Текст книги "Солона ты, земля!"
Автор книги: Георгий Егоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 56 (всего у книги 88 страниц)
Закрыв за Аркадием Николаевичем дверь, Сергей погасил папиросу и потихоньку постучал в дверь Павловых. Мать Данилова Феоктиста Михайловна с мокрым полотенцем в руках сидела у постели. Серафима Михайловна лежала бледная, тяжело дышала.
Старушка тихо поднялась, подошла к Сергею.
– Ну, как? – спросил Сергей шепотом, указывая глазами на жену Павлова.
– Немного забылась. Кажется, уснула.
– Врача бы позвать.
– Ни в какую не хочет врача. Говорит, все равно жить не буду.
Сергей сокрушенно покачал головой.
– Побудь здесь, Сережа. Я пойду чай поставлю.
Феоктиста Михайловна неслышно вышла за дверь.
Сергей, не шевелясь, осматривал комнату. Все было перевернуто, разбросано, книги валялись по всему полу, стеллажи наполовину пусты. Во всем чувствовалась беда, словно в доме был покойник. Знал, что Андрей Иванович жив. И в то же время будто он уже покойник. Его уже нет. И может, больше уж никогда не будет… О чем разговаривает сейчас Данилов с Эйхе? Судьба старого большевика, изменится ли она от этого разговора?
Сергей на цыпочках подошел к столу и стал осторожно наводить порядок. Его волновало прикосновение к книгам, которые еще вчера держал в руках Андрей Иванович Павлов, жгуче любопытно было заглянуть в те страницы, которые вчера, быть может, читал этот человек. Вот тоненькая книжечка раскрыта. Один из абзацев подчеркнут красным карандашом и обведен жирной скобкой. Интересно, на что обращал он внимание? Глаза привычно уцепились за строчки:
«Особенно замечательна в этом отношении подчеркиваемая Марксом мера коммуны: отмена всяких выдач денег на представительство, всяких денежных привилегий чиновникам, сведение платы всем должностным лицам в государстве до уровня «заработной платы рабочего»… Откуда это? Сергей взглянул на обложку – «Государство и революция» Ленина! Он навалился грудью на стол, заскользил глазами по строчкам ниже: «…И именно на этом, особенно наглядном – по вопросу о государстве, пожалуй, наиболее важном пункте уроки Маркса наиболее забыты! В популярных комментариях – им же несть числа – об этом не говорят. «Принято» об этом умалчивать, точно о «наивности», отжившей свое время…»
Сергей в раздумье наморщил лоб. «Действительно, и наши преподаватели в своих лекциях почему-то тоже «умалчивают» об этом». Сергей вспомнил, что Андрей Иванович рассказывал, как Ленин объявил выговор Бонч-Бруевичу за то, что тот добавил ему заработную плату…
Сергей бережно перелистывал страницы.
«Энгельс подчеркивает еще и еще раз, что не только в монархии, но и в демократической республике государство остается государством, т. е. сохраняет свою основную отличительную черту: превращать должностных лиц «слуг общества», органы его в господ над ним».
«…Против этого, неизбежного во всех существовавших до сих пор государствах, превращения государства и органов государства из слуг общества в господ над обществом Коммуна применила два безошибочных средства. Во-первых, она назначала на все должности по управлению, по суду, по народному просвещению лиц, выбранных всеобщим избирательным правом, и притом ввело право отозвать этих выборных в любое время по решению их избирателей. А во-вторых, она платила всем должностным лицам, как высшим, так и низшим, лишь такую плату, которую получали другие рабочие. Самое высокое жалованье, которое вообще платила Коммуна, было 6000 франков. Таким образом, была создана надежная помеха погоне за местечками и карьеризму…»
– Да-а, – забывшись, вслух произнес Сергей и полез пятерней в затылок. Но тут же устремил глаза в текст ниже.
«Энгельс подходит здесь к той интересной грани, где последовательная демократия, с одной стороны, превращается в социализм, а с другой стороны, где она требует социализма. Ибо для уничтожения государства необходимо превращение функций государственной службы в такие простые операции контроля и учета, которые доступны, подсильны громадному большинству населения, а затем и всему населению поголовно. А полное устранение карьеризма требует, чтобы «почетное», хотя и бездоходное местечко на государственной службе не могло служить мостиком для перепрыгивания на высокодоходные должности в банках и в акционерных обществах, как это бывает постоянно во всех свободнейших капиталистических странах».
Вошла Феоктиста Михайловна.
– Сергей, сбегай в аптеку. Возьми валерьянки и что-нибудь сердечное.
– Хорошо, – он заметил страницу. – «Надо потом посидеть над этим», – и захлопнул книжечку.
Когда возвращался из аптеки, нагнал у подъезда понурого Данилова. Сжалось сердце. Сергей понял, что тот сходил напрасно. И все-таки не утерпел, спросил:
– Ну, что, Аркадий Николаевич?
– В тюрьму двери широкие. А из нее узкие…
Когда поднимались по ступенькам, Данилов вдруг остановился, словно наткнулся на что-то.
– Сейчас еще больше убеждаюсь: прав Павлов. Во всем прав. И я с ним полностью согласен, – Вздохнул тяжело. – И Эйхе… тоже прав. Только по-своему. Хотя я с ним не согласен. Вот в чем вся трагедия. – Зашагал по лестнице дальше. На лестничной площадке у дверей, сказал – Конечно, нельзя, чтоб коммунисты каждый тянул в свою сторону – мало ли что кому придет в голову!.. Эйхе говорит: вся партия шагает не в ногу, один Павлов – в ногу.
Зашли в квартиру. Данилов плюхнулся на стул. Обхватил голову ладонями. Долго молчал.
– Лучше бы меня посадили, Он такой неприспособленный, такой прямолинейный… Я бы знал, в чем я прав, в чем не прав. Я бы это быстро определил. Разобрался бы. Мне было бы понятнее. Понятнее – значит, легче… Какой-то кошмар в голове. – Он опять надолго замолчал. Потом сказал – Понимаешь, Сергей, все, что было всегда вокруг меня, обступало, как вот эти стены, вдруг все это рухнуло. Светло стало кругом. И пусто. Пусто и кругом, и на душе. Главное – не знаю, где я. Как в бреду.
К вечеру Аркадий Николаевич начал будто бы приходить в себя. Закурил и в молчании стал мерить шагами комнату. Заговорил неожиданно и на удивление спокойно:
– Эйхе не, советует писать в ЦК. Сказал, посидит, пройдет кампания и его выпустят. Это, мол, я тебе говорю не как секретарь крайкома, а как товарищ. А в партии Павлову не быть. Это он сказал как секретарь крайкома и как кандидат в члены Политбюро ЦК…
– Конечно, Аркадий Николаевич, Эйхе ориентируется в обстановке лучше нас. И мне кажется, что под кампанию Андрея Ивановича могут запросто пристегнуть к какой-нибудь группировке. А раз кампания начинается сверху, то доказать что-либо очень трудно.
– Не только трудно. Просто невозможно.
Сергей пристально посмотрел в горестные глаза Данилова – оба подумали одно и то же:
– Не выдержит старик в тюрьме, помрет, – высказал Сергей.
ГЛАВА СЕДЬМАЯЗа стеной напряженно гудит маслобойка.
Тяжело смыгая по цементированному полу ногами, рабочие перетаскивают фляги с молоком. Фляги глухо ударяются друг о друга.
Гулким эхом под сводами раздаются голоса.
Журчит вода в трубах.
Родной до мелочей знакомый деловой ритм маслозавода.
Катя вьюном вьется. Мастер Иван Иванович Клямер говорит: он, старый маслодел, давно уж не помнит, чтобы было зимой столько много молока. Да и сама Катя заметила, что нынче работы намного больше, чем в прошлом году, Когда она после курсов поступила сюда лаборанткой. А теперь передохнуть некогда – без конца пробирки, серная кислота, вой центрифуги. А по вечерам комсомольские дела спектакли в перестроенном из церкви новом клубе, концерты на фермах, кружки по изучению новой Конституции, сборы подарков для борющейся Испании. А недавно в бригадах начали создавать ефремовские звенья высокого урожая.
И только ночью, оставшись наедине, она разговаривала мысленно с Сергеем, словно рассказывала ему обо всем этом, вспоминала последние с ним свидания.
У него были тогда каникулы в партшколе. Он приехал в Петуховку. Жил у ребят. Днем ездил с ними на покос, а ночи – были их с Катей. Ох, какие ночи! Как только она тогда на ногах держалась? День на работе, а ночь с ним, не смыкая глаз. Сергей был нежным и ласковым. Иногда, сморенный, он клал голову ей на колени. Она перебирала его жесткие, непокорные волосы, гладила его выпуклый лоб, пальцем расправляла его размашистые брови. А он смотрел в небо и говорил и говорил непривычное для Кати. Что в этом бездонном пространстве вселенной есть бесчисленное множество миров. Что где-то далеко-далеко, может, за миллиарды световых лет на какой-то из планет непременно существует такая же вот жизнь, такая же любовь и сидят, может, вот так же двое, похожих на него с Катей, и тоже смотрят в небо, на ту же бездонную вселенную и думают о том же, о чем и они сейчас… И Катя вдруг начинала пристально и тревожно смотреть на небо, словно она действительно могла увидеть там их двойников.
Так каждую ночь они видели мир у своих ног, слушали, как он шепчет им свои тайны, смотрели, как падают звезды. Слушали, прижавшись друг к другу, стук своих сердец.
И так целых семь ночей подряд! В те короткие минуты, когда Катя забегала домой перекусить, мать с тревогою говорила:
– Катюша, милая, по селу болтают разное. Ты смотри, доченька…
Но что ей бабья болтовня! Все кругом для нее ликовало.
Тогда ей казалось: каждой из этих семи ночей достаточно, чтобы быть счастливой всю жизнь. Так казалось. Но, видно, не так устроен человек – даже всех семи, вместе взятых, мало для полного счастья. Очень мало. А тут еще письма от Сергея приходят все реже и реже.
Короткие писульки стал писать…
В дверь просунулась повязанная шалью голова соседской девчонки.
– Катьк, тебя в сельсовет зовут. Кто-то приехал.
Катя поднялась.
– Кто приехал-то?
– Из району какие-то двое. Собрание будет вечером. Клуб уже топят.
«Наверное, опять этот зануда явился, – подумала Катя об Урзлине. – Опять будет к протоколам придираться…»
Она не ошиблась. В кабинете Нефедова ее ждал Урзлин. Тут же сидел секретарь райкома партии Переверзев, председатели всех трех колхозов села, сам Нефедов, как всегда, черный, словно с въевшейся в лицо кузнечной гарью. Вид у всех был скучный, отсутствующий. С лошадиной терпеливостью понуро слушали они нотации Переверзева.
– Зимовка только еще начинается, а вы уже допустили массовый падеж. Чего же ждать дальше? К весне весь приплод, который за год получили, погубите. За такие дела партбилет недолго выложить.
– Тут, товарищ Переверзев, у нас народ-то какой, – начал оправдываться Кульгузкин, председатель колхоза «Красные орлы». Он был еще краснее, чем всегда. – Разве наш народ убедишь? Ты ему доказываешь, стараешься, что есть мочи, аж кишки рвутся, а ему хоть бы хны…
– Ваши кишки никому не нужны, можете их не рвать, – строго перебил секретарь райкома, – а если еще допустите падеж, вызову на бюро и отберу партийные билеты. За год по колхозам сельсовета поголовье снизилось на сто двадцать голов – на одну пятую часть всего поголовья крупного рогатого скота. Это преступление! В тюрьму вас всех мало загнать за это! Отныне райком партии за каждою павшую голову будет…
Что будет делать райком за каждую павшую голову, Катя не дослушала – Урзлин вызвал ее в соседнюю комнату.
– Товарищ Гладких, – роясь в своей записной книжке, начал Урзлин, – вы не представили в райком протоколы собраний номер четыре и номер шесть. Мы дважды запрашивали вас. Чем это объяснить?
У Кати глаза вспыхнули, как у рыси.
– Знаешь что! Катись ты со своими протоколами от меня… к своей бабушке. Я тебе тут не писарь и писать бумажки не нанималась.
Урзлин ошарашенно попятился.
– То есть как? Что это, товарищ Гладких, зна…
– А вот так! – перебила его Катя. – Когда это кончится: бумаги, бумаги, бумаги… И вообще, что вам от нас надо, – бумаги или работу?
– Я вас не понимаю…
– Погоди, будет конференция – поймешь. Все поймешь…
В прихожей клуба на кукорках вдоль стен сидели в темноте мужики, курили. Обметая ноги, Катя задержалась в дверях. Кто-то рядом фальцетом дребезжал:
– …он, брат, навостренный весь, торочит свое: как же, говорит, ты, бабушка, со своими пережитками в сицилизм-то пойдешь, а? Видал, брат, какой грамотный стал, а от горшка два вершка, а туда же, мать твою пучину… А я ему, брат, говорю: мы с твоей бабкой германскую войну пережили, партизанщину перетерпели, а сицилизмом нас, брат, не пугай – перезимуем, мать твою пучину…
Катя улыбнулась: она узнала голос самого разговорчивого и самого чудаковатого в селе старика, которого и стар и мал зовут «брат Тишка».
– Так ему и говорю, – довольным голосом продолжал Брат Тишка, – коллективизация, говорю, брат, пострашнее сицилизма была – выжили. А при сицилизме, толкуют вон, брат, партейные, всего будет вволю. Чего не жить-то, а? Ишшо полста лет соглашусь жить, твою пучину мать… Рабочий человек нигде не пропадет…
Зал был полон. Лампы, развешанные по стенам, светили тускло. О чем-то перешептывались в президиуме Нефедов, Переверзев и Урзлин с Кульгузкиным.
– Так, товарищи! – начал Нефедов. – Считаю собрание всех колхозников трех колхозов открытым. Слово для доклада о действиях наших врагов на сегодняшний день имеет секретарь райкома партии товарищ Переверзев. Прошу слушать внимательно и прекратить курить.
Переверзев направился к фанерной трибуне, а Кульгузкин, как гусак, вытянул шею, строго оглядывая зал.
– Вот ты говоришь, Нефедов, а кому-то там, понимаешь, неймется. Вон там взаду у кого цигарка светится…
Из глубины зала послышался насмешливый голос Васи Музюкина:
– Гыра! Это у тебя цигарка в заду светится?
Молодежь засмеялась. Кульгузкин повернулся к Переверзеву, указывая рукой на зал: дескать, что я вам говорил, разве такому народу докажешь.
Старики зашикали на парней, и те стихли.
Свой доклад Переверзев начал, как принято, с международной обстановки. Он сказал, что фашизм в Германии все больше и больше вооружается и готовится к войне, фашистская Италия захватила Абиссинию, к власти рвется фашизм в Испании, что создается фашистский блок против Советского Союза.
Притихли мужики, слушали, не пропуская ни одного звука. Всем было ведомо страшное слово «война». Впереди Кати конюх из колхоза «Красные орлы» дядя Михей Шабалин и его кум, колхозный завхоз Брат Тишка, переговариваются тихонько:
– И чего это германец всю жизнь, брат, насыкается? А?
– Взялись бы все нации да наклали бы ему, чтобы й внуки и правнуки его чихали…
А Переверзев между тем перешел к деятельности фашистских агентов внутри Советской страны. Он рассказал о разоблаченном и ликвидированном троцкистско-диверсионном центре, возглавляемом Зиновьевым, Каменевым, Бакаевым, Евдокимовым, Тер-Ваганяном и другими. И сказал о том, что эта террористическая организация имела большие разветвления по всей стране.
– Сейчас в Новосибирске проходит открытый процесс над разоблаченной и обезвреженной троцкистско-зиновьевской бандой, орудовавшей на Кемеровском руднике. – Переверзев говорил гневно, потрясал кулаками. – Эта банда, состоящая из подонков общества, устраивала взрывы в шахтах, выводила из строя предприятия. Так, при взрыве, организованном этой контрреволюционной группой 23 сентября нынешнего года, погибло десять и тяжело ранено четырнадцать рабочих. Вот что сказал на допросе бывший управляющий шахтой ярый троцкист Носков: «Вся наша работа была направлена на то, чтобы рабочие в шахте угорали и травились». И дальше он говорит: «В одном из разговоров со мной Шубин – это бывший начальник участка шахты, – пояснил Переверзев, оторвавшись от газеты, – Шубин заявил: «Скоро наши братишки рабочие будут в шахте дохнуть, как крысы». Этот же Шубин по поводу гибели рабочих цинично заявлял своим друзьям: «Покажем рабочим веселую жизнь… это будет лучше всякой словесной агитации». И когда кое-кто из его друзей говорил, зачем же рабочих бить, этот потерявший человеческий облик фашист отвечал: «А тебе-то что, ведь тебя не убьют, жив останешься, а рабочих хватит, если и убьют несколько человек».
– Боже мой, что творили-то изверги! – услышала Катя женский вздох.
По рядам осенним шелестом прокатился шепоток:
– Рабочих, как крыс, газами душили!..
– Это же не люди, а звери.
– Расстрелять таких и то мало…
Кто-то громко спросил докладчика:
– Неужели никто не замечал этого раньше?
Переверзев оторвался от газеты, пододвинул ближе лампу.
– Говорите, не замечал? Вот послушайте, что заявляет подсудимый Ляшенко, бывший заведующий вентиляционной службой шахты «Центральная»: «Большинство квалифицированных рабочих, говорит он, эти вредительские акты замечало. Рабочие резко протестовали… Неоднократно ко мне приходил стахановец бригадир-забойщик Бобров. Он заявлял, что рабочих задушили газом, работать по-стахановски нельзя, приходится простаивать или, добиваясь выполнения плана, работать, рискуя жизнью. С такими же требованиями ко мне приходил бригадир-забойщик Шварев. Приходили и другие рабочие…»
– Стало быть, все-таки замечали…
– Ну, а они-то как выкручивались?
Переверзев выставил вперед ладонь, призывая к тишине.
– «Мы реагировали очень просто, – заявляет тот же Ляшенко. – Мы успокаивали рабочих, говоря, что ничего страшного нет, и поднимать шум вокруг этого вопроса – вокруг вопроса о загазованности шахт – незачем. В своих выступлениях мы выставляли целый ряд объективных причин, по которым улучшение условий работы якобы невозможно…» Вот так они прикрывали свою контрреволюционную подрывную деятельность.
Вот что говорит на следствии один из руководителей троцкистского подпольного центра Западной Сибири Дробнис: Я должен прямо заявить следствию, что я не только анкционировал эту подлую работу, но даже подбадривал Носкова, доказывал ему, что бороться за власть в белых перчатках – это не в нашем троцкистском духе. Я указал Носкову, что рабочий класс не должен знать, что это дело наших рук. Ну, а если после нашей победы когда-либо узнают, то мы тогда сумеем по-своему разъяснить».
Тишина стояла необыкновенная. Даже дышать старались тише, чтобы не пропустить ни слова.
– Как видите, главной своей целью, – продолжал Переверзев, – эти враги народа ставили захват власти. Они готовили покушения на руководителей партии и правительства. Я вам зачитаю отрывок из допроса на суде врага народа Шестова. Заместитель прокурора Союза ССР спрашивает: «Было ли вам дано поручение по организации террористических актов?» Шестов отвечает: «Да, я получил прямую директиву от Пятакова, будучи в Берлине». – «Что же вам поручил Пятаков в Берлине по организации террора?» – спрашивает заместитель прокурора. Шестов: «Он поручил мне в Западно-Сибирском крае, в Кузбассе, организовать террористические акты на членов Политбюро и членов правительства, приезжающих в Западно-Сибирский край, а также на секретаря Западно-Сибирского крайкома Эйхе. Помимо конкретно разработанного плана организации террора над Эйхе, мы готовили покушения на председателя Совнаркома Союза Молотова. Это было осенью тысяча девятьсот тридцать четвертого года. Убийство Молотова было поручено руководителю прокопьевской троцкистской группы Черепухину – старому троцкисту, озлобленному против Советской власти, морально разложившемуся. Черепухин должен был убить Молотова в шахте или устроить катастрофу с машиной, в которой поедет Молотов. Так и было сделано. Шофером был посажен террорист Арнольд. Но из-за недостаточной скорости машина хотя и перевернулась, но катастрофа не удалась…»
Переверзев отложил газету, отодвинул подальше лампу. Продолжал, уже глядя в зал:
– Так действовали и так действуют враги народа, гнусные выродки человечества! Но не думайте, что враги только где-то там, в других городах и в других районах. Враги есть и у нас. Вчера, разоблаченный как враг народа, застрелился у себя в кабинете начальник районного отдела НКВД Корчагин! Этот мерзкий и гнусный человечишка проник в карающие органы Советской власти затем, чтобы творить свое черное дело. Он укрывал от разоблачения своих сообщников, помогал им вредить. Мы многое еще не знаем из его подпольной террористической деятельности, но следствие раскроет все, оно покажет подлинное лицо этого двурушника и фашистского выродка. Почувствовав, что он вот-вот будет разоблачен, этот подонок человеческого общества побоялся предстать перед карающим советским судом и трусливо застрелился. Этот факт говорит о том, что мы должны быть особо бдительными, мы должны распознавать за овечьей шкурой волчью сущность врага. Нас этому учит партия, нас этому учит великий вождь народов товарищ Сталин и его верный ученик стойкий рулевой большевиков Западной Сибири товарищ Эйхе!..
Переверзев уже отошел от трибуны, закурил в глубине сцены, а люди по-прежнему сидели, не двигаясь. Больше всего, наверное, поразило сообщение о начальнике НКВД, о Корчагине, которого многие знали в лицо. Еще совсем недавно он ходил по их улицам, допрашивал трактористов, выискивал врагов народа и в то же время сам был врагом. Катя никак не могла представить себе этого. Она же с ним разговаривала в кабинете Нефедова о Сергее, об односельчанах. Такие у него хорошие, умные глаза… И вдруг – враг. Разве такими рисуют врагов на плакатах?..
Со сцены говорил что-то Кульгузкин. Потом красный от натуги выступал Нефедов, еще и еще кто-то. Требовали расстрела врагам народа.
Из передних рядов поднялся Брат Тишка и, тряся над головой зажатой в крючковатую пятерню шапкой, сипел прокуренным горлом:
– Чтоб волк не резал овец, мужики раньше как делали? Собирались всем селом и облаву устраивали, и еще щенят давили. Так вот нам надоть всей нацией сгарнизоваться и устроить облаву… А еще капканы ставили. Тоже хорошо ловят. Только надо умеючи ставить, повадки знать. А то сам поймаешься…
– Вот, продолжал Брат Тишка. – Волк – он зверь хитрый и еще хичный. Поэтому иттить на него в одиночку да более того, необвооруженным – опасное дело.
– Ты, дед, не туда поехал-то! – крикнули из зала.
Брат Тишка повернулся, сердито потряс шапкой.
– Туда! – взвизгнул он. – И ты мне не мешай. Церкву отняли у нас – старуха поедом съела – который год лба перекрестить негде.
– Ты же, дед, и в бога-то не верил никогда.
– А это не твое, брат, дело! Ты не поп и я перед тобой не исповедовался – верю я или не верю… А теперя и в клубе говорить нельзя, да? Нету таких правое.
– Ну, говори, говори, – постучал карандашом об стол Нефедов, призывая зал к порядку. – Что ты хотел сказать по этому вопросу?
– Что хотел? – Брат Тишка как-то обмяк, пыл с него слетел. – Что хотел? А вот что. Надоть всех врагов уничтожать, как волков. Вот и весь сказ! Нечего тут разговаривать долго. Облаву надоть устроить…
Потом Кульгузкин внес предложение послать приветственное письмо товарищу Сталину и товарищу Эйхе.
Первое письмо он читал сам, а со вторым вышел Федор Лопатин. Текст был напечатан на райкомовской машинке, и Федор бойко начал:
«Товарищу Эйхе, стойкому рулевому большевиков Западной Сибири!
Дорогой и любимый Роберт Индрикович! Вся Сибирь выражает великий гнев к подлой кучке трижды проклятых фашистских агентов, диверсантов и изменников родины, которые пытались разрушить крепость индустриализации на Востоке – Кузбасс.
Дорогой товарищ Эйхе! Руководя Западно-сибирской партийной организацией, вы с большевистской настойчивостью выполняли план индустриализации и коллективизации нашего края, начертанной великим вождем народов товарищем Сталиным!
Под Вашим непосредственным руководством разрешена величайшая задача, выдвинутая гениальным организатором всех социалистических побед товарищем Сталиным, – создание Урало-Кузнецкого комбината.
Под Вашим непосредственным руководством бывшая отсталая окраина России – Сибирь, превратилась в могучий индустриальный район Советского Союза…
Дорогой товарищ Эйхе!»… – читал с пафосом Федор.
Сидевший впереди Кати Брат Тишка наклонился, к своему куму, шепотом спросил:
– Кум, а Эйха, которому мы это письмо пишем, кто такой?
Кум тряхнул чубом.
– Нешто не знаешь? Сказано же: самому главному рулевому Сибири, который стоит и правит всеми. Понял?
– «Мы клянемся Вам, дорогой Роберт Индрикович, – продолжал Лопатин, – что под руководством райкома партии будем повышать революционную бдительность, разоблачать и уничтожать врагов народа всюду и всегда.
К мощному голосу всех трудящихся нашего края мы присоединяем свое слово: «Уничтожать фашистских псов!»
Да здравствует наш гениальный вождь, отец, учитель, любимый товарищ Сталин!
Да здравствует верный соратник великого Сталина, стойкий рулевой большевиков Западно-Сибирского края Роберт Индрикович Эйхе!»
Под реденькие, Неумелые хлопки Брат Тишка опять допытывался:
– Слышь-ка, кум, а имя-то у него какая-то, брат, не русская. Откель он будет-то, а?
– Да я почем знаю? Сказано стойкий рулевой края» стало быть, стойкий! Сумлеваться тут нечего.
Толкаясь, подходили к столу, ставили свои подписи под обоими письмами, надевали шапки и кучками, не спеша направлялись из зала.
