Текст книги "Солона ты, земля!"

Автор книги: Георгий Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 72 (всего у книги 88 страниц)

7

Госпиталь назывался полевым походным – ППГ, хотя, был не на колесах и размещался не в поле. Легкораненые жили в пустых классах старой школы, вместо кроватей на полу навалена солома, вместо простыней брошены шинели, а там, где должны быть подушки, лежали вещ-мешки. Здесь только спали. Весь же день обитатели госпиталя проводили в ограде или бродили по улицам поселка. И только в так называемой комсоставской палате, под вторую была отведена бывшая учительская, стояло несколько топчанов, покрытых серыми суконными одеялами.

Здесь вторую неделю находился «на излечении», раненный в левое плечо, лейтенант Юрий Колыгин. Кость у него не была задета, пуля прошла ниже плечевого сустава навылет. Все лечение заключалось в регулярных перевязках, в остальном же рана была полностью предоставлена молодому организму.

За девять месяцев службы в армии Юрий впервые жил по-домашнему, свободно. Впервые он мог, не испрашивая ни у кого разрешения, пойти куда хотел, мог заниматься, чем его душе было угодно. Чаще всего он уходил к Волге, садился на песчаный берег и думал об Але.

Он чуть ли ни наизусть знал каждое ее письмо и все-таки время от времени доставал их из полевой сумки и перечитывал снова. Письма были объемистые и подробные. Сначала она писала лишь о танцах, на которые они ходили с Наташей Обуховой в районный Дом культуры, о своих нехитрых девичьих новостях да о письмах с фронта ребят-соклассников. За последнее же время из Барнаула ее письма все больше и больше заполнялись рассуждениями о жизни. Эти письма особенно любил перечитывать Юра.

«…Теперь я, Юра, уже не землекоп, – писала она в одном из последних писем. – Всю нашу бригаду перевели в каменщики. Жаль, что нельзя написать, что мы строим. Но ты должен догадываться сам. Мы работаем для фронта. Теперь я уже устаю совсем мало. Даже обидно.

И еще, Юрочка, новость: меня избрали групкомсоргом бригады. Ночью проснусь и думаю: а что же должен делать групкомсорг?! А потом девочки сами подсказали. Надо, говорят, прежде всего навести порядок в своем бараке, чтобы никакие парни к нам не ходили. И вот тут-то и началось! Мы – свое, а те – свое. Девочки говорят мне, иди к парторгу ЦК, к тому самому в кожанке, о котором я тебе писала, что он встречал нас на вокзале. И я пошла. Страху столько натерпелась! А он оказался очень душевным человеком. Выслушал меня, потом долго расспрашивал о работе, о людях нашей бригады, о настроении. А глаза у него – ну, точно, как у папы моего – такие хорошие и понимающие все без слов. Мне даже захотелось заплакать. Но я крепилась. А он потом, когда уже поговорили, достал из кармана конфетку в бумажке с шоколадйой начинкой и подает мне, на, говорит, дочка. И вот уж тут, Юра, у меня слезы сами закапали. Я не хочу плакать, а они капают и капают. Сижу, как дура, и плачу, глядя на эту конфетку – целый год я не видела таких конфет. А он молчит сидит, а глаза у него добрые-добрые и тоже грустные. Потом эту конфетку мы съели с Наташей напополам. Потом пришли к нам какие-то люди, провели собрание, на котором все постановили, чтобы парней больше не пускать – и вообще, в бараке установить дежурство и порядок…»

И дальше:

«…Юронька, мне кажется, что мы с тобой так давно не виделись, что будто прошла целая вечность, что и школа и ты – все это было лишь во сне и то давным-давно. Я все чаще и чаще ловлю себя на мысли, что думаю о тебе как– то уж очень отвлеченно, как о человеке не существующем, которого я придумала сама. И мне порой становится страшно за тебя – почему же я так думаю о тебе? Но потом приходит от тебя письмо, и я вижу твой почерк, читаю слова, написанные тобой, и начинаю опять верить, что все это было, все это на самом деле.

Юрочка, ты, пожалуйста, береги себя там на фронте. Ведь если тебя убьют, я в тот же день повешусь, я не переживу. Жить мне тогда незачем. Ты это так и знай…»

Юра развернул письмо, побежал глазами по строкам.

«…после этого парни не стали заглядывать к нам в барак, но зато теперь девчата стали уходить куда-то. Ну и шут с ними. Мы вовсе не обязаны оберегать каждую из них. Как хотят, так пусть и живут… Вчера Зинка пришла в барак под утро вся избитая, в слезах. Второй день она уже не встает с постели. Вызывали для нее врача…»

Юра достал последнее письмо, которое ему передали уже раненному, перелистнул страничку.

«…Зинка ходит хмурая, ни с кем не разговаривает. А сейчас вот только что подошла ко мне, спросила: «Своему пишешь? Больно часто, говорит, ты ему пишешь. Навязчивых парни не любят». А я ей отвечаю: «Юра любит часто получать от меня письма и сам часто пишет». А она говорит: «Дурачки вы оба. О чем можно через день писать друг другу?» Долго смотрела, как я пишу тебе письмо, потом сказала «чудно!» и отошла. Ты понимаешь, Юрочка, в ней пробуждается совесть. Не веришь?..»

8

В госпитале Юра пробыл два месяца. Але написал, что его перевели в другую часть, поэтому номер полевой почты сменился. Перед выпиской сообщил, что скоро опять перейдет в новую часть и что адрес вышлет.

И вот он в новой дивизии. Командир полка, тылы которого размещались в деревне Песковатке в двух десятках километров западнее Самофаловки, под которой Юра был ранен, встретил пополнение комсостава обрадованно. Никаких положенных уставом рапортов слушать не стал. Пригласил сесть, налил чаю и стал расспрашивать, кто из четырех лейтенантов где воевал, где был в госпитале. Майор был уже в годах, не по-военному добродушен и разговорчив. У него была интеллигентная, правильная, литературная речь и даже, как показалось Юрию, с учительским четким выговором. Позже он узнал, что майор Мерзляков до войны был доцентом в университете.

– Значит, разведчиков среди вас нет? – переспрашивал он. – А нам нужны сейчас два командира во взвод полковой разведки. – Он прихлебывал чай, посматривал из-под густых рыжеватых бровей на лейтенантов и, казалось, прикидывал, кто из них четверых на что способен. – Вот вы, лейтенант Колыгин, не хотели бы переквалифицироваться в разведчика?

Юра рывком подобрал под столом ноги, но майор закивал головой:

– Сидите, сидите… Там, правда, очень опасно, но и весьма интересно.

– Если надо и если я смогу, я готов, – ответил Юрий.

– Дело-то не в том, милый, что надо, а в том, что тогда из человека будет хороший разведчик, когда он сам хочет этого. В разведчики идут только добровольно.

– Я согласен, товарищ майор. Даже с удовольствием пойду.

– Ну, вот и договорились, – улыбнулся командир полка.

Вторым пошел младший лейтенант Миргасимов, высокий, длинношеий сутуловатый, точно только что вылупившийся из яичка гусенок.

– Два командира в один взвод надо знаете почему? – спросил майор. – Никогда весь взвод не ходит одновременно на задание, а ходит группами. Поэтому лучше, чтобы каждую группу возглавлял средний командир…

Штаб полка размещался неподалеку от Песковатки, в балке Короткой. Разведчики жили рядом в трех землянках, вырытых на склоне балки.

Восемь чубатых парней с черными финками на ремнях даже не пошевелились при появлении лейтенантов. Но уже через несколько минут от их подчеркнутого равнодушия ничего не осталось. Несмотря на их хмурый и диковатый вид, они оказались очень душевными ребятами.

Иван Савин, широкоскулый белобрысый здоровяк с расстегнутым воротом гимнастерки, толкнул локтем сидевшего рядом на лежанке сержанта:

– Кольк, сбегай на кухню, возьми у жирного борова что-нибудь повкуснее лейтенантам. В тылу, там жратва известно какая.

Вскоре на печурке, смастеренной из двух патронных цинок, разогревались мясные консервы. Разведчик с кудрявым чубом – кубанский казак Иван Скрипченко достал из-под изголовья лежанки фляжку, тряхнул над ухом.

– По стопочке подать? – хитро улыбнулся он.

Юра покачал головой.

– Не пью.

Скрипченко повернулся к младшему лейтенанту. Тот улыбнулся и тоже покачал головой.

Иван поджал губы.

– С одной стороны плохо, что не пьете совсем, а с другой стороны – хорошо, что не пьяницы. Выпивший разведчик – уже не разведчик, просто мишень с требухой внутри…

Юрий и раньше слышал, что разведчики живут в армии по своим неписаным законам и обычаям. Долго в этот день посвящали ребята новых лейтенантов в свою жизнь. Причем почему-то все, что они говорили, было смешно и почти ни одного случая страшного.

– Вот однажды, – Савин бесцеремонно подталкивал локтем Юрия, – мы напоролись на немецкий танк. Ну и смеху было! Он же может стрелять не ближе как на полсотни метров. А мы очутились у него под самым носом. А снег глубокий. Хочет задавить нас гусеницами, а мы от него на четвереньках по насту, а он пурхается в снегу, как черепаха. Далеко не отползаем и близко не допускаем. Он от нас начнет пятиться, чтобы пулеметом взять, а мы за ним. Должно, не меньше часа кружились, пока танкистам не надоело. Плюнули они, развернулись и поехали.

– А ты видел, как они плюнули? – поинтересовался сержант.

– Кто?

– Танкисты.

– A-а. Наверное, плюнули, раз им надоело. А мы сидели в воронке и хохотали… А еще был такой случай…

Юрий слушал, глядел в их простодушные» бесхитростные лица и не замечал в них ничего особенного. Может, единственное, что отличает разведчиков от всех остальных бойцов Красной Армии, так это совсем невоенное отношение к командирам, отсутствие внутри взвода всяких субординаций. А в Юре и в самом было много еще от «гражданки», может быть, поэтому его и ничего не шокировало.

Назавтра Иван Савин, как самый опытный во взводе, повел лейтенантов знакомиться со своим и немецким передним краем. Целый день лазили по траншеям, освоились с командирами рот, с комбатами, показал Иван, где у немцев стоят пулеметы, где какие блиндажи, где удобнее всего брать «языка», объяснил почему.

А через несколько дней в полк начало прибывать пополнение. В штабе поговаривали, что, наверное, готовится «большой сабантуй» – какая-то операция, иначе для принятия пополнения отвели бы во второй эшелон. Все помнили слова Сталина, сказанные в докладе по случаю двадцать пятой годовщины Октября: «Будет и на нашей улице праздник!» Никто ничего толком не знал, но по всему, по неприметным, только интуицией улавливаемым признакам, чувствовалось приближение каких-то больших событий.

Прибывало пополнение – командир полка брал с собой лейтенанта Колыгина, тот прихватывал Ивана Савина и отправлялись они выбирать разведчиков. Иван был особенно придирчив. Из двух-трех сотен подходящими оказывались не более трех-четырех человек.

И вот однажды, когда лейтенант проходил вдоль выстроенного в одну шеренгу очередного пополнения, раздался обрадованный вскрик:

– Юра!

Нарушая строй, к нему кинулся боец в новой шинели, перетянутой брезентовым ремнем. И только тут, рядом, Юрий узнал.

– Валька!

Так на одной из бесчисленных фронтовых дорог встретились закадычные друзья Юрий Колыгин и Валька Мурашкин, король школьных свистунов.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ1

В эту ночь никто не сомкнул глаз. Все ждали утра.

Только что по подразделениям были прочитаны приказ комкора и обращение военного совета Юго-Западного фронта о генеральном наступлении. Сидят танкисты кучками у костров, греют руки и молчат – у каждого свои думы.

Ждут рассвета. От костра к костру ходит заместитель командира части, высокий, плечистый, в меховом– комбинезоне, со шрамом наискось лба, чуть повыше переносья. Майор, как всегда, малоразговорчив, только глаза карие, широко расставленные, немного навыкате, сегодня больше обычного внимательны и веселы – искрятся лучиками, словно он вот-вот собирается сказать что-то озорное и очень важное, отчего сразу спадет напряжение. Но ничего не говорит майор Новокшонов. Он присаживается к костру, так же, как все, протягивает руки к бойкому пламени от горящей мазутной ветоши, посматривает на танкистов, будто спрашивает: «Ну, чего носы повесили? Первый раз? что ли нам в бой идти…» Посматривает и молчит. А у танкистов почему-то сразу начинают светлеть лица – в самом деле, не первый же бой! И веселее смотрят глаза на майора, проворнее идет кисет по рукам. Все закуривают. Закуривает и замполит из того же кисета. Кто-то говорит:

– Снег нынче пал на сырую землю! Урожай на будущий год будет хороший.

– Сейчас бы на тракторе поработать, попахать бы. Уж так соскучился, аж руки зудятся!..

И потек разговор неторопливый, мечтательный о земле, о хлебе, о женах и детишках – потек крохотным извилистым ручейком, с каждой минутой наполняясь приятными воспоминаниями и все дальше удаляясь от дум о войне, о смерти.

Перед боем всегда страшно, всегда тяжкие мысли лезут в голову, всегда смерть маячит перед глазами. И никогда не верь, дорогой читатель, тому, кто говорит, что он не испытывал страха в бою, что привык ходить рядом со смертью и она уже не пугает его. Вздор. Таких людей не бывает. Страх испытывает каждый, но каждый по-разному реагирует на него. У одного глаза лезут на лоб, другой зажимает этот страх тормозами своей воли и не дает ему выплеснуться наружу. Знакомо это чувство было и Сергею Новокшонову. Но с ним в такие минуты происходило то, что бывает с людьми сильного характера, которые, часто рискуя своей жизнью и попадая в безвыходное положение, не то что свыкаются с этим, нет, а всем своим существом осознают, что ни волнения, ни переживания не спасут – спасет только напряжение всех сил, спасет внутренняя собранность.

Бойцам же казалось, что их комиссар совершенно лишен чувства страха, и каждый старался при нем не выдать своего. Поэтому, когда он присаживался к костру, танкисты как-то невольно взбадривались, оживлялись. Каждому хотелось выглядеть перед этим человеком таким же бесстрашным, как и он. А он шел от костра к костру и молча, по-даниловски тепло смотрел людям в глаза и словно извлекал из их же душ запрятанную там уверенность.

– Товарищ комиссар, – по привычке обращались к нему танкисты, хотя уже месяц как комиссары в армии упразднены, – неужели завтра будет тот самый «праздник на нашей улице», о котором говорил Сталин?

Майор Новокшонов чуть улыбался, пожимал плечами. Он не подтверждал этой догадки, но и не отвергал ее. А когда уходил от костра, то все были твердо уверены, что это именно так – умел замполит говорить с людьми, когда нужно, без слов. А словами сказать сейчас об этом он не имел права, хотя знал, что именно это наступление имел в виду Сталин.

3 ноября майор Новокшонов присутствовал на совещании в штабе своей пятой танковой армии, которое проводил представитель Ставки генерал армии Жуков и командующий фронтом генерал-лейтенант Ватутин. На совещании были только командиры корпусов и дивизий, но Новокшонова с его командиром пригласили потому, что их часть будет выполнять особо важную задачу в этом наступлении и для ориентировки они обязаны знать общий план действий. А действия предстояли грандиозные. Три фронта – Юго-Западный, Донской и Сталинградский – с 19-го ноября начинают наступление с общей задачей окружить Шестую и Четвертую танковую армии немцев в составе 35 пехотных,

5 танковых, 4 моторизованных, 4 кавалерийских дивизий и трех бригад – всего 50 дивизий, Сталинградский фронт из района межозерья Цаца и Барманцак (южнее Сталинграда) должен наступать на северо-запад; Юго-Западный фронт и Донской – из района Верхне-Фоминской и Клетской – на юго-восток. На станции Кривомузгинской (юго-восточнее Калача) войска всех трех фронтов должны встретиться и завершить окружение немецкой армии. Но майор Новокшонов сейчас не мог сказать всего этого своим танкистам. Он переходил от костра к костру, проверяя настроение водителей и стрелков. Во рту от табачного дыма было горько, но возле каждого костра он неизменно брал кисет и снова закуривал. Звенело в голове – после ранения вообще шум в ней не прекращался, а от стольких самокруток еще усилился.

Густой, как молозиво, туман опустился на степь. Побеленные танки растворились в нем, словно окунулись в этот раствор. Майор Новокшонов все еще прохаживался между замаскированными машинами, то и дело поглядывая на часы – с минуты на минуту должна начаться артподготовка.

Насторожились, напряглись танкисты. Легкий морозец пощипывал лицо, но этого никто не замечал, все смотрели на юг – туда, где за туманом скрывалась линия фронта и где сегодня должна разгореться битва.

Сергей думал о предстоящем прорыве обороны противника, о рейде, который должен совершить их танковый корпус по немецким тылам… Танковый корпус! Как это внушительно звучит. А ведь ровно год назад при обороне Москвы

о таких танковых соединениях и представления не имели. Были лишь танковые батальоны да несколько бригад. А сейчас? А сейчас по меньшей мере двадцать шесть корпусов, если считать порядковый номер их корпуса последним!.. И вообще многое уже изменилось за этот год, армия стала неузнаваемой…

Вдруг сзади раздался шипящий свист, вспыхнуло небо, с фырчанием понеслись над головой мины – это первый сигнальный залп «Катюш». И не успели еще, наверное, мины долететь до немецких траншей, как вздрогнула земля, загудела, небо озарилось ослепительными мигающими вспышками – началась канонада. Спереди, сзади, с боков, надрывая барабанные перепонки, ревели тысячи орудий, выбрасывая из своих зевластых жерл нескончаемый поток снарядов. Над головами танкистов кишмя кишели мины и снаряды – слышно было, как они упруго буравили воздух, торопливо, как утки на перелете, посвистывали, уносясь вдаль. Сергей затаил дыхание, с упоением вслушиваясь в рев пушек. По спине пробежала дрожь.

Грохот кругом нарастает, усиливается, и кажется, вот он уже достиг предельного напряжения и должен сейчас оборваться. Но он не обрывается. Пять… десять минут. Полчаса сотрясается земля… Сорок минут! От раскаленных снарядов и орудийных стволов, от порохового дыма потеплело в степи, почернел снег, ощетинился, как на солнцепеке весной.

В 8 часов 50 минут свист снарядов заметно стих, унялась дрожь земли под ногами, хотя пальба не прекратилась – артиллеристы перенесли огонь своих батарей в глубину немецкой обороны, траектория полета снарядов увеличилась. Еле слышно донеслось далекое «а-а-а!» – все шесть пехотных дивизий армии поднялись в атаку.

До середины дня не смолкали орудия. Такой артподготовки Сергей никогда еще не видел. Да не только Сергей – такой канонады еще не знала история войн. Трудно вообразить, что стало теперь с немецкой обороной – живого места, наверное, не осталось. Сергей напряг слух. Долетел приглушенный расстоянием стрекот пулеметов и автоматов. Немцы, видимо, все-таки сопротивлялись упорно, ни за что не хотели покидать обжитых блиндажей.

А артиллерия била, била не замолкая.

Наконец получен приказ ввести в бой танковые бригады обоих корпусов. Через несколько минут бронированная армада с ходу навалилась на немецкие укрепления, смяла их, прорвала глубокоэшелонированную оборону противника и устремилась на юг. В брешь развернутым строем ворвался восьмой кавалерийский корпус и вместе с пехотой стал добивать остатки немецких и румынских частей и соединений, державших здесь оборону.

А танки мчались на юг неудержимо, как огненная лавина по склону вулкана…

Но короток ноябрьский день, и глубоки балки в донских степях. Все чаще и чаще приходилось вытаскивать застрявшие машины. И, видимо, опомнилось немецкое командование – то и дело танкистов встречает дружный огонь.

На рассвете 20-го ноября ворвались в поселок Перелазовский. В течение нескольких минут Первая румынская танковая дивизия была разгромлена, захвачен штаб Пятого армейского корпуса. Атака была настолько стремительной, что майор Новокшонов, первым вбежавший в здание школы, где размещался штаб, застал разложенные на столах бумаги, открытые шкафы, сейфы с ключами в дверцах, а на вешалках – мундиры и шинели штабистов.

– Выставить охрану! – приказал он подбежавшему командиру роты. И тут же по рации сообщил в штаб своего корпуса о захвате документов.

Из Перелазовского танкисты повернули на юго-запад, навстречу войскам Сталинградского фронта. Весь день и всю ночь двигались без остановки. И только 21-го немецкое командование смогло выставить навстречу 26-му корпусу Третью моторизованную дивизию. Но и это не остановило движения. Не выдержав натиска танкистов, враг бежал к Дону.

Ночью в часть Сергея Новокшонова, шедшую головным отрядом, прибыл командир корпуса генерал-майор Родин. Обстановка осложнялась – впереди был Дон и новые укрепления на его левом берегу. Комкор при свете карманного фонарика расстелил на лобовом скосе своего танка карту. Командир усиленного отряда и Сергей склонились над ней вместе с генералом.

– По данным разведки, – сказал комкор, – вот этот мост в районе Калача остался единственным невзорванным.

Надо его захватить. Иначе – мы надолго задержим переправу машин через Дон. – Он посмотрел на командира, на его заместителя. – Это ваша главная задача.

Подполковник и майор переглянулись.

– Возьмем. С ходу возьмем мост.

Когда шагали к своим машинам, командир вдруг сказал:

– У меня появилась оригинальная мысль, Сергей Григорьевич. Знаешь, какая? Сейчас остатки немецких танковых частей стягиваются на левый берег. Построимся и мы в походную колонну, включим фары…

Замполит даже сбился с ноги.

– Мысль дерзкая, Григорий Николаевич. Очень дерзкая и хорошая. Вряд ли немцы остановят нас. За своих примут…

Так и вышло. В три часа ночи колонна беспрепятственно миновала оборону немцев и направилась к переправе. В шесть утра танкисты подошли к мосту. Три роты машин Сергей провел на левый берег и оттуда дал сигнал ракетой. Перебив охрану моста, усиленный отряд занял круговую оборону.

Немцам мост был нужен, как утопающему спасательный круг, и они навалились на танковую часть всей своей техникой и живой силой. Но прорваться так и не смогли. В середине дня подошли основные силы 26-го корпуса, враг был разбит. Танковые колонны Юго-Западного фронта устремились дальше, к Калачу.

А в это время командующий Сталинградским фронтом генерал-полковник Еременко по прямому проводу докладывал Ставке Верховного Главнокомандующего, что части четвертого механизированного корпуса вышли в район поселка Советский и ведут бой за станцию Кривомузгинскую. Вечером того же дня позвонил Сталин. Командующий встал, привычно пробежал пальцами по застегнутым пуговицам кителя, замер, прижав трубку к уху.

– Я вас слушаю.

Из наушника донесся неторопливый глухой голос:

– Это правда, товарищ Еременко, что ваши войска заняли Кривомузгинскую?

– Так точно, товарищ Верховный Главнокомандующий!

– Это очень хорошо! Завтра вам следует соединиться с Юго-Западным фронтом, войска которого подошли к Калачу.

– Слушаюсь!.. Имею сведения, товарищ Верховный Главнокомандующий, что Паулюс перебрасывает из-под Сталинграда к Калачу и Советскому двадцать четвертую и шестнадцатую танковые дивизии.

– Это не должно помешать успешному завершению операции. Примите все меры.

– Слушаюсь!

– Желаю успеха…