преемник Пестрецова, по пятьдесят восьмой статье, как враг народа, другой – Свиряев, пропил колхозного быка, а последних двоих просто выгнали колхозники. Сейчас председательствует Лопатин. Сергей редко встречался за последние годы с Федором – что-то так и осталось невыясненным между ними после тех далеких лет, сторонились они друг друга. Но сейчас просто необходимо было посмотреть николаевские поля. Ехать тут недалеко – поля соседствуют. Вскоре увидели вдали двуколку.

– Погоди, это вон не Лопатин колесит по полям?

– Он, – сказал уверенно шофер. – Будем ждать или поедем по кошенине навстречу?

– Подождем, если он к нам едет. А, может, вон к тем комбайнам – на дорогу выезжает.

Действительно, через несколько минут лошадь круто повернула вправо к комбайнам.

– Поехали.

Притормозили у приближающегося к концу полосы комбайна.

Сергей вышел навстречу.

На развороте агрегат остановился. Тракторист вылез на гусеницу, потянулся, посмотрел назад, на мостик комбайна, спрыгнул на землю, пошел к Новокшонову.

– Здравствуйте, – протянул ему руку Сергей. Тот глянул на свою замазанную, обмахнул ее о штанину, поздоровался. Подошел комбайнер.

– Ну как, товарищи, идут дела?

– Дела идут, – весело ответил комбайнер, толкнул в бок тракториста, словно призывая его поддержать. – Готовьте нам тот самый павильон, или как он там называется.

Сергей прищурился:

– Прямо уж сразу и павильон?

– А чего? – поддержал дружка тракторист, курносый, с еле пробивающимся на грязной губе пушком. – Только главный павильон! Об неглавные мы и пачкаться не будем. Урожай-то у нас по сто двадцать, уборку-то мы через два дня кончим, и выработка у нас по четыреста пятьдесят на «коммунар». Вот разве только «Красные орлы» могут зашибить нас. Как у них-то, товарищ секретарь?

– Сейчас только от них, – не в силах сдержать улыбку, сказал он. – Там мне твердо заявили, что почетный павильон уже их.

Парни переглянулись. Но, видя веселые глаза секретаря райкома, не поверили.

– Может, с уборкой они и обгонят, – проговорил в раздумье комбайнер, – но с урожаем – нет. У них хлеба хуже. Я проезжал по их полям. Больше ста пудов они не соберут.

– А что, это тоже хорошо, – подзадорил Сергей.

– Хорошо, конечно. Но у нас лучше. С первых полей намолачивали по двадцать центнеров. Никогда еще такого хлеба не было. – Комбайнер увидел подъезжавшего в двуколке председателя, заторопился:

– Поехали. А то сейчас Лопатин даст разгон. – И уже Сергею добавил – Павильон все равно будет наш. Это как пить дать.

– Ну-ну, давайте, – улыбнулся Сергей. – Смотрите, чтоб потерь не было. Это тоже будет учитываться.

– Не-е, у нас потерь нету…

Лопатин подъехал вплотную к Сергею. Не слезая с двуколки, протянул руку.

Он по-прежнему был щеголеватым, по-прежнему в ком-составских галифе и гимнастерке. Только усы теперь были пышные, холеные. С каждым годом в нем, несмотря на щегольство, все сильнее чувствовался мужик, крестьянин. И он сам подчеркивал это, ввертывая иногда крутые народные словечки.

Сергей поставил ногу на высокую оглоблю его таратайки, потянул из кармана папиросы. Оба молча закурили.

Сергей ждал, о чем заговорит Лопатин. Наконец тот не выдержал, спросил:

– Как там соседи наши?

– Какие соседи? – сделал вид, что не понял Сергей.

– Петуховские. Колхоз «Красные орлы»…

– Ничего. Сегодня-завтра, наверное, уборку закончат. Собираются занять почетный павильон на выставке.

Лопатин не моргнул. Перевел взгляд на уходящий, окутанный пылью, комбайн.

– Пусть занимают. Этот тихоход, – намекнул он на увальня Кульгузкина, – любит перед начальством пыль в глаза пустить. – Сергей молчал, поглядывая сквозь улыбчивый прищур на Лопатина. Тот подождал-подождал, добавил:

– А нам где уж до почетного места! Хоть бы в середнячках удержаться. А с Кульгузкина пол-литру выпьем на выставке. С победителя полагается.

– Да с победителя полагается, – повторил вслед за Лопатиным с подчеркнутой значительностью Сергей. Видел, как дрогнули губы Лопатина. Не вытерпел – Ведь хитришь же!

– Чего хитрить-то? – поднял на него голубые глаза Лопатин, уже не сдерживая откровенной улыбки простого деревенского парня. – Где уж нам за Кульгузкиным угнаться? Он волка с шерстью съел, десять лет в председателях. – И уже суховато продолжил – Четырех секретарей райкома пережил и с каждым общий язык нашел. Это, брат, уметь надо! Переверзева, и того обвел вокруг пальца. Вернее, сквозь пальцы у него прошел. Сквозь переверзевское решето проскочил.

Разговаривали о том о сем, больше о прошлом. Сергей ждал. Наконец Лопатин, не поднимая головы, тихо сказал:

– Зря ты с Катькой так поступил – вскружил ей голову и бросил. Я бы на ней женился тогда.

Сергей помолчал, тихо ответил:

– Чего уж сейчас об этом говорить. Так вышло. Не всегда же получается как хочешь…

Покурили еще. Когда распрощались и Сергей пошел к машине, Лопатин вдогонку крикнул:

– А поллитру с победителя выпьем все равно!..

2

Сентябрь, как по заказу, был теплым и солнечным. Полымем полыхали березовые рощи. Кружились стаи надоедливых горластых галок. Солнце ласковым ушастым теленком смотрело на пустынные, золотые поля. В такую осень на сердце хлебороба радостно и тепло. Серые от пыли грузовики торопились сделать последние рейсы с зерном на станцию – длинные клубящиеся хвосты целыми днями крестят степь в разных направлениях.

Лада с самой весны, с того злополучного дня перестала ходить в клубную самодеятельность. С наступлением школьных каникул Сергей часто брал ее с собой в поездки по району. Она спрашивала, как это комбайн так чисто вымолачивает зерно– и старалась заглянуть в его грохочущую утробу; почему в деревнях не косят полынь и крапиву на улицах – ведь было бы куда красивее; почему в такую жару деревенские бабы ходят в платках, кофтах с длинным рукавом и широких юбках – ведь загар всегда красит…

Пока Сергей сидел в конторе (иногда он заворачивал и к конторе), она выходила на улицу, останавливала первую же женщину, напрашивалась к ней в гости, попить квасу, а на самом деле, чтобы посмотреть убранство деревенской избы, мимоходом замечала, что к детским штанишкам вместо большой белой пуговицы лучше бы пришить маленькую черную и вместо одной лямки через плечо сделать бы две аккуратненькие, с перекладинками; спрашивала удивленно, почему это курица глотает камешки, стеклышки и не давится ими. Женщина равнодушно пожимала плечами – что она могла ответить стриженой ученой дамочке?..

Так Лада провела лето (на заочную сессию она в этот год не поехала – боялась оторваться от своего Сергея, боялась самое себя, своего одиночества).

В воскресный сентябрьский день сельхозвыставка, с которой Сергей носился все лето, наконец открылась.

С утра Сергей с женой ходил по павильонам. Около центрального увидел возбужденного, веселого Лопатина в темно-синем костюме и штиблетах – сразу и не узнал его без галифе.

Тот стоял перед входом в павильон и, задрав голову, командовал:

– Выше, еще выше! Не тот, а левый бок. Так. Хорошо. Теперь опусти ты немножко. Еще, еще. Стоп! Приколачивай!

Два парня прибивали над входом большой лоскут кумача, на котором крупными буквами написано: «Победитель социалистического соревнования колхоз «Путь к социализму»!!»

Сергей улыбнулся: хоть не совсем грамотно, зато с восторгом – с двумя восклицательными знаками.

– Федор Спиридонович! – окликнул он Лопатина. – Ты говорил, с победителя причитается.

Лопатин обрадованно распростер руки.

– A-а, Сергей Григорьевич! – он был уже выпивши. – Да разве за пол-литрой дело станет! Всех участников выставки можем напоить. Не прибедняемся. А это твоя жена? – спросил он вдруг и пробежал по-мужски цепким взглядом с ног до головы всю Ладу.

– Да. Познакомься. Лада Викентьевна, учительница, здесь работает в школе. – Сергей полуобнял жену.

Лопатин с деревенской угловатой галантностью поклонился, протянул руку.

– Очень приятно, Федор. – Он еще раз осмотрел Ладу, словно оценивая, стоило ли Сергею менять на нее Катю. Потом опять повернулся к Сергею, похлопал его по плечу.

– А этого тихохода мы все-таки обставили. Такую ему гулю поднесли, что он шею свихнул, отворачиваясь от нашего павильона. Даже здороваться перестал. – Лопатин засмеялся. Потом взял Сергея под руку. – Зайди, Сергей, посмотри, какую пшеничку мы привезли в снопах. А хряк какой – пятьсот восемнадцать килограммчиков!

– Зайду обязательно, – пообещал Сергей. – После открытия выставки все павильоны осмотрю.

Лопатин не выпускал его локтя.

– Нет, ты сейчас зайди. Ты посмотри, посмотри на Орлика. Только Буденному на нем ездить. Ты посмотри, какой красавец.

Сергею ничего не оставалось, как пойти в павильон. Лопатин был на диво разговорчив.

– А Кульгузкин привез шестиногого телка – тоже достижению сделал… породу вывел!..

Сергей обошел весь павильон. Погладил через изгородь брудастого, в завитушках быка-производителя – гора сплошных мускулов – со злыми кровянистыми глазами; зашел в клетку к длинной ушастой свинье с кучей белых, чистеньких поросят с розовыми, как отчеканенными на монетном дворе, пятачками; попробовал силу, ухватившись за ребристые, скрученные в спираль рога заросшего по самые глаза мериноса; покормил морковкой диковинных кроликов. Лопатин шел рядом, улыбался добродушно и гордо. Пояснял:

– Этот кролик называется «венский голубой», этот – «Фла…» «Флама…» Марья! Как этого вон… вон того… Как фамилье его?

– Фландр, Федор Спиридонович.

– Во-во. Иноземный. А это русские горностаевые.

Пушистые зверьки быстро-быстро грызли морковку, зажав ее передними лапами.

– Зачем вы их держите? – с любопытством спросила Лада.

– Так. Для полного ладу в хозяйстве. Пух ихний знаете во сколько дороже овечьей шерсти принимается? Вот разведем целую ферму кролей. И мясо будем сдавать и пух. Бабам на платки хороший пух.

– Ну-ну, давай, – скептически заметил Сергей, – посмотрим, что у тебя получится.

Потом Лопатин водил их по отделу полеводства, хвастал кустистыми тяжелыми снопиками проса, гречки, морковью, огромной – шире обхвата – тыквой, полосатыми арбузами с большой школьный глобус. Угостил секретаря райкома и его жену…

Вечером Шатров, Новокшонов и Урзлин зашли в новую дощатую столовую. Там царил устойчивый многоголосый гомон. Столы были составлены посреди зала большим квадратом. Сидели председатели колхозов и оживленно разговаривали. В центре внимания были Лопатин и Кульгузкин. Лопатин, веселый, добродушный, сидел по-хозяйски, развалясь на стуле и засунув руки глубоко в карманы брюк. Кульгузкин, красный от водки или от возбуждения, топтался возле него и что-то доказывал, поминутно подталкивая его, стараясь завладеть вниманием. Но Лопатин отмахивался от него, как от надоедливой мухи. Когда начальство появилось на пороге, гомон на мгновенье смолк. Лопатин по-хозяйски вышел вперед, не без церемонии раскланялся.

– Прошу руководителей района к нам за компанию, – широким жестом пригласил он. – Потому как праздник сегодня у нас. У всех праздник. – Он еле держался на ногах. – Сергей Григорьевич, с меня сегодня причитается. С удовольствием угощаю. Всех угощаю. Я сегодня победитель соревнования. Проходи, Сергей Григорьевич, проходи, хороший ты секретарь наш. Свой ты парень, наш!

– Сергей Григорьевич, ты посмотри, – протягивал развернутую газету Лопатин. – Ты посмотри, как в газете меня разрисовал редактор. Вот шельмец! Ну, мастак! Читаю и не верю, что это обо мне. Факты и цифры – все правильно, но уж до того красиво со стороны смотреть на себя. Прямо-таки будто и не я, а какой-то герой, о каких в книжках пишут.

– Вот ты таким и будь, каким он тебя описал, – улыбался Сергей.

– Таким и буду. Честное слово, таким буду. Он, шельмец, знает, кого на ком покупать! Да я теперь, Сергей Григорьевич, Душа ты чудесная, даниловская, в лепешку расшибусь, а таким буду…

3

В этот день ребята допоздна пробыли на выставке – ходили по павильонам, заглядывали в каждый закуток.

Тимка Переверзев вызвался достать арбузов – уж больно соблазнительно они выглядели на стендах.

– У меня есть знакомый председатель. Он всегда при отце к нам заезжал. Добрый такой. Он даст.

И ребята, ведомые Тимкой, гурьбой направились к павильону Петуховского сельсовета. Они обошли уже почти все отделы, осмотрели все стенды, а Тимкиного знакомого все не было.

И вдруг Тимка рванулся вслед за квадратной спиной. Забежал спереду.

Михаил Ксенофонтыч, здравствуйте, – улыбнулся Тимка. – Что-то вы перестали к нам заезжать?

«Знакомый» маленькими свинячьими глазками холодно окинул рослую Тимкину фигуру, отвернулся.

– Арбузы у вас нынче хорошие уродились… – продолжал Тимка и осекся. – Вы что, не узнали меня? – спросил он вдруг.

Председатель, не оборачиваясь, буркнул:

– Узнал. Переверзевский выродок… – глянул на Тимку косо. – Как не узнать…

Тимка вспыхнул от корней волос, словно лицо его осветило пламенем.

– Арбузы есть, – продолжал громко председатель, – да не про твою честь.

И пошел.

Тимка, с горящим от стыда лицом, готов был кинуться вон из павильона. Но подошел Валька Мурашкин, обнял за плечи, подбодрил:

– Наплюй ты на этого рыжего борова. При отце, видать, подхалимничал, а теперь узнавать не хочет…

– Ребятки! Идите-ка сюда, – из-за загородки их поманил бородатый дядя с темными большими глазами.

Юра вгляделся, узнал Катиного отца, обрадовался:

– Дядя Тимофей!

Ребята нехотя подошли.

– Это правда, что ль, что ты сынок Переверзева? – спросил он Тимку.

Тот не ответил – так и стоял, опустив голову. Вместо него сердито и вызывающе буркнул Валька.

– Ну и что – что сын Переверзева? Какое это имеет значение?

– А ничего, – миролюбиво согласился Гладких, глядя на Тимку. – Только люди твоего папашу долго будут помнить. Много он лиха сделал народу. А ты тут, знамо, ни при чем. – И уже совсем бодро спросил: – Арбузика, что ль, хотел попросить по старому знакомству? Не даст. Кульгузкин наш не из тех. В грязь втоптать лежачего может, а руки не подаст. – Он оглянулся по сторонам. – Нате-

ка! – И выкатил на прилавок огромный арбуз. Только не крутитесь тут с ним.

Ели на лужайке, за выставкой.

Тимка молчал, не поднимал глаз. Валька тоже был насуплен. Лишь Аля вела себя, будто ничего не слышала. Наконец, Валька заговорил раздумчиво, словно сам с собой;

– Вот сколько врагов народа посадили, а обо всех по– разному отзываются Люди. Александра Петровича, например, всем жалко. – Не видел «Валька, как поперхнулась и отложила недоеденный ломоть Аля. – А вот моего отца почему-то не слышал я, чтобы люди жалели. Наверное, все-таки он действительно много зла сделал… А может, это совсем несправедливо – людям-то откуда знать, что он делал. Я не знаю и мама не знает, а люди – тем более. Может, он сажал правильно… А враги, которые еще остались, за это посадили его. Мама говорит, что и начальника его в Барнауле тоже посадили.

Валька, непривычно серьезный, смотрел грустно на синевший вдали лесок и чуть заметно покачивал головой.

– Думаешь вот так – я почти каждый день думаю о своем отце, – он никогда не выставлял свою любовь напоказ. А меня он любил. Но по-своему, по-мужски. И я это чувствовал. Мама говорит, работа у него тяжелая, нервная, нельзя откровенным быть. А люди, может, не чувствовали, как я, его молчаливую доброту, поэтому он и казался им суровым и несправедливым…

Ребята сидели вокруг арбуза и молчали. Трое из них были детьми врагов народа. И каждого мучил один вопрос: когда его отец стал врагом? Как он этого не заметил? И почему он враг?

Почти никто из ребят не сомневался, что отцы их – враги. Такова была вера в советскую власть, в каждый ее поступок. Коль забрали, коль арестовали – значит иначе не могло быть, значит было за что… Правда, изменилось само понятие «враг». Оно упростилось, стало обычным. И для взрослых. И для детей. Как попозже, на фронте, примелькалось, поистаскалось слово «смерть». И слово, и само понятие о смерти. И восприятие ее, этой смерти. Так и в те смутные годы, годы репрессий, поистрепались слова «враг народа», заобыденнели – не было в них уже того страшного смысла, какой несли они в себе со времен революции.

Привыкли к ним и дети. И сидели ребята около арбуза молча. А если разговаривали о своих репрессированных отцах, то как-то отвлеченно, абстрактно. Плакать об отце-враге было неприлично. И ребята (даже Аля) не плакали. В душе, конечно, было жалко.

Наверное, жалко. Особенно когда ты один на один с собой и со своим горем…

И все-таки идейная убежденность была выше сыновней привязанности!..

Таково было время.

Миллионы людей тогда ждали и долго еще будут ждать ответ на этот вопрос – откуда взялись эти «враги народа» и почему их так много сразу объявилось? – и никто, ни один человек не в состоянии ответить этим миллионам…

Возвращались Юра с Алей с выставки вдвоем – Тимка с Валькой Мурашкиным подались раньше. Аля шла чуть впереди, играя прутиком, Юра поглядывал на ее профиль, обрамленный белокурыми завитушками, на пунцовый угольник губ, и небывалое чувство нежности к Але переполняло душу – смотрел бы и смотрел на нее.

Подошли к широкой промоине, по которой весной бежала вода в Хвощевку. Через нее перекинута почерневшая на солнце жердь. Аля поставила ногу на жердь, повернула лицо к Юре.

– Думаешь, не пройду?

– Посмотрим…

И наступила на жердь. Жердь крутнулась, нога соскользнула. Аля ойкнула, схватилась за коленку, опустилась на землю.

Юра сел рядом. С подчеркнутым спокойствием сказал:

– Что ж, подождем пока нога срастется… Торопиться нам некуда.

– Тебе бы так, ты бы знал тогда…

– Не умеешь– не суйся… Ну-ка покажи, что там у тебя.

Аля машинально заголила колено, отстегнула пажик, спустила чулок… Юра не видел белую, содранную кожицу ниже колена.

Он был ослеплен мелькнувшим на секунду голубым пажиком. Кровь ударила в голову.

– Аля… – едва слышно прошептал он.

Она резко прикрыла платьем колено, замерла. И лишь секунду спустя осторожно подняла голову, посмотрела на Юру.

– Аля, – повторил он явственней.

– Что? – шепотом спросила она.

Он схватил ее голову, словно боялся, что она не дастся, ткнулся сначала в подбородок, потом в нос, наконец, попал в губы, замер, прижавшись к ним. Аля не шелохнулась.

Юра ждал чего-то необычного, потрясающего. А ничего этого не случилось – ему просто не хватало воздуха, кружилась голова, стучало сердце. Но вот Аля крутнула головой, высвобождаясь, нагнулась. Ее ухо и щека были пунцовыми. Юре показалось, что она плачет. Он тронул ее.

– Аль…

Она дернула плечиком, сбрасывая его руку.

– Аля…

– Отвернись… Ну отвернись, говорю, я чулок надену…

Юра отвернулся, стоял и терзался: зачем люди целуются? Удовольствия – никакого, а обидеть Алю обидел. Как просто и хорошо было до этого. А теперь как ей в глаза смотреть?..

Когда он обернулся, Аля была уже далеко. У самых огородов догнал ее.

– Аль, ты не сердись.

Аля повела склоненной головой, и показалось Юре, что глаз у нее веселый, полный лукавой насмешки.

Неделю Юра стеснялся подойти к ней. Валька Мурашкин удивился:

– Вы что, с Алькой поругались?

– Н-нет. С чего ты взял?

А Юра маялся. Наконец, набрался решительности, подошел к Альке и, изо всех сил стараясь казаться беззаботным, сказал:

– Альк, пойдем сегодня в кино.

Аля кивнула.

В зале Юра сидел напряженно. Все его внимание было сосредоточено не на экране, а на Альке. Он ловил ее малейшее движение: вот она положила руку на подлокотник, вот тихо засмеялась чему-то на экране, вот шаркнула ногой, вот посмотрела на него, и он тут же повернулся к ней. Наконец, стараясь как можно незаметнее, вроде бы случайно, положил свою руку на ее. Она не убрала – может, и не заметила даже.

Но у Юры затаилось сердце. Потихоньку он взял ее пальцы и стал их перебирать.

– Аля… – шепнул он ей на ухо.

– А! – наклонилась она к нему.

Она слегка сжала его пальцы. Это было верхом блаженства.

Когда кончился фильм, он, ободренный Алиной добротой, взял ее под руку – первый раз в жизни – и прижал ее локоть крепко-накрепко. Он был возбужден, шутил над чем-то, что-то рассказывал.

Появилось новое ощущение: ему казалось, что только за один сегодняшний вечер он стал мужчиной – уверенным, сильным и неотразимым.

У Алиного дома остановились.

– Ты сегодня, Юра, какой-то не такой, как всегда, шепнула Аля.

– А сегодня все не такое, как всегда, ответил он, не выпуская ее рук. – Посмотри, небо даже не такое, как всегда.

Аля запрокинула голову, смотрела на чистое, не по-осеннему звездное небо.

– А правда! Прям так бы и стоять и стоять здесь! И вообще, Юрка, как хорошо, красиво, ага?

Юра наклонился.

– Аля, дай я тебя поцелую…

Алька высвободила свои руки, притянула Юру за лацканы пиджака, засмеялась, глядя ему в лицо:

– Ты, Юрка, целоваться не умеешь…

Юру словно кто толкнул. Он разжал ее руки и дрогнувшим голосом сказал:

– Тогда поищи умеющих. – И обиженно повернулся, пошел.

Аля растерялась. Она не думала, что все так получится, что Юрка может сказать ей такую гадость. Но быстро сообразила, что виновата сама.

– Юра, – тихо окликнула она. – Юра!

Но он ушел.

– Юрка! – крикнула она своим обычным требовательным тоном, как когда-то в детстве. И это подействовало. Он остановился.

– Иди сюда!

Когда он подошел, Аля приблизилась к нему вплотную, положила руки на грудь ему.

– Дурачок ты, – зашептала она, смущенно уткнулась ему в грудь лицом, потерлась, как кошка. И вдруг, схватив ладонями его голову, нагнула и звонко чмокнула его прямо в губы. Тут же оттолкнулась от него и убежала домой.