Текст книги "Солона ты, земля!"
Автор книги: Георгий Егоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 88 страниц)
После молебна к священнику подошел церковный староста Хворостов.
– На какую улицу ноне, батюшка, пойдем?
– На любую.
– Черед – на нашу улицу.
– Пойдем на вашу.
За оградой стояла лошадь, запряженная в телегу. Вокруг нее похаживал псаломщик. Вынесли иконы. Тронулись. Батюшка вышагивал впереди процессии, по-солдатски размахивая широченными рукавами. За ним едва поспевали добровольные певчие – все, кто желал развлечься… Около первого же двора отца Евгения встретил причесанный, празднично одетый хозяин – волостной писарь Василий Дементьев.
– Христос воскрес, батюшка.
– Воистину воскрес, – ответил поп и поднес для целования крест.
Хозяин настежь распахнул ворота.
В избу внесли иконы. Сделав два шага от порога, батюшка остановился. Высокий, грузный, он чуть не доставал головой до полатей. Сзади и сбоку его поместилось еще четыре-пять человек. Остальные теснились в сенях, во дворе.
– Христос воскрес из мертвых, смертию смерть поправ… – скороговоркой начал отец Евгений.
Певчие подхватили разноголосо – еще не спелись. В окна заглядывали любопытные.
– …Прийдите, пиво пием новое… – затянул священник.
Певчие подпевали ему.
Потом батюшка освятил углы комнаты, допустил хозяина, хозяйку и домочадцев к целованию креста и руки своей.
Обряд окончен. Хозяин, поклонившись, предложил священнику:
– Может, отведаете, батюшка, рюмочку настоечки на клюкве. Добрая штука. Не побрезгуйте.
– Поднеси, Василий, попробуем. – Отец Евгений разгладил усы, присел к столу. Хозяин, заранее предусмотревший все, обернулся к шкафу и через секунду уже держал в руках графинчик и поднос с граненой рюмкой. Тягучая пунцовая жидкость медленно полилась из узкого горлышка графина. Батюшка перекрестился.
– Слава Отцу и Сыну и Святому Духу… – и одним глотком опорожнил рюмку. Крякнул. – Аминь. – Поднялся. – Спаси Бог, Василий, хороша.
В каждой избе ждали священника. Глава семьи встречал его у ворот. Выносили и клали на подводу яйца, куличи. Процессия двигалась медленно. К обеду едва добрались до середины улицы. У ворот большого пятистенного дома подвыпившего батюшку никто не встречал. Он остановился. Хворостов услужливо зашептал на ухо:
– Тут Тищенки живут… неверующие они.
– Знаю. – У отца Евгения в глазах сверкнула озорная искорка. – Пойди вызови.
Церковный староста смутился, опасаясь какой-нибудь непристойности со стороны богохульников.
– Поди, поди.
Через минуту к воротам вышел Алексей, облокотился на плетень.
– Добрый день, батюшка, – пряча в глазах под нависшими выцветшими бровями усмешку, приветствовал он.
– Ты что же это, Алексей? Ты и Иван Кондратьевич – уважаемые люди в селе, а поступаете так нехорошо.
– Мы же ведь в Бога не веруем, давно от него отказались.
– Это дело ваше, я не неволю. Но уважь людей. Во славу святого праздника по стаканчику бы поднес.
– По стаканчику всегда можно. – Алексей распахнул калитку. – Заходите.
В поповской свите переглянулись. Тогда Тищенко кивнул стоявшей около сеней жене, и та моментально вынесла стеклянную четверть прозрачного, как ключевая вода, первака. И когда в стаканы забулькала соблазнительная влага, отец Евгений не выдержал, подошел. Тищенко, все так же улыбавшийся краешком губ, подал ему полный стакан.
– Хоть и непристойно мне в святой праздник с богоотступником пить, – сказал отец Евгений и, прищурившись, одним глазом посмотрел сквозь стакан, – но, как в писании сказано, не сквернит в уста, сквернит из уст. – Он одним махом опрокинул стакан, крякнул, отломил корочку хлеба с рушника, на котором жена Ивана вынесла закуску, понюхал и положил обратно. Сделал это подчеркнуто неторопливо, чтобы удивить.
– Спаси Бог, Алексей. Хорош первач.
И зашагал по улице как ни в чем не бывало.
Алексей улыбнулся ему вслед:
– Вот долгогривый! Прямо циркач…
К вечеру, когда псаломщик собрался отвозить крестьянское подаяние, отец Евгений вышел из последнего двора, благословил свою свиту и направился к Никулину.
Радушно встреченный купцом, отец Евгений, не снимая ризы, уселся за стол и уже от души выпил с устатку граненый стакан казенной водки. А через час он поблескивающими глазами шутливо подмигивал восседавшей напротив него пышногрудой учительке.
– Ты, Маргарита Марковна, все цветешь. Когда же под венец, голубушка?
Учительница, играя серыми глазами, в притворном смущении отвечала:
– Никто не сватается, батюшка. Видно, придется вековать в девках. Года уж, видно, ушли. – И улыбнулась трепетными губами. – А залежалый товар – неходовой.
Батюшка недвусмысленно осмотрел сочную девицу.
– Ну, голубушка, если уж такой товар неходовой, то…
– Василий Осипович, Василий Осипович! – кричал хозяину из переднего угла подвыпивший Ширпак. – С тебя магарыч причитается. Ты чего же молчал? Такое дело обтяпал…
Внимательный, гостеприимный, Никулин не снимал с лица улыбки.
– Магарыч всегда можно. А что такое?
– Как же что? – лез через стол Ширпак. – Карл Иванович вот говорит, что ты удачно обвел Антонова. Так это?
Торговец несколько смутился от бесцеремонности учителя, хотя уже целую неделю радовался удачной сделке с уполномоченным по заготовкам продовольствия для армии Верховного правителя. Антонов не был придирчив и принял сто шестьдесят голов крупного рогатого скота, скупленного Никулиным за бесценок у крестьян в пост, когда у большинства мужиков уже нечем было его кормить. Пробыв у Никулина два месяца, скот окончательно отощал, и поэтому Антонову, платившему половину стоимости серебром, а половину бумажными «колчаковками», были спроважены ходячие кости, обтянутые кожей. Не считая штампованных неразрезанных «колчаковок», Никулин получил чистой прибыли по семи с полтиной серебром за голову – это тысячу рублей серебром!
– За магарычом дело не станет, Виктор Михайлович, – ответил Никулин, улыбаясь. – Только не из-за чего магарыч-то затевать, дело-то пустяковое. Барыша-то никакого, сплошной убыток.
– Но-но, заставишь тебя идти на убыток! Я тебя знаю.
Все восхищались ловкостью торговца. При этом никому и в голову не приходило, что тот облапошил Верховного правителя, на которого все они возлагали большие надежды в борьбе с Советами и Красной Армией…
В другом углу бухгалтер кредитного товарищества Кривошеин, обнявшись с бородатым Хворостовым (успевшим и сюда), пытался затянуть песню «Соловьем залетным…», но никак не мог вытянуть: всякий раз срывался голос.
Гомон за столом все усиливался. Высказывали друг другу обиды на жизнь, хвастали лошадьми, прибеднялись доходишком. Около двери волостной старшина, наконец завладев вниманием собеседника, жаловался ему на свою «собачью должность», что он «страдает за обчество, а корысти от этого никакой», другой на его месте давно бы отказался, а он вот уважает доверие «обчества». Сосед сочувственно тряс головой, а сам думал: «Ведь жулик ты из жуликов, я ж тебя знаю как облупленного… за обчество!.. Да ты с отца родного шкуру снимешь».
В переднем углу Ширпак, нагнув голову, мутными глазами сквозь очки уставился на немца Карла, местного маслодела. Тот меньше других был пьян, говорил о деле: о том, что крестьяне ропщут по поводу расправ в селе, что в это общее смятение, как масла в огонь, плеснул приход Данилова, о котором шепчутся сейчас в каждой избе. Что в селе появились большевистские листовки и что он, Карл Иванович, думал, что их принес Данилов, но потом оказалось, что это не так. Привез их старик Юдин.
– Я имел на день разговор с этим Юудин об листофка.
– Так.
– Разговариваль по душа, так говорят руски?
– Так-так, – покрякивал Ширпак, как подсадная кряковая.
– Листофка привозил он. Показал ее Кворостоф.
– Так… Кому? – вдруг оживился Ширпак.
– Кворостофф.
– Хворостову?
– Да, да.
– Погоди, – приподнял он ладонь. – Фатей Калистратович!
Хворостов, услышав свое имя, поднял голову, обвел глазами всех, отыскал того, кто его звал. Наконец нашел.
– Фатей Калистратович, ну-ка иди сюда.
Хворостов, увидев учителя, поспешно высвободился из объятий бухгалтера, подошел.
– Садись, – предложил Ширпак, недружелюбно поблескивая очками.
Церковный староста огляделся – сесть было не на что.
– Ничего, я постою.
– Тебе какую листовку показывал Юдин?
– Листовку? – хитрый старик сделал паузу, будто припоминая, а сам лихорадочно думал, чем это ему грозит: сознаваться или не сознаваться. – A-а, листовку! Как же, показывал, Виктор Михайлович, показывал.
Ширпак зло сузил глаза.
– Ну и куда ты ее дел?
– Куда ее дел?.. А обратно отдал ему и велел сжечь, сразу же сжечь. Там такая пакостная была листовка, даже мараться об нее было муторно.
– Муторно, говоришь?
– Ага, Виктор Михайлович. Мразь какая-то.
– А почему ты мне не сказал о ней? – рыжая копна тяжелых жирных волос надвинулась на лоб – Ширпак поднял брови.
– Почему не сказал? Запамятовал. Делов много по хозяйству, и из головы вышибло, – А сам, быстро трезвея, думал: «Вот влип так влип с этим дуралеем. Пожалел его, дурака, теперь не расхлебаешь. Зря признался ему про листовку, сказать бы – не знаю, не видел».
– Вышибло? Погоди, еще не так вышибет. Ладно, иди.
– Что вы, Виктор Михайлович, нешто я с умыслом. По глупости по своей, по скудоумию.
К их разговору начали прислушиваться, немец толкнул коленом Ширпака. Тот махнул рукой на Хворостова.
– Ладно, иди. Потом поговорим.
Немец с учителем поднялись и перешли в соседнюю комнату.
– Ну дальше?
– Сейчас эта листофка у Боркофа.
– У Андрюшки?
Ширпак удивленно пожал плечами: туберкулезник, которому осталось жить, может быть, с год – не больше, и вдруг занимается политикой!
– Боркоф должен знайт, где есть большевик Данилоф. Надо следийт, куда он ходит, с кем… как это говорит? Якшайтся. Арестовайт его нельзя. Надо смотрейт тихо.
– Правильно…
А в большой комнате завели граммофон с огромной расписной трубой, сельская знать развлекалась – прискакивала в такт визгливому «краковяку». В центре внимания была Маргарита Марковна. С ней наперебой танцевало все мужское общество. Не веселились только двое – церковный староста Фатей Калистратович Хворостов, напуганный разговором с Ширпаком, да немец Карл, озабоченный своими делами агента уездной контрразведки.
Отец Евгений, изрядно выпивший и давно уже сеявший ризу, танцевал больше всех. От его скачков колыхался пол, мигали лампы. Грузное тело его тяжело, но неутомимо крутилось по комнате. Не отставал он и в русской плясовой. Тут все жались по углам – ее дай Бог этакая туша с маху наступит на ногу, калекой оставит на всю жизнь! И когда из граммофонной трубы вместо музыки послышался уже сплошной хрип, отец Евгений топнул напоследок громадным хромовым сапогом и рухнул в кресло рядом с Маргаритой Марковной. Лицо его пылало, из зарослей черной бороды сверкали крупные белые зубы.
– Уф!.. – выдохнул он, как кузнечный мех. – Жарко, голубушка.
Благоухающая учительница повернулась к нему.
– Батюшка, извините, сколько вам лет?
– Для духовных лиц, голубушка, года не имеют значения.
– Меня интересует как раз не духовная сторона, а… ваши способности к танцам. Вам ведь не много лет, правда?
– Много. Когда Господь Бог только еще собирался произвести тебя, голубушка, на свет, я уже заканчивал духовную семинарию.
Серые выразительные глаза Маргариты Марковны лукаво прищурились.
– Вы еще могли бы быть великолепным кавалером, батюшка…
– Греховодница ты, голубушка. – Отец Евгений повернулся к девице, наставительно подняв палец. – Забываешь, что в писании сказано: «Тако да погибнут грешницы от лица божия, а праведницы да возвеселятся».
– Вот мы и веселимся, батюшка. Хоть я и не праведница, но почему же не повеселиться. Вы ведь тоже веселитесь.
– Грешник и я. Но я ближе тебя, голубушка, к Господу Богу, я больше молюсь, и он, всемилостивый, простит мне мои грехи.
Маргарита Марковна, прикрыв ресницами озорной блеск в глазах, будто ненароком на секунду прижавшись пухлой грудью к плечу отца Евгения, капризно шепнула:
– Я домой хочу, батюшка. Может быть, вы меня проводите?
Отец Евгений ухмыльнулся понимающе.
– Поздновато теперь.
– Вы что, тоже боитесь ночью ходить?
– Нет, голубушка, я ничего не боюсь. А поздновато в таком смысле: лет на двадцать бы пораньше – я бы тебя проводил. Ох и проводил бы!..
Оба захохотали. Потом отец Евгений стукнул беззастенчивую девицу согнутым пальцем в лоб.
– Ох и блудня же ты, голубушка…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯГром над Мосихой грянул неожиданно. Он приглушенно прокатился из Заречья по всему селу…
Матвей Субачев и Андрей Полушин, ушедшие к Тищенко после казни дяди Кузьмы, неожиданно появились в селе на третий день пасхи. Ночью они вваливались в компании гулявших крестьян, христосовались, шутили. На вопросы любопытных – почему-де их не видно в селе – отвечали:
– В городе нанялись. А домой приехали на праздник.
Им подносили по стакашку. Они пили, плясали вместе со всеми. А потом Матвей подсаживался к кому-нибудь, спрашивал:
– Дядя Никифор, а где у тебя Митрий?
– Где? Гуляет.
– А в армию не собирается?
– Нет. А что?.. Ты не каркай, а то накаркаешь беду.
– Чего ее накаркивать, ежели она уже подошла. В четверг мобилизация… Два года берут.
Крестьянин хлопал глазами, стараясь вникнуть в смысл услышанного, и думал, верить или не верить. А Матвей шептал:
– Отправляй куда-нибудь Митьку подальше из дому.
Андрей то же самое говорил в другом углу хаты.
После этого они исчезали из компании так же незаметно и шли дальше.
А здесь прекращалось веселье, замолкали песни. Все грудились к столу и обсуждали известия. Кое-кто с сомнением возражал:
– Спьяну, поди, сболтнул, а мы тут чешем затылки.
– Да не пьяный он – я ж с ним разговаривал. Прикидывался.
– Стало быть, специально пришел упредить.
– Парень-то не из брехливых.
– А откуда Матюха-то знает про мобилизацию?
– Они, молодые, ноне все знают.
По пути, где проходили Субачев с Андреем, одна за другой разваливались компании. Крестьяне спешили по домам. Даже те, кто сомневался в правдивости Матвеевых слов, думали: «Лучше отправить куда-нибудь Ванюшку, а то, чем черт не шутит, вдруг парень правду сказал…» И забегали по селу бабы, разыскивая и волоча домой пьяных сыновей…
Матвей с Полушиным возвращались из Заречья уже за полночь. Во многих избах побывали они, и почти в каждой подносили им самогон. И вот они еле брели. Матвей, с усилием поднимая тяжелые веки, бубнил другу:
– Ну, Андрюха, наагитировались мы с тобой. Аркадий бы сейчас увидел своих подпольщиков…
– Тс-с-с…
А по селу уже слышался колесный стук – завтрашние новобранцы покидали село. Многие из них бесчувственно, мешком лежали в телегах, а их отцы, воровато оглядываясь, настегивали лошадей, торопясь скорее свернуть куда-нибудь в проулок, а оттуда на дорогу в степь.
В четверг утром прибыл начальник уездной контрразведки поручик Зырянов с полувзводом солдат.
Минуя волость и сельскую управу, он пустил гнедого рысака, запряженного в дрожки, прямо к дому своего старого друга Виктора Михайловича Ширпака. Едва гнедой заскочил в ограду, как на крыльцо выбежал хозяин. Встряхивая бронзовой шапкой густых волос он дробно простучал вниз по ступенькам.
– Федор Степанович, дорогой, заждался я тебя.
Зырянов сбросил косматую бурку, соскочил на землю.
– Ну, здорово, Виктор. С праздником тебя Христовым.
– Тебя тоже, Федор Степанович. Проходи в квартиру. Коня приберут, я скажу работнику.
А через час гость, умывшийся и переодевшийся с дороги, сидел в кабинете Виктора Михайловича и пил кофе. Комната была небольшая. Здесь стояло два стола: один, круглый – посредине, второй, конторский, на коротких точеных ножках, с тумбами – в простенке, два мягких кресла, диван, большая этажерка с рядами золоченых корешков книг. На рабочем столе лежала стопка тетрадей.
Зырянов, прихлебывая кофе, остановил взгляд на горке учебников и стопке ученических тетрадей. Повеяло давними годами учительства, стало уютно на душе.
– Я иногда, Виктор, вспоминаю нашу юность, вечера после уроков. Помнишь, как мы мечтали? – Зырянов сощурился, улыбнулся. – И вот мечты наши осуществляются: революция свершилась, теперь мы сами у власти. Бог даст, к осени разобьем большевиков, мужик вздохнет. – Он отхлебнул кофе. Потом достал портсигар, закурил. – Ну, рассказывай, откуда Данилов-то появился? Что он тут делает?
– Я тебе писал о моей встрече с ним. Большего установить не удалось. Мои люди обнюхали, что называется, все подворотни в селе, все погреба и дворы – нигде нет. Обшарили окрестные села – Куликово, Макарово, Грамотино – тоже безрезультатно. Как в воду канул.
– Ничего, найдем, – сказал Зырянов. – Вот проведем завтра мобилизацию и займемся им. Под землей найдем. Он где-то здесь. У меня, уже выработался нюх на этих молодчиков, не зря я уж скоро год, как в контрразведке сижу! На днях мои хлопцы двух таких птиц поймали на заимке в Ярках… Пошли кого-нибудь за старшиной.
Ширпак вышел в прихожую и тотчас же вернулся.
– Но дело не только в Данилове, Федор Степанович. В селе появились большевистские листовки.
Зырянов резко отодвинул чашку с кофе, всем корпусом подался к Ширпаху.
– Да?!
– Пока нам известно об одной печатной листовке, но зато с десяток появилось рукописных, видимо, переписанных здесь уже. А может, и из Камня понавезли. Перед пасхой многие ездили в город на базар.
Зырянов с досадой ударил кулаком о стол.
– Даже сюда проникли? Как ни старались мы не выпустить их из города, все-таки проскользнули! – он выскочил из-за стола, начал бегать по комнате.
– Кто привез эту листовку, знаете? – остановился он перед Ширпаком. – Кто? Скажи. Шкуру спущу публично за это, в тюрьме сгною!
– Листовку привез один наш крестьянин. Привез, надо полагать, по своей глупости, ибо он неграмотный. Но у него выпросил ее Борков. Этот – неблагонадежный тип. Всем недоволен. И я думаю, что он поддерживает связь с Даниловым. Не может же Данилов, если он здесь, жить в полной изоляции.
– Завтра после мобилизации сделаем облаву на пашнях, по всем заимкам пошарим. Наверняка он где-то в землянке.
В дверь постучали.
– Да.
Вошел волостной старшина. Поклонился в пояс. На его скуластом обветренном лице кустилась редкая, как у монгола, черная бороденка. Начавший уже отрастать за время службы животик яичком выпирал над кумачовой опояской, перехватывающей рыжий зипун на самых бедрах.
– Здравия желаем, ваше благородие, – не разгибаясь, поздоровался он.
– Здесь нет благородий, – сухо заявил Зырянов, – я социал-революционер и прошу не путать меня с разными монархистами.
– Просим прощения, ваше… тьфу… господин начальник, – начал старшина, а сам с досадой подумал: «Попробуй теперь разберись, кого как называть. Этому, вишь, не поглянулось, что благородием назвали, другого товарищем али гражданином назовешь, тоже норовит тебе за это в рыло заехать. Тьфу ты, господи, прости, дожили…»
– Я пригласил тебя по очень серьезному делу. Сейчас же под роспись оповести всех парней рождения тысяча восемьсот девяносто девятого и девятисотого годов. Завтра утром всем им явиться к сборке с котомками.
– Слушаюсь. Можно идти?
– Погоди. Расквартируй прибывших со мной солдат. Да поставь к таким мужикам, чтобы покормили ребят. Понял?
– Так точно.
– Иди. Вечером принесешь мне списки призывников с росписями.
– Слушаюсь.
И зашагали из избы в избу сидельцы со списками в руках…
Приехавших с Зыряновым солдат старшина расквартировал по зажиточным хозяевам. Достался квартирант и Петру Леонтьичу Юдину. К нему поставили чубатого ефрейтора Петренко. Леонтьич гордился такой честью. Гордился потому, что, наконец, был приравнен к самым богатым людям села. Чтобы не ударить в грязь лицом, Леонтьич зарубил курицу. Сам слазил в подполье, достал холодный бидон с самогонкой. Насте велел надеть лучшее платье и, как в городском шинке, где он бывал еще в молодости, приказал ей подавать на стол. Налил гостю и себе по стакану самогонки.
– Извиняюсь, не знаю, как вас по имени и отчеству…
– Алексей Михайлович, – ответил Петренко, не сводя глаз с Насти.
– Выпьем, Лексей Михайлович, за… («За что же сейчас пьют?» – растерялся на секунду Леонтьич)… за ваше здоровье, Лексей Михайлович.
– Давай, хозяин, выпьем. – Петренко махом выхлебнул стакан и единственной в доме вилкой, тщательно вычищенной для такого гостя, полез в миску с солеными огурцами.
– Вы, Лексей Михайлович, курятинки вот отведайте. Хорошая курочка, – предлагал Леонтьич, забывая сам закусить.
После второго стакана Леонтьич почувствовал, что начал сильно пьянеть.
– Извиняюсь, Лексей Михайлович, – заплетающимся языком дребезжал он над ухом гостя, – интересуюсь узнать, откеда будете родом. Вижу, что вы, как образованный человек…
Петренко не слушал. Он уплетал курицу и не спускал масленых глаз с хозяйской дочки.
Настя была не в духе.
А основания для этого у нее были – она ожидала расправы отца. До вчерашнего дня она не думала, что Кирюха Хворостов без ее согласия зашлет сватов. Еще позавчера, когда он увязался с игрищ проводить ее и сказал: «Брось, Настя, выкобениваться, все одно сватов пришлю», – она не поверила, ответила: «Не всяк жених, что посватается». И вот вчера он прислал. Едва Настя увидела подвыпивших сватов, не задумываясь кинулась под навес и спустила с цепи свирепого волкодава. Почуяв свободу, кобель громадными скачками сделал круг по двору, и только сваты открыли калитку – он тут как тут. Те с визгом шарахнулись обратно. Несколько минут они стояли за оградой. Пытались стучать кольцом калитки, но им отвечало только рычание. Поняв, что кобель спущен с цепи неспроста, сваты, оскорбленные до глубины души, отправились восвояси. Не сегодня завтра отец непременно узнает об этом, и тогда не миновать Насте быть битой чересседельником – отец вспыльчив. Тяжело на душе у Насти. А тут еще квартирант глаза лупит…
– Садитесь с нами, Настя, – сытно икнув, пригласил Петренко. – Выпейте немного.
– Нет, ей нельзя, – с трудом открывая глаза, вступился Леонтьич, – она еще девка.
– Ну и что? Немножечко можно. Ради меня.
– A-а! Ради гостя… ради такого гостя можно все… это можно. Садись, Настя, я велю. Выпей с гостем.
Из кухни высунула голову жена.
– Это уж ни к чему, отец, дочерю приучать к этакому зелью.
– Цыц ты. Я велю. Раз я велю – стало быть, можно.
Настя присела на краешек табурета.
– Вы сюда вот, ко мне рядышком, – подвинулся на лавке гость.
– Нет, спасибо, я здесь. – Она, закрыв глаза, пригубила стакан, сморщилась, замахала рукой и выбежала в кухню.
– Не может она, Лексей Михайлович, вишь, молодая еще, необъезженная…
Через час старик опьянел окончательно, сполз под лавку и захрапел…
Настя сидела на завалинке в ограде и думала о Фильке, который томится где-то в тюрьме, о своей разнесчастной судьбе, о противном мордатом Кирюхе. Губы у нее вздрагивали, она готова была расплакаться.
В сенях скрипнула половица, кто-то вышел во двор – наверное, мать ее ищет. Но шаги тяжелые, не материны. Глянула – перед ней стоит квартирант. Пьяненькие глазки, самодовольная ухмылка. Он грузно сел рядом и бесцеремонно обхватил Настю. Настя изо всей силы толкнула его. От неожиданности он потерял равновесие и повалился на завалинку.
Настя вскочила и, как кошка, приготовилась кинуться на него, выцарапать глаза.
– Вон какая ты, оказывается.
– Да, такая. Сел, так сиди, не лапай.
Петренко удивленно таращил пьяные глаза, потом примирительно улыбнулся.
– Садись, Настенька, я пошутил.
– Нечего мне сидеть.
– Да ну, садись, – попросил он. – Я говорю, что пошутил. Больше не буду. Посидим, поговорим.
Настя недоверчиво посмотрела на посмирневшего вдруг квартиранта, присела. Петренко помолчал, думая с чего бы начать разговор. Спросил:
– У тебя, наверное, жених есть?
– Есть, – сухо ответила Настя.
– Где же он?
– Где… В армии.
– Стало быть, такой же служивый, как и я?
– Нет, не такой.
– Как не такой? – насторожился Петренко. – Он у красных?
– Нет. Но он к незнакомым девкам не лезет.
Петренко долго еще о чем-то говорил, но Настя его не слушала. Наконец он выдохся, замолчал. Настя хотела уже идти ложиться спать, но в это время за плетнем послышались чьи-то осторожные шаги. Петренко поднял голову, вопросительно глянул на Настю. Та неопределенно пожала плечами. Петренко встал, заглянул через плетень. К воротам, согнувшись, кралась черная фигура с котелком, из которого торчал черенок кисти (это сразу заметил Петренко). «Большевик, – мелькнула у него догадка, – листовки расклеивает, сволочь». Он протянул руку к бедру, но тут же вспомнил, что кобуру с наганом оставил в избе. Бежать за ним было некогда. «Все равно не уйдет!» От восторга у него сперло дыхание – такой возможности отличиться больше не предоставится! Не раздумывая Петренко прыгнул через плетень. От удара его каблуков о землю фигура вздрогнула, резко обернулась.
– Стой, сволочь! Руки вверх! – скомандовал Петренко, и в то же мгновение на его голову обрушился увесистый лагун. В глазах что-то сверкнуло и… очнулся он под плетнем, мокрый. Настя своим платком вытирала ему волосы, лицо, шею. Петренко сел.
– Где он?
– Кто? – шепотом спросила Настя.
– Да этот, большевик с листовками.
Настя растерянно захлопала глазами.
– А я не знаю, – пролепетала она, – я никого не видела, никакого большевика.
Петренко вскочил, побежал в избу, впотьмах набросил через плечо шашку, схватил винтовку. «Догнать, разыскать», – колотилась мысль, и он быстро, как по учебной тревоге, заседлал коня. А через пятнадцать минут Петренко стоял в комнате Ширпака, и Зырянов в который уже раз принимался рассматривать огромную шишку на голове у Петренко.
– Мда-а… – всякий раз произносил он.
– Удар был нанесен деревянным предметом, Федор Степанович, – говорил Ширпак, заглядывая через плечо Зырянова. – Видишь, кожа, не рассечена.
– Вижу, – коротко бросал начальник контрразведки. – Как же ты, Петренко, упустил его?
– Понимаете, господин начальник, нога у меня подвернулась, когда я прыгнул. Не нога бы, он от меня не ушел, – оправдывался Петренко
