Текст книги "Солона ты, земля!"
Автор книги: Георгий Егоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 88 страниц)
Одноглазый волк, которого встретил Данилов весной на опушке бора, уже несколько дней крутился около Усть-Мосихи. Никогда раньше с наступлением лета ему не приходилось промышлять себе добычу в пригонах, всегда можно было зарезать барашка или теленка где-нибудь в колке или на пустошах в степи. А нынче в поле не стало скота. Мужики держат его дома, взаперти. Весну и половину лета серый прокормился лисами и зайцами, во множестве расплодившимися за последние годы. Но что такое лиса или заяц в сравнении с молодым барашком! Ему ли, матерому волку, бывшему вожаку стаи, не знать!
В этот вечер его особенно потянуло к селу. Долго стоял он на опушке колка, как серое каменное изваяние, принюхиваясь ко множеству запахов. Пахло горьким дымом, гнилью, навозом, чем-то кислым. Много-много запахов распространяло человеческое жилье. Но среди них один особенно приятно щекотал подвижные ноздри зверя. Это был запах овечьего хлева. Он-то и манил уже многие дни одноглазого.
Село долго гомонило, никак не могло заснуть. Но волк был терпелив. Он стоял и ждал. Звезды над селом уже далеко переместились вправо, стали ярче. А он все ждал. Наконец все реже стали тявкать собаки, постепенно замолкли человеческие голоса. Серый оторвался от своего места. Шел он медленно, осторожно. Ни одна былинка не хрустнула под его ногами. Часто останавливался и надолго замирал.
Еще недавно, будучи изгнанным из стаи, старый калеченый волк жил сытной жизнью. С наступлением лета он безнаказанно гонял овечьи стада, лакомился молодыми барашками. Как ни подстерегали его пастухи, как ни гонялись за ним лохматые злые псы, он всегда находил уловки и умудрялся перехитрить их. Оставлял в дураках и людей и собак, а сам уходил куда-нибудь в кустарниковые заросли или полынные вековечные пустоши. Здесь потом он лежал по нескольку дней, переваривая добычу. Но нынче весной он почувствовал немощь. Почти все лето пробавлялся кое-чем, не рискуя приблизиться к людям. Вот и сейчас с небывалой осторожностью подбирался он к жилью. Было тихо. Он подкрадывался к крайнему около пруда двору. Уже слышал, как беспокойно топчутся за летней изгородью почуявшие его овцы, еще острее защекотал ноздри запах овечьей мочи. Но он не торопился. Осторожность, приобретенная годами, цепко держала его. Подбирался медленно, распластавшись животом на земле. Наконец вот она, изгородь. Перепуганные овцы сгрудились в дальнем углу загона. И тут рядом взахлеб залаяла проснувшаяся собака, загремела цепь. Одноглазый вздрогнул. Но слишком заманчивы и беспомощны были овцы. И одноглазый, пренебрегая опасностью, метнулся через изгородь, и… в то же время под напором перепуганных овец изгородь хрястнула, овцы шарахнулись во внутренний двор. Два огромных прыжка – упавшая у изгороди овца жалобно вскрикнула и замолчала. И тут же рядом, с другой стороны, очутился огромный разъяренный пес с натянутой цепью…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯЕще с вечера стали съезжаться крестьяне на базар. По дворам разместились подводы, сочно хрумкали зеленое душистое сено лошади. В селе было многолюдно и непривычно шумно. К закату солнца на базарной площади рядами стояли с задранными вверх оглоблями брички, рошпанки, рыдваны, телеги – здесь, под открытым небом, располагались те, кому некуда было заехать на постой. На связанные вверху оглобли натягивали дерюги. Появились костры, по селу запахло дымом, по-полевому ароматной похлебкой. Кое-где затянули песни. Всю ночь гудело село и только перед самой зарей на часок-другой сомкнуло глаза.
По давно заведенной традиции на Ильин день в Усть-Мосихе собирались большие базары. Это был престольный праздник волостного села. На него съезжались крестьяне многих деревень: кто торгануть хлебушком, скотиной, а кто – купить ситчику или какого другого товару. Как на смотрины, вывозили девок в цветастых сарафанах. Девки, словно мухи около меда, толпились возле палатки с каруселью, грызли леденцы, лузгали семечки. Обычно шелаболихинские кустари привозили выделанные овчины, полушубки, плетеные ременные вожжи, шлеи; грамотинские чеботари – яловые сапоги, мягкие, промазанные дегтем обутки; куликовские мужики-бондари торговали кадками, лагунами, бочатами.
А нынче торг разгорался вяло. Пятый год война в стране – не до торговли. Хлебушек еще водится, а товаров у купчишек заметно поубавилось. Заметно! В центре базара раскинул палатку Никулин. Никто из других купцов не приехал на ярмарку с промышленными товарами. Поэтому Никулин бойко торговал ярким ситцем, сатином, скобяными изделиями и всякой всячиной. Четыре пары пимов вынес и старик Юдин.
Многие не привезли ничего: приехали купить что-нибудь по мелочи для хозяйства. А некоторые – просто погулять, присмотреться, чем живет мир. За большим нынче уже не гнались. Приехала из Тюменцева и Пелагея Большакова. Свекру дома сказала, что надо купить сукна на поддевку, а на самом деле просто хотелось повидать Антонова, пожить денька три у него…
Разноголосый гомон стоял над площадью.
– Бери. Я тебе говорю, бери. Жалеть не будешь, – встряхивая романовским опушенным полушубком, доказывал бородатому староверу молодой, но бойкий на слово шелаболихинец в стоптанных обутках на босу ногу. – Думаешь, ежели сейчас жарко, так и зимы не будет? Будет. Она, матушка, придет – потом пожалеешь. Сани готовь летом, а телегу – зимой…
Рядом двое мужиков в десятый раз били по рукам и снова расходились – один продавал, а другой никак не решался купить рослую годовалую телушку.
– Ведерница будет, истинный Бог, ведерница. У нее мать молоком нас залила.
– То-то ты такой и дохлый, видно, с молока, – скалил зубы прислушивающийся к их разговору парень.
А большинство мужиков почти ничего не покупало. Просто ходили и смотрели. Опасались покупать: время такое, беспокойное, никто не знает, что завтра может случиться. Наберешь, а потом и отдашь ни за что ни про что. Слухи-то разные идут по селам.
К полудню на базарной площади появились вооруженные подпольщики во главе с Даниловым. Площадь тревожно закружилась, словно стадо перед грозой. Мосихинцы стали протискиваться к середке – не иначе Данилов сейчас будет речь говорить. Приезжие настороженно крутили головами. Торг прекратился. Народ, вытягивая шеи, грудился к центру площади, где были Данилов, Иван Тищенко, Матвей Субачев, Иван Ильин, Андрей Полушин, Алексей Тищенко, братья Катуновы, Филька Кочетов и все остальные члены организации – целый отряд.
– Шо там таке?
– Кто его знает.
– Тише вы! Щас говорить будут.
– Базар, что ли, закрывают?
– Во порядки пошли: свое добро, нажитое горбом, продать не дают.
– Что ты городишь-то, не знамши. Насчет власти говорить будут.
– Тише.
Данилов взобрался на чью-то бричку, окинул взглядом тысячи повернутых к нему голов. Невысокий, лобастый, в яркой бордовой рубахе, он сразу притянул к себе взоры всей площади. Увидев Данилова, площадь начала быстро затихать.
– Товарищи! – громко начал он. – Вот уже год, как мы живем без Советской власти. За это время каждый из нас на собственной спине испытал все хваленые прелести диктатуры колчаковского правительства. Здесь, на этой площади, три месяца назад был повешен Кузьма Полушин. Повешен только за то, что не позволил держимордам и холуям Колчака грабить себя средь бела дня. Вспомните, сколько раз на этой площади свистели плети, сколько стонов и воплей слышали за минувший год эти тополя и плакучие ивы! Озверевшие палачи дошли до того, что стали стрелять по улицам в детей, стрелять в беззащитных женщин. Можно так дальше жить?
Толпа колыхнулась и единым дыхом гаркнула:
– Не-ет!..
– Терпенья уже нету-у!
– Говори, что делать?
Данилов поднял руку. Но мужики кричали. Напряглись волосатые лица, разинутые рты, вздернутые руки.
– За что людей истязают?
– Говори!
– Давай!
Данилов тоже накалялся. Голос отвердел. И он, как кувалдой, бил по раскаленной площади:
– Товарищи! Там, за Уралом, – наша Советская Россия, Красная Армия с кровопролитными боями рвется к нам. Мы не можем ждать. Довольно! Берите в руки топоры, вилы! Фронтовики! Откапывайте винтовки. Свою жизнь мы должны делать сами. Долой кровавого адмирала Колчака! Долой его прислужников!
– Верна-а!
– Житья не стало!
– Зверьем смотрят.
– А ты думал, по головке тебя гладить, ежели ты супротив власти…
– На кой черт нам такая власть!
– Верна-а! – надрывался веснушчатый парень с толстыми вывороченными губами.
– Давай круши!
– Тихо, гражданы!..
– Говори, што делать.
Данилов сверху смотрел на бушуюшую толпу, большие карие глаза сверкали. Толпа ревела. И он чувствовал себя наэлектризованным этой могучей грозой. Кто-то сзади Аркадия протодьяконовским басом гудел:
– Знамя! Знамя давай, как в семнадцатом годе!..
Знамя-то и не предусмотрели. Знамени не было.
– Рубаху! Скидай рубаху! – тянулся к Данилову бородатый нечесаный мужичина.
Аркадий догадался. Он рванул на груди рубаху, чьи-то руки подхватили ее, прикрепили к древку, и все двинулись к волостной управе. Здесь Данилов взбежал на крыльцо, и митинг продолжался.
– Товарищи, – сказал он. – Нам надо выбрать свою народную власть – Совет.
– Давай, голосуй.
– Прошу выдвигать кандидатов в члены Совета. Только давайте тише и по порядку. Кого выберем?
– Данилова, – в наступившей вдруг тишине выкрикнул кто-то из задних рядов.
И снова понеслось:
– Данилова!
– Вас, Аркадий Николаевич…
– Вы зачали, вы и дальше…
– Тищенко Ивана!
– Дочкина! – полетели фамилии.
Снова поднялся шум: выбирали Совет. Потом Данилов достал московскую газету и стал трясти ею над головой, призывая к порядку.
– Товарищи! Товарищи! – наконец докричался он. – Предлагаю заслушать воззвание Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета и Совнаркома к трудящимся Сибири и взять его в основу нашей новой жизни.
– Давай! Читай!
– Бумага – она завсегда силу имеет.
– Только, товарищи, давайте потише. – Данилов свернул пополам газету. Начал – «Рабочие, крестьяне и все трудящиеся Сибири! Под могучим, непреодолимым напором Красной Армии падает временно восторжествовавшая на территории Сибири власть наемников русской и иностранной буржуазии, царского адмирала Колчака, и восстанавливается власть Советов… Час освобождения рабочих, крестьян Сибири приближается. И ныне, выполнив волю российского пролетариата и трудового крестьянства перед лицом всего сибирского населения, Всероссийский Центральный Комитет Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов и Совет Народных Комиссаров постановляют…»– Мужики слушали, задрав кверху бороды, тяжело дыша. Данилов продолжал – «Первое. Бывший царский адмирал Колчак, самовольно наименовавший себя «верховным правителем», и его «совет министров» объявляются вне закона…»
– Правильно! Так их растак!
– Кобыле под хвост его вместе с министрами!
– «…Все ставленники и агенты Колчака подлежат немедленному аресту…»– продолжал Данилов.
– Правильно!
– Давай их сюда!
– Давно следоваит…
– Ишь, паразиты!
– Ширпака арестовать. Он главный злодей.
– Он меня ни за что порол плетями, – в общем гвалте пискнул голос Юдина.
– Карла Орава тожеть туды же!
– Никулина! Никулина не забудьте!
– Правильно! Попил кровушки!
– Кривошеина – булгактера!
– А старосту! Старосту надоть не упустить.
– Тоже маклак на наших горбах.
– Арестовать всех их!
– Привести сюды, мы им покажем, где раки зимуют!
Иван Ильин тут же послал нескольких человек из подпольщиков арестовывать врагов революции. За подпольщиками ватагой потянулись любопытные. Но некоторые из них с полпути возвращались – не хочется и тут упускать события.
А Данилов продолжал читать:
– «Все законы, приказы, договоры, постановления и распоряжения Колчака и его совета министров, а равно и их уполномоченных отменяются… На всей территории освобожденной Сибири восстанавливаются органы Советского самоуправления трудящихся на основании Конституции РСФСР…»
– Верна!
– Согласны!
– Хлебнули горячего до слез…
– Теперя умнее будем…
– «Трудовое крестьянское хозяйство, – надрывал голос Данилов, – не должно подлежать никакой урезке… Недостаточное и беднейшее крестьянство (как и новоселы), а равно малоземельные горнозаводские крестьяне Алтайского округа должны быть дополнительно наделены землей из владений казны или бывших кабинетских земель…»
– Согласны!
– Земли хватит! Отдать кому надо.
– Пусть пользуются.
– Читай дальше.
– «…Задача сибирских рабочих, крестьян и всех трудящихся – встать под знамена Красной Армии и, усилив ряды бойцов за рабоче-крестьянское дело, могучим ударом окончательно сломить врага.
Да здравствует Советская Сибирь!
Да здравствует Советская Россия!
Да здравствует мировая революция!
Председатель ВЦИК – Калинин.
Председатель Совнаркома – В. Ульянов (Ленин), Секретарь ВЦИК – Аванесов».
– Ура-а! Ленину!! – закричал кто-то из подпольщиков.
И площадь взорвалась:
– Совнаркому – ура-а-а!!
Было что-то ребячье, азартное, веселое. Вверх летели шапки, картузы. Кто-то высоко подкинул сапог, из которого торчала портянка.
– Ур-ра-а-а!!
Данилов тоже улыбался, тоже махал руками и кричал «Ура!» Вдруг сзади на него навалился бородач, облапал и мокрыми губами чмокнул в щеку. Потом Данилова подхватили на руки и стали качать. Он в нижней рубахе, вылезшей из брюк, взлетал вверх. Из карманов сыпались патроны. Все смеялись, как дети, и кричали, восторженно, самозабвенно.
Наконец гвалт начал стихать. Данилова поставили на ноги. На крыльцо поднялся новый председатель Совета Петр Дочкин, заговорил о создании отряда.
– Как будем, товарищи, объявим мобилизацию или записывать добровольцев?
– Добровольцев!
– Силком тут не надо.
– Писать добровольцев, а ежели мало будет, тогда можно и мобилизовать годика два-три.
На том и порешили. Утвержденный командиром Иван Ильин начал запись добровольцев в отряд.
Площадь гомонила. Кое-кто из приезжих потихоньку начал убираться по домам.
Через час, расталкивая толпу, ввели арестованных Никулина и немца Карла. На обоих лица не было.
– Попались, голубчики!
– Это вам не кровь пить из мужика.
– Расстрелять их тут же.
– Хо, расстрелять! Пули еще тратить. Повесить.
На крыльцо управы снова поднялся Дочкин.
– Товарищи! Поймали только двух кровопивцев, остальные успели сбежать. Совет решил их до завтра посадить в каталажку, чтобы сегодня нам с ними не вожжаться. Судить будем завтра всенародно. А сейчас надо формировать отряд, потому как вот-вот могут нагрянуть каратели.
– Правильно.
– Валяй, Петро.
А в помещении управы сидели руководители восстания и обсуждали план ближайших действий.
В это время, расталкивая толпу, трое мосихкицев-добровольцев вели уполномоченного по заготовкам Антонова. Руки у него были связаны за спиной. Но шел он на удивление своим конвоирам спокойно, твердо ступая на утрамбованную сотнями ног площадь, и даже, как казалось им, ухмылялся.
– Что, еще одного поймали? – спрашивали из толпы весело.
– Поймали. Сидит, сердешный, дома и не знает, что о нем тут забыли.
– Ага. Его же не выкликали.
– Я и говорю, забыли.
– Молодцы, ребята. Веди его туда, к Данилову. Он ему сейчас ежа под шкуру пустит…
Данилов встретил Антонова неожиданно для конвоиров обрадованно:
– Дмитрий Иванович! Здравствуй. Хорошо, что ты пришел, – нужен позарез.
– Не пришел, а привели. – Антонов повернулся спиной, Показывая связанные руки.
Тищенко, Субачев, Дочкин захохотали. Данилов тоже улыбнулся.
– Развяжите его! – приказал он удивленным конвоирам.
– И Дмитрий Иванович, к народу, объяснить все.
Люди с площади не уходили: шла запись в отряд, осмотр и регистрация оружия. Когда Данилов с Антоновым вышли на крыльцо, гомон сразу стих, толпа прихлынула ближе. Аркадий улыбался.
– Товарищи, – сказал он негромко, – произошло небольшое недоразумение. Мы не называли тут среди врагов, подлежащих аресту, фамилию уполномоченного по заготовкам Антонова. Не называли не потому, что забыли о нем. Нет. Товарищ Антонов, правда, не входил в состав нашей подпольной организации, но делал он одно общее с нами дело.
– А что он делал?
– Мошну Никулину набивал деньгами?
– С нас шкуру драл…
– Он делал большое дело, товарищи. – Данилов смахнул с лица улыбку. – Во-первых, он скупал за колчаковское серебро у таких, как Никулин, огромные гурты истощенного скота. Пользы от такого скота правительству никакой, а серебро уходило.
– К кому уходило? Никулину?
– Пусть даже Никулину. А где Никулин? Вон у нас в каталажке сидит. А серебро его? В наших руках – все конфискуем… Ну и кое-что еще делал. И наконец, – продолжал Данилов, – товарищ Антонов прятал у себя двадцать винтовок и три ящика патронов.
– Вот это хорошо!
– За это ему большое спасибо.
– Пусть не обижается, что его тут матюгали дорогой.
– Не знамши – чего не сделаешь…
Вернувшись в управу, Данилов заторопился.
– Надо немедленно ехать в соседние села. Иван Тищенко сейчас же отправится в Куликово, Субачев– в Грамотино, ты, Полушин с Акимом Волчковым – в Ермачиху, я – в Макарово. Выезжать небольшими группами. Алексею Тищенко на полный ход пустить все кузницы, ковать пики, ремонтировать оружие. К утру мы должны быть в боевой готовности.
Макаровский кулак Комаревцев – прискакал с базара из Усть-Мосихи на взмыленных лошадях – в пену загнал гнедых, чего с ним никогда не случалось. Сам распряг их и пустил под навес. Заглянул в подвал, где сапожничал его новый работник.
– Зайди-ка, Вася, ко мне в горницу, – позвал он.
Егоров, недоумевая, отложил на верстак колодки, снял фартук и с тревогой подумал: «Неужели о моих документах пронюхал, старый черт?» Когда зашли на кухню, Комаревцев непривычно мягко сказал:
– Ты помой туто-ка руки да проходи в горницу.
Этого тоже, никогда не было. «Мягко стелет, сволочь».
– Я сейчас, Павел Иванович, – ответил он, – по нужде.
Он спустился к себе в подвал, сунул на всякий случай за голяшку широкий и острый, как бритва, сапожный нож. «Хрен тебе, старая жила! Все одно живым не дамся, прежде кишки тебе выпущу». Он вспомнил, как два месяца назад с Пашкой Малогиным пришел в Макарово и как нанимался к этому кулаку. Кержак долго вертел в руках документ, ухмылялся, спрашивал, почему он, Василий Королев, не живет дома, в Усть-Мосихе, спрашивал, где сейчас его родители. Егоров ответил, что дома у него нет, что отец-мать умерли, избушку он продал, когда еще уходил на службу, поэтому сейчас жить негде, а в работники в Мосихе никто не берет. Долго мудровал над ним Комаревцев. Наконец согласился взять к себе сапожником без какой-либо оплаты – только за харчи. Шил Василий сапоги, шлеи, починял старую обувь. Потом хозяин начал принимать заказы со стороны. Плату с заказчиков брал, а Василию ничего не набросил – так тот за харчи и работал.
А «харч» бы такой: каша из наполовину необрушенного пшена, заправленная ржавым прошлогодним подсолнечным маслом, сухари из высушенных в печи кусков хлеба, оставшихся от хозяйских обедов, да чай с сушеными смородинными листьями. Вот и вся плата. Зол был на кержака Василий. Но терпел – куда денешься…
– Ты чо, паря, так долго моешь руки?
– Вымыл уже.
– Ну так заходи.
Василий пряча под подол домотканой рубахи исполосованные дратвой руки, вошел в горницу. Первое, что бросилось в глаза, – это стол в переднем углу под образами, заставленный чашками, и зеленая бутылка посредине.
– Садись на лавку. К столу, к столу садись. Я седни в благодарность за твою работу надумал тебя угостить. Хорошие ты сапоги мастеришь, паря. Где это так обучался? А я брал тебя летом и думал, поработает паренек за один харч – ныне ведь и прокормиться-то трудов стоит! – а опосля, думаю, ежели будет из него толк, положу ему хорошую плату за усердие. На вот тебе сотняжку за твою работу. – И он протянул все еще стоявшему Василию красную «колчаковку».
Василий опешил. Куда-то вдруг делись обида и злость на прижимистого хозяина.
Василий взял деньги, повертел непривычно хрустящую бумажку и сунул ее в карман.
– Садись, паря, за стол, выпьем ради Ильина дня. Сегодня все гуляют.
Василий несмело присел на краешек широкой лавки. Хозяин налил стакан самогонки.
– На, пей.
Василий, уже два месяца не бравший в рот хмельного, с удовольствием потянул обжигающую горло жидкость.
– Закуси-ка, Вася. Это для нас с тобой сготовили.
Сам он выпил полстаканчика и, достав кусочек мяса, долго, задумчиво жевал его. Василий выпил еще стакан и с жадностью накинулся на еду.
С улицы послышался шум, топот бегущих людей. Василий повернулся к окну.
– Ничего, паря, должно, пьяные дерутся, – поспешно сказал Комаревцев и налил Василию еще стакан. – Пей.
У Василия уже кружилась голова. Все вдруг стало обычным: и плата, и то, что он сидит вот с хозяином за одним столом. «А почему бы не сидеть, – думал Егоров, – разве я не такой же человек, как и он?» Но тут же закралось подозрение: чего это ради кержак вдруг стал такой добрый! Это неспроста. Снова сердце кольнула неприязнь к этому жадному старику. Сто рублей ни с того ни с сего он не выбросит. Василий посмотрел на масленый расчес, в плутоватые бусинки глаз хозяина и вспомнил, как часто поступали тюменцевские старожилы с работниками. Продержат его год, а когда время подходит к расчету, спаивают, увозят на пашню и убивают. Василий резко отодвинул стакан с самогоном, встал.
– Ты чего, Вася? Пей, закусывай.
– Спасибо на угощеньи, – твердо сказал Василий, – мне хватит. Я ведь не пью.
– А… Ну смотри, смотри. Тогда иди отдыхать, поспи денек. Сегодня праздник, отдохни.
Спать Василий не стал, а вышел за калитку. Вышел и удивился: в селе было необычное оживление. Это не праздничная суета. В селе что-то творилось. Пробегавший мимо паренек крикнул:
– Ты чего стоишь, на площадь не идешь?
– А что там?
– Митинг. Власть выбирают новую.
Василий побежал следом. На площади народу, было много, чуть ли не все село. С высокого крыльца сельской управы говорил лобастый человек. Он показался Василию чем-то знакомым: «Где я его видел? В Тюменцево разве к нам приезжал?» Василий стал пробираться ближе. У самого крыльца остановился, задрав голову на говорившего. Вдруг его кто-то сильно толкнул в плечо.
– Васька?..
Егоров обернулся. Перед ним стоял Филька Кочетов и широко, во весь рот улыбался. На голос Фильки обернулись стоявшие кругом мужики, покосился и оратор.
– Ты как сюда попал? – громко спросил Филька.
На него зашикали.
– Да я здесь живу в работниках у Комаревцева, – полушепотом ответил Василий. – Что тут такое?
– Пойдем в сторонку.
Они выбрались к пожарным сараям, примыкавшим к управе. И Филька, захлебываясь, начал рассказывать о подпольной организаций, о том, как подпольщики – в том числе и он – поднял восстание в Мосихе и что теперь Колчаку крышка.
После выступления Данилова на крыльцо взошел крестьянин с лукавыми морщинками около глаз. Старик повернулся не к толпе, а к Данилову.
– Я тебя, паря, признал доразу, – улыбнулся он.
– Громче! – закричали из толпы.
– Что там такое?
– Ты говори нам! Чега шепчешь…
Старик повернулся к площади.
– Мужики! Помните, на пасху я вам говорил, чтобы сынов прятали от солдатчины и хлеб? Помните, я говорил, что верный человек переказывал?
Кто-то крикнул нетерпеливо:
– Помним… Ну и что?
– Так вот это он, этот товарищ из совдепа, переказывал мне. Я его подвозил попутно от Ярков.
– Дед повернулся к Данилову.
– Спасибо тебе, дорогой товарищ, от всего обчества. Низко тебе кланяемся.
– Морщинки у глаз старика расправились. Он посмотрел Данилову прямо в глаза и низко, в пояс, поклонился.
– Правильно, Матвеич, за всех кланяйся. Такому человеку не грех поклониться.
Старик выпрямился, закинул назад длинные, обстриженные под кружок волосы. Сказал:
– Век будем Бога молить за тебя. Доброе ты дело сделал. – Потом у него опять от глаз побежали морщинки, глаза спрятались в щелки. Наклонился к Данилову, вполголоса добавил – А что касаемо зрячего и поводыря, это мы еще посмотрим. Поглядим, мил-человек, кто зрячее…
Через час, когда митинг кончился и началась запись добровольцев в партизанский отряд, Данилов подошел к Фильке с Егоровым.
– Аркадий Николаевич, вот с этим парнем – помните, я вам рассказывал? – мы сидели вместе в Камне. Боевой – что надо! А он, оказывается, под чужими документами жил здесь у Комаревцева.
Данилов протянул руку Василию, продолжал всматриваться в его лицо.
– Я вас где-то видел, товарищ Данилов, – сказал Василий.
– Я вас – тоже. Вы не служили в семнадцатом году в Омске в двадцать седьмом полку?
– Служил. A-а… теперь и я вас вспомнил. Вы там выступали перед солдатами.
– Да, выступал. А ты был поваром в офицерском собрании. Точно?
– Точно! – обрадованно воскликнул Егоров.
Филька вертелся между ними вьюном.
– Вот это здорово! Он сейчас с нами поедет, Аркадий Николаевич, ага? В нашем отряде будет, в Мосихе, ладно?
