Текст книги "Солона ты, земля!"
Автор книги: Георгий Егоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 88 страниц)
Пустив Коляду в плавание по капризному, переменчивому морю партизанской войны, Данилов все время следил за ним. Кроме ежедневных донесений, посылаемых штабом полка ему как начальнику военно-революционного штаба, Аркадий Николаевич регулярно получал письма от Ивана Тищенко. Тот подробно рассказывал о делах полка – детища Данилова, о людях, которых революция перековывала на свой лад. Но особое место в этих письмах занимали дела Коляды. По этим письмам Данилов следил за политическим ростом своего питомца.
Федора Коляду он встретил первый раз в середине сентября в Главном штабе – в свою первую поездку туда после ранения. Данилов тогда ходил еще на костылях. Дел накопилось много, и он решил заночевать в Глубоком. Ночью на Главный штаб налетела одна из кулацких дружин, во множестве созданных тогда в губернии по приказу генерала Матковского в помощь правительственным войскам. Данилов, как и все работники Главного штаба, принимал участие в обороне, которой руководил незнакомый ему парень, начальник охраны штаба. Это и был Федор Коляда. Тогда-то Аркадий Николаевич и заметил бесшабашную лихость и находчивость этого полуграмотного крестьянского парня: в самый разгар боя, когда противник зажал обороняющихся в клещи и готовился к решительному броску, Коляда послал двух своих партизан – Григория Новокшонова и ветфельдшера Донцова – в обход нападавшим. Партизаны быстро собрали там десятка два мужиков из местных жителей и, сидя за плетнями, закричали что есть мочи: «Ура!» – кулачье, бросая оружие, разбежалось.
В тот же день Данилов в беседе с Трунтовым обратил внимание на смекалистость начальника охраны.
– Ты что, хочешь забрать его куда-нибудь? – улыбнулся Трунтов.
Так возникло решение формировать под командой Федора Коляды отряд, а затем полк «Красных орлов». Данилов вместе с Трунтовым сами подбирали не только командиров батальонов и рот, но и личный состав подразделений. А когда речь зашла о комиссаре полка, Данилов с сожалением сказал:
– Эх, были бы у меня ноги здоровые, с удовольствием бы стал комиссаром в этом полку!
Трунтов улыбнулся.
– На войне приходится забывать об удовольствиях. – И добавил: – А этот полк мы и так закрепим за тобой – ты его породил, ты его и воспитывай. А комиссаром пошлем туда Тищенко Ивана. Как ты смотришь?
– Самая подходящая кандидатура…
В первые же дни, как только началось формирование отряда, Данилов поставил жесткие условия – никакой пьянки. И стал строго следить. Он не упускал даже мелочи – во все вникал. Однажды ночью велел Коляде по тревоге поднять отряд и выстроить на площади в полной боевой готовности. Не таилось двадцать человек. Разыскали пятнадцать – пьяные были до бесчувствия. Пять оказались в отлучке. При свете факела выступил Данилов. Таким сердитым его еще не видели партизаны. Он произнес всего несколько слов. Спросил:
– А если бы сейчас противник напал? Что бы мы стали делать? Двадцати человек нет. Третья часть отряда – пьяные стоят.
А потом приказал:
– Не явившихся по тревоге отдать под суд! Впредь за пьянку будем расстреливать!
И все.
Так было сделано начало. Данилов знал, что ослаблять внимание нельзя. Будут еще вывихи, тем более, что и командир полка не изжил еще в самом себе кое– какие замашки полуанархической партизанщины. Поэтому Данилов с неослабевающей напряженностью следил за жизнью полка.
После гилевского боя Данилов угадывал в письмах Ивана Тищенко какую-то скрытую тревогу. Особенно насторожило его последнее письмо. За скупыми корявыми фразами друга Аркадий Николаевич разглядел, что в отношениях комиссара и командира полка что-то назревает. И он в тот же день выехал в полк.
– Что у вас здесь случилось? – вместо приветствия спросил он Тищенко.
– А ты уж учуял? Ну и нюх у тебя!
Сидевший тут же помощник комиссара Субачев захохотал:
– Обжегшись на Милославском, теперь дуешь и на Федора?
Данилов, опираясь на палку, прошел к столу.
– Рассказывайте, – приказал он.
– Да нечего, Аркадий Николаевич, и рассказывать– то. Просто мы с Субачевым начали наступление на остатки партизанщины.
Тищенко неторопливо, с присущей ему невозмутимостью поведал о том, как за последнюю неделю в полку появились случаи мародерства, невыполнения приказов, случаи отдельных пьянок. Рассказал о своем первом серьезном столкновении с командиром.
Данилов пробыл в полку двое суток. Потом, минуя Куликово, проехал в Облаком к Голикову. О чем они говорили, никто не знал. Через три дня Данилов вызвал весь руководящий командный состав полка к себе на заседание военно-революционного штаба…
До начала заседания Коляда сидел в центре своих командиров. На нем была новая поскрипывающая кожанка, через плечо перекинута широкая шелковая красная лента – новый знак отличия командира полка, введенный недавно Облакомом. Он был бодр, подшучивал над Кузьмой Линником, своим комбатом, который во вчерашнем бою насмерть загнал лошадь, но так и не смог догнать уланского офицера.
– Ты, Кузьма, дюже богато сала ишь, – басил Федор, – пото и тяжелый: у коня силов не хватае таскать тебя. А их благородие кофием питаются, вот вин такий и легкий – его кобыла не чула, чи вин е, чи его вже нэма… Надоть и тебя на кофий перевесть легче будешь…
Командиры похохатывали, улыбался и сам Линник. Но вот вошел Данилов – он еще заметно припадал на раненую ногу. Смешки сразу прекратились. Командиры задвигались, рассаживаясь, сгоняли с лиц благодушные улыбки – побаивались они начальника районного штаба.
Данилов сел за стол. Обвел своими карими внимательными глазами собравшихся, открыл заседание.
– На повестке сегодня один вопрос, – сказал он тоном, не предвещающим ничего хорошего, – вопрос грубого нарушения революционной дисциплины и законности в седьмом полку.
Кое-кто удивленно переглянулся.
– Дело в том, – продолжал Данилов, – что за последнее время в нашем полку появились случаи мародерства, офицерских зуботычин и попоек.
– Шо-то мы таких страстей нэ бачилы, – заявил Коляда.
– Вот об этом мы сегодня и будем говорить: о том, что вы бачили и чего не бачили. – Данилов поднялся за столом. Строго спросил: – Товарищ Коляда! Почему ты самовольно забрал фураж у крестьян села Гонохово?
– Не у крестьян, а у богатеев…
– Я спрашиваю, почему взял самовольно? – сделал ударение на последнем слове Данилов.
– Потому шо мэни воювати надо.
В глазах у Данилова сверкнули недобрые искорки.
– Почему – самовольно?!
Коляда пожал плечами.
– Конфисковывать может только сельский комиссар по решению Совета. Тебе это известно?
– Его, комиссара-то, с тремя собаками не сыщешь, – возразил не очень твердо Федор.
Данилов смотрел на Коляду, как учитель на нашкодившего школьника. И так же, как учитель, был строг к нему.
– Дальше, – с нарастающей жесткостью в голосе продолжал Данилов. – Мне известны факты избиения плетью ротных и эскадронных командиров и даже батальонного командира. Кто дал право рукоприкладствовать?
Коляда сделал последнюю слабую попытку оправдаться:
– Ни за што ни про што бить не стал бы.
– А кто тебе дал право вообще бить?! – Данилов сделал паузу, посмотрел на членов штаба и скороговоркой закончил, усаживаясь: – Вот пусть товарищ Коляда здесь объяснит свою точку зрения не только на это, но и на случаи пьянки в полку. – Он протянул руку к Коляде, приглашая того высказаться.
Федор секунду-две медлил, потом решительно встал, расправил ремень на кожанке, откашлялся.
– Ось товарищ Данилов кажеть, шо я мародерствую и плетюганами бьюсь. Могет быть. Ему с каланчи виднее, як це дило назвать – чи мародеры мы, чи ни. Мы в политике не дюже разбираемось. А як мы бьемось, це товарищ Данилов не кажеть. Люди жизни кладуть за народну власть, а коняку погодувать нема чем. Ось нехай товарищ Данилов позаботится об этом. А шо касаемо плетюганив, так я ж ими, ежели когда и бью, то тилько командиров. А рядовых – боже избавь, за рядового сам морду набью. Ну, а пьянка – так я ж не свекровка, за каждым не услежу. Вот усе.
– Все? – прищурил глаза Данилов.
– Усе, – кивнул Коляда. Потом оглянулся на свой стул и, усаживаясь, как бы между прочим добавил: – Из-за двух пудовок овса шуму, як будто я пивгуберни ограбил…
– Значит, так ты ничего и не понял?
Коляда опять пожал плечами:
– Я ж кажу, шо неграмотный и в политике не дюже разбираюсь.
И тут Данилов впервые не сдержался, ударил ладонью об стол.
– Врешь! – Он побледнел, зрачки колючими иголками впились в Коляду. – Милославщину разводить не позволю. Ты самовольно приказал взять пудовку овса, а пятно мародерства ложится на всю Красную Армию. Ты ударил плетью партизана, а наши враги на этом строят пропаганду: большевики, мол, избивают своих подчиненных и насильно заставляют их идти воевать против правительственных войск…
Коляда удивленно захлопал глазами.
– Да ты шо, Аркадий Николаевич! Кого это я силком заставлял воюваты? Чайникова плетью разков несколько огрел, так вин даже доволен був, кажет, дай я полушубок скину, бо не чую. Неборака в гилевском бою стебанул за то, шо вин белякив проворонил, – вин тоже доволен зараз. В науку пишло.
– Ты считаешь, что это в науку, а не поймешь, что вреда от таких дел в сто раз больше, чем пользы. Ты своими анархическими замашками помогаешь врагу. Тищенко с тобой говорил об этом? Говорил. Предупреждал тебя? Предупреждал. Ты не хотел понять. Значит, что? Значит, ты делал это умышленно.
Коляда смущенно оглянулся на своих командиров. Те сидели потупясь: кто теребил темляк шашки, кто мял в коленях шапку. Глаз не поднимали. Чувствовали, что виноваты были все.
– Так я ж, Аркадий Николаевич…
– Ты своими действиями, – не сбавляя тона, продолжал Данилов, – вольно или невольно играешь на руку Милославскому, нашему общему врагу, которого ты же сам разоружал. Врага обезоружил, а сам стал делать его же дело – самовольно забирать фураж у мирного населения, с закрытыми глазами проходить мимо пьянства.
– Та я ж…
– Чего – «я ж»? Мы тебя слушали, а теперь ты слушай, – резко перебил его Данилов. – Предлагаю за поощрение мародерства и пьянки, за применение рукоприкладства к подчиненным снять товарища Коляду с командования полком… и перевести в батальонные.
В комнате наступила тяжелая, давящая тишина. У многих командиров выступил пот на лице. Коляда сразу как-то обмяк, нагнул голову. Данилов, осматривавший присутствующих, встретил тревожный взгляд Ивана Тищенко. Но не задержался на нем, перескочил дальше. Кузьма Линник сидел насупленный, о чем-то старательно думал, Субачев, недоумевающе поднял брови, смотрел прямо на Данилова. Некоторые судорожно лезли за кисетами.
Пауза затянулась. Наконец, кто-то решительно вздохнул и хотел, видимо, сказать, но его опередил Линник. Крепкий, жилистый, поднялся он с шумом, громыхая шашкой и сапогами. Заговорил горячо, сразу.
– Правильно, мародерство надо вырубать и мордобой тоже. Я согласный. В армии должно быть по-военному. Но несогласный я с одним: почему за все это должен отдуваться только Коляда? Тут и мы виноватые, командиры батальонов и ротные виноватые. Все виноватые. Наказывать его, может быть, и надо, но снимать с полка не след. Как вы, товарищи, думаете? – повернулся он к командирам.
Заговорили все сразу и почти одно и то же:
– Знамо, бороться надоть, но снимать – это уж не того…
– Погодить с этим можно.
– Командир-то боевой…
– Не след равнять его с Милославским.
Этого и ждал Данилов. Он дослушал энергичные высказывания с мест, чуть заметно, одними глазами улыбнулся. Встал. Он еще раз посмотрел на рдеющего кумачом Коляду, на побелевшие в казанках пальцы, ухватившие темляк шашки, подвел итог:
– Ну хорошо, так и решим: товарища Коляду и командиров батальонов предупредим. Но имейте в виду: если повторится подобное, дело передадим в военнореволюционный трибунал.
– Правильно.
После заседания Данилов подошел к Коляде, сел напротив. Командиры сразу окружили их. Данилов дружески хлопнул Федора по колену.
– Ты выбрось дурь из головы. Ведь большим человеком стал, а все ребячишься.
– Та ни-и, Аркадий Миколаевич, не ребячусь я.
– Вот погоди, я за тебя возьмусь. Состоялось решение Главного штаба – назначают меня комиссаром к тебе в полк. Тогда уж я тебя прижму.
– Вот це гарно! – засмеялся Федор. – Ну, хлопцы, тоди мы пропалы…
Со всех сторон сразу же посыпались вопросы:
– А когда вы в полк приедете?
– А Тищенку куда?
– А в районном штабе кто будет?
– Не дай Бог, какого посадят…
Аркадий засмеялся. Ответил всем сразу:
– В полк приду после районного съезда, скоро. Тищенко назначили помощником командира полка. А в районном штабе будет тот, кого изберут. Видимо, Антонов. Его Облаком будет рекомендовать. Вот такие ожидаются перемены. А пока надо налаживать дисциплину в полку. Это первоочередная задача. Без дисциплины полк потеряет всякую боеспособность.
Это заседание было переломным в организационном укреплении полка. Через три дня Коляда прислал в Куликово арестованного партизана, уличенного в мародерстве. Партизан был лихой, его хорошо знали в полку, но попался он из-за полушалка – забрал на портянки у бабы. Парня хотели судить, но к Коляде, а потом к Данилову пришла целая делегация партизан и жителей с просьбой простить ему этот случай.
Дисциплина в полку укреплялась прочно. И хотя стычки у Данилова с Колядой были и после, но во всем чувствовалось, что влияние его на Федора усиливалось и с каждым днем давало все более заметные результаты, Коляда становился настоящим командиром.
Свидания с Милославским Лариса еле допросилась – несколько раз была у Голикова, у начальника контрразведки Ивана Коржаева. Не решалась только пойти к Данилову. Но неожиданно помог ей помощник начальника контрразведки Титов. Он пригласил ее к себе, с видимым участием расспросил, как она живет, какие взаимоотношения у нее с подследственным, потом велел привести Милославского. Когда того ввели, Титов вышел, оставив их наедине.
Лариса плакала, прижимаясь к впалой груди своего возлюбленного. Но Милославский не дал ей выплакаться – он торопился, Титов предупредил, что может устроить свидание только в отсутствие Коржаева, который никому не доверяет даже прикасаться к делу Милославского, ведет его сам.
А свидание было нужно Милославскому больше, чем Ларисе. Поэтому он сразу же оторвал ее от себя, усадил на стул.
– Ларчик, только ты одна можешь мне помочь.
– Чем же?
– Мне приписывают всякую нелепицу: будто бы я шпионил и присваивал реквизированное золото и деньги, будто бы подрывал партизанское движение и всякую другую чушь. Все это возводит на меня Данилов. А знаешь почему? Из-за тебя. Мне передали, что он в кругу своих друзей сказал однажды: я, мол, Милославскому покажу, как отбивать чужих девушек! За это вот и посадил меня.
– Не может быть, Миша. Данилов очень честный человек.
– Ты что мне не веришь? Он сам на допросе намекнул мне на это.
– Ты понимаешь, Миша, я очень хорошо знаю Аркадия. Он не может так поступить, он очень порядочный человек.
– По-твоему, получается, я клевету возвожу, да? Или и ты тоже с ним. Я тебе нужен был тогда, когда за мной шли массы, когда мое имя приводило в трепет врагов. – Милославский и тут играл роль. – А теперь я, оклеветанный кучкой сомнительных людей, не нужен стал и тебе?
– Зачем, Миша, так говорить! Ты же знаешь, что я тебя люблю и сделаю все для тебя. Но что я могу сделать?
– Ты можешь сделать многое. Ко мне не допускают никого, боятся, что я могу раскрыть подлинные причины разоружения моего отряда. Тебя пустили потому, что ты моя жена. Вот ты и должна раскрыть всем глаза. Надо, чтобы люди узнали о подлинных причинах моего ареста.
Милославский видел, что Лариса колебалась.
– Ты не бойся, Данилову это ничем не грозит. Просто ему подрежут крылышки, а партизаны моего отряда потребуют, чтобы меня освободили. Меня выпустят, и мы с тобой уедем, уедем в город и чудесно будем жить.
И слух этот пополз…
На районный съезд собралось свыше трехсот делегатов из сел и воинских частей. Для обсуждения было предложено три вопроса: 1. Военный – об организации больших оружейных мастерских и мобилизации десяти возрастов в партизанскую армию; 2. Хозяйственный – о налаживании продовольственного и фуражного снабжения армии и семей бойцов, о создании пошивочных мастерских и 3. Народное образование – подготовка школ к зиме, выборы учителей, организация ликбезов для взрослого населения и открытие курсов агитаторов.
Обсуждение шло конкретно и деловито до тех пор, пока не приступили к оргвопросу – к выборам районного Исполнительного комитета. Здесь при выдвижении кандидатуры Данилова в члены РИКа кто-то из задних рядов громко спросил:
– Это не у тебя, Данилов, отбил Милославский девку, И не за это ты его арестовал?
Аркадий Николаевич ожидал этого вопроса, ответил спокойно, твердо:
– Нет, не за это. Арестовали его за то, что он шпион, переодетый милицейский штабс-капитан.
– Брехня все это, – раздался тот же голос.
– Нет, не брехня. Это уже доказано документами и свидетелями.
– Какие там могут быть документы и какие свидетели!
Зал с интересом следил за этим поединком. Из того же угла другой голос спросил:
– А свидетели эти – не твои подпевалы?
По залу прошел шумок. От стены отделился здоровенный мужчина в солдатской шинели и стал пробираться к трибуне. За ним следили с любопытством. Наконец он протиснулся на сцену.
– Я свидетель, – сказал он.
Многие узнали в нем ильинского комиссара Ефима Яковлева.
– Все знают, что зимой меня сажали в каталажку, и знают за что. Сидел я в барнаульской тюрьме. А этот Милославский был там помощником начальника,
– А может, это не он был.
Яковлев скинул шинель, повернулся задом к залу и правой рукой через голову задрал со спины рубаху.
– Вот, смотрите.
На спине виднелись толстые рубцы.
– Ты еще портки скинь, покажи, – крикнул из того же угла веселый голос. Но на него сразу же зашикали:
– Ничего смешного тут нету.
– Вывести энтот угол из съезда.
– Нечего воду мутить…
Яковлев опустил рубашку, спросил:
– Как вы думаете, ошибусь я или нет, ежели встречу того, кто мне это сделал? А он, Милославский, собственноручно бил. Вот и все.
Он накинул на плечи шинель и стал спускаться со сцены. Зал загудел, поднялся шум. Некоторые повскакивали с мест и угрожающе кричали туда, откуда были заданы эти каверзные вопросы. В углу происходило подозрительное барахтанье, сопение. Потом с треском распахнулась дверь, кто-то тяжело, со стуком и хрястом, упал. Задорный голос из угла крикнул:
– Все в порядке, можно продолжать…
ГЛАВА ТРЕТЬЯПо степи из села в село полз слух: Мамонтов разогнал Облаком – ту Советскую власть, которую кто-то избрал на Линьковском съезде в сентябре и которая якобы ничем не занималась, кроме как писала бумаги да сеяла панику среди штабников и обозников… Такой слух полз, и ничем его нельзя было остановить, задержать, пресечь.
Петр Клавдиевич Голиков, председатель Облакома, сделал последнюю попытку удержаться, что называется, на плаву – с великим трудом уговорил комиссара армии Богатырева (Романова) собрать на совещание полковых и сельских комиссаров по любому поводу, только чтобы на нем, вроде бы попутно, вроде бы между прочим (об этом он, правда, не сказал комиссару армии), выступить ему, председателю Облакома и развеять этот слух. А официально в повестку дня совещания решили поставить один из самых насущных вопросов – вопрос о хлебе: повсеместно на освобожденной территории зерно сотнями, тысячами пудов переводят на самогон. Спиваются партизаны, спивается местное руководство – сельсоветы, волисполкомы, ревкомы – все, кто появился при новых порядках на свет и дорвался до власти и, по существу, до дармовой выпивки. Вот и хотел председатель Облакома не власть пресечь, нет – они не очень-то слушались его – а мужику запретить самогон вырабатывать. А то придет настоящая-то власть – Петр Клавдиевич наедине с собой не считал себя настоящей властью – придет из-за Урала настоящая Советская власть и спросит: а куда же ты дел, товарищ Голиков, хлебец? Попробуй объясни потом им, этим пришедшим из России…
Правда, на это совещание приехали комиссары, в основном ближних сел и вблизи дислоцированных полков. Те же, кто причислял себя к людям боевым, кто хоть каким-то боком прикасался к боевым действиям непосредственно, те с потачки Мамонтова в упор игнорировали всякие и всяческие совещания. А тот, кто был по ведомству Тыловому, по снабженческому, тот вообще старался как можно реже попадаться на глаза начальству, даже облакомовскому – при малейшей возможности не являлся на совещания… Так и получилось, что приехали или только новички, такие, как Данилов, или завсегдатаи, которые любят мельтешить перед глазами у власть имущих.
Собираться начали во второй половине дня – некоторым надо было пробежать до сотни верст. Хоть и выехали из дома чуть ли не середь ночи, все едино раньше полудня не приехать.
Шумно было в Главном штабе у Трунтова-Воронова – давно не собиралось столько народа. Иные не виделись с первого дня восстания. Гулко хлопали по широким спинам, Обтянутым дождевиками, набухшими за дорогу осенней влагой. Некоторые знали друг друга с парней, некоторые доводились кумовьями. Только Голиков был чужим, приезжим. Его немножко стеснялись. Но опять-таки знали другое – он полностью от них зависим, как они решат, так и будет. Хозяевами здесь, в степи, все-таки они, местные мужики, а не он, присланный и поставленный кем-то откуда-то. Поэтому стеснялись его не как начальника, а как чужого, постороннего. Только некоторые, чаще других бывавшие здесь, в Облакоме, и ближе сошедшиеся с Голиковым, находили в нем человека простецкого, доступного, больше того, при случае охотно поддерживавшего компанию за столом. Об этом знали. Соответственно этим слабостям к нему и относились – могли разыграть, подтрунить над ним (особо близкие). Данилов задумался: Мамонтов, говорят, тоже и доступен – каждый может подойти к нему поговорить, и вроде бы выпить – мимо рта не пронесет. А вот над ним не подшутят (даже в мыслях такого не появится). А тут ввалился Ефим Яковлев, ильинский сельский комиссар, и, как всегда, бурно, прямо с порога напал на Голикова – а у самого бесенята в глазах:
– Чего это ты, Петра Клавдиевич, говорят, панику сеешь промеж обозников? Чего это ты туда затесался-то, к обозникам, а?
Голиков, не обращая внимания на иронию, охотно пустился в разъяснения:
– Да ведь как получилось-то? Все совсем не так, как говорят. Дело-то было вот как: мы решили переехать из Глубокого в Волчиху…
– А чего это вас туда понесло?
– Так поляки же наступали и от Славгорода и от Камня, с двух сторон.
– Но они наступали-то не на Глубокое. А на Гилевку.
– А мне откуда знать, куда они наступают? У меня прямой телефонной связи с ними нету.
– Это, конечно, правда. Насчет телефонной связи.
Вмешался Плотников, комиссар Первого Алейского полка.
– А говорили, что не из Глубокого, а будто из Волчихи в Завьялово…
Ефим Яковлев захохотал, запрокинул голову, и стал бить себя по бедрам. Все повернулись к нему с интересом. Только Голиков несколько растерянно смотрел на него.
– Чего ты закатился? Из Волчихи – это в другой раз. Ничего тут смешного нету, – обиделся Голиков. Но не надолго. Это не входило в его планы.
– Значит, из Волчихи – это само собой? – спросил Плотников. – Так сколько же раз вы панику поднимали?
– Никто панику не поднимал, – возразил Голиков.
– Ну, как не поднимали? – напирал Яковлев. – Среди ночи ведь вскочили…
– Не среди ночи, – ответил уже неохотно Голиков, – но по темну.
– И вскачь?
– Да ну уж прямо, вскачь.
– Рысью?
– Ну, рысью.
– Вы – рысью, а обозники за вами вскачь не могли угнаться, да?
Голиков тоже засмеялся, вспомнив как все произошло.
– Они не на ту дорогу угодили. В смысле, не за нами помчались. А по другой дороге. И – вскачь. Что есть духу. Скачут, а догнать не могут. Вот тогда там паника началась.
– Это тут вас Мамонтов догнал и грозился расстрелять? – спросил Плотников.
– Тут, – буркнул Голиков. – Только не догнал, а встретился. Он ехал откуда-то.
– Ночью? – удивился Плотников.
– Ночью. Остановил нас, спрашивает, куда мы едем? Объяснили ему.
– А он?
– А он спрашивает, почему за нами обоз скачет и Главный штаб во главе с Трунтовым? А мы говорим: не знаем. Откуда нам знать? Ну, он тут и начал шуметь. По-моему, он с гулянки ехал, хорошо подгулявший. Поэтому теперь и отступать ему назад вроде бы неудобно. Так вот слух и пополз, что мы паникеры.
– Так что, Мамонтов, что ли, слух-то пустил этот? – спросил сидевший все время молча Данилов.
– Ну, не сам Мамонтов. Но он молчит, не пресекает. А больше всего раздувает этот слух, по-моему, Громов. Уж больно он не терпит Облаком.
– С чего бы это? Он вроде бы из большевиков, – стал накручивать на палец пучок бороды Филипп Плотников.
– А, по-моему, он сам хочет на это место, – показал Голиков на свой стул. – Была же здесь Каменская республика. Вон, Аркадий Николаевич был народным комиссаром по просвещению. Был ведь? – обернулся он к Данилову.
– Был.
– А Громов там был председателем Совета народных Комиссаров. Вроде как ихнего каменского совета министров. Ну вот, может, понравилось.
– Мо-ожет… – протянул задумчиво Плотников. – Власть – штука заманчивая…
Слушавшие этот разговор комиссары не поднимали глаза от пола, затоптанного, засыпанного подсолнечной шелухой – как на сельской сборне. Было неловко за главу местной гражданской власти. То, что они слышали на стороне об этих спешных ночных переездах, больше похоже на правду, чем то, что сейчас рассказывал Голиков. Почти все они порох нюхали не издали – и на германской были и тут с Мамонтовым плечом к плечу – сразу отличат правду от вымысла в таком деле.
– А как же так: Мамонтов ехал, говоришь Петра Клавдиевич, навстречу, а спрашивает, почему за вами скачет обоз? Откуда ему знать, что там за вами творится?
– Ну… я не знаю. Видимо, доложили. Он всегда ведь в курсе всех дел.
Вот уж этого он знать не мог, подумал почти каждый из ожидающих начала совещания. Такого быть не может. Взял бы уж, Петр Клавдиевич, да и честно признался: мол, было, ребята, дело, струхнули малость мои писаришки… Перевели бы все это в шутку – с кем, мол, такого не бывает поперва!.. А они, эти облакомовские, в бутылку полезли – дескать, дескридитация Советской власти, подрыв авторитета! А чего подрывать-то? Если откровенно говорить, откуда быть ему, авторитету-то!.. Ездят они, эти чьи-то избранники (никто не знает, кто их выбирал) в обозе у Мамонтова, и что делают – тоже никто не знает. Разве власть такой должна быть? У власти все должно быть в руках – и армия, и экономика, и торговля.
– А это – не власть! Это – интендантство! – рубанул безапелляционно в своем выступлении на совещании комиссар Первого Алейского полка Филипп Плотников, когда речь опять – уже который раз! – зашла о власти. – Это – интендантство! Не больше. Оно хомуты чинит, пики кует, валенки катает для армии. Вот что делает наш Облаком. Нету у меня к этой власти уважения. К этому Облакому.
Человек он решительный, этот комиссар самого первого полка, крестьянской армии, человек масштабный. Начинает выступать, чувствуется, что ему есть что сказать людям – он на голову выше собравшихся. Любая аудитория слушала его внимательно. Вот ему бы быть комиссаром армии! А не этому царскому однофамильцу, Романову-Богатыреву, у которого в голове одна-единственная мысль: не дай Бог мужик спутает его с царем, примет за сбежавшего (так настойчиво говорят в народе) из Тобольска бывшего монарха…
Выступал Плотников и по главному вопросу – о хлебе. Говорил неторопливо – знал, что будут слушать.
– Мужики! – начал он громко, как на митинге. – Каждый из вас сеял хлеб, – он обвел всех глазами, словно удостоверяясь еще раз, что именно каждый. – Вы знаете каким потом он достается. Вы знаете, что такое хлеб. Это не только то, что на столе лежит. Как в народе говорят? Рыба – вода, ягода – трава, а хлеб всему голова. Хлеб зовут и батюшкой и кормильцем. Нет хлеба – нет ни мяса, нет ни одежи, ни обужи – ничего нет у человека, ежели у него нет хлеба. Так говорит мужик. Так говорит крестьянин, так говорит хлебопашец. – Плотников входил в раж. Он начинал гимн хлебу, гимн хлебопашцу. – Что может быть красивее хлебного поля? Колосистой нивы? Ничего нет красивее поспевающего хлеба – золотых, наливных, чеканных колосьев! Я, например, могу часами стоять и смотреть на хлебное поле. Особенно вечером, поздним вечером, когда где-то далеко за горизонтом полыхают молнии, а по небу этакие зарницы, хлебозары – хлебные зарницы… А какими могучими волнами ходит это хлебное море. Оно душу переворачивает. И успокаивает ее в то же время. Ничего величественнее нет в мире, чем хлебное море – море из золотых колосьев.
В начале выступления комиссары слушали молча и даже снисходительно. Некоторые даже улыбались – дескать, что ты нам о хлебе байки рассказываешь, будто мы хлеб видели только на столе…
– Я видел Балтийское море – серая свинцовая громадина, могучая стихия. И – больше ничего. Стихия могучая и – всё. А тут пшеничное море переливается золотом. Оно душу греет. Оно человеку жизнь вдыхает. Потому что это – хлеб! – Плотников поднял указательный палец. – Не трогайте у мужика хлеб! Когда у мужика в амбаре хлеб – мужик гордым становится. Он сильным становится. У него даже… походка другая. Его со стороны видать: вот у этого мужика есть хлеб! Это идет хозяин. Земли русской хозяин. А когда у него нет хлеба – он попрошайка. Он от всех зависим. В том числе и в первую очередь от государства. Это плохо, когда мужик не чувствует себя хозяином. А чувствует себя зависимым от государства – он раб в руках государства. Раб – он! И работает, как раб! От него не жди хлеба. От него скудость наступает в государстве. От раба…
После длинной паузы, когда Плотников неторопливо обвел взглядом устремленные к нему уже без следа иронии возбужденные лица, он продолжал:
– Кто сказал, что пролетариат – это ведущий класс человеческого общества? Ерунда! У пролетариата, как сказал Маркс, ничего нет собственного, кроме его цепей. И Маркс говорит, что ему, пролетариату, в революции нечего терять, кроме этих цепей. Поэтому – это уже не Маркс говорит, это я говорю – пролетариат легче всего совратить на все, что угодно. На любую историческую авантюру. Ему терять нечего! А мужику есть что терять в любой заварухе – хлеб! И землю! Поэтому, прежде чем пойти за каким-либо горлодером, он семь раз отмеряет. Он за печеночку, за селезеночку пощупает этого вождя – не под монастырь ли тот собирается его подвести… Поэтому я считаю, что правофланговым в нашем обществе должен стоять крепкий мужик, потому что он кормит и поит, обувает и одевает человечество. Особенно в такой стране, как наша Россия. В России все на мужике держится. Посмотрите, кто в армии? В Красной армии – мужик. Он носит серую солдатскую шинель. Рабочих мало. А посмотри у белых! У Колчака лишь одна дивизия из добровольцев-рабочих, ижорская, да немного сибирских казаков, а основная-то солдатская масса – все-таки крестьянство. Мужик, в основном. Вот и получается: мужик и кормилец, и поилец – водка-то из хлеба все-таки! – он еще и защитник. Защитник и большевиков и Колчака. Всё на мужике! Мужик гибнет и в Красной армии и в Белой армии. Всюду мужик. Поэтому любите мужика! Берегите мужика, ибо он – и наше вчерашнее, и наше сегодняшнее, и наше будущее. Не будет у нас на земле хозяина-мужика – по миру пойдем. И не в переносном, а в прямом смысле!..
