Текст книги "Солона ты, земля!"

Автор книги: Георгий Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 88 страниц)

Зал молчал.

Осужденных, толкая в спину, провели быстро по амвону за судейский стол и они исчезли в царских дверях.

Настю почти на руках вынесли на свежий воздух. Подбежал Леонтьич.

– Настенька, что ты, моя голубушка? Не убивайся так. Пойду сейчас к Степану, скажу ему… Он же племяш мой.

– Как – племяш? – встрепенулась Настя, в глазах y нее промелькнула надежда. – Это тот самый, потерянный? Боже мой! Лучше б он так и был потерянным… Пойдем к нему, упадем в ноги, вымолим…

Попасть к судьям было не так-то просто. Дом, в котором они расположились (не в штабе), охранялся усиленно. Охранялся и дом, и амбар. Но Леонтьич пробился к племяшу – доказал охране, что он родственник, пропустили. И он сразу же в голос:

– Степа, как же это так. Зять ведь…

– Какой зять? – оторопел Сладких.

– Филька-то Кочетов, которого ты сегодня осудил-то, зять он мне. Насти, моей дочери, муж он. Хоть и не венчанный. Да кто сейчас, где будет венчать. В сельсовете расписались – вот и всё. Дите у них будет. Как же без отца-то, Степа?

– Погоди, ты не торопись. Это какой из них? Это тот, который последний?

– Тот, тот, которого последнего ты допрашивал, Филипп… Филька – мы его по-простому зовем. Так вот он – зять мой. Понял?

– Ну, и что ты хочешь? Чтоб я отменил приговор? Не могу… Надо было раньше. Хотя это тоже не помогло бы. Не изменило бы суть дела. А теперь – тем более. Теперь я – никто. Теперь меня каждый часовой пошлет по матушке.

Понял? Слушай меня внимательно. У меня власть там, когда я за красным столом. А вылез из-за стола – я никто. Такой же, как все. Понял, дядя?.. Запомни одно: революция беспощадна! Дядя, не я судил. Революция судила. Мы – кто? Мы – революционный трибунал. Революционный! Понял?.. Так что иди, дядя, иди. Ничем я тебе помочь не смогу. Не в моей это власти теперь… Ночью сегодня приговор приведут в исполнение…

* * *

Несмотря на начавшуюся слякоть и непогоду, Настя Юдина каждый вечер ходит за деревню к одинокой сосне, что невдалеке от грамотинской дороги – здесь высится небольшой обложенный пожелтевшим дерном холмик. Придет Настя, сядет и долго-долго смотрит затуманенным взглядом вдаль. Здесь, у заброшенной всеми сосны, расстрелян и зарыт Филька – бесшабашный парень-забулдыга, отец будущего Настиного ребенка…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ1

Зима наступала напористо. Природа нахмурилась. Растрепанные березы и почерневшие, взъерошенные сосны были унылы и неприветливы. Грязные лохмотья туч низко проносились над головами. С утра до ночи они куда-то торопились, бороздя верхушки деревьев. И не было им, этим извечным скитальцам небес, казалось, ни конца и ни края. Поминутно они трясли над землей мелкое холодное сеево дождя.

– Лей не лей, все одно надеть нечего, – отшучивались партизаны.

В седьмом полку настроение было пасмурное. Партизаны уже не ругались и тем более давно не острили по адресу небесной канцелярии. Это был плохой признак. Аркадий Николаевич подшевелил коня и на легкой рыси поехал вдоль колонны. Он всматривался в лица партизан и видел усталость в глазах, тоску по теплому сухому углу, по миске горячих щей.

В хвосте второго батальона Аркадий Николаевич заметил семенившего Юдина. Придержал коня.

– Как, Петр Леонтьевич, воюешь? – спросил он земляка.

Леонтьич, всю дорогу норовивший попасть в ритм колонны и идти в ногу с шагавшим впереди парнем, окончательно сбился, наступил ему на пятку, но тут же мгновенно отпрыгнул в сторону, ибо у парня, шагавшего впереди, уже давно лопнуло терпенье и Леонтьич боялся теперь возмездия.

И действительно, парень грозно обернулся, сжимая кулаки. Но, заметив комиссара, опустил руки, яростно засопел и отвернулся. Леонтьич как ни в чем не бывало снизу вверх посмотрел на Данилова.

– Здоровьичко-то? Ничего здоровье, Аркадий Николаевич. Слава Богу, – ответил он.

Партизаны начали оглядываться, заулыбались:

– Тебе про Фому, а ты про Ерему…

– Чего?

– Комиссар спрашивает, как воюешь, а ты: «Ничего-о здоровье…»

– Носишься со своим здоровьем.

– Он ежели еще раз наступит мне на пятки, я ему сразу испорчу это здоровье…

Леонтьич сделал вид, что не расслышал угрозы, опять взглянул на Данилова – уж больно он был польщен, что комиссар полка заговорил именно с ним, а не с кем-либо другим.

– Ты, Аркадий Николаевич, спрашиваешь про то, как воюю, а я не расслышал – про здоровье тебе… А воюю ничего. Вот винтовкой разжился.

Кто-то из середины батальона звонко засмеялся:

– Разжился бы ты, ежели б не командир полка.

Старик не вытерпел, огрызнулся:

– Заслужи, чтобы командир полка тебе винтовку дал!

Данилов обратился ко всем:

– Как, товарищи, настроение?

За всех ответил опять Леонтьич:

– Ежели по-нашему сказать, по-мужицки, то хреново. А как по-вашему, Аркадий Николаевич, по-антилегентному – не знаю. Партизаны улыбались, поглядывая на комиссара.

– На печи дома лучше сидеть? – тоже улыбнулся Данилов. – Там тепло и не каплет.

Юдин сморщил лицо.

– Не-е, Аркадий Николаевич, – погрозил он ему пальцем. – Я уж сидел так-то единожды… – и он выразительно почесал зад.

Кругом захохотали.

– А что ржете? – выкрикнул Леонтьич. – Толмили-толмили, всякие листовки и речи говорили – все сумлевался. А как посадили Зырянов, его благородие, с Ширпаком голым гузном на горячую плиту, сразу понятливей стал.

Хохот перекатывался по рядам. Сюда стал оглядываться первый батальон. В третьем тоже вытягивали шеи.

– Чего они там ржут?

– Нашли время гоготать…

– Комиссар возле их едет. Должно, чтой-то смешное рассказывает.

Данилов смеялся со всеми. Он поглядывал в голову колонны, там уже пристраивался Матвей Субачев. Он перекинул ноги на одну сторону и, усевшись на седле, как на скамейке, что-то рассказывал партизанам, поминутно жестикулируя…

Дождь моросил, почти не переставая. Но он уже не казался таким пронизывающим – был просто нудным и противным.

К Павловску подошли в полночь. На опушке бора Коляда собрал командиров.

– Слухать старательно и исполнять досконально, – приказал он. – Наступать будемо не на рассвете, а зараз. Комиссар кажеть, люды продроглы, та и сам бачу – у хату надо. А стало быть, к рассвету цю операцию закончить. Головным идет батальон Лынника. Слухай сюды, Кузьма. Поведешь своих орлов прямиком на демидовский – или якой он тут був – завод. Речушка там не дуже глубокая, перейдете вброд – все одно уси промоклы. Будешь идты, поглядай на мэнэ. Як тильки ракету пущу, зразу – на «Ура». Левым флангом у Лынника будет Неборак. Понял, Сашко? Ты идешь по левой кромке села. Старайся, як можно, не пропустить их ни одного на Шелаболиху. Третий батальон во главе з моим помощником Иваном Тищенкой вже ушел в обход. Будэ наступать з той стороны, вид Барнаула. Первый батальон займет плотину. Второй будэ у мэнэ в резерве. Упреждаю, шоб ни единого шороха не було до времени. Этих уланив тут до дьявола – целый полк. И вооружены воны по саму сопелку. Смогем узять тилько спячих. Як проснуться, нам туго придется. Понялы?

– Так точно, Федор Ефимович.

– Поняли.

– Як, Аркадий Николаевич, думаешь, начнем?

– По-моему, можно начинать… Только смотрите, товарищи, людей берегите.

– Знамо дело.

– Зря-то чего лезть.

– Ну, началы! – сказал Коляда. – По местам!

Но не успели батальоны принять боевой порядок, как около ближних изб впереди батальона Линника грохнул взрыв.

– Шо за чертовщина! – вскинул голову Коляда. – Васюха! Мигом узнать!

Но узнавать было поздно. Через две-три минуты в ответ на гранатный взрыв раздался выстрел, другой, третий… Противника застать спящим не удалось. Батальоны, на ходу разворачивались в цепь, устремились в село. Выстрелы гремели со всех сторон, учащаясь с каждой минутой, постепенно переходя в сплошной гул. Винтовочную стрельбу покрывал резкий грохот станковых пулеметов. Бой разгорался. Данилов, стоявший рядом с командиром полка, видел, как Коляда с трудом держал себя, чтобы не ускакать в самую гущу схватки. Он несколько раз порывался огреть коня плетью, но, встретив цепкий взгляд комиссара, опускал руку.

Батальон Линника, дойдя до развалин бывшего сереброплавильного завода, залег под огнем двух пулеметов, установленных на песчаном бугре около церкви. Медленно, продвигался и первый батальон. Хотя он и занял плотину, но фланговым огнем помочь Линнику не мог из-за строений, тянувшихся вдоль берега Касмалы. Момент наступал критический. Коляда одного за другим слал связных к батальону Неборака, обходившему село с севера, торопил его.

К Коляде подскакал его вестовой Василий Егоров.

– Товарищ командир полка, – обратился он, – взрыв получился потому, что у Чайникова, когда они возвращались с разведки, взорвалась нечаянно граната.

– Башку звернуть, як куренку, за таку нечаянность, – пробурчал Коляда.

Данилов сухо сказал:

– После боя провести следствие и выяснить, случайно это или не случайно. А то что-то подозрительно много случайностей у этого Чайникова: Белоножкина убили в его взводе, переодетый поручик оказался резведчиком у него, и теперь граната взорвалась в самый… ну, неподходящий момент опять-таки у него. Не слишком ли много…

– Вот возьмем Павловск, я з ним утром разберусь… Но якого же дьявола Неборак не вступае!

Данилов прислушивался к все более накаляющемуся грохоту боя.

– По-моему, резерв надо вводить, – сказал он Федору. – Давай я поведу.

Коляда всматривался в пульсирующее зарево винтовочных вспышек. Молчал. Он был очень напряжен, хотя и старался не показать этого. Данилов видел, как судорожно двигался кадык на вытянутой шее, как Федор поминутно дергал поводья, сжимал и разжимал плеть в руке.

Несмотря на явное беспокойство седока, пегий конь стоял спокойно, изредка поводя длинными ушами. Данилов замечал в Федоре все, как мать в любимом сыне, вот молчавший до сих пор левый фланг заговорил – да раздался дружный залп, второй, третий – Неборак вступал в бой.

– Ось зараз можно выводить резерв, – ответил Коляда, – Тико поведу его я сам. А ты, Аркадий Николаевич, оставайся тут и руководи цим дилом.

– Мне кажется, что руководить боем должен командир полка, а не комиссар, – заметил сердито Данилов. – Тебе пора уж бросать ухарство. Сколько мы об этом говорили…

Коляда повернулся к Данилову, долго смотрел на него – видно, в душе у него шла борьба. Потом он глотнул слюну, вздохнул:

– Ох, до чего ж ты, Аркадий Николаевич… правильный человек! Хиба ж можно быть таким усю жизнь…

Резервный батальон сильно помог Линнику. Но перелома в ходе боя все-таки не сделал. Уланы дрогнули лишь тогда, когда Иван Тищенко ударил им в тыл. Однако сопротивление было по-прежнему яростным – отступать им было некуда, а сдаваться они не хотели, видимо, решили держаться до последнего.

Небо начало сереть, дождь, моросивший всю ночь, перестал. В утренней дымке начали выделяться улицы, отдельные Дома. Партизаны теснили улан со всех сторон. Бой только начал разгораться.

С той и с другой стороны все резервы были пущены в ход. Федор удивлялся такому небывало яростному сопротивлению белых. Словно разгадав мысли командира полка, Иван Буйлов вслух предположил:

– Не иначе, как ждут подкрепления откуда-то, потому и стоят из последних сил.

Связные то и дело докладывали о ходе боя, хотя о незначительных, но упорных продвижениях батальонов. Улан уже прижимали к центральным улицам, к церкви.

– Иван, – подозвал Федор своего начальника штаба, – скачи в первый батальон. Якого черта воны там разлеглись на плотине. Поднимай его и наступай по берегу… Шось не нравится мэни такий бой.

Буйлов ускакал. Вскоре на правом фланге со стороны плотины послышалось громкое «Ура».

Светало. Теперь с бугра Коляда сам видел место боя, видел позиции своих батальонов и противника. Он беспрестанно гонял связных, перебрасывая роты с одного участка на другой. Улан настойчиво оттесняли к церкви. Казалось, не хватало еще небольшого усилия, чтобы зажать их окончательно. В это время на храпящей лошади, сплошь покрытой пеной, подскакал партизан.

Перед самым командиром полка он осадил ее. Лошадь зашаталась и грохнулась оземь.

– Загнал ведь, – с укором сказал Егоров. – Пристрели, чего она будет мучиться.

Но партизану не до этого было. Вытаращенными глазами он уставился на Коляду.

– Товарищ командир полка! Тищенко прислал. Около Шахов из Барнаула идут войска. Должно, на подкрепление этим.

– Много?

– Должно, около батальона, как не больше.

Медлить было нельзя. Нельзя пропустить это подкрепление в Павловск. А задержать его Тищенко не сможет. Вот что наделала не вовремя взорвавшаяся граната! Коляда лихорадочно искал выход. Не только ни одного батальона – ни одной роты, ни одного взвода снимать из Павловска нельзя. Снять – значит, ослабить тиски на горле улан, дать возможность дохнуть им разок. А если дохнут, то тогда не справишься с ними. Неужели безвыходное положение? Неужели перед самой победой придется отступить? Нет. Безвыходных положений не бывает. Но где, где этот выход? Скорее! Надо скорее… И вдруг – вот он, выход!..

Через час подходившая к Павловску колонна беляков заметила справа от себя полутысячную массу всадников, с улюлюканьем и свистом скакавших целиной им в обход. На большом расстоянии даже в бинокль трудно разглядеть, что за спинами у конников не карабины, а обыкновенные палки из плетней. Колонна смешалась и, нахлестывая лошадей, кинулась обратно.

Василий Егоров, возглавлявший эту колонну, ликовал. Он оглянулся на своих ополченцев, крестьян-обозников, посаженных верхом, у которых с лиц начали сходить последние следы страха, и орал во всю глотку:

– За мной!

Восторг хлестал через край. Верст пять, не приближаясь к смешавшейся колонне, гнались для острастки за белыми. Потом повернули назад.

– Вот это мы им дали жару!

– Теперь до самого Барнаула будут без оглядки улепетывать.

– Пусть знают наших.

Вгорячах хотели с ходу ударить по Павловску. Но вовремя одумались.

Вернувшись на командный пункт на опушку бора, Егоров не застал Федора. Спросить было не у кого, и он с бугра поскакал в село разыскивать командира полка – уж очень ему хотелось доложить о выполненном задании.

В селе бой перекатился к церкви. Уланы засели за кирпичным фундаментом ограды и в церкви и яростно отстреливались. В сумятице боя командира полка найти нелегко. И вскоре Василий, увлекшись охотой за мечущимися по ограде уланами, забыл о Коляде. Партизаны стреляли редко, только по цели, берегли патроны. Василий все время пытался сбить пулеметчика, засевшего в воротах церковной ограды и простреливавшего с церковного холма полсела. Но ничего сделать не мог: с боков пулеметчика защищали кирпичные столбы ворот, спереди – щит «максима». Удобно устроился, стервец! Василий за избами пробрался к пулемету сажен на сотню. Дальше было открытое место, крутой подъем к церковной ограде. Здесь за большим двухэтажным купеческим домом толпились партизаны, под навесом стояли кони. Василий сразу узнал колядовского пегого. Здесь же за домом оказался и сам Федор с комиссаром. Они, видимо, изучали подступы к церкви и огневым точкам.

– Где тебя лешак носит? – беззлобно спросил Коляда своего вестового.

– Тебя ищу, доложить. Шуганули мы их, без оглядки улепетывают теперь до Барнаула.

– Знаю. Тищенко уже сообщил. Молодец!

Василий ждал восторженных похвал, благодарности перед строем полка, а Коляда сказал таким обыденным голосом, что даже расхотелось пулеметчика подкарауливать. Но Василий все-таки сказал:

– Хочу вот пулеметчика снять.

Коляда засмеялся.

– Попытай.

– А что, думаешь, не сшибу?

– Кажу, попытай. Тико дывись, шоб тебе кочан не сшибли…

– Ну-у…

Василий из-за угла внимательно присмотрелся. Потом достал две гранаты и кинулся к церкви.

– Куда те понесло? – закричал Коляда.

Но Василий мгновенно проскочил до середины улицы – к самому подножию холма, швырнул гранату, потом вторую и кинулся обратно. Тут из церкви затрещали выстрелы. Василий упал.

– 3-э, шалава, – с досадой воскликнул Коляда. – Який же дурень так делае…

После, когда, выхваченный из-под носа белых, Егоров лежал под навесом, Коляда заботливо нагнулся:

– Дуже зацепило?

Сквозь носилки на землю капала кровь. Федор укоризненно покачал головой.

– Ну и шо ты думаешь, храбрость показал?

Егоров молчал.

– Дурнэ дило не хитрэ, – пробурчал Коляда. Но потом, чтобы хотя немного подбодрить дружка, сказал: – Я ось шо тоби кажу: парубком ще я був, чистылы мы з батей хлив. На дворе весна, силы у мэнэ до биса, так грае, так грае – девать нема куды. Зачепыв я навильник с пивкопны, гыкнув – черешка як не було. Во! Кричу: дывысь, батя, який я сыльний. А вин подойшел, родывызся на мэнэ и кажеть: ни, сынку, це ты не сыльный, це ты такий дурный!.. Во!

Партизаны, слушавшие командира, засмеялись. Коляда улыбнулся:

– Ось и ты такий же храбрый…

2

Эту весть привез матери сосед Егоровых. Сказал он – и оборвалось сердце у Матрены Ильиничны. Сколько же можно бед на одну ее голову! Опустилась на лавку около печи, свесив руки. Не видела, как начала чернеть в печи лёпешка на сковороде, как от нее пошел дым, вымахивая в печной чувал, не видела, как из деревянной, исскобленной между сучками квашеницы, стоявшей на краю стола, медленно поползло тесто на пол. Ничего не видела, кроме застывшего в глазах призрака искалеченного, окровавленного сына. Но не пала духом, не заплакала, не запричитала. Встала, окликнула дочь:

– Парашка, становись к печи. Я пойду к Пелагее Большаковой.

Шла по селу в старенькой домотканой юбке, в заплатанной кацавейке, мужественно неся свое горе. Плотная, широкая в кости, эта сорокалетняя женщина была крепка не только здоровьем, но и душой.

Уговаривать Пелагею долго не пришлось. Выехали в Мосиху в тот же день к обеду. Матрена Ильинична могла бы и одна поехать, но на своей лошаденке и в двое суток не доедешь.

…А в это время Василий Егоров лежал в лазарете на непривычной белой простыне, покрывавшей мягкий соломенный матрац. В палате чисто и тепло. После всех передряг на душе было спокойно и тихо. Простреленная нога слегка ныла. Но боль была слабой, вполне терпимой и не мешала предаваться воспоминаниям.

Он лежал зажмурившись, отдыхал. Перед глазами в полусонной дреме проплывали бои в отряде Милославского, в полку Коляды. Вспоминались друзья по солдатчине, по отряду и по полку. Много друзей. За последний год жизнь была особенно переполнена всякими событиями. Сколько людей за это время повидал он. В Новониколаевске в маршевую роту, где служили они с Пашкой Малогиным, то и дело заглядывали по вечерам какие-то парни в мазутных пиджаках, передавали газеты, листовки. Из всего этого они с Пашкой поняли только одно, что прежде всего волновало их: надо бежать из армии, ибо пропадешь ни за что. И они сбежали. Хотели в одиночку устоять против огромной машины, перемалывающей людей. Только в каменской тюрьме Василий начал понимать, что в одиночку не спасешься от этой машины – все равно раздавит. Но даже и тогда он, да и его дружок Пашка, считали, что сворачивать голову Верховному (если можно все-таки это сделать) должен кто-то другой, а с них уже довольно, они навоевались. И только после, когда Василий встретился в Макарово с Даниловым, он наконец уразумел, что никто ему не будет завоевывать свободу, что делать это он должен сам.

Приходили на память и другие друзья: Колька Чайников, Филька, Милославский. Над их «теорией» мало задумывался Василий – их попойки и «вольная» жизнь притягивали к себе жившего все время в нужде и в беспросветном унижении неграмотного деревенского парня. Сто раз после сказал Василий в душе спасибо Федору Коляде, вовремя вытащившему его из этого омута. Не послушался тогда Филька – вот и пропал бесславно. Много погибло друзей за войну. Одних, таких, например, как комиссар Белоножкин, вспоминают с добрым чувством, других, наподобие Фильки Кочетова, – с холодным безразличием, третьих, как Милославский, – с ненавистью. Много погибло людей, а память о каждом из них разная осталась. Вот и он в Павловске чуть было не погиб. Как бы вспоминали о нем ребята? Наверное бы, жалели. А ведь погиб бы он по своей дурости – не зачем было бегать к церкви с гранатами, все равно бы эти уланы никуда не делись, а ночью бы их выкурили.

Спас Василия в тот день опять Федор. Он на коне подскакал к нему, нагнулся с седла, схватил его – и обратно в укрытие. Правда, попало Федору тут же от комиссара, и поделом – не имеет права командир полка рисковать своей жизнью. Но Василий не забудет этой помощи друга всю жизнь.

По дороге на Куликово раненого Василия догнал посыльный командира полка. Он вез донесение Главнокомандующему Мамонтову. От него Василий, узнал, что уланы все-таки сдались, выкинули белый и красный флаги.

Медленные, неторопливые размышления Егорова прервала фельдшерица. Она вошла в комнату, с холоду посиневшая, и подсела к его кровати. «Вон как тебя выстирала жизнь. На человека не похожа», – подумал Василий, глядя на нее.

– Ну, как себя чувствуешь? – спросила она.

– Ничего, хорошо.

– Вы, кажется, с Филиппом Кочетовым были друзья?

– С Филькой? В тюрьме сидели вместе, – ответил Василий, не зная еще, к чему затевается этот разговор.

– Я помню, вы тогда с ним заходили к Насте. Сейчас вы из седьмого полка?

Василий кивнул головой.

– Бой в Павловске был сильный?

– Ужасно сильный. Наших нескольких человек убило. Но ихних мы положили до черта.

– Комиссара вашего в бою видели? – спросила она, глядя на Василия печальными глазами.

Вот теперь Василий догадался, к чему она затеяла разговор. Он знал, что фельдшерица когда-то была невестой Данилова, а потом «схлестнулась» с Милославским. «А теперь снова к Данилову колесики подкатывает, – решил он. – Ишь, стерва какая!..»

– Видел комиссара, – ответил Василий. – Он с двумя батальонами наступал на площадь. До самого моего ранения видел его, когда уже беляков в церкви окружили. Смелый у нас комиссар. Знаете, докторша, во всей партизанской армии нет такого комиссара, как наш. – Василию захотелось рассказать о комиссаре, все, что было ему известно. «Пусть знает, кого променяла на вертопраха», – сердито подумал он и продолжал: – Он такой человек, докторша! Я таких еще не видел, какой он человек… Он пуще отца редкого всем нам дорог.

Василий рассказывал, что комиссар уже знает всех партизан полка и в лицо и по фамилии, что к нему запросто идут все и с горем и с радостью, что любят его чуть ли не больше, чем самого Коляду. А знаете, кто такой Коляда? Это наипервейший герой во всей мамонтовской армии. И что живут они душа в душу, что даже Коляда слушается его, А это не фунт изюму! Федор не каждого будет слушать… Говорил Василий до тех пор, пока у фельдшерицы не выступили слезы и пока она не ушла поспешно из комнаты, закрывая лицо руками. «Ага, проняло все ж таки, – не без злорадства подумал Василий. – Так тебе и надо». Он спохватился, что забыл рассказать, как в овечкинском бою партизаны, рискуя жизнью, кинулись выручать комиссара, под которым убило коня, и вырвали его почти из рук беляков. «Но ничего, я еще расскажу – и это, и еще, может, что вспомню. Я тебя доведу до белой горячки…» Очень уж ему хотелось отомстить за своего комиссара.

К вечеру в палату забежала Настя Юдина. Василий видел ее и до этого несколько раз. Всегда печальная и молчаливая, она всякий раз почему-то наводила грусть на Василия, было жаль ее. На этот раз она была несколько оживленнее.

– К тебе мать приехала, – шепнула она Василию. – Сейчас войдет.

Вскоре действительно распахнулась дверь, и Василий увидел мать. В глазах у нее была тревога, но губы сжаты плотно. Как всегда, она была прямая, сильная. Следом шла Лариса Федоровна.

– Вы не волнуйтесь, мамаша, – говорила она. – Калекой ваш сын не будет, ранение у него не тяжелое. Через месяц-два будет бегать, как и раньше.