Текст книги "Солона ты, земля!"
Автор книги: Георгий Егоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 63 (всего у книги 88 страниц)
Юра никогда не просыпался так рано, как в это утро. Первым делом он высунулся в распахнутое окно, но сразу же зажмурился – уж столько было света!
Больше недели дожди держали Юру с друзьями дома. Давно уже все готово к походу – а выйти нельзя. Валька Мурашкин извел своим нытьем. Душу вымотала и Алька. Ей мать сказала, что если будет дождь, то не пустит ее в поход. И все эти дни Алька боялась, что ребята не дождутся хорошей погоды и отправятся без нее в этот первый в истории школы поход по родному району. Успокаивал только Юркин дед. Он говорил:
– Обмоет новый месяц, и погода установится…
И вот Юрка смотрел из окна на небо, стараясь понять, обмыло или не обмыло? Но так и не определив, он в трусах и босиком кинулся в пригон, где обычно дед мастерил что-нибудь по хозяйству – ремонтировал кадки под солонину, делал табуретки, черенки к лопатам, граблям.
– Дедушка! Ну, обмыло месяц-то?
Дед отложил рубанок, поверх очков глянул на жилистого, длинного внука, потом вышел из-под навеса, окинул взглядом небо и на полном серьезе предположил:
– Должно, обмыло.
– Можно идти в поход?
– А почему же нельзя? Знамо, можно. Ну, а ежели разок и сбрызнет в пути, беда не велика, не сахарные, не размокнете…
Через час прибежал запыхавшийся король свистунов Валька Мурашкин.
– Досиделись! Интеллигент проболтался. Гербарий засек нас. Икру мечет.
Все это означало: Родька Шатров, прозванный за большие роговые очки и томный, бледный вид интеллигентом, проговорился о походе директору школы и тот, возмутившись столь необычным, не предусмотренным внутренним распорядком явлением, схватился за голову и… начал метать икру.
– Говорит: только под руководством учителя.
– Выстроит по ранжиру и с барабанным боем и пионерским горном, да? Пусть тогда сам идет!
– Я тоже не пойду, – сказал Валька. И, подумав, добавил – Давай, Юр, поедем лучше рыбачить, а?
– Конечно, – сразу же согласился тот. – Милое дело. Смастерим шалаш на берегу и – недельки на две: рисуй, читай стихи, вари уху, и никаких тебе пионервожатых и прочих сопровождающих. – И хотя Юра говорил это Вальке, но чувствовалось, что он больше уговаривает самого себя, чем друга.
Валька подтверждал:
– Правильно. Лодку я достану… А знаешь из-за чего все это началось? Из-за девчонок. Как же это, мол, так, пойдут одни с ребятами, без классной дамы!
– Пусть тогда сам и стережет их – ходит с хворостиной следом…
Немного погодя появился Родька Шатров… Как и все близорукие и рассеянные, он был угловат и чуточку смешон. Ребята любили его за эрудицию и немного подтрунивали над неуклюжестью. Беспрестанно поправляя сползавшие с переносья очки, он как ни в чем не бывало направился к друзьям.
У Вальки затряслась челюсть.
– Т-ты! – зашипел он. – Ты… божий человек… распустил свой язык!
Родька остановился, виновато захлопал глазами за толстыми стеклами очков.
– Вы о чем это, ребята?
– О чем, о чем! Разбалабонил о нашем походе?
Родька нерешительно помотал головой, от чего очки мгновенно съехали на кончик носа, он заученным движением пальца поддернул их, словно вставил в обойму глазниц.
– Я никому не говорил.
Родька развел руками.
В искренности его жеста Валька не сомневался – Родька никогда не кривит душой. Он даже понятия не имеет об этом человеческом пороке. Но он мог по своей рассеянности нечаянно проговориться и не заметить этого.
– Вспомни хорошенько – может, кому говорил?
– Нет. Никому!
– Ни в школе, ни дома?
– Не. – И вдруг он заморгал, разинув рот. – Отцу говорил.
– Ну, во-от!
Отец Родьки работал первым секретарем райкома партии.
– Но он же не пойдет к Гербарию рассказывать, – вдруг уверенно заявил Родька.
Валька закрутился на месте, сморщился, как от зубной боли.
– И-и, голова – два уха! К Гербарию не пойдет, так мог с Новокшоновым поделиться радостью, что сын у него такой умный, сам в походы ходит. А Новокшонов – своей… Лады-булды Викентьевне. А та – фих-фах! – вот тебе и вся школа знает.
Родька виновато нагнул голову.
– Что теперь делать?
Из переулка донесся залихватский свист. Потом показалась над плетнем черная кудлатая голова герцога королевства Свистунов Тимки Переверзева. Он бежал упираясь, откинувшись назад – его волок на поводке огромный кобель. У калитки Тимка схватился одной рукой за столбик, а другой в струну натянул ремешок с металлическими фисташками. Кобель взвизгнул и крутнулся на месте. Герцог втолкнул его в калитку. Кот, дремавший на завалинке, сразу же вскочил, вздыбил шерсть, насторбучил хвост, зашипел, как молоко на горячей плите. Кобель, навострив уши, кинулся к нему. Но Тимка схватил обеими руками поводок, намертво уперся в землю.
– Убери своего ублюдка! – засипел он от натуги. – А то сейчас от него клочья полетят.
Юрка засмеялся.
– Это надо еще проверить, чьи клочья крепче.
Но кот, видимо, не захотел испытывать судьбу, он пулей влетел на чердак. Кобель взвизгнул, опустив голову к самой земле на вытянутые передние лапы. Но Тимка потянул его к плетню, привязал за кол.
– А вы знаете, ребята, кто с нами идет?
Юрка сплюнул.
– Не интересуемся.
– Зря. С нами идет Символист.
– Ну и пусть, – цыкнул сквозь зубы длинной струей «его величество» король свистунов.
А Юра заинтересовался. Символист – это молодой преподаватель литературы Александр Григорьевич, приехавший после института прошедшей осенью. Фасонистый, в модной тройке-чарльстон, с бакенбардами и буйной поэтической шевелюрой, он сразу же обратил на себя внимание села. Юре же Колыгину в новом учителе больше всего нравилось то, что он сам пишет стихи и даже печатает их в районной газете.
Солнце припекало. Обильный пот тек прямо-таки ручьями. Иногда он попадал в глаза, и тогда веки начинало покалывать тонкими острыми иголочками. Воздух сухой и горячий, напитанный множеством запахов, не освежал даже на взгорках, где он не так застаивался, как в перелесках. Во рту было сухо и шершаво.
Юра шагал методично, ступая на полную ступню, как инструктировал Александр Григорьевич, и наклонив корпус под тяжестью рюкзака. Впереди него шла Аля. У нее на спине тоже рюкзак. Но Юра видел только ее ноги, заметно стаптывающийся на сторону левый ботинок. Хотел сказать Альке, чтобы она затянула покрепче шнурок и не кособенила ногу, но было лень поворачивать языком. И вообще зря они согласились идти в этот поход с Символистом. Если б не он, разве бы они набрали столько груза с собой? Пошли бы налегке. А он составил целый список вещей – от палаток до запасных ботинок. Зачем все это? Спать можно и под кустом, а босиком идти даже лучше, чем обутым. Притом зачем много продуктов брать? Прокормиться можно и рыбой. Как ишаков, навьючил всех. Тоже придумал удовольствие – таскать рюкзаки. Весь поход испортил. Осталось кольца в ноздри вдеть и веревками связаться друг с другом – и ни дать ни взять караван верблюдов… Где это Алька ногу поцарапала? Наверное, когда боярышник проходили. Как это она еще не хнычет?.. Эх, сейчас бы воды холодной!.. Ведро! Полное ведро, чистой, прозрачной, из родника. Пил бы, пил и пил. А потом бы – в речку. Нырял бы и нырял беспрестанно… Алька уж еле ноги волочит. Наверное, тоже пить хочет. На привале надо переложить из ее рюкзака самые тяжелые вещи к себе…
Шагавший направляющим король свистунов Валька Мурашкин вдруг круто повернул влево через кустарник в низину. Из низины пахнуло свежестью. Зажурчал ручеек.
– Привал! – закричал Валька и раскатисто с переливами свистнул.
Тут же с плеч полетели рюкзаки. Все загалдели, заохали. Алька не в состоянии была даже скинуть рюкзак, – как шла, так и повалилась на землю. Юра опустился рядом, потянул у нее с плеча лямку.
Александр Григорьевич, не снимая рюкзака, остановился перед свалившимися на траву туристами.
– Всем разуться!
Юра смотрел на взмокшего Символиста в широкополой соломенной шляпе и думал, что тому, наверное, особенно жарко от бакенбардов – пот тек из-под них ручейками по шее за отложной воротник клетчатой рубашки.
Нехотя стали нагибаться ребята, расшнуровывать ботинки.
– Проверить ноги: нет ли мозолей!
Проверять не хотелось. Лежать бы так, не двигаясь и ни о чем не думая. Но команда следовала одна за другой:
– Достать котелки! Всем помыть ноги! Прополоскать во рту. По возможности не пить.
Но разве удержишься. Юра достал котелок. Скинул рубашку и брюки, остался в одних трусах.
– Юра, принеси, пожалуйста, воды, – жалобно попросила Аля.
Он кивнул и начал спускаться в ложбинку.
Тимка Переверзев был уже у ручья и обливался, опрокидывая на себя котелок за котелком. Не утерпел и Юра – намочил голову и плечи. Сразу стало легче. Не мог так же удержаться – сделал несколько больших жадных глотков – уж очень хотелось пить. Зачерпнул полный котелок, пошел к Але. Она приподнялась, протянула к котелку руки, не спуская с него трепещущего взгляда. И так Юре стало жалко ее!..
– Пей, – сказал он тихо.
Аля жадно припала к котелку. Юра видел, как билась у нее жилка на шее, потная, с прилипшим локоном. Надо было взять котелок – знал, что после воды она совсем ослабнет – но не было сил сделать это, до того смачно она пила. Юра, наконец, потянул котелок.
– Хватит, Аля, хватит.
Но она крепко его держала. И Юра не решился отнять. Оторвалась лишь тогда, когда в котелке показалось дно. Юра снова сходил к ручью, помыл ноги, облился сам и принес снова воды.
– Разуйся и помой ноги, – протянул он котелок.
– Ладно, потом, – вяло произнесла она, не поднимая головы с рюкзака.
– Не потом, а сейчас, – настойчиво сказал он.
– Ну тебя, Юра.
– Не «нукай»!
Аля нехотя поднялась и покорно посмотрела в глаза Юрке. Потом неторопливо сняла один ботинок, помешкав – второй. Стала рассматривать ноги, пошевелила пальцами. Юра ждал. Проходивший мимо Валька Мурашкин остановился.
– Вы чего чухаетесь так долго?
Юра ничего не ответил, только торопливо сказал Альке:
– Давай, я тебе буду поливать на ноги.
Она машинально подставила ноги. От первой же холодной струи, коснувшейся разгоряченных ног, она засмеялась. А Юра плескал и плескал, не сводя глаз с ее аккуратной маленькой ступни, с задранных вверх загорелых пальчиков. Было в них что-то наивное, и беззаботно-легкомысленное, и задорное – точная копия всего Алькиного характера. Юра плескал на эти пальчики, а они смотрели на него восторженно, как иногда смотрит сама Алька. Юре захотелось взять их руками и потрогать, перебрать каждый пальчик, покрутить его – проверить, прочно ли он ввернут в ступню.
– Ты чего льешь на одни пальцы? – засмеялась Аля.
– А они какие-то у тебя такие, понимаешь… – проговорил Юра необычным голосом.
Аля вскинула на него глаза и лукаво поинтересовалась:
– Какие – такие?
– Какие-то… понимаешь, глупенькие, несерьезные и смешные…
Аля подобрала ноги.
– Дай котелок, я сама схожу к ручью, – осторожно взяла у него из рук котелок и пошла. Юра смотрел ей вслед затуманенным взглядом и видел только ее мелькающие розовые пятки.
– На тебя что, столбняк напал? – толкнул его плечом, зашептал Валька Мурашкин. – Никогда, что ль, Альку не видел – уставился…
Сучья в костре дымили и потрескивали – кое-кто по неопытности наломал сырых – искры нет-нет да и постреливали в стороны. Всегда застенчивая, тихая Наташа Обухова в этот вечер удивляла всех своей какой-то неиссякаемой веселостью. Подстриженная под мальчишку, сверкая русыми, с золотистым отливом, волосами, она крутилась, как на шарнирах, словом, вела себя истым бесенком. А Тимка Переверзев, бесшабашный, хвастливый, с нагловатыми цыганскими глазами Тимка, смирно сидел у подножья Валькиного «трона» и не спускал с Наташи теплого, улыбчивого взгляда. Может, это непривычное Тимкино внимание и подогревало Наташину веселость – она все время на него поглядывала.
На третий день похода ребят застал дождь…
– Юра, Юр, смотри, какие пузыри на воде, – завороженно шептала Аля, не отрывая глаз от вздыбившейся реки.
А когда дождь перестал, все стали бегать по лужам. Они с Алькой и раньше не упускали такого случая. Но тогда бегали вместе, а сейчас впервые Юра смотрел на Альку со стороны и, пожалуй, впервые видел ее, выросшую уже, за детской этой забавой. Подобрав выше колен подол мокрого ситцевого платьишка, она шлепала босыми ногами по воде. Брызги летели во все стороны. Со смехом оглядывала она свои забрызганные ноги и платье. Бежала обратно, снова смеялась и снова смотрела. И вдруг она подняла голову и увидела Юру. Увидела, смутилась – так был необычен его взгляд, выпустила платье, пошла к речке, села на крутолобый валун и задумалась. Стала кидать голыши в воду. Делала она это неумело, по-девчоночьи, через голову.
Юра стоял у палатки, смотрел.
К нему подошел Александр Григорьевич, обнял за плечи.
– Пойдемте, Юра, пройдемся по берегу.
И пошли они по влажному песку, обнявшись, оба босые, с засученными штанами. Юра настороженно ждал, что скажет Символист. Но Александр Григорьевич не торопился. Он поглядывал по сторонам, тихо насвистывал.
– Смотрите, какая красота кругом, – вдруг сказал он тихо. – Вот стихи хочу написать о летнем дожде. О таком, как сейчас был. Об умытой земле… О том, как дышится легко после грозы… Вы не пробовали, Юра, писать стихи? Вы же любите их?
– Очень люблю, Александр Григорьевич. Но никогда не писал.
– А сегодня вы напишите! – после длинной паузы, так же задумчиво-тихо, сказал Александр Григорьевич. Юра удивленно покосился на него. – Не удивляйтесь. Каждый человек, даже если он совершенно далек от поэзии, хоть раз в жизни, но бывает поэтом. Обязательно! Сегодня черед дошел до вас. Вы – поэт. Сегодня вы напишете свои первые стихи. Они могут не оформиться в строфы, не лягут на бумагу. Но это будут стихи. Это будет песня души, почувствовавшей у себя крылышки, хотя и слабые, беспомощные. Но даже они, эти хилые крылышки, покажутся вам сегодня могучими. Они поднимут вас высоко-высоко. И вы увидите мир прекрасный, зачаровывающий, не знакомый вам. Вы откроете его заново, для себя…
Александр Григорьевич вздохнул, достал портсигар.
– Вы, Юра, извините меня, я закурю. – Он торопливо чиркнул спичкой, глубоко затянулся раз, второй. Смотрел куда-то вдаль. Таким он бывает иногда на уроках, когда читает стихи. – Каждый человек однажды открывает для себя мир заново… Много об этом написано стихов. Я тоже писал… И эти первые… чувства, эти первые стихи запоминаются на всю жизнь. Запомнятся они и вам, Юра…
Юра еще не совсем понимал, о каких стихах, о каком открытии мира говорит Александр Григорьевич. Но о чувстве, о котором идет речь, он уже догадывался. Он не мог не догадываться. Оно заполняло душу, бродило в ней, не давало покоя.
С этим новым чувством и вернулся Юрий из похода. А в тот день со станции проездом домой в Петухово на каникулы заехала его двоюродная сестра Катя Гладких.
– Ох, как ты вырос, Юра! – очень удивилась она. – Прямо-таки юноша, кавалер!.. А я думала, что ты все еще маленький, привезла тебе чертежи бензинового моторчика для авиамоделей. А ты, наверное, уж и не занимаешься этим. Другое, наверное, уж на уме, а? – Катя засмеялась, видя легкое смущение Юры. – Аля тоже, наверное, выросла?
– При чем тут Аля, – сердясь на свое смущение, ответил он. – Ну, давай чертежи.
Катя открыла чемодан, достала большую коробку с жирной надписью по диагонали «Авиаконструктор», подала ему. Сама же погрустнела почему-то, задумалась, глядя на волнистый Юркин чуб, на отчетливо пробивающийся на губе пушок. Давно ли мальчишкой был! А теперь уж парень. Растут! А твоя юность уже прошла. На двадцать первый год перевалило. Сверстницы все давно замужем. У Верки Сульниной уже двое ребятишек… Засыхать тебе старой девой, Катька. Будешь вон как Людмила Георгиевна – высушенная, желчная и злая, будешь читать лекции, гонять студентов на экзаменах, ходить в белых воротничках и в черном платье с длинным рукавом… И сильно защемило сердце, второй год оно ноет почти беспрестанно. Когда на лекции сидит Катя, записывает – немного отвлечется, не так остро ощущает свою беду. Улыбки – они и до этого не часто посещали ее лицо, а за последний год она совсем забыла об их существовании. Вот сейчас с Юрой чуть ли не первый раз за все время и посмеялась. И то оттого, что домой едет – единственная радость. Если ее можно назвать радостью.
Не стала Катя смотреть, как по-мальчишечьи обрадованный Юра начал разбирать заготовки, сличать их с чертежами. Пошла в контору раймаслопрома узнать, нет ли здесь, в райцентре, кого из Петуховского маслозавода, с кем можно было бы уехать домой.
Знойный июньский день разогнал людей по учреждениям, по квартирам. На улицах пусто. И вообще против Барнаула здесь глухомань. А каково в Петухах! Там, наверное, совсем как в могиле. Два года лишь прожила в городе, а отвыкла от деревни – от этой тишины, от бурьяна вдоль улиц, от кур, роющихся на дороге в конском помете. И что очень странно – не тянет ее сюда, не хочет она жить так, как жила.
В конторе ей сказали, что недавно на станцию ушла автомашина с маслом петуховского завода. К обеду она вернется и снова пойдет в Петухи.
Куда себя деть на полдня? Подруг здесь у нее не было.
Идти обратно к Колыгиным не хотелось. Кроме Юры и деда, никого дома нет – все на работе.
В райком комсомола разве зайти? А там кто? Урзлин? Тоже радости мало. Да и его там нет. Он теперь секретарем райисполкома работает. Она смотрела на двухэтажное здание райкома партии, прятавшееся в густой зелени сада. С каким трепетом когда-то входила сюда, сколько томительно радостных минут проведено здесь. Вот здесь, в клубе, примыкавшем почти вплотную к зданию райкома, она тогда первый раз увидела Сергея. Данилов вывел его из зала на сцену и рекомендовал в секретари. Все смотрели на него. А он, не смущаясь, смотрел в зал.
Когда же это было? Неужели пять лет прошло? Да, Почти пять. Зимой это было, в тридцать четвертом году. Шестнадцатилетней она тогда была, как Юрка сейчас. Неужели Юрка уже способен такое чувствовать? Не может быть – он же совсем мальчишка. Что он понимает! А она тогда понимала? Еще бы! А разве знала тогда, сколько бессонных ночей принесет ей это? Разве знала, чем все это кончится? А если бы знала, отказалась бы? Нет. Пусть все это случилось. Пусть. Пусть ноет, не затихая сердце. Раз ноет, значит, оно еще любит. А разве лучше жить с пустой душой и спокойным сердцем, жить равнодушной!.. Не удалось, не покорилось ей счастье, а только улыбнулось. Улыбнулось и исчезло. Ну так что ж. Зато она знает, каково оно, это счастье. Оно оставило след у нее в душе. А это уже радость, уже богатство, владеют которым далеко не все. Сколько еще девушек, которые, даже Выйдя замуж, так и не испытали этого чувства в полную силу, не знают его. Может, и живут спокойно и не ноет у них сердце, а все равно они несчастнее, чем она. Бедные они, обкраденные судьбой…
Два месяца прожила Катя дома, в Петуховке. И такими длинными-длинными показались они ей – насилу дождалась конца каникул. Днями просиживала в прохладной горнице за книгой, читая все, что попадало под руку, иногда уходила за село, бродила по знакомым с детства местам, подолгу сидела там, где когда-то проводили они с Сергеем ночи напролет, прижавшись друг к другу.
Все было здесь так же, как когда-то, вроде бы ничего и не изменилось.
Когда уезжала, пришла проститься с милыми и дорогими ей перелесками, с каменистым Тунгаем, с кустиками на взгорке, где провела самые счастливые минуты своей жизни. Не знала в тот день Катя, что прощается надолго и что вернется сюда уже замужней женщиной с ребенком на руках.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯК весне тысяча девятьсот сорокового года после очередной районной партийной конференции на организационном пленуме Сергея избрали вторым секретарем райкома. Пришел он домой обрадованный и немного виноватый.
– Ну, вот, нынче опять отпуск летом не дадут, – сказал он жене.
– Очень жаль, Сереженька. А мне так хочется домой, – сказала Лада, и лицо ее погрустнело.
– Что я могу сделать, милая? Придется опять одной тебе ехать. В Новосибирске поживешь, в театр сходишь.
Лада отрицательно покачала головой.
– Без тебя не поеду…
Именно в этот знаменательный для Сергея день к вечеру Лада вдруг с каким-то внутренним надрывом спросила:
– Ты ничего не замечаешь, Сереженька?
Сергей насторожился.
– Замечаю. Ты какая-то не такая стала. Случилось что-нибудь?
Лада кивнула. Сергей чуть встревоженно глядел на жену. Ждал. Он уже недели две ждал, когда Лада заговорит – ходит растерянная, задумчивая. Несколько раз спрашивал: «Что с тобой?» Всякий раз отвечала односложно: «Ничего». Подумал: может ребенка ждет? И не приставал больше, ждал, когда сама скажет. А она молчала. Сергей подошел к жене, положил руку на ее голову, заглянул в лицо.
– Что случилось, Ладушка? Может, все-таки скажешь мне?
Лада с мольбой в глазах посмотрела на мужа, и столько в них было отчаяния!
– Сереженька, я влюбилась.
Сергей растерялся.
– Что?
– Влюбилась, Сереженька. – И она заплакала. Уткнула лицо в ладони и зарыдала безудержно, горько, как только может плакать ребенок от сильной, незаслуженной обиды.
Но Сергей не заметил этих тонкостей. Спазмы сдавили горло. Сердце похолодело, остановилось.
– Сереженька, я не знаю, что мне делать, – лепетала Лада. – Ты же умный, ты хороший, скажи, что мне делать?.. Я допрыгалась… доигралась… Сереженька, я люблю тебя, поэтому тебе и говорю. Но я влюбилась и в него… И это никак не проходит… Я не могу, Сереженька, дальше…
Каждое ее слово прикипало к Сергею, как расплавленная смола. Голова звенела. Во рту пересохло как-то сразу. Он трясущимися пальцами выдернул из пачки папиросу, прикурил, судорожно затянулся.
В нем боролись в эти минуты два Сергея – один новый, тот, что вернулся в родные места после совпартшколы, жаждущий новых, современных семейных взаимоотношений, и другой – михайловский, доморощенный, гармонист, любимец деревенских девчат, тот, который еще не так уж давно менял их по своему малейшему капризу. Эти два Сергея, жившие в нем затаенно, вдруг поднялись в полный рост. И тот, второй, придавленный и забытый, оказался настолько живучим и сильным, что в какое-то мгновенье сломил нового, молодого, еще неокрепшего. Видимо, поэтому Сергей и спросил немножечко не то, что хотел, что должен был спросить.
– Кто он? – глаза Сергея впились в склоненный затылок жены.
Лада медленно подняла голову. И во взгляде ее, вдруг высохшем, он рассмотрел упрек. Казалось, она хотела сказать: разве так важно, кто он? Ведь беда-то случилась со мной, помощь-то прошу я!..
– Новый агроном…
Жену Сергею не было жалко, не было в эту минуту даже сочувствия к ней – действительно, допрыгалась, доигралась!.. Вспомнилось, как поначалу деревенские бабы удивленно, с явным осуждением провожали ее глазами. Только о ней и было разговору – как же это так: от живого мужа каждый вечер бегать на танцы? Где же это видано?.. Он чувствовал эти же взгляды и на своей спине… Наверное, все-таки они правы! Наверное, я действительно вислоухий. Да еще такой тюфяк, над которым, должно, смеется весь район!
– Что у вас с ним было? – резко спросил он. Лада испуганно отшатнулась, непонимающе заморгала. Сергей допытывался – Ну, до чего ваша любовь дошла? До какой степени вы… ну, это самое?
Лада, прикусив пальцы, жалобно смотрела на мужа. И эта ее беспомощность, ее умоляющий вид еще больше разозлили Сергея.
– Ну?!
Лада затрясла головой.
– Что ты, Сережа! О чем ты спрашиваешь? Мы с ним даже не разговаривали ни разу…
– Как не разговаривали?
– А никак не разговаривали.
– Не понимаю.
– Не разговаривали, Сереженька, никак, – заглатывая концы слов, торопливо заговорила она. – Он просто приходит и смотрит… Каждый вечер молчком… Ползимы глаз не спускает…
– Ну, а ты-то при чем? Разве он один смотрит, разве он первый?
Еле сдерживаемый остатками рассудка и воли, он, чтобы не нагородить глупостей, опрометью выскочил из дома, хлопнув дверью.
