Текст книги "Солона ты, земля!"
Автор книги: Георгий Егоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 88 страниц)
А Усть-Мосиха гудела. Вторые сутки народ не уходил с площади – многие тут и ночевали. Площадь напоминала цыганский табор: дымили костры, пестрели палатки.
Бабы охали:
– Мужиков-то обедать не дозовешься, будто их тут медом кормят.
– И-и… не говори, милая… У самой корова недоеная…
В отряд записалось более пятисот человек, но оружия едва набралось на полтораста. А народ все прибывал. Пришли куликовские, макаровские, грамотинские. Каждое село выставило по отряду. Нужны были лошади, хотя бы для разведки. Лошадей из хозяйств подпольщиков не хватало, потому что многие из них безлошадные – беднота. На военном совете, в состав которого вошли Данилов, Иван и Алексей Тищенко, Дочкин, Белослюдцев из Куликово, Субачев, Ильин Иван, Горбачев из Грамотино и кое-кто еще, выступил Ильин.
– Надо мобилизовать с полсотни лошадей у зажиточных мужиков. Без кавалерии – это не война. Хотя бы на первый случай эскадрон иметь.
– А на винокуровском конном заводе нельзя «позаимствовать»? – спросил Горбачев.
– Но туда пешком же не пойдешь! Притом там какой– то отряд стоит. И идти нам на него пока не с чем.
Тищенко возразил:
– Все равно, Иван, мобилизовывать сейчас нельзя. Надо добровольно.
– Дадут они тебе добровольно, – вмешался Субачев. – Ты что, не знаешь мужиков? Когда для них что-нибудь, тогда они «давай-давай» и ты хороший будешь. А как только с них какой-нибудь пустяк, так они тебе глотку вырвут. Добровольно! Кто тебе даст добровольно?
– Надо товарищи, сделать так, чтоб коней дали, – заявил Данилов. – Пойдем к народу, поговорим.
Тищенко остановил:
– Погоди, Аркадий. Мужики могут так сразу коней действительно не дать. Поэтому тебе не след выходить. Давай я лучше пойду, поговорю, настроение пощупаю.
И вышел. Мужики сразу придвинулись к крыльцу – уже начали привыкать к митингам.
– Товарищи! – начал Тищенко. – Сейчас у нас имеется несколько партизанских отрядов. Имеется и вооружение, кроме того, мы пустили в ход все кузницы и начали ковать пики. Алексей – брательник мой – добыл пироксилину и делает порох, начиняет бомбы. Но это еще не все. Чтобы воевать, надо быть маневренным. А для этого нужны лошади. Кто в армии служил, тот это понимает. Мы сейчас конфискуем коней у Ширпака, у Никулина, у немца Карла, у старшины, у Хворостова, у Кривошеина. Но этого мало. Надо еще. Как будем поступать, товарищи, объявим мобилизацию коней или на добрых началах?
Потупились мужики. Нагнули лохматые головы. Отдать лошадь – значит, сразу отдать полжизни. Без лошади и при любой власти он не крестьянин. И если сейчас не отдать лошадь, – то правильно говорит Иван – как же воевать. На-раскоряку стал ум мужика.
– Ну как, товарищи, решим? Объявим мобилизацию лошадей?
Толпа нерешительно загудела.
– Чего там объявлять, лошадь, чай, не рекрут, чего ее мобилизовывать…
– Пусть, у кого лишние, подобру сдадут…
Тищенко улыбнулся. Как он понимал их положение: голова подсказывает одно, а чувство собственника требует другого. И он не стал настаивать сейчас.
– Подумайте, мужики, – сказал он тихо. – Но знайте одно: без коней мы не вояки. Вот вам мое слово. Так и Данилов вам скажет.
На крыльцо поднялся Петр Дочкин. Громко сказал:
– Не расходитесь, мужики. Сейчас будем судить Никулина с немцем.
Толпа задвигалась, оживилась – это куда интереснее, чем разговор о лошадях.
Судили недолго. Единодушно решили Никулина и немца Карла Орава за то, что пили мужичью кровь и драли шкуру, списать в расход. Тут же нашлись охотники и принародно поставили их к стенке, расстреляли.
В это время на площади появился священник отец Евгений. Он шагал широко, но не торопясь. Среди мосихинцев шелестом перекатился шепот:
– Батюшка идет…
– Гляди – поп!
Перед ним расступились с любопытством, как расступаются перед какой-нибудь диковиной вроде верблюда.
Кто-то из куликовского отряда крикнул:
– Ты чего, долгогривый, тут шатаешься, вынюхиваешь? Хочешь, по шее чтоб надавали?
Отец Евгений, продолжая вышагивать, посмотрел через головы людей на говорившего, чуть улыбнулся:
– Дурак ты, голубчик. А насчет шеи – иди, померяемся. Я тебя соплей перешибу.
Кругом захохотали, а куликовец взъерошился:
– Но-но, ты поосторожней. Кончилась ваша власть.
Отец Евгений ничего не ответил на это, продолжал свой путь по узкому людскому проходу. На крыльце, где в основном размещался штаб отряда, его заметили.
– Гля, ребята, поп гребется сюда.
– Чего ему надоть?
– Чтой-то неспроста…
– Должно, насчет Никулина.
– Ничего, мы и ему покажем дорогу.
Филька метнулся в управу, где сидели руководители.
Не дойдя до крыльца, священник заметил Ильина, спросил:
– Иван, где у вас Данилов?
– Там, в хате, – нехотя мотнул головой новоиспеченный командир отряда.
Жалобно скрипнули под грузным телом ступеньки. Батюшка прошел в комнату. За столом сидели члены военного совета. Отец Евгений поздоровался, подошел ближе, осмотрел всех, узнал Данилова.
– Здравствуйте, Аркадий Николаевич.
– Здравствуйте… батюшка.
– Вот мы с вами опять встретились.
За столом чувствовалась некоторая неловкость. И, чтобы сгладить ее, Субачев, улыбнувшись, спросил:
– Ты, батюшка, разве не сбежал с Ширпаком?
Тот строго посмотрел на него.
– Ты, Матвей, молод надо мной смеяться. И бегать от тебя я не собираюсь. – Он повернулся к Данилову. – Аркадий Николаевич, я к вам по делу, поговорить один на один.
– Говорите, – сухо сказал Данилов, – у нас секретов здесь нет.
– Это неважно. Но я хочу с вами поговорить без… легкомысленных людей. – Он выразительно посмотрел на Субачева.
– Ну что ж, – оперся о колени Данилов и встал, – пойдемте в другую комнату, поговорим.
Члены военного совета переглянулись. Когда за Даниловым закрылась дверь, Субачев, не шутя, сказал:
– Как бы этот долгогривый не придушил там нашего Аркадия.
– Да не-ет, поди…
– Что ему, самому жить надоело?
Данилов с попом секретничали долго. Из-за прикрытой двери доносился приглушенный бас священника. Вышли они оттуда оба довольные. Отец Евгений, не прощаясь, направился домой. А Данилова обступили члены военного совета.
– Ну что, исповедовался? – улыбнулся Субачев.
– И о чем он тебе говорил?
– Уж не сватал ли он тебя в певчие?
Данилов махнул рукой.
– Погодите зубоскалить. Он дело говорил.
– Рассказывай.
– Говорит, коль народ за вами пошел, значит, и Бог с вами, ибо где народ, там и Бог. А раз так – берите и меня к себе.
Субачев захохотал:
– На кой леший он нам сдался. С молебнами в бой идти, да?
– За этим он и приходил?
– Погодите, дальше главное-то. Вдруг он спрашивает: «Вам, я слышал, кони нужны». Нужны, говорю, будут, говорит, у вас кони, мужики сами приведут.
На этот раз засмеялся даже Тищенко Иван.
– Морочил он тебе голову полчаса!
Отец Евгений родился и вырос в глухой енисейской деревне. Его родитель хотя и был священником, но доходишко от прихожан имел небольшой, поэтому семья в основном жила с такого же надела, как и крестьяне. Поп сам сеял хлеб, держал скотину. К крестьянскому труду с детства привык и Евгений. Вернулся он к нему и после того, как был отчислен из духовной семинарии за непослушание и богохульство. В молодости все были глупыми, говаривал отец Евгений и любил рассказывать, как он однажды взял и приклеил святой деве Марии усы и бороду из конских волос. Вот и отчислили. Корчевал в тайге пни – расширял отцовскую пашню. Идти дальше по духовной части наотрез отказался. Но отец обломал об него двое грабельных черешков, а потом поехал к владыке и все-таки упросил его. Смилостивился тот, взял Евгения обратно в семинарию. После окончания семинарии Евгений долго служил дьячком. И только десять лет назад, когда в Усть-Мосихе умер священник, его назначили сюда.
Приняв приход, отец Евгений прочно сел на хозяйство. Купил на винокуровском заводе в Тюменцево породистых лошадей, запахал церковную землю. Работников не держал – все делал и в поле и по хозяйству сам, наравне с мужиками. Сила в нем была неимоверная. Крестьянам это нравилось.
С первого же года отец Евгений повбивал в стену своего дома несколько огромных деревянных штырей и завел в селе такой порядок:
– Нашел узду в поле – принеси, повесь на штырь.
Хозяин придет и возьмет. А тебе на страшном суде Господнем зачтется это.
И мужики приносили. Приносили узды, пута, ботала, ведра… Постепенно церковная заповедь «Не укради» стала сельским обычаем, непреклонным законом. Сельчанам и это нравилось.
Были у отца Евгения и причуды. Летом подбивал он себе нескольких помощников и изо дня в день от заутрени до вечерни пропадал с ними на озерах. Был одержим рыбалкой – ездил вплоть до Бутырок на знаменитые рыбные озера. Привозил полную телегу рыбы, раздавал соседям и ехал снова. Нередко бывало, что в азарте священник пропускал службы. В таких случаях прихожане добродушно говорили:
– Чегой-то сегодня не благостят к заутрене. Должно, наш рыбак полну мотню рыбы набил, силов не хватает вытянуть…
Ему прощали эту слабость. Не осуждали и другую – любовь к выпивке. Под заборами, правда, он не валялся, но пил на удивление помногу.
После страды, с первым снегом, собирались вокруг него такие же забулдыжные, как и он, и гуляли до великого рождественского поста. В пост он пил дома, тайком. А потом до конца пасхи опять шатался по селу – пил, пил. Весть о свержении царя отец Евгений встретил равнодушно – был пьян. А когда проспался, минуту подумал и махнул рукой:
– Непутевый был царишка, как и аз есьм грешный… Царство ему небесное.
Что ты, Господь с тобой, – удивилась матушка. – Живой же он.
– Все едино, матушка. Дай-ко за помин его души опохмелиться чего-нибудь.
Так же, без особых переживаний, он встретил установление Советской власти в Сибири и ее свержение в 1918 году.
– Баловство! – бурчал он.
Не придавал значения потому, что революция прошла стороной, мимо Мосихи.
А сейчас, когда на его глазах восстало все село и начало вооружаться, он задумался. Может быть, впервые что он так окидывал мысленным взором всю свою жизнь. До пяти приходов обошел отец Евгений дьяконом, прежде чем осел в Усть-Мосихе, а ни с кем из священников не ужился. Последнему из них полбороды выдрал по пьяному делу и шишку под глазом такую посадил, что без малого три недели тот ходил боком, как норовистый жеребец. Хотел было этот попишка пожаловаться на него владыке, но струсил, ограничился одними угрозами. Знал старый плут и повеса, что буйному помощнику ведомы многие его похождения: и растление девиц-послушниц в полутемной ризнице, и обкрадывание церковной казны, и подозрительная «потеря» золоченой купели из божьего храма. Многое знал о своем попе дьячок. Поэтому-то вместо жалобы поп послал владыке прошение и ходатайство о присвоении дьякону Евгению сана священника за безупречную и старательную службу и предоставлении ему отдельного прихода. Так и очутился отец Евгений в Усть-Мосихе.
Не нравилось отцу Евгению его сословие, не по-божески живет оно, не так, как завещал Иисус: «Возлюби ближнего твоего, яко сам себя…»
А что могут сказать многие из его знакомых священников? – думал отец Евгений. Они, как пророчествовал Сын Божий, из дома молитвы его сделали вертеп разбойников… Как же иначе назовешь, к примеру, священника из села Баранска, если он после свержения Советской власти в восемнадцатом году, мстя своим прихожанам за то, что они искали у него во дворе спрятанный им пулемет, велел вычистить свой двор, а мусор и навоз на семидесяти подводах отвезти за семьдесят верст к стенам Славгорода. Разве это богопристойно? – спрашивал себя отец Евгений. Вот из-за таких служителей и качнулась вера.
И задумался отец Евгений в первый день восстания в селе. А на вторые сутки после таких размышлений пошел к Данилову. Вернувшись, вывел из конюшни трех лучших коней и повел на площадь, передал в руки председателю Совета Петру Дочкину.
К удивлению военного совета, к вечеру у бывшей земской управы стояло больше сотни лошадей.
Вторые сутки Лариса ждала Аркадия. Казалось, уж теперь-то ничто не могло помешать ему прийти: не надо дожидаться ночи и пробираться тайком, не надо сидеть при занавешенных окнах и прислушиваться к каждому шороху. А он все-таки не шел. Не может он настолько быть занятым, чтобы за два дня не выкроить час или хотя бы полчаса! Впервые Лариса обиделась на Аркадия. Наконец терпение кончилось, пошла к нему сама. Ей ответили, Данилов уехал в Куликово. Вечером снова пошла в Мусихскую земскую управу, где сейчас размещались штаб и совет. Там шло заседание военного совета, и Данилов был закрыт. Вызвать его отказались.
Нельзя, гражданка, – строго сказал часовой, – Аркадий Николаевич важные дела решают…
Вечером он забежал. Со времени восстания ни один вольной не пришел в амбулаторию, будто совсем исчезли болезни, поэтому Ларисе делать было нечего. Только, Перед Аркадием пришел на перевязку Милославский. Он сидел на табурете без рубашки, искрещенный белоснежными Лентами бинтов. После той ночи у Боркова они встретились впервые. Данилов не мог припомнить, был ли Милославский на площади. Может, и был, разве в такой массе людей всех заметишь!
Лариса заканчивала перевязку.
– Посмотри, Аркаша, что делают в тюрьмах.
При виде изуродованной страшными красными рубцами спины у Данилова пробежали мурашки.
– Долго у вас не заживает.
Такие раны, товарищ Данилов, не заживают всю жизнь – ответил Милославский, натягивая рубашку.
– Только беспощадная месть может залечить их. Этому я посвящаю свою жизнь… Мне кажется, товарищ Данилов, вам сейчас надо ударить на Камень. Разгромить там гнездо, а потом на Барнаул. Надо нападать первыми, а не ждать.
Пока сидели молча – был человек как человек, вызывал даже какое-то участие к себе, к своим ранам. А раскрыл рот, заговорил – и все пропало, в душе шевельнулась досада и что-то наподобие неприязни. Аркадию не понравился этот неуместный разговор о стратегических планах восстания здесь, в амбулатории. Парень он вроде не глупый, а самого обыкновенного такта не имеет. И в тоже время Аркадий чувствовал, что не в этом разговоре суть, что здесь что-то другое, какая-то другая причина. С первой встречи не понравился Данилову Милославский. Не нравились его многословие и легкость, с которой тот говорил о своих чувствах: о ненависти к «опричникам Колчака», как он выражался, о любви к Советской власти, к рабочему человеку и крестьянину. Непривычно это было для Аркадия. До сих пор он общался с людьми, мало разговаривающими о своих личных чувствах, не выпячивающими свои переживания напоказ. Те люди были понятны ему. Он был из них. А этот слишком театрален. Впрочем, рассуждал Аркадий, не все же должны быть одинаковыми. Нельзя же словоохотливость и даже театральность ставить ему в вину…
– Ну как у вас идут дела? – спросил Данилов как можно более участливым тоном, хотя положение знал не хуже Милославского.
– Хорошо идут дела. Если к ночи каратели не нагрянут, – а теперь уже очевидно, что не нагрянут, – то утром мы их встретим во всеоружии.
Лариса нетерпеливо смотрела на Аркадия – пришел на минутку, и то не может без своих расспросов о делах!
Милославский понял, что он тут лишний, распрощался и ушел. Лариса сразу переменилась – засияла, глаза подернулись ласковой поволокой. Она сбросила больничный халат, подошла к Аркадию, сидевшему около стола. Наконец– то они могут хотя несколько минут побыть свободно, не таясь, при открытых дверях и незанавешенных окнах. Лариса прижалась к нему, запустила пальцы в его волосы, заглянула в глаза.
– До чего же… Аркаша! Милый… – И вдруг заплакала.
Аркадий оторопел. Встал.
– Ты чего?.. Чего? Ну?
– Боюсь, Аркаша… Я всего сейчас боюсь… Понимаешь, не верю уже… Вот, кажется, что-то должно сейчас случиться. Даже страшно бывает по ночам. Вот придут, перебьют вас всех, тебя… п-повесят, как дядю Кузьму… Не могу я так, Аркаша… И одна. Все время одна. Всякие мысли лезут.
Аркадий гладил ее по голове, как ребенка.
– Успокойся, успокойся, – повторял он тихо. – Не так-то легко нас перебить. Мы ведь тоже готовимся. А ты просто устала. Нервы у тебя слабенькие. Успокойся. – Он не знал, что говорить, как утешить ее, потому что у самого душа сжималась перед первым боем. Вполне может случиться и такое: ударят каратели, и побежит его «войско». Большинство же необстрелянных.
По крыльцу загромыхали сапоги. Аркадий опустил Ларису на стул, повернулся к двери. Вбежал запыхавшийся, взлохмаченный партизан без картуза:
– Докторша, докторша, скорее… Товарищ Данилов! Часовому голову проломили, ящик с казной украли!..
ГЛАВА ВТОРАЯШирпак прискакал в Камень на храпящих лошадях. Побелевший как стена, он влетел в кабинет начальника контрразведки. Зырянов с первого взгляда понял все. Вытаращенными глазами уставился на Ширпака.
– Бунт?!
Пять минут назад из Барнаула по телеграфу сообщили о восстании в Зимино и Павловске. Предупредили, чтобы Зырянов и командир отряда особого назначения Большаков приняли все меры к предотвращению возможности подобных мятежей в своем уезде. И вот тебе на!.. Он боялся, как бы не восстали в самом Камне, все эти дни сидел как на пороховом погребе.
Тут же Зырянов позвонил по телефону Большакову и попросил его приехать.
До самого прихода Большакова Зырянов молчал и ходил по кабинету.
Большаков пошел стремительно, без стука в дверь.
Что случилось?
Вот, полюбуйся, – указал Зырянов на Ширпака.
– Похозяльничали в Усть-Мосихе.
– и там?
– Ну да.
Большаков с сердцем пнул подвернувшийся стул. Забегал по кабинету из угла в угол. Задыхаясь, хрипел:
– Железом, каленым железом выжечь эту заразу! Раздавить это осиное гнездо. А село сжечь. Сжечь все. Все, чтобы одни головешки остались!
Немного успокоившись, он подошел к Ширпаку.
– Сколько их?
Тот пожал плечами:
Я уехал в самом начале бунта. Мне первому грозил расстрел.
Большаков опять вспыхнул:
– Шкуры свои спасаете?
– Прошу не оскорблять. Я социал-революционер и многое…
– Молчи, сопляк!.. Вот такие дураки-революционеры и допустили большевиков к власти. Революционе-еры!
В свободу играли? Вот и доигрались.
– Василий Андреевич, ты не горячись, – вступился за друга Зырянов.
– Виктор Михайлович не виноват. Там же штабс-капитан Милославский. Он в первую очередь несет ответственность.
– Все не виноваты, а за беспорядки в уезде с нас спросят… Милославский-то куда смотрел? Что он, не знал о подготовке восстания?
– Мы знали, что восстание готовится, но нам неизвестны были сроки. Данилов скрывал их даже от членов своей организации. Когда я уезжал сегодня сюда, Милославский тайком прибежал ко мне, просил передать вам, господин капитан, что он пока остается в селе и будет ждать ваших дальнейших указаний.
– Какие тут могут быть указания… – словно про себя проговорил Большаков. – Указание одно: раздавить, и немедленно. Перевешать полсела, а остальных полсела перепороть плетьми до полусмерти. Вот и все указания.
– Надо, Василий Андреевич, немедленно посылать туда солдат, – сказал Зырянов.
– Я еще не закончил формирование отряда. Но медлить, конечно, нельзя ни одной минуты. Пока там еще митингуют, агитируют друг друга, надо ударить. Сегодня придется в спешном порядке закончить комплектование роты Бессмертного… В Барнаул пока не сообщай ничего. Ликвидируем, тогда и доложим.
– Хорошо.
Шли быстрым маршем почти без привалов. Только топот ног да сопение над колонной. Солдаты молчали. Большинство из них были новобранцы, недавно оторванные от дома, от хозяйства. В первом взводе, кроме взводного унтера. Кирюхи Хворостова, отделенного командира Козуба да Петренко – ефрейтора, который на пасху квартировал у Юдина, – еще человека два-три нюхали порох, и то издали. Остальные – зелень непроглядная.
Петренко шагал за отделенным Иваном Козубом, казаком с Чарыша. Смотрел ему в затылок, на косо бритую шею с поперечными тонкими морщинками. «Старый, должно, уже, на шее морщины, а все молодится». Сзади кто-то тяжело, врастяжку вздохнул. И опять сопение да топот ног. Каждый думал о своем. Чего греха таить, наверняка, боятся первого боя. Петренко вспомнил, как он в семнадцатом году в Малороссии в первом своем бою бросил винтовку и убежал в лес. Сколько страху принял тогда!
Слева, от третьего отделения, кто-то шепотом спросил:
– Митрий, а где они, банды-то? Не слыхал?
– Не-е…
– Много их аль нет?
– Вот встретимся, увидим.
И опять молчание. Донимал зной. Пахло человеческим потом, блеклой травой, пыльной раскаленной дорогой. Под скаткой насквозь взмокла гимнастерка.
Петренко поглядывал на поспевающие хлеба, с тоской думал о доме. Третий год тянет он солдатскую лямку – осточертело. Господин капитан говорит, что к зиме год призыва Петренко домой пойдет, если каких-нибудь беспорядков не будет. И чего только люди беспорядки устраивают? От жиру все это, от нечего делать бесятся. Баба например, отчего хвостом вертит? От жиру, от безделья. Так и тут. Большевики какие-то воду еще мутят. Взять бы посворачивать им головы на сторону, чтобы не баламутили народ. Они власти хотят – вот и мордуют народ. Злоба брала Петренко. Деревенели ноги – не привык к пехоте, а из своей охраны Зырянов отчислил.
Первый большой привал сделали в Плотниково, за селом. Подъехала кухня. Лысый мордастый повар быстро разливал по котелкам суп, бросал порции мяса. Его помощник накладывал серую пшенную кашу с мелкими кусочками сала.
Петренко сидел на траве рядом с Кирюхой Хворостовым, обжигаясь, со свистом хлебал деревянной ложкой суп.
– Говорят, с этого дня мы перейдем на подножный корм, – заметил Кирюха, ни к кому не обращаясь.
– На какой подножный? – спросил белобрысый солдат с тонкой, по-мальчишечьи длинной шеей, вокруг которой свободно болтался непомерно большой воротник гимнастерки. В солдате еще сильно чувствовалась деревенская закваска.
– Не знаешь, какой такой подножный корм? Это такая благодать, какой ты и во сне не видел. Эдакую бурду, – тряхнул унтер котелком, – мы и нюхать не будем. Каждый день будем жрать свежую баранину, свинину, курятину, утятину и пить самогон. Во!
– Кто это вам припасет?
– Эх ты, пестерь деревенский! «Кто припасет»… На то он и подножный, что сами добывать будем.
Солдаты засмеялись. Чья-то увесистая рука хлопнула белобрысого паренька по загривку, он даже поперхнулся.
– Ну ты чаво?..
У многих оживленно заблестели глаза. Стало веселей.
Дальше шли бодро, настроение поднялось не то от обеда, не то от разговора о курятине и самогоне.
В Юдихе заночевали. Петренко остановился на ночлег в одной избе с Кирюхой Хворостовым и белобрысым новичком. Новичка звали Николаем Мошкиным.
Через час в избу вошел Козуб, держа в одной руке за красные с морщинистыми перепонками лапы серого гусака с оторванной головой, в другой – четверть с самогоном.
– На, пестеря, общипывай, – бросил он гусака к ногам Мошкина.
– Где это ты добыл? – подмигнул унтер.
– Купил, Киря, купил, – засмеялся Козуб.
– А что ж ты неощипанного покупал-то? – продолжал в тон ему Кирюха.
– Такого и то насилу уговорил. Бегает, собака, по камышам и кричит. Ну я ему за большевистские выходки взял и отвернул голову…
Пили до полуночи. Утром трещала голова. В Макарово за один миг, пока проходили по крайней улице, Козуб раздобыл где-то фляжку самогона. На первом же минутном привале опохмелились.
Дальше шли медленно, часто останавливались. Впереди сновала разведка. У Мосихи, не доходя до ложка, рассыпались цепью, залегли. Ротный собрал около себя командиров взводов, долго совещался. Потом приказал продвинуться в ложок и окопаться на противоположном его склоне. Вдали кромка бора кишела людьми.
– Смотри, Саня, сколько их там! – указывал Козуб на партизан. – Как мураши.
– Ничего, мы им щас дадим, – буркнул Кирюха. – У них оружия-то не богато – одни пики да вилы, а вилами можно только навоз убирать, и то умеючи.
Лежали долго. И когда палящее солнце покатилось к горизонту, кромка бора вдруг зашевелилась. Оттуда донеслось многоголосое и разнобойное «У-а-а!..», что-то бабахнуло…
– Да у них пушка!.. – дико закричал перепуганный Мошкин.
– Вот втюхались…
– Стой! Куда?..
Данилов стоял в глубине бора в окружении товарищей. Алексей Тищенко, в исподней запачканной глиной рубашке с засученными рукавами, морщился. По щеке у него текла струйка крови.
– Кто его знал, Аркадий Николаевич, что оно так получится. – Он покосился на дымившуюся невдалеке развалившуюся пушку с деревянным обитым обручами стволом.
Два дня ее делал в кузне Алексей, и вот при первом же выстреле пушку разорвало. Он боялся, не зацепило ли кого из партизан, залегших на краю бора и кричавших «Ура!», не поднимаясь с земли.
– Отступают! Отступают! – горланя что было мочи, бежал по кустам подросток лет двенадцати.
Данилов схватил его за руку.
– Кто отступает? – на лбу сразу же выступил пот.
– Кто же? Знамо, они, – махнул он рукой в сторону неприятеля.
Стоявшие с Даниловым кинулись на опушку. Каратели действительно бежали обратно. За ними врассыпную гнались партизаны. Иван Ильин стоял на опушке, не спускал глаз со своих партизан, и одного за другим слал в село посыльных за подводами.
– Скорее, Иван, скорее! – торопил Данилов. – Главное, не давать им опомниться.
Мимо одна за другой уже скакали подводы, догоняя партизан, уходивших вслед за карателями. Было много суетни, шуму и… мало здравого рассудка: отряд был уже далеко, видимо, вел бой в Макарове, а командир Иван Ильин все еще крутился на опушке бора, слал и слал вдогонку то боеприпасы, то зачем-то полный воз пик, Потом, спохватившись, что отряд ушел без командира, вскочил сам на подводу и кинулся догонять. В самую последнюю минуту Данилов, не меньше других восторженный и обрадованный, тоже прыгнул в телегу и поехал с ним.
Впоследствии Аркадий Николаевич всегда со стыдом вспоминал этот первый бой, эту сумятицу и бестолковщину. Только необстрелянность колчаковских солдат и беспомощность ловеласа-хорунжего спасли в тот день партизан.
До самого Тюменцева ехали партизаны за зыряновской ротой. В полночь солдаты остановились, начали занимать оборону – бежать дальше было некуда.
– Здесь, однако, будет бой, – почесал затылок Ильин.
– Ты вроде недоволен? – спросил Данилов.
– А чему тут радоваться? Оружия-то у нас кот наплакал. – Он снова полез пятерней под картуз.
Данилов тоже с тревогой ожидал предстоящий бой. Он лучше других понимал, что бой все-таки нужен, независимо от его исхода. И чем раньше его завязать, тем больше шансов на успех. И вот партизанские цепи, натыкаясь на плетни, чертыхаясь, в непроглядной тьме пошли в наступление. Вразнобой понеслось «ура», раздалось два-три выстрела. Партизаны неохотно, с оглядкой поднимались в атаку. Из центра села ответили винтовочным залпом. Потом, как из бочки, – тоже издалека, из центра, – зататакал пулемет. Высоко над головами запели пули.
Партизаны залегли на полпути и пролежали до утра. Утром атака возобновилась. Белые, боясь захода партизан в тыл, заняли кирпичную мельницу Винокурова и церковь, образовали круговую оборону.
– Теперь они от нас не уйдут, – потирая руки, говорил Филька Кочетов. Он с первого дня восстания числился в отряде Ильина. Туда же затянул и Ваську Егорова. – Теперь они наши. Вот где винтовочками-то мы поднаживемся.
– Ты погоди, – урезонивали старики. – Не убивши медведя, уже шкуру делишь. Вот народ.
Едва белые заняли круговую оборону, Данилов понял, что с ходу их не взять, и уехал в Мосиху.
Обложив церковь и мельницу, партизаны просидели день. Потом просидели ночь. Стало надоедать.
– Ну кто ж так воюет? – возмущался Егоров. Он уже побывал дома, обежал всех друзей и теперь томился бездельем. – Заперлись и сидят. Что, у нас дел окромя нету, как их караулить. Давай, ребята, петуха им подпустим.
– А какой толк, церква-то каменная, и мельница тоже!
Так прошел второй день. К вечеру стали собираться тучи.
– Слава Богу, хоть немного сбрызнул бы, а то духотища, прямо терпежу нет. Да и хлебам надоть…
С вечера дождь поморосил и перестал. А ночью хлынул проливной. Ветвистые молнии полосовали небо. Гром, перекатываясь, грохотал над головой, словно кто-то разъезжал на могучей колеснице по небу, устланному листами жести. Воздух посвежел, дышать стало легче. Стоявшие в карауле Филька и рожневский парень Колька Чайников промокли до нитки.
– Пойдем пообсушимся малость, – предложил Чайников.
– Мы, чай, на посту… нельзя же.
– А куда они денутся. В такую погоду куда денутся.
– И вправду, собаку сейчас не выгонишь со двора.
Пошел обсушиться, видимо, не один этот пост. А утром хватились – белых и след простыл.
Ильин скрежетал зубами. Чтобы не ругать партизан на глазах тюменцевцев, вывел отряд за село, построил и начал отводить душу. Под конец пригрозил: -
– В другой раз расстреливать буду за такие дела. Эю же скандал на весь мир. Проворонили! Из-под носу упустили…
Партизаны стояли, понуро опустив головы.
– Обмарались, Иван Степанович, что уж там говорить, – признавались старики. – Стыдно домой ворочаться.
