Текст книги "Солона ты, земля!"
Автор книги: Георгий Егоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 70 (всего у книги 88 страниц)
В эти дни у Аркадия Николаевича встречи были одна неожиданнее другой. И днем и ночью стучали в его новосибирскую квартиру. Открывал дверь и всматривался в лица пришедших.
– Не узнаешь, Аркадий Николаевич?
Раздавались восклицания, крепко, по-мужски обнимались. Не успевал с одним толком разговориться, звонили снова – вваливалась целая группа.
– На твой зов, Аркадий Николаевич, явились.
– Тряхнем стариной, комиссар…
– Покажем, брат, немцам кузькину мать, на чо сибиряки годны, а?
Было такое:
– А ты ведь, Аркадий Николаевич, меня не узнал. Ты меня с Максей путаешь. Он был в Ермачихе комиссаром, а я грамотинский.
– Постой, постой, разве ты не Баранов?..
Дружно, по-молодому хохотали.
Народу в квартире было, как на вокзале, пахло сивухой, и без конца слышалось: «А помнишь?..» «А знаешь…»
Прибыл старый даниловский друг и соратник по подпольной организации и Каменскому совдепу Иван Кондратьевич Тищенко. С ним сразу ввалилось человек двадцать каменских и усть-мосихинских партизан. Шум и гомон стоял и в комнатах, на кухне, в коридоре. Размещались даже на лестничной площадке. Развязывали котомки, доставали прихваченные из дома полбутылки и ради встречи чокались солдатскими алюминиевыми кружками (иные с самой гражданской не виделись). И бурлили, водоворотили разговоры о былом, о том, что начало подергиваться сизоватой дымкой времени. По-молодому поблескивали глаза, распрямлялись спины, звонче становились голоса.
И все-таки, как ни выпячивали по-молодецки грудь, как ни старались пройтись гоголем и выглядеть браво, из семисот добровольцев, откликнувшихся на призыв Данилова по радио, требования медицинской комиссии выдержали только сто сорок пять человек, в том числе и сын Аркадия Николаевича Ким. С ними и уехал старый комиссар в Москву формировать партизанскую бригаду.
Командиром этого отряда сибиряков был назначен Иван Кондратьевич Тищенко.
В Москве, в Центральном штабе партизанского движения решили заслать бригаду в леса Калининской области. Началось формирование двух других отрядов.
Командиром бригады был назначен полковник Батурин, много лет проведший в армии, уроженец здешних мест.
В Подмосковье бригада пополнилась выпускниками специальной школы агентурных разведчиков. Среди них Данилов встретил Костю Кочетова – нет, не случайно, специально для своего будущего партизанского соединения посылал Аркадий Николаевич Костю в спецшколу. Как только бригада прибудет на место, выпускники школы разойдутся по селам и городам и будут создавать агентурную сеть – глаза и уши партизанского командования.
Много было хлопот у Аркадия Николаевича в эти месяцы. Все надо проверить, все предусмотреть, предугадать, обо всем позаботиться.
Ни днем, ни ночью от комаров не было покоя. Мазь, выданная в Москве, почти не спасала. Первые пять-десять минут комары вроде бы сторонились, вроде настороженно принюхивались к неведомому в дремучих лесах запаху, а потом набрасывались на людей с еще большим остервенением, словно старались наверстать. Третий день партизанская бригада идет на запад, третий день под ногами хлюпает болото, а над головой шумят знаменитые калининские леса. У партизан распухли искусанные веки, губы, уши. А комары гудят и гудят беспрерывно. Беспрерывно то одна, то другая лошадь проваливается в болото. Их в конце концов наловчились быстро вытаскивать: ухватят десяток человек за голову и за хвост и – волоком на тропу. И все– таки несколько лошадей вместе с вьюками утонули в мутной зловонной пучине – не успели ухватить…
Наконец, к исходу третьих суток по колонне прокатился шепот:
– Линию фронта миновали…
Столько было разговоров там, в Москве, об этой линии фронта, сколько готовились к ее переходу, и вот она позади. А совершенно ничего не изменилось: так же хлюпает болото под ногами, так же беспощадны комары, так же где-то впереди закатывается солнце, и что самое странное – нисколько не убавилось нервного напряжения и – чего греха таить – страху. Почти все бойцы бригады впервые шли во вражеский тыл.
На четвертую ночь, наконец, разрешили развести костры – небольшие, только согреть чай да разогнать комаров. Измученные трехсуточным переходом бойцы и тут не могли уснуть – дым ел глаза, лез в нос, в рот.
– Говорят, будто комиссар сказал, что завтра будем лагерь разбивать.
– Ну-у, дюже близко от фронта, – возразил пожилой мужчина с пегой, еще не отросшей бородой. – Тут нам делать нечего.
Кто-то искусанный, со слезящимися глазами, сунул голову в самый дым, повертел ею там, потом, отпрянув, протяжно выдохнул. Из-за воротника, из ушей у него струился дымок.
– Этак мы, братцы, к утру будем все, как копченые окорока, – сказал он, – ни одна болесть нас не возьмет.
– А на самом деле, где лагерь-то у нас будет, а? – раздался голос с другой стороны костра. Потом оттуда показалась голова, такая же заросшая, колючая. – Идем, идем, а не знаем куды. Чего доброго, так можно прямо в лапы к немцам угодить, а? Слепком ить идем-то, а?
– Чего акаешь! – недовольно заметил пегобородый. – Тебе что, митинги надо устраивать? Это тебе не колхоз, а регулярные частя. Тут руками не голосуют, как на колхозном собрании – купим бугая али не купим… Тут приказ. Командование знает, куда ведет.
– Все одно, – не унимался голос. – Надо, брат, чтоб и люди знали, а? Я ить бывалый партизан. Мы вот раньше в гражданскую партизанили, так командир либо комиссар выступит, обскажет все, что к чему и зачем, брат, а опосля уже в бой идем.
Костер потрескивал, разбрасывая искры, и нещадно дымил. А над головами была черная дыра неба, да шумели где-то там, высоко, верхушки будто кострами разбуженных сосен.
У другого костра безусые юнцы сидят. Здесь и разговоры, совсем другие.
– Ребя! Я кинжал наточил, как бритву. Усы пробовал – берет!..
– Кимка, давай махнем две гранаты на компас.
– Ну да, дурака нашел. Компас меня куда хошь приведет, а что твои гранаты!..
– Ну, давай «шлейку» на гранаты.
– Не-е… Она дареная, ее нельзя.
– Немца бы хоть одного увидеть – этакого ихтиазавра махрового за жабры подержать бы, страсть как руки чешутся…
– А я знаете, ребята, что решил? Как убью немца, так на ложе зарубку сделаю. Пока весь автомат не изрежу…
Вымахнет на секунду-две из костра язык пламени, лизнет сучья, осветит курносые, губатые лица юных партизан, но тут же прихлопнут его зеленой лапистой веткой, и опять опускается густой мрак, опять видны только силуэты да клубы белесого дыма. Развьюченные кони и те тянутся к кострам, к дыму – комары и им покоя не дают.
Под утро на бивуаке поднялась тревога. Приказано срочно завьючить коней, потушить костры и занять круговую оборону.
– Что, брат, немцы напали, а? – допытывался бывалый партизан, петуховский Брат Тишка. – Я же говорил, что слепком идем. Вот и врюхались, а?
– Ты не каркай! – шипел на него пегобородый. – Тоже пророк нашелся – говори-ил…
Часа через два передали другой приказ: сниматься с места, двигаться вперед.
Опять под ногами захлюпала вода, опять то и дело срывались кони. Люди чертыхались, вытаскивали их и, озираясь по сторонам, брели дальше, держа пальцы на спусковых крючках.
…Когда-то здесь буйно рос лес – дремучий, девственный. Была в нем жизнь: гнездились птицы, по весне выводили птенцов, неугомонно метались полосатые бурундуки, сохатый чутко ступал по мягкой подушке мха, дикий кабан, вздыбливая щетину, подрывал корни, работяга-дятел от зари до зари усердно долбил деревья, выискивая запрятавшихся личинок.
А потом здесь страшным косматым вихрем пронесся огненный шквал. Безумный и неудержимый, он пожирал лес. Столетние великаны и молодые гибкие деревца, ягоды и бурьян, мох и хилые лесные цветы, животные и птицы – все было обречено. Сгорая и корежась, деревья сами передавали с рук на руки друг другу свою ужасную судьбу – огонь, а с ним и смерть.
Теперь, когда над пожарищем прошли многие дожди и время, это неумолимое мерило бытия, отсчитало свою дозу забвения, даже и теперь все живое, казалось, обходило это страшное место. Место, где вповалку лежат могучие уроды, вздымая в застывшей мольбе искалеченные сучья. Но бесполезны их взывания – что свершилось, то непоправимо – здесь витает только тлен и запах пепла. Птицы не живут здесь – нет корма. Гады отползают прочь – здесь вместо земли – зола. Сохатый, если выйдет из леса, постоит в величественной задумчивости, тряхнет рогатой головой и повернет назад. Звери обходят это место стороной – и им здесь делать нечего. И только глупая букашка, бог весть как попавшая в это царство смерти, обшаривала щелки, бестолково снуя туда-сюда по дереву-трупу, да не сразу приметная молодая травка-зачат проклюнулась около старого пня.
На эту проклюнувшуюся травинку смотрел в раздумье подтянутый, весь в ремнях комбриг. Видно, и он, и комиссар в эту минуту думали об одном – о войне, которая прошла по Украине, Белоруссии, по всей Прибалтике и, наверное, вот так же опустошила землю. Опустошила, но не уничтожила совсем – корни-то остались. Они дадут новые побеги, – ведь солнце-то – этот источник жизни, начало всех начал – по-прежнему светит с востока…
– Начнем обживать, – сказал комбриг. – Как думаешь, комиссар?
Данилов как смотрел не мигая на нежный зеленый росток, так и не оторвал от него глаз.
– А ведь пройдет совсем немного времени, – словно сам себе, сказал он, – и от этого маленького ростка появится здесь жизнь… Не кажется тебе, полковник, что у нас есть что-то общее с этим ростком? – Данилов оторвал наконец глаза от ярко-зеленого лепестка, глянул на комбрига. Тот кивнул головой. И уже совсем другим тоном Данилов продолжал – Конечно, будем обживать. Лучшего места для аэродрома не найти. Сегодня же надо послать сюда людей с лошадьми, растащить валежник, заровнять. Аэродром будет не хуже Внуковского…
Комбриг тоже улыбнулся, тронул коня.
Ехали рядом, стремя в стремя. Кони привычно, совсем по-мирному поматывали головами.
– Вот обживемся здесь, Иннокентий Петрович, лагерь поставим стационарный. Может, через двадцать лет сюда экскурсантами придем, посмотреть. А тут уж ничего не узнаешь. Гарь эта зарастет, землянки наши обвалятся. И будем мы внукам своим показывать, откуда начиналась жизнь в этом оккупированном немцами крае. Интересно будет, правда?
Комбриг опять кивнул. Немного погодя он тихо сказал:
– Понимаешь, Аркадий Николаевич, на душе у меня что-то неспокойно. Откровенно тебе скажу. Какая-то такая неуравновешенность.
Данилов притушил улыбку.
– Ощущение такое, какое, наверное, бывает у кота, когда его в мешке несут, да?
Комбриг удивленно повернулся к комиссару. Глаза их встретились – нет, комиссар не подсмеивался – и тогда ответил без улыбки, серьезно.
– Котом никогда не был. Но самочувствие – что-то наподобие этого – правильно. Ты опытный партизанский вожак. Может, объяснишь…
– Это не у тебя одного такое ощущение. Все бойцы себя так чувствуют. И знаешь почему? Потому, что мы не сталкивались еще с противником, не выяснили соотношение сил, не знаем его повадок, не знаем полностью своих возможностей. А проведем две-три операции, люди обнюхаются с новой местностью, себя каждый проверит. Вот тогда появится уверенность. Тогда хозяевами здесь будем мы…
Не раз потом вспомнил эти слова комбриг.
Разведка, беспрестанно рыскавшая на подступах к лагерю, доносила: самый близкий гарнизон в деревне Руда, за тридцать пять километров. Ближе нигде нет.
Вернувшиеся из первой вылазки разведчики взахлеб рассказывали:
Немцы ходят ну прямо как куропатки непуганые. Хоть голыми руками бери и веди в лагерь.
– Один около меня прошел прямо в пяти метрах, – восторженно поблескивал карими отцовскими глазами Ким Данилов. – Малину ел. Френч на нем зеленый расстегнутый, а рубашка нижняя грязная-прегрязная, так потом и обдало!
– Машин в селе много? – спросил комбриг.
Одну видели под навесом, – ответил Кимов дружок с выщербленным передним зубом Миша Одуд.
– Движение большое через Руду?
– При нас ни одной машины не прошло.
– А следы на дороге?
Ребята переглянулись.
– На следы мы не обратили внимания.
– Так, – крякнул комиссар, сидевший рядом с комбригом. – Значит, грязную рубашку на фрице заметили, а дорогу не видели.
– Огневые точки в селе? – спросил комбриг.
– Огневых точек в селе нет, – ответил Ким.
Нет? Или не видели?
Разведчики опять переглянулись. Пожали плечами.
– Ну, нету на виду.
– Нету? – переспросил комиссар. – Табличек с обозначением огневых точек немцы, значит, не выставили? Не знали, что к ним пожалуют такие ротозеи.
– А сколько вообще в гарнизоне солдат?
– Мы насчитали десять человек, – уже безо всякого энтузиазма ответил Миша Одуд.
Комбриг поднялся за столом, строго сказал:
– Приказ вы не выполнили. Сведения, которые принесли, не имеют никакой ценности. За это будете наказаны по законам военного времени. Идите.
Когда разведчики вышли, комбриг хмуро зашагал по землянке.
– Ну что ты с ребятишек возьмешь! – сокрушенно остановился он перед комиссаром. – Развели детский сад, и что-то еще хотим от них… Надо сейчас же, немедленно посылать новые группы. Стариков надо посылать.
Данилов согласился.
– Можно стариков, только обязательно с молодежью. И, может быть, все-таки взять три-четыре «языка», как ты думаешь?
Комбриг задумчиво тер начавшую уже отрастать бороду – непривычный зуд все время беспокоил.
– Я, однако, сбрею эту бороду к чертовой матери, – сказал он раздраженно. – Покоя от нее нет. – Опять подумал. – Не хочется мне, Аркадий Николаевич, немцев сейчас настораживать. Возьми сейчас этих «языков» – сразу же тревога начнется, охрану усилят.
– А не взять – можем так напороться при первой же операции, что потом долго придется расхлебывать. Для бойцов сейчас очень важна первая удача. Она решит многое. Надо, чтобы люди почувствовали, что не так страшен немец, как его малюют. Надо же учитывать и человеческую психологию. В партизанской войне это одно из главных условий.
Киму почему-то казалось, что «языка» можно взять только именно у того куста малины, где прошлый раз он видел немца. Сюда и пришли опять разведчики, забрались в кусты, притаились. Страху, как в первую вылазку, уже не было. Казалось, что от лагеря до этих кустов малины у рудовской поскотины земля уже своя и по ней можно ходить без опаски. Угнетало другое: как накажет комбриг за невыполнение первого задания?
Вчера вечером с каждой группой ушли старые партизаны, а их с Мишкой послали одних. Может, этим и кончится наказание…
Еще в Подмосковье, когда готовили бригаду к засылке в тыл, разведчиков особо обучали приемам рукопашного боя, боксу, пиротехнике, владению ножом – привозили туши убитых коней, и будущие партизанские лазутчики упражнялись на них, кололи. Это особенно запомнилось Киму. Около подвешенной туши садился инструктор, а ребята по одному неслышно подползали. Потом вскакивали и били ножом тушу. Инструктор не только измерял силу удара, но и чутко прислушивался к тому, как ползут разведчики. Очень часто останавливал и заставлял ползти снова. А вот что касается следов на дороге, то этого Ким что-но не запомнил. Как подсчитать по множеству перепутанных отпечатков количество прошедших машин, как определить, в какую сторону прошли эти машины – забыл. А может, и не говорили об этом? Но сегодня на заре ребята тщательно обследовали и въезд и выезд из села Руда. Следы автомобильных протекторов есть, но не свежие. А сколько – день или два – назад тому прошли машины, попробуй определи. Вот огневых точек все-таки, наверное, нет в селе.
Долго сидели в кустах малины, сами наелись до отвала, а немца того все нет и нет.
– Кимк, – шепотом позвал Миша, – а может, он не придет, мы и просидим здесь зря.
Ким молчал. Он сам уже начал сомневаться.
– А если нам разгородить поскотину, – зашептал он, – выпустить вон тех коней. Они же немецкие!
– Ну и что?
– Вечером обязательно за ними придут. Хватятся, а их нет. Пойдут искать в лес. А мы тут и сцапаем. Как ты думаешь?
– Ничего. По-моему, хорошо будет.
Разобрать звено в прясле – минутное дело. Хуже обстояло дело с лошадьми – они и не думали идти в лес, топтались на месте, пощипывали травку.
– Вот гады! – злился Ким. – Привыкли в кабале у фашистов жить, о свободе у них никаких эмоций.
Пойти и выгнать лошадей в принудительном порядке на виду у села рискованно, могут заметить.
Ким подполз к дыре в поскотине, стал свистом подзывать лошадей. Но и на свист они даже ухом не вели.
– Они же немецкие, – буркнул Миша, – по-русски не понимают.
Кругом было тихо и знойно – точь-в-точь, как летом у бабушки в Усть-Мосихе. Так же бор манит своей прохладой, так же на лугу кони пасутся, а в селе пустынно и сонно. Только нет-нет, растопырив крылья, пробежит через дорогу в тень курица, пройдет, лениво подволакивая задние ноги, разморенный жарой теленок. Эх, искупаться бы сейчас да кринку холодного молока бы из погреба выпить!
– Мишк, а может, нам вон с той стороны, где лесок рядом, зайти в село, да прям оттуда взять немца? Они сейчас спят, гады. Пойти и сонного взять?
– Ну и скажешь же! Какой же тебе дурак будет спать на краю села? Они все в центре живут.
– А чего делать? Без «языка» я не пойду в лагерь. Совсем засмеют. Скажут, грязную рубашку видел, а немца не привел. Скажут, врал и о рубашке.
– Без «языка», конечно, не пойдем.
Злились на немцев, на себя, на комбрига, который, когда можно было взять «языка», не разрешал, а сейчас, когда их нет ни одного, велит взять. А в селе будто все попередохли – ни души не видать. А может, оттуда вообще все уехали, и немцы и жители? Немцы узнали, что бригада пришла, сами убежали и жителей угнали?.. Тогда бы телята не ходили по улице… Хотелось пить. Но баклажки с водой еще не открывали – хорошо запомнили наказ инструктора: в жару чем больше пьешь, тем сильнее будет хотеться пить. Терпели. Солнце пекло. И хотя под пестрым маскхалатом всего лишь майка и трусы, тело все мокрое и липкое от пота.
Когда солнце перевалило далеко за полдень, село начало оживать. Появился первый немец. Босой, в одних трусах он вышел в ограду и побежал к колодцу. Достал бадью воды, потом позвал женщину, видимо, хозяйку дома – сбросил трусы и велел ей встать на колоду и поливать на него из ведра.
– Вот этого бы гада поймать, – шепнул Ким.
Немец приплясывал на траве от удовольствия, а женщина все поливала и поливала.
– Хоть бы воспаление легких схватил бы…
Потом другой немец в нижней рубашке прошел по улице, играя с собакой. Потом еще и еще. Но никто из них не выходил из села. Ребята торопливо накидали карандашом на бумажке план села, крестиками пометили дома, в которых живут немцы. И только когда совсем схлынул зной, от крайней избы отделились пять немцев и направились прямо на партизанских разведчиков. Ребята даже растерялись – двоим с такой оравой не справиться.
Громко переговариваясь, смеясь, немцы прошли к малиннику. Один из них остановился около разгороженного прясла, посмотрел…
Время шло, немцы увлеченно ели малину, переговаривались, и никто из них не собирался отходить в сторону. Терпенье у ребят начинало иссякать. Хотя и знал Ким по рассказам инструктора, что половина всех погибших разведчиков пострадала только из-за нехватки у них выдержки, все-таки его подмывало предпринять какое-то действие. Не мог он лежать недвижно, когда немцы в полсотни шагах. Догадывался, что и Мишка еле сдерживал себя. Так и хотелось резануть из автомата поперек кустов– ведь никогда еще в жизни не приходилось стрелять по немцам. Но крепились оба. Нет выдержки, говорил инструктор, нет разведчика. И Ким стискивал зубы. «Хоть бы пронесло кого-нибудь из вас с этой малины, – подумал он, – может, отошел бы в сторону».
В эту минуту, словно подслушав желание Кима, один из немцев, высокий, с бледным, не тронутым загаром лицом, вдруг взялся за брючный ремень и пошел от малинника. Второй, рыжий, посмотрел на остановившегося невдалеке товарища, что-то крикнул ему резко, тот, держа в руках брюки, торопливо зашагал дальше в кусты.
Расположился он почти рядом с разведчиками. Ким искоса увидел, как заблестели у Мишки глаза. И ребята, не сговариваясь, поползли к немцу. Ким, как пират, которых он в детстве видел в кино, держал финку в зубах. Ползли ящерицами, бесшумно и быстро. В двух метрах от немца вскочили. Ким мгновенно обхватил согнутой в локте рукой горло немца, прижав его голову к своей груди. Другой рукой тут же засунул ему в рот марлевый пакет и, держа свою жертву в неудобной позе, на корточках, не давая ему ни сесть, ни встать, торопливо обмотал конец бинта вокруг головы. А Мишка в это время крутил заломленную назад руку немца.
Первые сотни метров заставили ничего не понимающего, обалдевшего немца ползти на животе. Ким то и дело поторапливал его острым концом финки. Потом бежали бегом. И только после, когда уже отошли километра на два, хватились, что пленный до сих пор не обыскан. Ким засунул руку ему в правый карман и извлек оттуда «парабеллум» – первый трофей партизанской бригады.
Тридцать пять километров лесом да на ночь – расстояние немалое. Хорошо, что невдалеке разведчиков поджидал Брат Тишка с конями.
– Поймали? – изумился он, увидев немца, все еще держащего брюки в руках. – Как это вы, ребята, сумели, а? Неужели не сопротивлялся, а? – Он обрадованно суетился возле немца; рассматривал его вблизи, трогал осторожно пальцами, хлопал себя по ляжкам и беспрестанно «акал». – Ты смотри, а! Живой! Живой немец, а? Никогда в жисть не видел живого немца. Как это вы, ребятки, перед ним не оробели, а? А он, брат, совсем ведь ручной, а? Смотри, стоит сердечный, хлопает глазами, должно с перепугу еще в себя, брат, прийти не может, а?
Два дня ребята чувствовали себя героями. Ким показывал всем свой трофейный «парабеллум», а Миша был озадачен другим. Наконец, не выдержал, пошел к комиссару.
– Аркадий Николаевич, – смущенно заглядывал он на Данилова. – Как считать этого немца – убитым или не убитым?
Данилов удивленно поднял брови.
– То есть как – убитым, не убитым? Он же живой.
– Да нет, я не об этом. Вот я решил, что как убью немца, так зарубку на автомате сделаю. Так как его считать – живым или убитым?
Данилов улыбнулся. Потом как можно серьезнее сказал:
– Если с этой точки зрения его рассматривать, то, конечно, он уже убитый. Ведь как враг он больше не существует!
Лицо Миши расплылось. Даже щербинка и та, казалось, засияла как-то по-другому.
– Тогда мы с Кимом по ползарубки делаем на автоматах…
