Текст книги "Солона ты, земля!"

Автор книги: Георгий Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 88 страниц)

4

– Вот вы, Аркадий Николаевич, спрашивали как-то у меня, – заговорил после ухода Сергея Семенов, – почему застрелился Корчагин. Что мог, я узнал. Никакого дела на него не было, ни в каких контрреволюционных действиях он не подозревался. Но им были недовольны. Стало быть, застрелился только потому, что не мог делать то, что от него требовали. Сейчас его, конечно, считают врагом народа, троцкистом. Арестовали его жену. Так мне рассказывал сам Попов. Вот. Но скажу вам по секрету, Аркадий Николаевич… Этот случай самоубийства среди сотрудников НКВД у нас в крае не единственный… Участились потери личного оружия… Мне кажется, это тоже не случайно. Люди предпочитают отсидеть пять лет за утерю оружия, чем продолжать работать в органах. Это я так думаю. За пьянку выгоняют много работников, за бытовое разложение. Хороший, честный работник, дисциплинированный и вдруг запил, занялся развратом. Не верится. Причем я заметил, что Заруцкий и наш Попов очень охотно заменяют кадры. Думаешь обо всем этом и никак концы с концами свести не можешь – никакой здравой логики. Многое, очень многое мне не понятно.

Семенов поднялся и подошел к окну. Постоял, глядя поверх задернутой занавески в небо. Повернулся к Данилову. Долго смотрел на него. Потом вздохнул и снова отвернулся. И снова он явно что-то хотел сказать и снова не решился. Данилов понял это.

Через несколько минут Семенов заговорил:

– Вы, кажется, были хорошо знакомы с Кузьмой Антоновичем Линником?

Данилов опустил руки.

– Почему «был»?

– Сегодня я встретил его у нас в коридоре. Вели на допрос. Я поздоровался. Он мне не ответил, презрительно посмотрел и прошел.

Данилов не сводил глаз с Семенова. Он чувствовал, что тот не все сказал. Ждал.

– Парфенова Петра Семеновича недавно этапировали здесь, – произнес, наконец, Семенов. – Десять лет дали как врагу народа.

Данилов поперхнулся дымом папиросы. Потом долго сидел недвижно, смотрел на Семенова, а сам не видел его. Наконец, сморгнул оцепенение, вяло обвел глазами углы комнаты, словно определяя, где он находится. Пожал плечом.

– После этого я уже нич-чему не удивлюсь. – Но тут же недоумевающе проговорил – А песню его «По долинам и по взгорьям» недавно слышал по радио…

Семенов вздохнул.

– Песню не арестуешь…

Долго сидели молча, потупив глаза, будто отдавая последнюю дань бесстрашному разведчику, талантливому политработнику, топкому дипломату и одаренному писателю.

Потом Данилов спросил:

– Вы это хотели сказать, Петр Алексеевич?

Семенов покачал головой. Данилов глянул на чекиста и удивился – такие у него были глаза, что даже не верилось – этот ли человек стоит перед ним, недавно еще спокойный и твердый.

– Нет, Аркадий Николаевич, не это. Этого я вообще не хотел говорить. С другим я пришел. – Он посмотрел прямо в глаза Данилову и медленно, с оттенком мольбы сказал – Если завтра или послезавтра со мной что-либо случится, не считайте меня врагом. Ваше мнение, Аркадий Николаевич, для меня очень дорого. Поэтому и пришел поговорить. И еще: хочу предупредить вас, Аркадий Николаевич. Сегодня о вас спрашивал меня Попов. А если он интересуется человеком, то завидовать тому нечего. Уехать бы вам, Аркадий Николаевич, хотя бы на несколько дней куда-нибудь. Дело в том, что не сегодня завтра произойдет разделение Запсибкрая на Алтайский край и Новосибирскую область. Попова прочат в начальники управления в Барнаул. Может, это разделение отвлечет его внимание и он забудет о вас, а потом уедет.

– А вы почему не уедете на эти дни, коль вы что-то чувствуете?

– Куда я уеду? Попов – мой начальник, без его ведома никуда не могу уехать. И притом, видимо, от уготованной мне судьбы вообще никуда я не уйду и не уеду.

– Но что случилось, Петр Алексеевич? – поднялся Данилов. – Может, просто у вас нервы пошаливают?

– Нет, Аркадий Николаевич, – тихо сказал Семенов. – Не в нервах дело. Чувствую, понимаете, чутьем разведчика ощущаю вокруг себя пустоту. У нашего брата, старых чекистов, интуиция выработалась. А она не обманывает. Вот и пришел поговорить с вами и проститься. Хотя знаю, не следовало мне заходить сюда, наверняка за каждым шагом моим следят. Но меня учить не надо и ручаюсь, ни одна собака не выследила. – Он закурил, не торопясь, очень спокойно продолжал: – Думали ли мы с вами, Аркадий Николаевич, тогда, – сделал он ударение на последнем слове, – что через двадцать лет при своей-то родной Советской власти придется навещать друг друга в чужом плаще и в чужой кепчонке тайком, путая следы?

Потом он говорил так же медленно, раздумчиво:

– Тяжело. При Колчаке можно было уйти в подполье. А сейчас в какое ты подполье уйдешь? Против кого ты будешь бороться, против своей же Советской власти? Как кролик, безропотно сидишь и ждешь. Чего ждешь? Своего ареста. И не знаешь, в чем тебя обвинят.

И еще спустя некоторое время твердо сказал:

– А враги-то все-таки есть, Аркадий Николаевич. И что садят их, судят и расстреливают, все это правильно. Так и надо делать. Но беда в том, что на одного подлинного врага среди арестованных десяток невинных… как не больше. Такие, как Попов да Заруцкий, чины себе и ордена зарабатывают. По всей лестнице от начальника районного отдела до самого Ежова друг перед другом выслуживаются. Кто больше «разоблачил» врагов, тому и хвала, а кто меньше, того самого, как врага, посадят… Что-то невообразимо страшное творится в стране. Одного понять не могу: как могло случиться, что такие вот, как Попов и Заруцкий, стали вершить судьбы?

В двенадцатом часу Семенов собрался уходить. Здесь в комнате они расцеловались. В прихожей накинул на себя старенький плащишко, облезлую мазутную кепку и, не оглядываясь, вышел. Больше Данилов его никогда не видел и ничего о нем не слышал – был человек и бесследно исчез с земли.

5

Это, пожалуй, была первая лекция, которую Сергей не конспектировал. Только отдельные фразы преподавателя проникали в сознание, толклись там, как мошкара в знойный день над болотом, бесцельно и назойливо. Толклись до тех пор, пока не дунет вдруг ветерок собственной мысли и разлетались они, оставляя, как и мошкара, После себя лишь зуд и досаду.

– Основоположники марксизма-ленинизма, – говорил с кафедры преподаватель– не отрицают руководящей роли личности в истории. Но они считают, что историю делают не герои, а народ…

«Не герои, а народ… не герои, а народ…» – эхом отдавалось в голове и толклось на одной фразе – не герои, а народ… А Павлов, наверное, сейчас сидит в одиночке с кружкой воды й куском хлеба. А может быть, его сейчас допрашивает их Попов? Хотя Попова уже нет, он в Барнауле. Ну, сам Заруцкий… Может быть, даже бьют его сейчас резиновой дубинкой? А почему резиновой? Резиновой бьют только в Германии фашисты. Здесь, наверное, его просто допрашивают… Неужели бьют у нас в тюрьмах? Надо было спросить у Семенова в прошлый раз. Он-то знает, конечно, как обращаются с заключенными. Наверное, все-таки Павлова били? Не может быть. Неужели у кого рука поднимется на такого человека, как Андрей Иванович? Неужели будут бить того, кто с самим Лениным разговаривал, за руку здоровался?.. Неужели Сталин не знает, что Андрея Ивановича Павлова посадили? А может, знает. Может, все это делается с его ведома? Конечно, о массовых арестах он знает. Но он наверняка не знает, что забирают и невинных, таких, как Андрей Иванович, как Семенов, как… А может быть, Семенов все-таки враг? Раз Данилов говорит, что сам чувствовал, значит, знал за что должны арестовать. Андрея Ивановича и отца Николая Шмырева не за что было, так они и не знали, что их арестуют. А этот знал. А чтобы друзья о нем не подумали плохо, пришел предупредить… Неужели все-таки он враг?.. А, может, он и есть тот самый Большаков, о котором рассказывал Аркадий Николаевич, а? Может ведь так быть? А почему не может… Данилов же его не видел раньше-то…

– …Исходя из всего этого, – долетело в уши с трибуны, – великий вождь и учитель народов товарищ Сталин разработал положение: по мере продвижения Советского государства вперед по пути социализма классовая борьба в стране должна все более и более обостряться…

«…Должна все более и более обостряться… более обостряться…»– опять запрыгало в голове, «обостряться…» А почему должна более обостряться? Классов-то антагонистических не стало. Кому враждовать-то? И почему именно классовая? Тогда уж – борьба с остатками буржуазной идеологии… Классов-то нет эксплуататорских, а идеология их может существовать вне класса. Носителями этой идеологии могут быть и представители других классов, даже рабочего класса. Задать, что ли, вопрос преподавателю?..

Что-то стукнуло в шею, упало на пол. Сергей оглянулся. Надя (та девушка, которая прошлой зимой приводила Катю) улыбнулась и показала глазами на пол. Посмотрел – скомканная бумажка. Поднял. А Надя, положив подбородок на ладони, игриво щурилась с соседнего ряда. Развернул бумажку, разгладил на столе: «Что, молодожен, рано задумался? Уж не наскучила ли молодая жена?»

Сергей секунду подумал, написал по диагонали мятого листка: «Тебе и лекции на ум не идут. Бедняжка! Наверное, уж замуж невтерпеж?..» Прочел. Улыбнулся. Дописал: «Сочувствую, но помочь не могу». Скомкал бумажку, бросил назад.

Окинул взглядом класс. В группе большинство мужчин. Все они – или почти все – будущие секретари райкомов. Сергей вдруг совершенно другими глазами посмотрел на своих товарищей. Кому из них суждено, может быть, через год-два закончить свою жизнь в тюрьме? Пятерых уже здесь арестовали да троих преподавателей. Неизвестно, скольким еще суждено недоучиться. А кто из них сам через тот же год-два пачками будет отбирать партийные билеты и отправлять людей в тюрьму? Будет решать – жить человеку или не жить.

Сейчас все они пока одинаковые – рядовые слушатели.

Вот сидят и каждый занимается своим: двое перебрасываются записками – будто в перерыве или после лекций нет времени поговорить; третий мечтательно смотрит в окно, наверное, думает: «А в районе у нас сейчас грязища, а хлеб еще весь не обмолочен, ребята мотаются по колхозам как угорелые»; тот шепчет, нагнувшись над столом; а вон бывший заворг с бывшим завагитпропом увлеченно играют в щелчки. Каждый коротает время как может.

Мало кто слушает лектора – надоела теория всем. А лектор, боясь оторваться от текста – не дай бог какая-нибудь отсебятина вырвется! – монотонно читает:

– Революционная бдительность является тем самым качеством, учит нас вождь и учитель товарищ Сталин, которое особенно необходимо теперь большевикам…

И снова запрыгали, заскакали слова: «…необходимо теперь большевикам», «теперь большевикам». «А большевикам ли так уж необходима сейчас бдительность? А может, тем, кто по спинам большевиков хочет пробраться к тепленьким местечкам? Энгельс же пишет об этих тепленьких местечках… А не будь бдительности, в Кузбассе шахты бы все позавалили, рабочих бы подушили газом, а такие, как Матросов с Демидовым, скот бы колхозный потравили. Без бдительности нельзя – враги же кругом! Может быть, этот же лектор – совсем и не лектор, а Большаков, вышедший из бора, может, днем читает нам о бдительности, а вечером дает указания, чтобы эшелоны со срочным грузом вместо Донбасса отправляли на Дальний Восток?.. А Шмырева за что посадили, а Павлова? Они же не большаковы, они же эшелоны не отправляли в другую сторону, шахты не взрывали… Говорят, в кемеровском деле замешан сын Андрея Ивановича. Будто бы тоже травил рабочих и шахты взрывал. Надо будет спросить у Данилова…

Нич-чего не разберешь! Все поперепуталось. Где враг, где свой?.. Может, и те, кто арестовывает, так же вот не в состоянии распутать, поэтому и попадают свои вместе с врагами? Но Аркадий Николаевич как-то говорил: лучше оставить невыявленными десяток врагов, чем посадить невинно одного своего. Опять-таки, это же – Аркадий Николаевич! Если бы все так делали. Тот же Попов, о котором говорил Семенов, разве он так думает? Даже своего работника… А может, правильно, может, за дело?..

Разве можно что-либо понять! Лучше, наверное, не думать об этом, сидеть и играть в щелчки… А если Аркадия Николаевича посадят? Тогда тоже в щелчки играть? Ну, уж нет. За Аркадия Николаевича не только к Эйхе, к самому Сталину поеду! К Сталину же не пустят. Тогда – к Ежову. Не может того быть, чтобы правды не добиться. Это не при царе. В наше время все равно добьешься. Добьешься? А Петр Семенович Парфенов что, меньше Данилова заслужен? В логове Колчака работал от нашей разведки. Десяток книг написал, песню самую популярную в стране! А взяли и арестовали и никто, видно, не заступился… Но за Данилова я сам сяду, но докажу…

Сергей не слышал, как прозвенел в коридоре звонок. Из задумчивости его вывел шум – все задвигались, складывая тетради. Преподаватель, глотая концы фраз, торопливо закончил лекцию, облегченно захлопнул папку.

В курилке в многослойном табачном дыму ребята обступили рыжего парня, бывшего инструктора Северного райкома партии. Сергей знал его. Знал потому, что в дни, когда газеты печатали процесс из их района, многие спрашивали у него о секретаре райкома Матросове и предрике, об остальных участниках контрреволюционной группы. Сергей прислушался, о чем сейчас тот рассказывает.

– Брат говорит, что все, что печатали в газетах, все правильно, так они и говорили. Все признавали и даже, помимо вопросов, добавляли сами.

– Ну, а еще что он рассказывает? – любопытствовали окружающие.

– Когда приговор читали, я, говорит, не был в зале – туда не протолкнешься. А вот когда выводили их, видел. Руки у всех, говорит, связаны. Охрана, говорит, сильная. Подвезли к грузовику, задний борт открыли. Заскочили туда двое сотрудников. А эти же подняться не могут – руки связаны сзади да к тому же, говорит, с брюк все пуговицы срезаны. Тогда, говорит, один из тех, что на машине, хватает Матросова за воротник и прямо рывком затаскивает в кузов. А снизу, говорит, еще пинком поддали. Швырнулй вниз лицом, об кузов. Он подняться-то не может сразу-то. Второй из сотрудников пинком его отодвинул в угол. Говорит, бесцеремонно обращаются с ними, как со скотиной. А народ кругом стоит, кричит: «Так их гадов!..»

Сергей не докурил папиросу, бросил и ушел.

6

Партийная конференция – первая после разделения – была малолюдной. Это сразу бросилось в глаза Данилову. Многих не было из знакомых работников – то ли выделились с Алтайским краем, то ли… страшно и подумать. В перерывах не толпились, как обычно, кучками, не смеялись, не спорили, а каждый держался особняком. При встречах избегали смотреть друг другу в глаза, торопливо здоровались и расходились. А больше предпочитали не сталкиваться, не здороваться. Страшная тень недоверия бродила между людьми. Данилов это чувствовал. И все-таки он решил выступить, спросить, что же творится в партии в стране? Решил заявить протест произволу органов НКВД. Не может же быть, чтобы треть краевой партийной организации оказалась, как заявил Эйхе в докладе, врагами народа? Не верится в это, размышлял Данилов, готовясь к выступлению, и трудно согласиться, что Эйхе сам верит в это. Тут что-то творится другое… Может, краевой, то есть теперь уже областной партийной конференции следует обратиться в ЦК, если уж не с протестом, то хотя бы с предложением пересмотреть внутреннюю политику, поставить государственные карательные органы на свое место, чтобы, не вмешивались они хотя бы в дела партии? Партия сама в состоянии в своих рядах разобраться. А то ведь арестовывают коммунистов, не спросясь райкома. Линника вон – старого партизанского комбата – оказывается арестовали с партийным билетом.

И еще надо сказать, – намечал Данилов мысленно, – что бдительность в результате всего этого уже переросла в болезненную подозрительность. Посмотрите, мол, на зал: коммунисты боятся друг друга, сидят обособленно, все порознь…

А на трибуне сменяются ораторы. Выступают в большинстве секретари райкомов – по долгу службы. Отчитываются о количестве разоблаченных в их районе врагов народа, рапортуют о производственных достижениях. Новый секретарь Томского горкома говорит, что городская партийная организация, выполняя указание Западно-Сибирского крайкома и его испытанного руководителя товарища Эйхе, проделала большую работу по очистке своих рядов. Разоблачено и исключено из партии, как примазавшихся чуждых элементов, в общей сложности две трети первоначального состава городской партийной организации…

– Сейчас партийная организация пополняется за счет новых сил, – заявил томский секретарь. – В партию сейчас идут рабочие и хорошо проверенные люди из интеллигенции. Томские большевики под руководством испытанного вождя сибирских большевиков товарища Эйхе полны решимости до конца разоблачить всех и всяких врагов и двурушников, очистить свои ряды от гнили и нечисти, перерожденцев и троцкистско-зиновьевско-бухаринских охвостьев. – Секретарь горкома с энтузиазмом заканчивает – Да здравствует великий вождь трудящихся всего мира родной и любимый товарищ Сталин! Да здравствует его верный ученик стойкий рулевой большевиков Сибири Роберт Индрикович Эйхе!

Никогда еще со дня установления советской власти в Сибири не произносилось в адрес западно-сибирского крайкома – а Аркадий Николаевич был делегатом почти всех губернских и краевых конференций – столько хвалебных слов, сколько на этой конференции. В то же время половина последнего состава членов крайкома была арестована. «Никакой логики, – отмечал про себя Данилов. – Половина крайкома сидит в тюрьме, а другой половине тут хвалу возносят, клянутся в преданности…

– Слово имеет товарищ Бочаров, уполнаркомзаг, – объявил председательствующий на конференции Грядинский. – После перерыва приготовиться товарищу Данилову.

Уполномоченного по заготовкам Бочарова Аркадий Николаевич хорошо знал. Это был старый большевик с дореволюционным стажем, самоучка, не окончивший ни одного класса, но человек очень умный, незаурядный. Выступал он редко, слушали его всегда с большим интересом – он говорил темпераментно, по-народному самобытно. И на сей раз, пока он шел из конца зала к трибуне, по залу прокатился шелест.

Что же сегодня скажет этот человек? Неужели отважится сказать то, что думает? А то, что он думает здраво, – это несомненно.

Бочаров остановился у края помоста, на котором стояла трибуна (он никогда не говорил из-за трибуны). Грузный, короткошеий, он долго молча рассматривал зал, багровея лицом.

– Мы чего сюда собрались? – наконец, спросил он тихим хриплым голосом, который бывает у людей при сильном волнении. И снова обвел глазами ряды, словно давая этим понять, что вопрос обращен к каждому персонально. Зачем нас послали сюда коммунисты? Только рапортовать или еще и решать вопросы, которые волнуют нашу кр… областную партийную организацию? Я считаю, что мы избраны сюда прежде всего решать вопросы нашей работы, а потом уж рапортовать. А что нас сегодня волнует? О чем думает каждый из нас, сидящих здесь, и каждый коммунист, стоящий за нашей спиной? А вот о чем. Куда делось наше право говорить с трибуны с большевистской прямотой и принципиальностью о наших недостатках, о наших ошибках? Куда оно делось?! Почему на всех собраниях мы можем критиковать работу только людей, занимающих посты не выше председателя колхоза, а здесь – не выше секретаря райкома?.

– Тебе-то уж, Назар Фомич, сетовать на это не к лицу, – заметил Грядинский. – Ты всегда критикуешь, невзирая на чины.

– А я не о себе говорю, – повернулся к президиуму Бочаров. – Может, я один такой остался. Я-то всегда говорил и буду говорить, называя вещи своими именами. – Бочаров все еще стоял вполоборота к президиуму, сердитый, багровый. – Поэтому я спрашиваю вас, товарищи руководители, – тебя, Роберт, и тебя, Федор: почему у нас не стало критики, в частности, почему ее нет на сегодняшней конференции?! Вас это не тревожит? А меня очень тревожит. Думаете, нет недостатков? Дудки! Ими хоть пруд пруди. Так почему же люди разучились критиковать, почему коммунисты сложили свое самое сильное оружие? Почему спрятали его, не пользуются им? Ответьте мне.

– Критиковать никто не запрещал, – громко ответил Грядинский.

– Правильно, – подтвердил Бочаров, – директивы такой не было. Но тем не менее за критику стали расправляться недозволенными в партии методами – коммунистов за критику стали сажать в тюрьму. Ты, Роберт, не делай оскорбленное лицо, не возмущайся. Об этом ты слышишь не впервой. Мы с тобой не один раз разговаривали об этом. Но ты меня не хотел понять. Просто не захотел. А я тогда и теперь говорю: ты сам не веришь, что треть бывшей краевой партийной организации, которая сейчас сидит в тюрьме, враги народа. Не веришь ты в это. Не верю и я, не верят другие делегаты. Не может того быть, чтобы каждый третий среди нас был врагом. Говорил я тебе это? Говорил! Тогда и сейчас я тебе повторяю, что ты делаешь преступление перед партией, перед мировым революционным движением.

– Значит, ты считаешь, что я…

– Нет, этого я не считаю, – перебил он Эйхе, – я не считаю, что ты делаешь это умышленно. Не считаю потому, что очень хорошо тебя знаю. Ты честный, преданный партии и Сталину большевик. Но ты чем-то ослеплен. Ослеплен основательно, поэтому и позволяешь такой произвол над коммунистами. Ответь нам, сидящим здесь посланцам областной партийной организации, почему органы НКВД арестовывают коммунистов, не спросясь райкома или другого партийного органа? Почему? Кто им дал такое право? Партия у нас руководит государством или органы НКВД?

– Государством руководит партия, – ответил Эйхе. Он поднялся из-за стола и теперь бегал по сцене. – А врагов карают органы НКВД. И не всегда обязательно разбирать того или иного врага с партийным билетом в кармане на заседании бюро.

– Но есть же устав партии, – возразил Бочаров, – который обязателен для всех коммунистов.

– Обязателен, – согласился Эйхе. – Но в уставе не сказано, что враг, пробравшийся в партию, может прикрываться партийным билетом как щитом и творить свое гнусное дело. – Эйхе явно нервничал. Это чувствовалось по усилившемуся акценту. – Партия не позволит партийный билет использовать своим врагам как отмычку, при помощи которой они проникают в наш партийный и государственный дом.

– Погоди, – перебил его Бочаров. – О партийности того или иного члена партии может судить только партийная организация, а не органы НКВД.

– Там тоже люди с партийными билетами.

– Это не имеет значения. Их партия не уполномачивала решать судьбы коммунистов.

– Ты что, не доверяешь нашим органам НКВД? – Подошел Эйхе к Бочарову. Их разделяла теперь только трибуна. – Ты сомневаешься в их принципиальности и добропорядочности?

Два старых большевика стояли друг против друга, ухватившись руками за края трибуны и глядя друг другу в глаза. Зал замер, следя за этим поединком.

– Да! – Ударил ладонью о трибуну Бочаров. – С некоторых пор начал сомневаться. С тех пор, как стал твориться произвол.

Эйхе круто повернулся, резко бросил на ходу:

– Я лишаю тебя слова. Перерыв!

Но в зале никто не шевельнулся.

– А ты мне его не давал, это слово, – загремел Бочаров. – Тут партийная конференция, а не твоя вотчина. Мы тебя в диктаторы еще не выбирали.

Федор Павлович Грядинский постучал по кнопке колокольчика.

– Время вышло. Я вас лишаю слова, Бочаров! Объявляется перерыв.

Кое-кто в зале поднялся и нерешительно топтался на месте. Президиум встал дружно. Но тишина висела мертвая. А Бочаров постоял еще несколько секунд на краю помоста и стал тоже спускаться. Двери из зала были настежь распахнуты, делегаты обходили закурившего в проходе Бочарова, как зачумленного, быстро выскальзывали в фойе. Подошел Данилов.

– Опередил ты меня, Назар Фомич, – сказал он ему. – Правильно выступил. – И Аркадий Николаевич пожал ему руку. – Пойдем покурим.

Зал опустел. Лишь Эйхе с Грядинским и Сергеевым стояли на сцене, о чем-то отрывисто разговаривали. С подчеркнутым усердием курили в фойе делегаты. Страшная тишина стояла кругом.

Двое в форме НКВД подошли к Бочарову.

– Пройдемте с нами, – сказали тихо.

– Куда? – не сразу понял Бочаров.

– С нами пройдемте! – уже настойчивее предложили ему.

Бочаров стоял с недонесенной до рта папиросой.

– Что это значит?

– Вы нам нужны. Пройдемте! – Холодно повторил один из военных.

Бочаров быстро вернулся в зал.

– Роберт, что это значит?

Эйхе поднял голову, посмотрел на Бочарова.

– Скажи ты им, – подходя к сцене, тыкал Бочаров большим пальцем себе за спину на энкавэдэшников. – Что это такое?

Но те, сзади, подошли, взяли его под руки.

– Пройдемте, вам говорят!

Бочаров все еще был растерян.

– Это же произвол! Роберт, скажи что-нибудь им!

Но двое уже мертвой хваткой держали его за руки и теснили к выходу. Эйхе молчал. Бочаров обернулся уже от дверей. Глаза его были полны гнева. Крикнул:

– Роберт, партия тебе не простит этого. Ты слеп! И когда-нибудь в этом раскаешься. Но будет поздно. Большевики тебя проклянут!

Как стадо овец, загнанное в угол, испуганно смотрели на эту сцену делегаты.

Бочарова уже увели, а никто не шевельнулся, не оторвал глаз от захлопнувшейся за ним двери. И только звонок, звякнувший на столе президиума, всколыхнул всех. Потянулись в зал. Рассаживались, как на похоронах тихо, стараясь не стукнуть сиденьем.

– Слово имеет товарищ Данилов, – сухо объявил Грядинский.

Данилов медленно поднялся со своего места. Весь зал смотрел на него, повернув головы. В глазах многих была жалость. Знали, хорошо знали в западно-сибирской партийной организации Данилова, знали его непреклонный характер, его прямоту, знали, что уже год как он на третьестепенной должности – значит тоже в опале. Может, тоже последний раз выступает партизанский комиссар, потому что и он кривить душой не будет?

Данилов поднялся на трибуну. Повернулся к президиуму.

– Прежде, чем говорить, я хочу задать один вопрос. За что сейчас арестован Бочаров? – Данилов смотрел на Эйхе, ответа ждал от него. – Почему? Ответьте. Это интересует не только меня, но и всех делегатов.

Эйхе помедлил, поднялся. Отвечал залу:

– Потому, что Бочаров враг народа, – сказал он с расстановкой.

Никто не шелохнулся. Эйхе продолжал:

– Враг не только тот, кто вредит открыто – взрывает шахты, ломает станки, травит скот. Враг тот, кто призывает нас свернуть знамя бдительности, быть либеральными с нашими врагами. Враг и тот, кто хочет заронить в нас сомнение в правоте нашего дела, в необходимости тех беспощадных мер к врагам народа, которые партия применяет сейчас. Это тоже враги. Бочаров – один из них. Он только что пытался оклеветать наши органы безопасности, которые днем и ночью зорко стерегут труд советских людей. Он пытался реабилитировать разоблаченных и обезвреженных врагов народа. Все эти действия, несомненно, направлены на усыпление нашей бдительности, направлены на помощь врагу. Вот поэтому он и арестован. – Эйхе сел, достал порошок, запил его водой.

Данилов постоял с минуту, опустив голову, видимо, принимая какое-то решение.

– После такой оценки выступления Бочарова, – сказал он глухо, – я отказываюсь от предоставленного мне слова.

Аркадий Николаевич повернулся и не спеша сошел со сцены. В президиуме произошло замешательство, стали перешептываться. Данилов сел на свое место. Первая мысль, которая после этого пришла к нему, была такова: возьмут или все-таки позволят дойти домой?..

Аркадий Николаевич проснулся, видимо, ночью – кругом был полумрак, на столике в дальнем углу горела лампа, облокотившись на него, недвижно сидел загорелый, обветренный мужчина в белом. Данилов медленно обвел взглядом голые стены, посмотрел на серое одеяло – ничего не понял. Перевел взгляд на мужчину.

– Где я?

Мужчина не шевельнулся.

– Где я? – повторил Данилов громче.

Мужчина по-прежнему сидел неподвижно, хотя было видно, что он не спит.

Данилов старался что-нибудь припомнить. Но в голове стоял звон, шумело в ушах и была сильная боль в груди. Пахло эфиром. Неужели он в больнице? Попробовал пошевелиться – боль усилилась, стало тошнить. Он замер. Человек повернул голову, равнодушно посмотрел на Данилова.

– Где я?

Тот опять ничего не ответил, но на этот раз внимательно осмотрел Данилова, повернулся, и Аркадий Николаевич заметил под халатом у него воротник защитной гимнастерки и золотистый кантик петлицы.

«Военврач. Почему он молчит». И он закрыл глаза. Когда их открыл, лампы уже не было. А человек сидел все в той же позе, нагнувшись над столом, будто дремал, только на лице у него не было уже сизоватых шрамов.

Вошла женщина в белом халате и чепчике. Наклонилась над Аркадием Николаевичем.

– Ну, как мы себя чувствуем?

– Где я?

– В больнице.

– Что со мной?

– Ничего опасного. Все уже прошло.

– А что было?

Девушка посмотрела на сидевшего у двери мужчину.

– У вас была операция.

– Пуля?..

– Да, вынули пулю.

Аркадий Николаевич хотел что-то спросить еще, но никак не мог вспомнить. От напряжения он даже закрыл глаза. А когда открыл, то сестры уже не было. Вместо нее стояли двое мужчин-врачей и смотрели ему в лицо. На стене качались их тени – где-то сзади его головы горела лампа. Потом и они исчезли. Аркадий Николаевич видел какого-то старичка с седой бородкой, в черной камилавке, кажется, видел наяву, а может, во сне, брата Леонида, тоже в белом халате и чепчике. Лица эти все время менялись. Неизменным, в одной и той же позе был только мужчина за столиком.

И вот, наконец, Аркадий Николаевич проснулся окончательно (так ему показалось), долго смотрел в спину сидящего за столом мужчины. Мужчина зашевелился, оглянулся. Их взгляды встретились.

– Вы кто? – спросил Данилов.

Мужчина молчал.

– Кто вы и почему вы всегда здесь?

Мужчина поднялся. Под распахнутым халатом Аркадий Николаевич увидел форму сотрудника НКВД. «Что бы это значило? В какой я больнице? Наверное, Леня позаботился…»

– Вы – врач?

Мужчина стоял перед койкой Данилова, засунув большие пальцы рук за поясной ремень с бронзовой комсоставской пряжкой, и раскачивался на пружинящих ногах.

– Вопросы задавать буду я, – ответил он с подчеркнутым превосходством и добавил сквозь зубы – Когда это будет нужно…

Потянулись томительные и изнуряющие дни неведения. Что-то стало припоминаться. Партийная конференция, свое выступление на ней, выступление Бочарова. С трудом вспоминал Данилов то, что было потом. Как он одевался в гардеробной, как все расступились, поворачиваясь к нему спинами, как кто-то в коридорном полумраке торопливо и горячо пожал ему руку, сказал «спасибо», как кто-то шепнул: «Ты сегодня не ходи домой, ночуй где-нибудь…» Вспомнилось, как он вышел из здания театра, как в людской сутолоке брел куда-то по плохо освещенной улице. Смутно припоминалось, что шел он, кажется, к брату. А дошел или нет, так и не знает. Но теперь его это меньше всего интересует. Теперь изо дня в день его занимала фигура за столом, у двери. Когда бы Аркадий Николаевич ни проснулся – утром или среди ночи – сотрудник НКВД был тут.