Текст книги "Солона ты, земля!"

Автор книги: Георгий Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 77 (всего у книги 88 страниц)

В последних числах августа немцам все-таки удалось окружить бригаду. Окружить, но не раздавить. Начались кровопролитнейшие бои. Комбриг с комиссаром, все командиры отрядов были в окопах.

И вдруг по цепи от роты к роте, от отряда к отряду пронеслось:

– Комиссара ранило!..

Комиссар был без сознания. Он лежал в землянке на носилках, бледный, с седыми висками, оттеняющими большой выпуклый лоб. Уже третий день лежал, не издав ни единого звука, не разомкнув глаз. А кругом шел бой. Днем и ночью партизанские отряды сдерживали сжимающееся кольцо.

Мины и снаряды долетали до штабной землянки.

Наконец ночью аэродром был готов. Самолет, вызванный из Москвы, прилетел под утро. Летчик в собачьих унтах, меховой куртке выскочил на освещенную кострами полянку. Торопил:

– Уже светает. Скорее, товарищи!

Комиссара бригады пронесли осторожно, бережно установили носилки на фюзеляже. Взревел мотор, и самолет побежал по раскорчеванной полянке, обсыпаемый землей от артиллерийских и минометных взрывов.

Когда он взмыл в воздух, небо уже посветлело. Партизаны махали шапками.

И вдруг из-за серой осенней тучи вынырнули два «мессершмитта». Как огромные черные стервятники набросились они на беззащитный санитарный «кукурузник». Ударила единственная партизанская зенитка, но…

Это было 6 сентября 1943 года.

Потом бригада прорвалась и с мертвым комиссаром на руках ушла в свои, обжитые леса. Здесь, в глухой деревне Руда Пустошкинского района комиссара похоронили.

Первый день за две недели в лесу было тихо-тихо. Задумчиво качали гривастыми головами сосны, ноздреватый, как губка, топорщился тронутый желтизной мох. Ким сидел на валежине и в задумчивом оцепенении смотрел перед собой. Ничто уже не отвлекало его – ни узорчатые, лапистые папоротники, которыми он любовался еще не так давно ни стройные, словно выточенные на токарном станке стволы молодых сосенок, ни суетливая беготня белок и бурундуков. На сердце было тоскливо, как и в этом хмуром осеннем лесу.

Хотелось домой – так хотелось, что грудь разрывалась на части. Отец все время стоял перед глазами. Никак не верилось, что нет его больше в живых, что не подойдет он больше к Киму, не заглянет в глаза, не подмигнет по-дружески ободряюще, не потреплет за вихор. Не знал Кимушка, что всего лишь через две недели в Руде рядом с отцовской появится и его могила и что навеки будет лежать он рядом с отцом. Не знал, что и в войну и многие годы после войны за этими могилами будет ухаживать девушка, по весне будет сажать она цветы, заботливо поливать их, обкапывать могильные холмики, а по вечерам долго-долго сидеть на скамеечке и смотреть на розовый закат, на бегающих около школы ребятишек, которые о войне будут знать только по рассказам таких, как она…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ1

«20. IV. 42 года

С сегодняшнего дня решил вести дневник. Время такое, что каждый день сейчас – это живая история. И я буду писать, не глядя ни на что, клянусь, что этот дневник буду писать регулярно, а не как все свои прежние. Детство кончилось. Сейчас я солдат. Русский солдат, идущий на фронт… Пишу это, а самому с трудом верится, что я – и вдруг солдат!

Сегодня наша команда прибыла в часть. С котомками, одетые кто во что – как банда разношерстная – прошли мы в лагерь. Выстроили нас, и какой-то командир стал нам говорить о нашем долге перед Родиной. Говорил долго и неграмотно. Потом отвели нас в карантин. Длинный барак – видимо, это было когда-то овощехранилище – мое первое армейское пристанище. Сейчас сижу в углу на своем чемоданишке и пишу этот дневник. Трехэтажные нары набиты битком. Нам с Тимкой места не хватило. Под потолком тускло светит несколько лампочек. С потолка каплет. Сыро и жутко. Надвигается первая армейская ночь.

21. IV.42 г.

Ночь прошла. Я, наверное, запомню ее на всю жизнь. Это был какой-то кошмар. Первый раз в жизни я спал так, сидя, под храп сотен людей, под звонкое капанье с потолка. Я не спал, я просто время от времени забывался. И только этой ночью я по-настоящему оценил мамину постель, подушку и домашний уют. Если мне в армии придется так спать каждую ночь, то я не выдержу. Разве о такой армии нам говорили в школе, разве в эту армию я рвался! Ни коек, ни матрацев. Мне жутко.

22. IV.42 г.

Пошли вторые сутки, как я в армии, а мне кажется, что я здесь уже год. Занятий никаких нет. Сегодня утром, как и вчера, нас построили, сводили в столовую. Кормили какой-то бурдой – пшенка и вода, хлеб. Почти никто эту похлебку не ел. Взяли хлеб и вышли из барака, именуемого столовой. Пока живем на домашних запасах. Когда мама клала мне в чемодан банку масла и несколько больших кусков сала, я смеялся над ней, что она вроде бы отправляет меня на далекий север. А теперь я очень рад, что у меня есть запас. Мы с Тимкой сложили наши продукты в мой чемодан и по очереди караулим его. Нас предупредили, что могут украсть. Ужас охватывает меня – куда я попал! Уже у нескольких человек украли. Среди нас есть люди и из тюрьмы. Это они делают.

Сегодня с Тимкой опять спали, сидя в углу. Днем было еще ничего, а ночью мне опять стало жутко. Наверное, все-таки зря я не послушал папу и не пошел на завод. Он же обещал мне бронь. Если бы я знал, что армия – это вот такой барак, я, конечно, бы согласился.

24. IV.42 г.

Днем ничего не делаем – вылезем на крышу нашего барака и лежим на солнышке, греемся и дремлем. Где-то идет война, а мы здесь бездельничаем. Пахнет весной, а мы лежим и смотрим в серую голую степь. На фронт бы я согласен хоть сейчас, а прозябать в этом бараке – бр-р… не хочу.

Сижу вот сейчас и вспоминаю школу, ребят. Где сейчас Юра Колыгин и Валька Мурашкин. Наверное, уж воюют, а мы вот с Тимкой загораем.

27. IV.42 г.

Лежим, ничего не делаем. Скоро Первое мая. Первый раз в жизни я буду так встречать Первое мая. Говорят, нас пошлют в школу младших командиров-артиллеристов. Смех – я и вдруг командир. Солдатом еще не был, а уже в командиры…

Никаких занятий нет, кроме политбесед. Скорее бы на фронт.

1 мая 1942 г.

Я, кажется, уже начинаю привыкать к армии.

Сегодня на завтрак выдали по кусочку мяса. Дома, бывало, я копался – жирный кусок не ел, с пленкой и с жилами тоже. А тут слопал и даже не заметил, какой мне кусочек достался. Вот так-то оно в армии!

Никуда нас не пускают, сидим за загородкой. А тут и пойти некуда – кругом степь.

3.V.42 г.

Сегодня – событие в моей жизни: водили в баню, всех кругом остригли. Свои вещи сдали в фонд обороны. А сало у нас с Тимкой, пока мы мылись, сперли. Ну, и шут с ним – надоело оно нам, каждый день сало и сало… Выдали обмундирование. Боже мой, на кого мы с Тимкой похожи! Воротник у гимнастерки такой, что я ее могу снимать совсем не расстегивая. Пилотка досталась такая огромная, что ее хватает от переносицы и до загривка. Ботинки. В таких ботинках дома я даже на рыбалку бы не пошел – огромные, с загнутыми носками из толстой грубой кожи. Вместо носков портянки. В ботинки и – портянки. Но самое сильное, что меня потрясло– это обмотки. Я их мотал чуть ли не целый час, и все равно так и вышел из бани – одна обмотка выше намотана, другая ниже. Ноги в них тонкие, штаны широкие, шея длинная. Глянул в зеркало и не узнал себя. Не узнал взаправду, безо всякого преувеличения. Что-то знакомое в зеркале, и только когда присмотрелся, ахнул: да это же я! На Тимку тоже жутко смотреть. Когда кто-то стал возмущаться таким обмундированием, старшина сказал: вам положено «бэу». Что это такое – кто его знает.

Говорят, завтра начнутся занятия.

5. V.42 г.

Вчера было не до дневника. Пришли с занятий – упал без задних ног. Это что-то страшное – целый день с 7 утра до одиннадцати вечера на ногах. Целый день то строевая подготовка, то ползать по-пластунски.

Ни писать, ничего вообще делать не могу.

15. V.42 г.

Десять дней не заглядывал в свой дневник – было не до него. Какое дикое однообразие: подъем, физзарядка, завтрак и занятия. Потом обед и снова занятия. Вечером ужин – и строевая подготовка. И так изо дня в день. Если так служить три года, то вообще нечего будет в дневник записать. Даже в столовой и то дают одно и то же: суп из пшенки и каша пшенная две ложки. Есть хочется круглые сутки.

Старшина – когда мы не запеваем – грозит: я из вас вытрясу домашнюю требуху! Причем здесь требуха, если уже сил нет не только петь, но даже ноги передвигать. Даже разговаривать с Тимкой и то неохота.

Уже две недели мы учимся на минометчиков, а миномета еще в глаза не видели. Говорят, что учить нас будут три месяца. Этак мы проучимся, и война кончится, я не успею и на фронт попасть – зачем тогда все эти муки принимать.

25. V.42 г.

Вчера отправляли из нашего полка маршевую роту. С какой завистью я смотрел на этих ребят. Обмундированы с иголочки, идут все бодрые, с песнями, впереди – оркестр. Так бы и ушел с ними. А один из нашей третьей батареи попал в маршевую. Он что-то набедокурил, его посадили на «губу», а оттуда он попал прямо в маршевую. Счастливчик.

27. V.42 г.

Больше я уж не могу переносить эти бестолковые занятия. Одно и то же: трубка двадцать, прицел пять! Огонь! Никаких стрельб, никаких более или менее боевых дел. Ни одного выстрела еще не сделали. На Тимку хандра напала. Говорит, сбегу на фронт. Если, говорит, ты не побежишь со мной, то один подамся. Я сам тоже что угодно бы отдал, только бы на фронт. Что же сделать?

29. V.42 г.

Мы с Тимкой решили все-таки попасть на фронт. Попасть любыми средствами.

5 июня 1942 г.

Итак, мы своего добились. Мы попали на гауптвахту. Как нам это удалось – записывать не буду, очень уж это унизительно. В общем, попали. Просидели четыре дня. Завтра уходим на фронт. Сегодня отдыхаем.

Из этих четырех дней один меня особенно потряс. До чего же я дожил!

То, что меня под ружьем водят (вернее – водили) на уборку двора и там я собирал окурки, я воспринял как-то более или менее сносно для себя. Но вот однажды меня с одним из красноармейцев под охраной вывели за расположение нашей части и повели к поселку, где, оказывается, живут командиры нашей части.

Нас привели к квартире одного из командиров и велели пилить дрова. Пилим – какая для меня, например, разница что делать – дрова пилить или двор подметать. Обидно другое – пилил не для общего дела, не для кухни солдатской, а, как батрак, на «хозяина» батрачил. До чего я дожил? Потом старушка – наверное, мать этого командира – вынесла нам с бойцом по кусочку колбасы и по ломтику хлеба. Колбаса так душисто пахла, а я так давно ее не ел, что у меня горло перехватило. Но оскорбление от этой подачки было все-таки сильнее. Я отказался. Старушка совала мне в руку эту колбасу и как-то странно упрашивала меня, чтобы я не стеснялся. Именно подчеркивала, чтобы не стеснялся, что ничего в этом зазорного нет. И все-таки я отказался, выстоял. Дорогой боец мне сказал: ну и дурак, что не взял, колбаса очень вкусная, а у них это не последний кусок, зря стеснялся, у всех командиров колбасы вообще навалом…

И вот на четвертый день нас с Тимкой освободили и сразу же зачислили в маршевую роту. Выдали все нам новое. Никогда не думал, что я буду радоваться новому хлопчатобумажному костюму. Дома шевиотовый лежит, хромовые сапоги, и то ко всему этому я был равнодушен. А тут даже обмотки научился наматывать с фасоном. Короче говоря, мы с Тимкой совсем преобразились. Настроение чудесное. Завтра мы отправляемся на фронт,

II.VI.42 г.

Вот тебе и на! Из огня да в полымя, как сказал сегодня Тимка.

Не проехали в эшелоне и пяти суток, приказ – выгружаться. Выгрузились на станции Яковлево Тульской области. Маршем прошли через городок, маленький, красивый, весь в зелени. Он чем-то похож на наш родной Бийск. Такой же старый, купеческий.

Пришли в лес и стали строить огромные шалаши. Один шалаш на взвод. Никто не знает, долго здесь будем или нет. Судя по всему, наверное, долго. Шалаши велят строить капитально. Вот тебе и попали мы с Тимкой на фронт!

14. VI.42,

Снова занятия. Снова таскаем те же минометы. Все так же, только из нас уже не будет младших командиров, а самые рядовые минометчики.

17. VI.42 г.

И все-таки здесь лучше. Может, потому, что я уже привык к армии, может, на самом деле здесь гоняют меньше.

Здесь формируется дивизия, вышедшая из боев. Некоторые командиры у нас фронтовики. В нашем взводе два командира расчета фронтовики. Смотрю я на них, и кажутся они мне какими-то особенными людьми. Что-то есть у них во взгляде такое, чего нет у других. Смотрят они на людей и будто бы думают: а мы видели то, чего вы не видели…

22 июня 1942 г

Сегодня годовщина начала войны. Год назад у нас в школе был выпускной вечер. Как было весело! Такого веселья никогда еще в жизни не было. До утра дурачились. Наташа Обухова хохотала над Валькой Мурашкиным до слез. Валька выделывал всякие куртаже. До чего же хорошие ребята были у нас в классе. Разошлись вот мы все, а все равно остались, как родные. Вот встретил бы я сегодня, например, Вальку Мурашкина или Юру Колыгина, до слез бы обрадовался. С отцом так не хочется встретиться (хотя тоже охота ужасно), как с ребятами. Эта встреча была бы потрясающей. А ведь идет война, каждый день, каждый час и даже каждую минуту кого-нибудь убивают. Сколько еще продлится война? Неужели я не успею попасть на фронт? Что я потом стану рассказывать? Отец мой в гражданскую воевал, дед в империалистическую, а я обязательно должен в этой повоевать.

Иной раз кажется, что война – это то же самое, что кино: кончится сеанс и все опять станет на свое место, мы все, ребята, снова будем вместе, будем так же ходить на рыбалку, в коллективные походы, по вечерам куролесить по улицам. А потом раздумаешься – ведь кого-то же убивают на фронте-то. Неужели кого-нибудь из наших ребят убьют? Я даже не могу себе представить, что вдруг не будет на свете Юры Колыгина или Вальки Мурашкина, или Тимки Переверзева. В голове никак это не укладывается… Юра, наверное, уже лейтенант и, наверное, воюет на фронте – он ведь один из нашего класса попал в военное училище. Где они сейчас с Валькой? Будь я наркомом, я бы приказал взводы и батареи составлять по классам, чтобы все были своими. Тогда бы в бою уже никто бы не бросил друг друга и вся армия была бы очень сплоченной.

Сегодня настроение у меня лирическое. Потянуло почему-то на воспоминания. Наверное, и учителя многие тоже ушли на фронт. Александр Григорьевич тоже воюет. Хороший все-таки у нас был классный руководитель, лучше всех в школе. Он, наверное, знал, что мы зовем его Символистом. Знал и не обижался – так уж положено, всем в школе клички дают.

А еще стараюсь сейчас представить: соберемся все после войны, конечно, выпьем и вот уж будет воспоминаний! Кто где воевал, кто сколько немцев убил и вообще будем всякое рассказывать. А что девчонки будут рассказывать? Уехали или нет Алька с Наташей в Барнаул? Если уехали, то они тоже хлебнут там на заводе.

1 августа 1942 г.

Наконец-то мы едем на фронт! Сегодня погрузились в эшелоны. На какой фронт – пока никто не знает. А может, куда-нибудь в другой лес и снова ползать по-пластунски, рыть окопы и кричать «ура»? Мы с Тимкой решили так: если и опять не на фронт, то сбежим и поедем самостоятельно, а там пристанем к какой-нибудь части, расскажем командиру все и будем воевать.

2. VIII.42 г.

Нет, на этот раз все-таки на фронт. Выдали всем винтовки, хотя и без патронов.

З.VIII.42 г.

Едем почти без остановок. Наверное, командование очень торопит Настроение бодрое. Желание одно – скорее добраться до фронта.

Проехали Саратов. Едем на юг. Куда – все еще не знаем.

8. VIII.

Проехали Красный Кут.

15. VIII.

Вот и хлебнул фронта. 10-го выгрузились за Астраханью на каком-то полустанке среди песков и пошли на запад. Жарища страшная. Солнце палит целый день. Гимнастерка мокрая насквозь. Наша рота идет позади всей дивизии. Идем только ночью. Днем – авиация немцев все время кружит над головой.

12-го один из полков нашей дивизии попал под бомбежку. Убит командир полка и много бойцов. Говорят, бомбили целый день.

Фронта еще не слыхать, а чем дальше на запад, тем войск все больше и больше. В каждом поселочке, на каждом хуторке войска.

День сидим в окопчиках, замаскировавшись, а с наступлением сумерек в поход. По 40–50 километров проходим за ночь. Кругом пески. Идти очень тяжело. К концу перехода еле дотягиваю ноги до привала.

А вчера и мы попали под бомбежку. Где-то в обед нас нащупала немецкая авиация. Я лежал в неглубокой щели и смотрел в небо. А самолеты, выстроившись в круг, идут на пикирование. Я видел, как отрывались бомбы и падали на землю. Земля дрожала, сверху сыпалось, а в воздухе сирены выли, как на пожаре. Меня трясло, как в лихорадке. От тряски ломило даже в пахах – так вот бывает, когда сильно замерзнешь. Бомбили до вечера. Одна группа отбомбится, приходит другая. Такого страха я еще в жизни не испытывал.

17. VIII.

Фронт уже рядом. Гуд не прекращается ни днем, ни ночью. Наши отступают. Говорят, немцы рвутся на Северный Кавказ, к Грозному. Мы должны отстоять.

5 февраля 1943 г.

Полгода уже не открывал дневник – просто забыл о его существовании, было не до него. Лежит записная книжка в кармане и лежит, я к ней привык и уже не задумываюсь, что это такое.

За полгода столько произошло, что писать надо целую неделю и то всего не запишешь. Теперь я уже не тот юнец, каким был осенью прошлого года. Теперь я уже настоящий солдат.

Запишу главное. Нет у меня больше друга Тимки Переверзева. 22 августа, после того, как разбили нашу дивизию, бросили в бой и нас. Бой был сплошным кошмаром. Кругом взрывы, кругом свист осколков и пуль. Немцев я не видел. Это был первый бой. Мы куда-то бежали вперед, стреляли. Тимка был рядом, чуть впереди меня. Потом он упал. Я наклонился над ним, а он уже не дышит. Я не помню, что я делал дальше. Кажется, что-то кричал. Потом меня ранило в ногу и я пополз назад, к Тимке. Мне казалось, что он еще живой – не может быть, чтобы Тимка был мертв. Я полз, волоча перебитую ногу и все искал Тимку. Я долго его искал, наконец нашел. Потрогал его: Тимк, а Тимк… А он уже закоченел. Мне было так страшно, что я заплакал. Здесь ночью меня и подобрали санитары. Перевязали, а я говорю, друга моего тоже заберите. А они посмотрели и говорят: другу твоему торопиться уже некуда, за ним придет другая команда – похоронная. До сих пор не могу смириться, хотя видел уже сотни смертей.

И еще одно, главное, что потрясло меня и до сих пор не выходив из головы – это отец Наташи Обуховой.

На одном из привалов, там же, в этих проклятых песках, нас выстроили. Начальник дивизионной смерш – так нам назвали его – зачитал приговор ревтрибунала о членовредительстве одного из бойцов (фамилию его я сейчас не помню). Перед нами стоял паренек наших с Тимкой лет. Оказывается, он умышленно потер ноги во время похода и отстал от части. И вот его приговорили к расстрелу, как изменника Родины. Паренек стоял и испуганно, непонимающе хлопал глазами. Казалось, до него до сих пор еще не дошло то, что хотят с ним сделать. Он, наверное, думал, что вот сейчас попугают его (мы тоже так же думали), предупредят и пошлют обратно в строй. Он стоял без ботинок, в одних портянках, обвязанных обмотками. Но вот начальник смерша достал пистолет, взвел его, и парень вытаращил глаза. Столько в них было страху, дикого, животного страху, что эти глаза до сих пор стоят передо мною. Он закричал, как ребенок: «Дяденька! Погоди! Я пойду, я поползу! Дяденька, только не стреляй!..» Он цеплялся ему за гимнастерку, плакал. Но тот взял его за плечо, повернул кругом и выстрелил ему в затылок. Парень вздрогнул и сразу обмяк, упал лицом в песок. И когда начальник СМЕРШа проходил мимо, мы с Тимкой вдруг увидели, что это отец Наташи Обуховой. Он работал у нас до войны начальником НКВД. Это – зверство. Не поверю я, чтобы человек умышленно потер себе ноги. И так кругом смерть, а тут еще специально убивают свои же своих.

20. IV.43 г.

Сегодня – год как я в армии. Вот сижу сейчас в своем окопчике и думаю: изменился ли я за этот год? Конечно, изменился. Изменился не только внешне – возмужал, подрос, – но и душевно окреп. Вот теперь-то я по-настоящему солдат. Что значит настоящий солдат? Подумал, подумал и понял: настоящий солдат отличается от новичка тем, что, во-первых, настоящего солдата уже ничем не удивишь, он всегда, в любую минуту ко всему готов. Во-вторых, настоящий солдат всюду чувствует себя дома. Остановился на полчаса или остановился на сутки, на неделю – он уже как будто сроду здесь жил. Вот таким солдатом я и стал. Придет пополнение, смотрю я на них, и так я их понимаю, все до мелочи мне знакомо в них. Посмотрели бы сейчас на меня друзья – не узнали бы. Прежней

неуклюжести, которая так всегда меня стесняла, сейчас и в помине нет.

Сейчас мы отдыхаем в небольшом лесочке около города Лиски. После ранения 22 августа полгода я лежал в госпитале, в Астрахани. Потом попал сюда, под Воронеж. Бои здесь, конечно, слабее, чем там, в песках. Здесь бои были сильные в конце июня и начале июля прошлого года. Вот тогда, говорят, здесь полегло народу – и наших и немцев, сейчас держим оборону.

Пока есть время, хочется записать как можно больше. А то потом когда еще соберешься! Все реже и реже заглядываю в дневник.

Когда меня привезли в госпиталь, у меня было много потеряно крови. Мне влили. Потом я спросил, чья это кровь, и мне дали адрес девушки из Тулы, Нины Коровиной. Когда я немного поправился, напиcaл ей письмо. Поблагодарил за кровь, за спасение моей жизни. Она ответила. Так у нас с ней завязалась переписка. Она студентка пединститута, девчонка умная, судя по письмам. Письма и она, и я пишем длинные – как-то мы сошлись характерами. Мне интересно читать ее, а ей, наверное, мои. Может, поэтому я и стал реже заглядывать в этот дневник – душу свою стал изливать в письмах.

13. VI.43 г.

Сегодня получил письмо от Али Сахаровой и Наташи Обуховой. Страшная весть – убит Валька Мурашкин. Не верю! Пять раз перечитал письмо и все-таки не могу представить. Они, оказывается, с Юрой Колыгиным воевали вместе. Юра и похоронил его. А я вот Тимку не похоронил. Сейчас даже не знаю, где его могила.

Какой я был наивный, когда мечтал о встрече после войны всех ребят. Ох, и дурак же был! О войне думал как об увеселительной прогулке – съездим, наберемся приключений и потом сядем за стол и будем рассказывать друг другу. Это же надо быть таким наивным!

Нина прислала свою фотокарточку. Я представлял ее совсем другой, а она не такая, какой я ее представлял – косички, белый воротничок. Теперь надо привыкать к новой Нине. Интересно, как она представляет мою внешность? Надо будет в следующем письме спросить. Карточки у меня нет, послать нечего. Придется свою внешность описывать.

28 июля 1943 г.

Вот и снова я в госпитале – ранило под Курском. Лежу в Туле. Вчера приходила Нина. Теперь это уже третья Нина. Она не похожа ни на фото, которое мне прислала, ни на созданный моим воображением портрет.

Я попросил сестру позвонить в пединститут и разыскать ее. Вот она и пришла. Когда вошла в палату, я, конечно, и не подумал, что это она. Сидела она возле моей кровати и разговаривала.

16 августа

Нина ходит ко мне чуть ли не каждый день. Хоть на несколько минут, но забежит обязательно. И все-таки Нина такая, какой я ее воображал давно, по одним лишь письмам. Говорим обо всем, о чем только можно. Давно, с самой школы я не был таким счастливым, как в эти дни. Порой мне кажется, что я снова дома, снова со своими друзьями – так хорошо бывает, когда приходит Нина.

Бок мой начинает подживать. Я уже помаленьку хожу. Теперь мы выходим в садик и сидим, подолгу сидим.

В нашем коридоре находится офицерская палата. И когда Нина приходит ко мне (пединститут шефствует над нашим госпиталем, поэтому ее пускают в любое время), то один лейтенант с усиками всегда смотрит на нее пристальным, масленым взглядом. Мой сосед по койке Иван Савин говорит: ты дай ему по морде. А я спрашиваю: за что? Пусть, говорит, не смотрит так. Иван – разведчик, вся грудь у него в орденах и медалях. Он ранен в ногу под Курском.

17 августа 1943 г.

Вот новость так новость! Сегодня Иван Савин получил письмо от своих ребят и от своего командира. Прочитал нам. И я ахнул. Командиром роты у них Юра Колыгин. Вот это новость! Я затормошил Ивана. Он сам обрадовался, что я оказался школьным другом Юры. Рассказывал мне сегодня целый день о своем командире. Не нахвалится. Говорит, что он и обучал своего командира искусству разведчика, не один раз лазили вместе за «языком». Вместе хоронили и Валю Мурашкина. Говорит, лейтенант плакал, и потом каждый день ходил на его могилу. После Сталинградской битвы Юре присвоили звание старшего лейтенанта и взяли в штаб дивизии командиром роты разведчиков. Он и забрал с собой Ивана.

Тотчас же я написал Юре письмо.

19 августа

Сегодня Иван Савин достал мне обмундирование (он все может достать – вот это настоящий солдат!), и я уходил в самоволку. Сам бы я, конечно, не рискнул. Иван чуть ли не в шею вытолкал. Мы с Ниной сходили в кино на дневной сеанс, потом она меня затащила к себе домой. У нее две сестренки и мать. Отец тоже на фронте. Мать встретила меня очень приветливо. Как ни отказывался я, все-таки усадила за стол. Поел я немножко, только для вида – знаю, что семья на пайке сидит, впроголодь.

Вечером Нина пошла меня проводить до госпиталя. Уже было совсем темно, когда мы подошли к нашему саду. Мы болтали обо всем – о виденном сегодня кино, о том, что скоро, наверное, кончится война. И вдруг Нина нечаянно прислонилась ко мне. У меня сразу замерло все – и было такое ощущение, что тело будто загорелось все. Я посмотрел на Нину – она смотрела на меня, смотрела как-то не так, как всегда. Получилось, что я ее поцеловал. Потом мы стояли и целовались долго, чуть ли не до полночи.

Потом я провожал ее до дому – тоже целовались.

В палату я пробрался через окно. Спать не хочется. Вышел в коридор, где горит лампочка, и вот сижу, пишу. На душе хорошо.

7 ноября 1943 г.

И вот снова почти три месяца не писал. Я обратил внимание, что когда мне тяжело, я регулярно обращаюсь к своему дневнику, делюсь с ним своими думами, а когда легко, я забываю о нем. Это несправедливо. Но, видимо, так уж устроен человек.

Только сейчас я начал понимать, почему в тыловых частях такие тяжелые условия, почему нас гоняли и по-пластунски и перебежками и кормили одной бурдой. Если создать курорт в тылу, то не так будешь рваться на фронт.

Это во-первых. А во-вторых, старая суворовская истина: тяжело в ученье – легко в бою. Если бы, например, меня в прошлом году из дому бы отправили на фронт, то я наверняка бы от первых же выстрелов струсил и побежал бы. А то в первом бою у меня даже и мысли такой не появилось. А сейчас вот в госпитале я пожил вольготно да еще Нина тут, и – так не хотелось ехать на фронт! Душа размякла, разнежилась. Все время думаю только о Нине. Ой, какие счастливые были эти два с половиной месяца – самые счастливые в жизни. А сейчас остались только воспоминания. Нина теперь – самое дорогое, что…

Кончаю писать. Команда на построение. Наверное, выходим на передовую. Потом допишу…

1 января 1944 года

Я топаю по Украине. Когда-то я боялся, что не успею побывать на фронте. А вот теперь побывал да еще не раз, а войне и конца не видно. Наверное, придется топать до самого Берлина. А до него еще далеко. Если такими темпами, то не меньше года. Ну, ничего, повоюем. Снова уже втянулся в солдатскую лямку. О том светлом и радостном, что было в Туле, только вспоминаю и кажется мне, что все это было лишь красивым сном.

Назначили меня комсоргом батальона.

Ладно, писать больше нечего да и настроения нет. Новый год встретили в окопах под Винницей – здесь сейчас наша дивизия. Немцы потихоньку отступают, мы их подталкиваем, чтобы проворнее двигались, они огрызаются.

8 марта 1944 года

Полистал сейчас дневник, вижу, что записываю только от праздника до праздника. Вернее, записываю только по праздникам – 7 ноября, в Новый год и вот теперь – в женский день.

Судя по письмам, которые получаю иногда от Юры, он воюет где-то рядом – письма доходят на третий день. Вот бы встретиться!

Кругом грязища. Приходится не только месить ее ногами, но и ползать по ней на животе.

Что же еще записать? Как воюем? Так, как и все – это уже неинтересно, война надоела, как горькая редька. Скорее бы до Берлина. До Берлина – и домой!.. А мне ведь домой, наверно, не придется. Действительную служить. Вот уж чего я не хочу, так это служить в армии в мирное время.

20 апреля 1944 г

Сегодня – два года как я в армии. Здесь в Молдавии весна в разгаре. Немец сопротивляется. Но мы его поджимаем. Нина пишет, что скучает по мне, ждет меня с победой к себе в Тулу. Конечно, прежде всего я заеду в Тулу – если, конечно, придется ехать. Удивительно: домой меня что-то не тянет – отвык. А к Нине – тянет, так бы и уехал.

Вчера разбил очки, которые Нина достала мне в Туле. Остался без очков.

Да, забыл записать, что теперь я давно уже помкомвзвода, присвоили звание старшего сержанта. Взвод подобрался у нас хороший, дружный, все обстрелянные, побывали уже в госпиталях. Хорошо с такими ребятами воевать. Вчера произошел интересный случай…»