Текст книги "Солона ты, земля!"
Автор книги: Георгий Егоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 87 (всего у книги 88 страниц)
Юрий вернулся домой взбудораженный. Было такое чувство, будто сдернули его с той точки, с которой он привычно смотрел на окружающую жизнь. Словно фокус сместился, словно пошатнулось что-то под ногами, и стало зыбко, как на корабельной палубе. Чуть ни с детства знал Юрий, что плановость и централизация хозяйства – одно из главных преимуществ социалистического строя перед любым другим. И вдруг незыблемость эта задрожала, как отражение кустов в зеркальной глади пруда от брошенного камня.
Алька слушала Юрия необычно внимательно, склонив набок голову. По-прежнему непоседливая и верткая, она сейчас обрадовала Юрия своей сосредоточенностью, и он охотно делился с ней мыслями, предложениями, рассуждал вслух. По глазам Альки видел, как быстро меняется у нее настроение: то напряженность, то беспомощность, то вдруг восторг. Впервые, пожалуй, видел всегда проворную и скорую на решения Альку раздумывающей. И вот она перебила Юрия.
– А что, разве правительство персонально каждому колхозу доводит план?
– Н-нет. Москва доводит план краю, край по районам разверстывает, а здесь уже до колхоза каждого.
– Значит, райком может внутри района…
Бывает такое: ищет человек что-то, вглубь лезет, переворачивает огромные залежи, и вдруг нечаянно глянет, а то, что он ищет, лежит на поверхности, рядом с ним. Так случилось и с Юрием. Ведь действительно, может же райком внутри района распределить культуры сообразно природным и почвенным особенностям каждого колхоза? Может! А почему не делает? Мысли такой не появляется. Не привыкли люди менять раз навсегда заведенный кем-то порядок. А кто об этом должен заботиться? Конечно, секретарь райкома. Он должен быть политическим руководителем, а не понукалом, должен видеть дальше всех и прислушиваться к голосу снизу. Только сообща можно чего-то добиться серьезного. А Новокшонов поднять-то район поднял, да не на тех подпорках его держит. На своей спине долго не удержишь. Об этом и написать надо в статье. Это один вопрос. Второй – пересмотреть надо структуру полеводства в колхозах. Каждому колхозу пора сеять то, что дает наибольший доход и колхозу и государству. В-третьих, хватит искусственно создавать передовиков и подкармливать их из соски за счет государства и за счет отстающих колхозов. И последний вопрос: настало все-таки время укрупнить колхозы и во главе их поставить сильных хозяйственников.
Так, откинувшись на спинку стула и вытянув далеко под стол ноги, думал Юрий. Он поглядывал на увеличенный портрет Вальки Мурашкина, висевший на стене в черной деревянной рамке, и словно мысленно делился с ним планом своей будущей статьи. Валька, беспощадно отретушированный, мало похожий на себя, смотрел на Юрия отчужденно, без единой мысли в глазах – ему было все равно, о чем думает Юрий, что его тревожит.
После пленума крайкома комсомола Аля осталась в Барнауле еще на день. Надо было провернуть массу мелких хозяйственных дел: получить бумагу, копирку, выпросить новую пишущую машинку, хотелось поговорить о мотоцикле для райкома – сколько же можно на кляче ездить по району? А еще хотелось побывать на заводе, повидаться с девчатами.
Освободилась она только к концу дня. Села в автобус, поехала на завод.
Забежала в комитет комсомола – никого знакомого, все новички. А в парткоме секретарь сидел старый. Он не узнал Алю. Удивленно смотрел на улыбающуюся посетительницу
– Не узнаете, Василий Федорович?
Тот всплеснул руками:
– Алинька, ты?.. Ну, голубушка, тебя и не узнаешь! Прямо-таки красавица стала. – Он вышел из-за стола, радушно потряс ее руки, все еще удивленный. – Ну-ка, садись, рассказывай, как живешь?
Аля уселась в глубокое черное кресло и утонула в нем. Секретарь парткома сел напротив в другое.
– Живу хорошо, Василий Федорович. Сын растет, уже три года ему. Работаю секретарем райкома комсомола.
– Наверное, часто бываешь в Барнауле. Что же не зайдешь никогда?
– Да вот так получается, Василий Федорович. Всякий раз дел по горло. А сегодня решила остаться после пленума на день. Вот и забежала.
– Как деревня-то живет?
– Ничего, живет. Хлеб сеем, убираем… Я к вам, Василий Федорович, с идеей одной пришла.
– А ну, выкладывай, что за идея.
Алька начала с маленькой хитрости.
– Вы признаете меня своей воспитанницей?
– Конечно, – развел руками секретарь парткома. – Насколько я помню, у нас ты сделала первые шаги в комсомольской работе.
– Тогда помогайте и дальше.
– Чем тебе помочь?
– Хорошо было бы, если заводские комсомольцы взяли бы шефство над нашим районом.
– Шефство?
– Да, шефство! Помогли бы оформить клубы в селах, организовали бы здесь сбор книг для колхозных библиотек, прислали бы на уборку агитбригаду, а то и две. А?
– Идея стоит того, чтобы подумать серьезно. – Секретарь парткома снял телефонную трубку. – Комитет комсомола… Витя, зайди ко мне. Сейчас мы с комсомолом это решим. Ты когда домой-то?
– Завтра утром хотела.
– А ты бы выступила сама перед нашими комсомольцами да рассказала бы обо всем? Тебя тут многие помнят. Горячее бы взялись за дело.
Перед самым концом рабочего дня Алька, наконец, попала в свой бывший цех. Ее окружили, обнимали.
– Ой, Алька, какая ты ста-ала!
– Как это ты к нам надумала зайти?
– Рассказывай, как живешь.
Не думала Алька, когда шла сюда, что и девчата и сама она, будут так искренне рады этой встрече.
– Дайте я хоть цех посмотрю. Что здесь у нас нового? Кто сейчас на моем станке работает?
– Зинка Шкурко на твоем станке работает.
– Зинка-а! Иди сюда! – позвал кто-то из девчат.
Зинка по-прежнему худая, с серым землистым лицом и
ужасно постаревшая за четыре года, подошла, вытирая ветошью руки.
– Что у вас тут? – спросила она устало. – A-а, Алька приехала. Здравствуй, Аля, – протянула она руку. – Или ты сейчас с рабочим классом за руку не здороваешься.
– Как ты живешь? – натянуто спросила Аля.
– Лучще всех. Только никто не завидует, – ответила Зинка и засмеялась. – А ты, видать, тоже ничего живешь. Гладкая стала. Из доходяг выбилась. Смотри какая фигуристая! От мужиков, должно, отбоя нет, заглядываются
Выручила Капа Звонарева.
– Что, девочки, случилось? – зычно спросила бывшая Алькина бригадирша. Увидев Алю, нисколько не удивилась, будто они только вчера расстались, протянула руку спросила – Ну, как живешь? Детей, наверное, нарожала кучу?
Перед этой «гром-бабой» Алька почувствовала себя прежней подсобницей и землекопом.
– Сын растет, – тихо ответила она. – Три года уже ему.
– У нас тоже девки замуж повыходили. Не все только. Путевые вышли, а непутящие остались. Тебя вспоминают. Правильно ты говорила, хоть и соплюха была: не все война спишет. К Зинке вон вернулся с фронта ее ухажер, пожил две недели, да и бросил ее. Сейчас с ребенком мается.
– А ты-то замужем? – поинтересовалась Аля.
Но Капа не удостоила ее ответом.
Толпа заводских комсомольцев провожала Алю до самой проходной. Тут Аля распрощалась.
…После собрания ей предстояла еще одна встреча. Долго она колебалась, заходить или нет к Наташе Обуховой? И все-таки решила зайти.
Дверь открыл Наташин муж, Алька его с трудом узнала. Он вопросительно посмотрел на нее.
– Мне Наташу.
Молча он отступил в глубь коридора, как бы приглашая гостью пройти. Аля удивилась, как сильно одрях этот, когда-то старательно молодящийся, щеголеватый инженер. Он ее, конечно, не узнал, хотя в войну они встречались несколько раз и даже разговаривали.
– Наташа! К тебе пришли, – позвал он жену. – Проходите, пожалуйста, в гостиную.
Аля прошла. Осмотрелась в большой, сплошь заставленной мебелью комнате. Эту комнату она знала еще по рассказам Наташи с той поры, когда инженер первый раз пригласил сюда свою будущую жену. Тогда Наташа восторженно обрисовала подруге каждый диван, каждое кресло, каждый ковер. Такой и представляла Аля эту клетку, такая она и есть. Наташа вышла из кухни в длинном цветастом халате, кое-как причесанная, с лицом отекшим и вроде бы заспанным. Увидела Алю, ойкнула удивленно и кинулась к ней.
– Аля! Ой, ой, Аля! Ты как же это… – и заплакала беззвучно. Слезы текли по щекам, а губы улыбались. – Ой, ой, как я рада! Ты откуда взялась-то?..
Муж в таком же халате, как и Наташа, неподвижно стоял в коридоре и смотрел на женщин немигающим, бесстрастным взглядом. И Аля неприятно чувствовала на себе этот взгляд. Ей почему-то казалось, что так смотрел в свое время Гобсек.
– Садись вот сюда, на диван. Рассказывай, как ты живешь, давно ли в Барнауле?
Наташа, видимо, тоже чувствовала на себе взгляд мужа, поэтому повернулась и, с искаженным злостью лицом, прошипела:
– Ну чего ты уставился? Иди к себе! Не мешай нам.
Он молча повернулся и, шаркая шлепанцами, исчез.
– Ты чего так?.. – вырвалось у Али.
– А ну его! Я его терпеть не могу. Все время шпионит за мной. Ревнует страшно из квартиры не выпускает месяцами. Феодал несчастный.
– А как же ты живешь?
Вот так и живу. Как в гареме бухарского эмира. Света белого не вижу. Уходит на работу, закрывает меня на ключ. Сам в очередях стоит, приносит продукты. Я только готовлю ему. Домработницу из меня сделал! Я как-то не вытерпела, пригрозила, что отравлю его стрихнином. Так он теперь заставляет меня каждое блюдо пробовать при нем, боится.
Все это показалось Але кошмаром.
– Разве можно так жить!
– А куда мне деваться? – невесело усмехнулась Наташа. – Землекопом опять идти на стройку?
– Неужели отец не поможет тебе устроиться на работу?
– Они сами дома еле концы с концами сводят. Отца ведь разжаловали. Он теперь рядовым следователем в Новосибирске работает.
– За что его?
– Не знаю. В войну еще. Так что отцу сейчас не до меня. Все боялся, что посадят… Знаешь что, Аля, давай выпьем! Коньяк есть. Я так пристрастилась выпивать…
Всю дорогу домой Аля была под впечатлением встречи с Наташей. Едва войдя в свою квартиру, кинулась звонить Юрию в редакцию. Но, как обычно, застать его в кабинете не удалось. Аля умылась с дороги, наскоро закусила и побежала к себе в райком. Но и там не сиделось. Позвонила в приемную Новокшонова – у себя ли Сергей Григорьевич. Хотелось поговорить об устройстве Наташи на работу. Но и его не оказалось на месте.
Когда вышла из райкома, столкнулась с Катей.
– Уже съездила? – спросила Катя.
– Съездила. Только что вернулась. Ты не знаешь, Катя, где Сергей Григорьевич?
Катя пожала плечами.
– Вот уж никогда у меня об этом не спрашивают. А зачем он тебе?
– Ты знаешь, я встретила в Барнауле свою школьную подружку. Ты ее, наверное, помнишь? Наташа Обухова.
И уже дома у Новокшоновых за чашкой чая Аля подробно рассказала о том, как живет ее бывшая подруга.
– А зачем тебе понадобился Сергей Григорьевич?
– Не имею права бросить ее на растерзание этому феодалу. Может, Сергей Григорьевич устроит ее на работу.
Хотела сказать Катя, что не поймет он этого, ответит что райком не богадельня пристраивать всех. Но ничего не сказала.
На дворе начинало смеркаться. Аля собралась уходить. И в эту минуту за окном скрипнули тормоза автомашины, мягко зарокотал мотор.
– Приехал, – сказала Катя и пошла на кухню разогревать ужин.
Сергей Григорьевич ввалился в дом шумно, грохоча сапогами. Бросил на стол набитую битком полевую сумку.
– Привет комсомолу! – Кивнул Але. – Что новенького?
Пока Сергей Григорьевич разувался, снимал китель и брал полотенце, Аля торопливо рассказывала ему о том, что заводские комсомольцы решили взять шефство над сельской молодежью района, что через два-три дня их делегация привезет лозунги и плакаты для колхозных клубов и полевых станов. И уже умывшись, вернувшись в комнату, Сергей Григорьевич похвалил:
– Молодец, Аля. Хорошее дело провернула.
Катя вышла из кухни.
– Ты чего так рано сегодня?
– Из Михайловки, – ответил по-семейному тихо. – Костя Кочетов приехал. Доктор! И не просто – а хирург! – Сергей Григорьевич поднял палец. – Посидели. Выпили. Если ты ужин готовишь для меня, то я не хочу. Чай, если есть, давай выпьем… Сейчас в Михайловке прицепщик попал под трактор. Прибежали к Косте – спасать надо человека. А Костя – пьяный. – Сергей Григорьевич задумался, перебирая в памяти все случившееся. Улыбнулся своим мыслям. Вслух сказал – А молодец Костя!.. Разделся до трусов, подошел к колодцу, говорит: обливай ледяной водой! Ле-ей, говорит, пока не посинею!.. А сестре велел готовить хирургический инструмент. Протрезвился, встал к операционному столу… Молодец! Спас человека. Предлагаю ему – главным врачом районной больницы…
– А он?
– Говорит, в институте оставляют при кафедре какой-то. А чувствую, что хочется ему сюда, на практическую работу. Родная земля – она тянет. Перетяну-у.
– Ты бы не сбивал его с пути праведного.
– А ты откуда знаешь, где он, праведный-то путь?.. Может, вот здесь, помогать людям в первые минуты и есть праведный…
– Кстати, Сергей Григорьевич, помогите человеку.
Аля второй раз за вечер рассказала всю Наташину историю. Сергей Григорьевич слушал рассеянно. И встрепенулся только тогда, когда Аля сказала, что отец помочь ей не может, что он разжалован и работает в Новосибирске простым следователем.
– Погоди, погоди! Это не тот Обухов, что у нас работал в районе до войны начальником райотдела НКВД!
– Тот самый.
– Э-э, – протянул он. – Так это – гусь!… Знаю, знаю его. В войну мне попал в руки один документ так вот из него я узнал, чем занимался этот Обухов на фронте…
– Чем?
– Во всяком случае не тем, чем бы ему следовало. Да и сейчас… – Сергей Григорьевич махнул рукой. – Словом, черного кобеля не вымоешь добела. – И повернувшись почему-то только к Кате, сказал – Костя сейчас рассказывал, что он его чуть не посадил недавно.
– Кого?
– Костю.
– Обухов?
– Да. Вызвали, говорит, его как-то в МГБ и предъявляют обвинение: дескать, ту немцев работал в тайной полиции. А Костя действительно жил среди немцев – был партизанским резидентом на станции. Ну кто-то, видимо, из тамошних жителей недавно встретил его в Новосибирске и накатал на него «телегу», дескать, изменник Родины разгуливает на свободе. Костю – цап! И этот самый Обухов допрашивал: «Жил там-то в войну?» «Жил». «Служил у немцев». «Служил машинистом на водокачке». «Партизаны вешали тебя за ноги?» «Вешали». «Бумажку с надписью, что ты гад и изменник Родины, прикалывали булавкой?» «Прикалывали». Значит, говорит, все правильно, попался субчик,
– А что, партизаны на самом деле вешали его за ноги? – спросила Аля.
– На самом.
– Зачем?
– Затем, чтобы отвести подозрение немцев.
– И булавками прикалывали бумажку?
– Конечно.
– Ого!
– Ну и вот. А о том, что Костя был партизанским резидентом, в бригаде знали только четверо: комбриг, комиссар Данилов, начальник разведки и связной Ким Данилов. Трое из них погибли еще при Косте. А комбрига он не знает, где искать– пять лет как расформировали бригаду. Вот и докажи!
– Костю арестовали? – спросила Катя.
– Нет. Подписку о невыезде взяли. Так вот Костя рассказывает: этот Обухов прямо-таки рвал и метал – уж больно ему хотелось отличиться й доказать его виновность.
– Не доказал?
– Нет, конечно. Костя настоял, чтобы запросили Калининский, обком партии. Там разыскали их бывшего комбрига, и тот подтвердил Костину непричастность к изменникам Родины. Так что Обухов – это гусь еще тот! Он из тех живодеров, руками которых тридцать седьмой год делался. У него, видно, все человеческие чувства атрофировались, даже к дочке родной.
– Так все-таки, Сергей Григорьевич, помогите Наташу устроить.
Сергей Григорьевич допил чай, отодвинул стакан. Сегодня он был на удивление разговорчив. Но едва Катя мысленно отметила эту перемену в муже, как он сразу изменился – стал опять таким, каким был обычно. Ответил Але неохотно:
– Куда я ее устрою? Была бы она агрономом или зоотехником – с удовольствием. А так – какой от нее толк. Пусть дояркой или свинаркой в колхоз идет.
– У нее образование, Сергей Григорьевич, десять классов.
– Ну и что? Не поставлю же я ее председателем райисполкома! – Он, опершись на стол, тяжело поднялся и направился в спальню. Уже в дверях обернулся – Поговори с Тимофеевым, может, подойдет она на директора Дома культуры. Все равно Васю Музюкина выгонять надо – пьет.
Секретарь райкома никого не щадил – все, кроме него самого и председателя райисполкома, были закреплены по колхозам уполномоченными. Как и всегда, с первого и до последнего дня уборки районные конторы и учреждения работали без своих руководителей. Без редактора выходила и газета. Юрий сидел в «Светлом пути» у Лопатина и изнывал от безделья. С утра начинали они с председателем объезжать поля – от комбайна к комбайну трусили на гнедом мерине, проверяли качество уборки, определяли степень зрелости полос, на глазок прикидывали урожайность. Длинными были колхозные проселки. За день трети их не проедешь. Одно лишь скрадывало время – разговоры.
Полюбился чем-то Лопатину редактор. Может, тем, что «не жал» на него, как другие уполномоченные, не вмешивался по пустякам в председательские распоряжения, не корчил из себя «начальство», а больше спрашивал. А может, тем, что просто по-человечески понимал положение председателя, его трудности. Вот и разговорился Лопатин, всю свою жизнь рассказал. Рассказал даже о том, как влюблен был в Катю Гладких, как Новокшонов переступил ему дорогу, как вскружил Кате голову, а потом не женился на ней, как он переживал, видя Катины муки, как готов был развестись со своей женой…
– Если сказать тебе, Юрий Михайлович, откровенно, то…
– Конечно, Федор Спиридонович, откровенно. Хочется мне проверить кое-какие из своих соображений.
– Если говорить откровенно, то мне грех роптать на Сергея Григорьевича. Он не только не утопил меня, когда другой бы на его месте непременно это сделал, а, наоборот, вытащил из грязи – вовремя подал руку – поставил опять на ноги, колхоз доверил. И вот, думаю, думаю я, и – как хоть – а к одному концу всегда прихожу: на ноги поставил, а дышать не дает. Вот, задыхаюсь я, Юрий Михайлович, и все! Не дает развернуться! Вот, чувствую я, что поднял бы колхоз. Дай ты мне свободу – через два-три года не узнали бы колхоз, миллионером бы был!
– А какую вам свободу надо, Федор Спиридонович? Торговать на рынке своей продукцией?
– Не-ет. Об этом Кульгузкин мечтает. Мне не эту свободу надо… Мы с вами вторую неделю ездим по полям. Вы видите, какая у нас земля! На этой земле скот разводить надо. С этими лугами, что у нас, мы бы за всю эмтээс молоко сдавали и мясо, только чтобы освободили нас от поставок хлеба. Не выгодно нам его выращивать. А Сергей Григорьевич душит меня этим хлебом – и все. А хлеб, посмотри, какой – солома прет, а зерна нет. Против николаевских хлебов слезы одни, а не урожай. А мы сеем.
– Вы говорили с Новокшоновым об этом?
– Неужели же нет! Говорил.
– А он?
– Блажь, говорит, все это. Сеете хлеб – ну, и сейте. Стране сейчас нужен хлеб, а не эксперименты… Умный человек, а понять не может. Разве это хлеб!
– А вы попробуйте, Федор Спиридонович, постепенно, вроде бы незаметно перевести колхоз из зернового в животноводческий.
Лопатин покачал головой.
– Пытался, Юрий Михайлович, пытался. Строгача схлопотал себе в учетную карточку – и все. Ты же помнишь тогда, на бюро за тех двенадцать коров как из меня душу вынимали. Они бы сейчас сдохли уж от старости, а я из них кое-какую пользу извлек, в мясопоставки сдал.
Зачем колхозу хвосты и головы, если они молока не дают.
Юрий улыбнулся, продекламировал:
Если тебе корова имя,
То у тебя должно быть молоко и вымя.
А если у тебя нет ни молока, ни вымени,
То черта ль в твоем коровьем имени…
– Во-во-во! – восторженно заелозил в ходке Лопатин. – Хорошие стихи. Прямо про тех коров, которых я сдал. Вот не знал я об этом раньше. Надо было на бюро рассказать такое…
И такие разговоры изо дня в день. Все-таки действительно длинные проселки на колхозных полях! О чем только не переговоришь за день-то. Однажды Лопатин спросил:
– Вот вы, Юрий Михайлович, вроде бы понимаете меня, о чем я говорю, соглашаетесь в душе со мной. А вот как член бюро, неужели вы не можете поговорить начистоту с Сергеем Григорьевичем обо всем этом?
– Вы думаете, не говорил! И не я один.
– Ну и что?
– А ничего. Как видите, все по-прежнему.
– Взяли бы на бюро и постановили.
– Если б нас было большинство, постановили бы… Меня вот «Алтайская правда» попросила статью написать о передовом колхозе – о николаевском, то есть – «Путь к коммунизму». Побыл там, а такой, какую просили, статьи не получается. Получается другая. «Что прячут за спинами передовиков»– вот какая напрашивается.
Лопатин оживился.
– Такую статью очень надо! Показать бы, почему колхозы такие, как наш, отстают, и что надо, чтобы поднять их… Только не напечатают об этом статью.
– Почему?
– Во-первых, потому, что Сергей Григорьевич на хорошем счету в крае, он член крайкома, а во-вторых, не он в этом деле зачинщик. Сверху так идет…
В конце августа в колхоз приехал Новокшонов. Мрачный вылез из машины, пошел по току, осматривая вороха зерна. Велел позвать Лопатина с Колыгиным. Спросил:
– Сколько здесь зерна?
– Полторы тысячи.
– Почему до сих пор на току?
– Только вчера с поля поступило.
– Все полторы тысячи центнеров?
– Да не все. С прозеленью лежит хлеб.
Сергей Григорьевич не полез в ворох рукой, не нюхал и не пробовал на зуб зерно, как это в первую очередь делают все приезжие.
– Хлебу на току сейчас делать нечего вообще! Пропустил через ВИМ, а то и просто через веялку – и сдавать. Сдавать, сдавать без задержки!
– И так сдаем, Сергей Григорьевич.
– Плохо сдаете!
– Каждый день возим.
– Еще не хватало, чтоб вы через день возили!..
В такую-то погоду! Почему пятидневный график не выдерживаете?
– А кто его, кроме Пестрецовой да Кульгузкина, выдерживает?
– Ты, Лопатин, не кивай на других. Они сами за себя ответят. А я вас спрашиваю обоих: почему не выдерживаете?
– Потому, что зерна столько поступает от комбайнов. Сколько поступает, столько и отправляем.
– Значит, комбайны плохо работают. Почему?
– Это надо спросить у директора эмтээс.
У Сергея Григорьевича округлились и перестали моргать глаза. Сказал с недоброй вкрадчивостью:
– Ты что-то шибко разговорчивым стал, Лопатин. Рассуждаешь много, а дело не делаешь! Вот тебе два часа сроку – чтоб ни одного зернышка на току не осталось! Понял? На обратном пути заеду. Не выполнишь – пеняй на себя! – И он отвернулся от Лопатина. Другим, сдержанным, спокойным тоном спросил Юрия – Ну, как у тебя статья? Что-то ты долго с ней возишься.
Юрий промолчал. Направились к «газику», Сергей Григорьевич остановился у щита в деревянной покрашенной рамке. «Ничего не стоит так дешево и ничто не ценится так дорого, как вежливость. Сервантес». Прочитал, хмыкнул:
– О работе надо заботиться, а не о вежливости… Ты, что ль, придумал?
– Шефы привезли из Барнаула.
И, уже сев в машину, распорядился:
– Скажи, чтоб замалевали написали что-нибудь более подходящее. А то нашли марксиста – Сервантеса-! Цитируют!.. Я вот накручу хвоста этому, нашему комсомолу.
Что за анархия – кто-то откуда-то привез плакаты, не показали райкому и вешают.
– Это же сделано не без ведома заводского парткома.
– Заводской партком на своем заводе пусть хоть эсеровские лозунги вешает, мне до этого дела нет. А у себя в районе за все отвечаю я! У нас сейчас вся агитация, и наглядная и устная, должна быть в одну точку: хлеб! А они здесь устроили институт благородных девиц… Ну, ладно. Через два часа заеду. Смотрите тут!..
