Текст книги "Солона ты, земля!"
Автор книги: Георгий Егоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 75 (всего у книги 88 страниц)
Лагерь жил привычной жизнью, деловито, бурно и… весело. Каждый день уходили отсюда в разных направлениях группы людей, нагруженных взрывчаткой, вооруженных автоматами, прибывали сюда лыжники, верховые на взмыленных лошадях, груженые санные обозы. Чуть ли не каждую ночь прилетали самолеты с Большой земли.
Немецкое окружение почти не чувствовалось. Бригада крепко пустила корни на земле, которую немцы считали уже своей. Вот что доносила служба безопасности (СД) в феврале 1943 года в Берлин: «Движение по дорогам из прифронтовой зоны в зону гражданской администрации вследствие перекрытия шоссе между Идрицей и Себежем, а также Полоцком и Дриссой фактически прекращено. В ходе действий партизанам удалось настолько овладеть районом, что они превратили его в неприступную оперативную базу, служащую для подготовки дальнейших действий…».
К февралю 1943 года на оккупированной части Калининской области действовало уже двенадцать партизанских бригад. Партизанский край расширился на сотни километров. В него входили часть Невельского, Пустошкинского, Идрицкого, Себежского и Опочецкого районов. Край протянулся с севера на юг от Новоржева до Полоцка, а с запада на восток – от границы с Латвийской республикой до рубежа Локня – Новосокольники – Невель. До сотни сел жили здесь по законам советской власти – работали двенадцать райкомов, подпольный обком партии, райисполкомы, издаваясь свои, большевистские газеты, транслировались радиопередачи из Москвы.
Немецкое командование мириться с этим, конечно, не могло. В январе сорок третьего года на ликвидацию этого партизанского края были брошены специальные карательные части – двенадцать тысяч человек. Но попытка оказалась тщетной – партизаны выстояли, не уступив ни одного метра своей территории.
В феврале оперативное управление генерального штаба сухопутных войск вермахта стало готовить новую, еще бoлее оснащенную и усиленную экспедицию против калининских партизан. Центральный штаб партизанского движения в свою очередь принял меры. Был создан объединенный штаб белорусских, латышских и калининских партизан. Началась подготовка долговременных огневых позиций, запасных баз, аэродромов.
Бои предстояли длительные, кровопролитные.
Аркадий Николаевич считал своим первейшим долгом обстоятельно побеседовать с каждым прибывшим в бригаду. Даже в эти напряженные февральские дни он находил время объезжать форпосты, на которых до времени оседали новички и подвергались проверке. А проверять приходилось обстоятельно – народ шел разношерстный. С кем только ни приходилось иметь дела комиссару.
Как-то на васильковском форпосту Аркадий Николаевич встретил деда с веселыми по-младенчески голубыми глазами.
– Я, товарищ комиссар, тутошный и житель, и рожак, – Заявил он. – Всю жизнь провел в лесах. Так что не принять меня никак нельзя. Без меня вы, как без рук. А правильней сказать – все одно, что слепые без поводыря. Каждый кустик, каждую сосну я тут знаю поименно ажник от Пскова до Полоцка. Самого Владимира Ильича Ленина на охоту водил тут.
– Как Ленина водил? – не понял Аркадий Николаевич.
– Приезжал он в двадцатом году летом охотиться в наши места на реку Обшу.
– Да? – удивился Данилов.
– Это уж верь моему слову, комиссар, досконально говорю тебе. Своими глазами видел Ильича, водил его по нашенским местам. Только жил я тогда не тут, а в Антипино за Западной Двиной – есть такая там деревня. Есть Антипово и есть Антипино. Так вот я из Антипино. А Ленин приезжал – это точно. У нас ведь охота тут знаменитая. И лось водится, и косуля, и кабан. Медведь есть, волк и даже рысь попадает. А Ильич-то на боровую дичь приезжал охотиться, на рябчиков в основном. Ружьецо у него знатное, как сейчас помню, тульских мастеров. И охотник он отменный – это я тебе досконально говорю, азартный охотник.
Аркадий Николаевич слушал с интересом. А дед, разглаживая куцую гнедую бороденку, тараторил словоохотливо, будто в воскресный день на завалинке сельчанам бывальщины рассказывал.
– Душевный он человек, Ленин-то. Смеется хорошо. Я, знаешь, что скажу: по смеху можно определить какой человек. Кто как смеется, тот так и живет. А Ильич азартно смеялся– аж глаз не видно, как сощурится. От души смеялся.
– А над чем он так смеялся-то, что смешного-то было?
– Да тут было одно дело, – немного замялся дед. – По молодости я прихвастнул немножко, что на двадцать сажен в любую птицу на лету попаду. А случилось так, что в сидячего тетерева промазал. Вот Владимир Ильич и смеялся надо мной. Шибко смеялся. Так что, товарищ комиссар, с тех пор я уж больше не хвастаю. Можете брать меня без опаски…
Разный, очень разный народ шел в партизаны. Не обо всех, правда, надо было наводить справки. Приходили и такие, которые уже давно с партизанами сотрудничали.
Пришел паровозный кочегар с Брикановского разъезда Андрей Шалашов. О Шалашове Аркадий Николаевич слышал давно и много рассказов – он одним из первых стал помогать партизанским разведчикам. Но встречаться с ним не приходилось. И вот он явился без вызова, без разрешения.
– Погорел, товарищ комиссар. Насилу ноги унес.
И он рассказал, как выследили его немцы и как он чуть не попался, наскочив неожиданно на засаду, устроенную около его дома.
Насилу отстрелялся. Как чувствовал – гранаты с собой таскал последние дни. Не они бы – пропал. Не отбиться бы…
На рудовском форпосту Аркадий Николаевич увидел девушку. Она сидела у печки. А рядом сияющий и восторженный Ким.
– Откуда девушка? – спросил Данилов коменданта, хотя с первого взгляда догадался, кто перед, ним.
За коменданта поспешил ответить Ким.
Это, папа, Галя из Пустошки. Фельдшерица. Вот пришла попроведать нас с Мишкой.
– А ты почему здесь, а не на третьем?
– На третьем сегодня делать нечего. Я у коменданта отпросился.
Девушка была худенькая, синеглазая, с пышными волосами. Она смотрела на комиссара не столько смущенно, сколько с любопытством. Она ему напомнила ту, другую фельдшерицу, в его родном селе, в далекие годы юности. Такие же бездонные синие глаза у ней. Так же чуть озорно смотрела она на Аркадия снизу вверх. Не удалась ему тогда первая любовь, ошибся он в фельдшерице. Переметнулась она к другому – к врагу даниловскому, к провокатору. Поэтому так пристально разглядывал сейчас он эту девушку.
Неужели Ким вырос? Ведь он совсем мальчишка! Хотя и чуб у него буйный, свешивается на бровь и ростом уже выше отца, но шестнадцать лет есть шестнадцать. «Вот и я, наверное, старею, – подумал Аркадий Николаевич, – беспокоюсь, чтоб сын не ошибся». Знал старый, мудрый партизанский комиссар, что в любви не предостережешь. Сам же говорил Сергею Новокшонову, что посторонние советы в этом деле бесполезны, а вот увидел Кима с девушкой и насторожился, воспринял это как посягательство на счастье его кровного дитя. А может, она и есть его счастье?.. Но разве в шестнадцать лет он разбирается в чем-нибудь!.. А может, Кимка не в него, может, он удачливее… Ведь надо же – по такому морозу припорол сюда с третьего поста.
На рудовском Аркадий Николаевич ночевал. Вечером под задумчивый шум сосен и потрескивание дров в камельке разговаривал с партизанами. И исподволь, словно между прочим расспросил Галю. Родом она оказалась из Гомеля. Отец в армии. А они с матерью эвакуировались в сорок первом году – хотели добраться до Ленинграда к тетке, к отцовской сестре. Но во время бомбежки мать погибла. Она ее похоронила здесь, в Руде, а сама не захотела
уезжать – так и осталась в этой деревушке. Фельдшерскую школу не успела окончить, хотя в Руде фельдшером работала – некому лечить людей. Но потом партизаны предложили перебраться в Пустошку.
Хорошая девушка сидела перед ним. Она уже не казалась ему той далекой фельдшерицей – больше напоминала теперь его дочку Люду. Такая же рассудительная, вдумчивая.
– Папа, она очень хорошо знает немецкий язык. Может, ты возьмешь ее переводчицей в штаб?
Данилов промолчал. Потом спросил:
– Как устроилась в Пустошке, как живешь?
– Хорошо живу. У старушки у одной. Добрая такая старушка, Ивановной звать. Она меня как свою приветила. Живу, как дома.
В течение всего вечера Ким заглядывал отцу в лицо, искал в нем отражение разговора – понравилась или не понравилась ему Галя? А у самого в глазах восторг – смотри, мол, папа, какая она хорошая! Нет, правда, папа, она хорошая?
А Аркадий Николаевич не утерпел. Поднимаясь, потрепал их головы:
– Хорошие вы ребята…
Утром на третьем форпосту его ждал другой сюрприз. Один из новичков сразу заявил:
– Хотите принимайте, хотите нет – по пятьдесят восьмой отсидел четыре года. Выпустили немцы, когда заняли лагерь. Свои не успели эвакуировать.
– Где все это время были, после освобождения?
– Нигде, – ответил тот. – Между небом и землей болтался.
– Точнее?
– Точнее – скитался от села к селу. Потом у немцев полицаем был. Мне скрывать нечего – сам пришел.
– Куда сам пришел – сюда или к немцам?
– И сюда, и к немцам.
Он поглядывал на Данилова, на его пальцы, слегка постукивающие по столу – уже привык, чтобы все его ответы записывали. А этот начальник сидит и даже бумажки нет перед ним. Смущали и глаза – не пристальные, не испытывающие, какие обычно бывают у допрашивающих, а внимательные, задумчивые. Не утерпел, спросил:
– Вы особист?
Данилов медленно покачал головой.
– Я комиссар партизанского соединения, – тихо произнес он. И тут же заметил, как на секунду расширились у новичка глаза, и вместо обреченности, беспросветной тоски и затравленности в них мелькнуло подобие какой-то необъяснимой надежды.
Кто он, это человек – свой или враг? С чистой душой пришел сюда или подослан? Почему он вдруг оживился, узнав, что перед ним не работник особого отдела, а комиссар? Может, считает, что комиссара удастся провести легче, чем опера? А может, наоборот – надеется, что комиссар лучше, чем кто-либо поймет состояние его души? Человек всегда был загадкой, а сейчас – особенно.
– Это хорошо, что вы комиссар, – вымолвил, наконец, мужчина. Глаза у него заблестели, брови приподнялись, и Данилов заметил, что он стал намного моложе, что ему не больше тридцати. – Признаться, не люблю особистов и всех энкавэдэшников. Может, и не прав, но что поделаешь!
Он суетливо пошарил по карманам, достал кисет, спросил разрешения закурить.
– Хотите, товарищ комиссар, я вам расскажу всю свою жизнь? У вас время есть?
Данилов улыбнулся ободряюще:
– На это всегда время найдется.
– Я как на духу буду, все буду откровенно…
– Да-да, пожалуйста, – неопределенно произнес Данилов.
Глядя прямо в глаза Данилову, тот начал:
– Так вот, стало быть, фамилия моя Шейкин. Тимофей Антонович Шейкин. Из Сибири. Есть такой там у нас район под названием Северный. Вот я оттуда.
Аркадий Николаевич вздрогнул – места-то знакомые. Уже который год нет-нет да и вернутся мысли к нашумевшему на всю Сибирь открытому процессу врагов народа из этого района, нет-нет да и вспомнится расстрелянный по этому процессу его приятель, секретарь Северного райкома Матросов. Много дум недодуманных с тех пор блуждает в голове, много туману скопилось. Не из той ли группы Матросова этот человек, не по одному ли делу посажен был? Может, что-нибудь расскажет новое, может, разгонит этот туман?.. А Шейкин продолжал, не замечая, как встрепенулся комиссар. Говорил о том, что он из бедняков, но отец по мобилизации служил в восемнадцатом году у Колчака, – хотя вполне мог этого и не говорить, – что при коллективизации они первыми вступили в колхоз, что отец работал конюхом, а он учетчиком, потому как грамота у него по тем временам была немалая – семь групп ШКМа, что в тридцать первом вступил в партию, был членом правления, а потом секретарем партячейки.
Данилов не перебивал. Стараясь не выдать своей заинтересованности, он слушал подчеркнуто спокойно и внимательно. А сам нетерпеливо ждал, когда тот подойдет в своем рассказе к тридцать седьмому году, к судебному процессу, ждал подробностей, которых не публиковали тогда в газетах – а секретарь колхозной партячейки мог знать подробности.
– Колхозы у нас таежные, под стать здешним, – неторопливо продолжал Шейкин. – Рожь сеяли, лен. Бедные колхозишки были, маломощные. – Шейкин смотрел поверх головы Данилова, задумчиво, медленно скользя взглядом по неконтованным бревнам стены. – Плохо одним словом, жили. Лен – культура трудоемкая, а доход от нее невелик. Люди больше на личном хозяйстве выезжали. А тут весной тридцать седьмого года напал мор на скотину – дохнет и все. Ветеринаров вызывали – разводят руками, ничего сделать не могут. Помню, приехал из района райзовский фельдшер по фамилии Промыслов – фамилия-то мне врезалась в память. Походил, посмотрел и сел было в ходок обратно ехать. Меня взбеленило: вы что же, говорю, сукины дети! Вас учили, на вас деньги тратили, а скот дохнет и вы ничего не можете сделать, да?.. А он так спокойненько через губы цедит: не твоего, говорит, ума дело. Скот заражен чумой и язвой. Наука бессильна. Изолировать, говорит, надо его и уничтожить. Тут я не вытерпел. Вас, говорю, самих изолировать надо – толку от вас никакого колхозам. Он и прицепился. Как, говорит, изолировать? Это, говорит, тебе не старое время, колчаковский ты выродок… Через два дня на бюро райкома меня вытащили. А секретарем райкома у нас был некто Матросов. Он посмеялся над всей этой историей и говорит мне: поезжай домой, да больше не оскорбляй районных работников… Я и уехал. Сначала обрадовался, а потом задумался. Почему, думаю, замяли это дело? Тогда ведь запросто было посадить человека. Думаю день, думаю два. А потом обратил внимание: как приедет этот самый Промыслов или другой – Воробьев там еще был, – сделают уколы, так после этого здоровый скот начинает дохнуть. Я в другие колхозы съездил, в соседние – то же самое. Э-э, думаю, вон чего ради замяли мое дело – чтобы шум не поднял! Ну я взял и написал об этом в Новосибирск – дескать, подозреваю. И закрутилась машина. Оказывается, там целая группа вредителей работала во главе с самим Матросовым и председателем райисполкома Демидовым. Всю ее и выявили эту группу. Там и ветфельдшера оба оказались, и заведующий райзо, и начальник самой ветлечебницы. Все они специально заражали скот.
– Вы Матросова хорошо знали? – спросил Аркадий Николаевич.
Шейкин раздумчиво поднял брови.
– Как сказать… Бывал он у нас, разговаривал с людьми. Правильные слова-то говорил всегда. Шутить любил с доярками и вообще с колхозниками. Речей не любил, больше все так, по-простому. Ничего вроде бы человек, а сам, вишь, оказался врагом. Скрывал, стало быть, свое нутро…
– Еще один вопрос, – перебил Данилов. – Вы вот говорили вначале, что не любите работников НКВД.
– Да, не люблю. А за что бы я их любил? Через три месяца после процесса над Матросовым и остальными они забрали и меня. Ни за что забрали! Будто бы я сын ярого колчаковца, в партию пробрался, чтобы вредить, и что я помогал председателю колхоза, врагу народа.
– И вы подписали это обвинение?
– А куда денешься? Заставили.
Данилов резко наклонился над столом, заглядывая в глаза Шейкину.
– А вы не задумывались после этого, что и Матросова и Демидова, и тех ветеринаров тоже могли заставить подписать предъявленные по вашему доносу обвинения?
Шейкин замер. У него стала медленно отвисать нижняя губа – видимо, эта мысль никогда не приходила ему в голову. Он смотрел сквозь комиссара остекленевшими глазами, молчал. Наконец облизнул губы.
– Но ведь мое заявление проверяли! – возразил он и беспомощно оглянулся.
– Кто? Кто проверял?
– Ну, эти… работники органов.
– А вы уверены – хотя бы теперь – в добросовестности этой проверки?
Шейкин растерянно моргал.
– А может, их не по моему заявлению взяли…
– Ну, хорошо. Продолжайте, – тускло сказал Данилов.
Выбитый из колеи, Шейкин долго молчал. Заговорил тихо, без прежнего оживления. Вяло рассказал, как бродил от села к селу после освобождения из лагеря, как питался тем, чем угостят, как добывал кусок хлеба случайной работой. Слушая его, Данилов напряженно думал: «Свой или враг? Можно ли сейчас положиться на него?»
А Шейкин рассказывал дальше.
– Много довелось мне повидать. И такой мелкой показалась мне моя личная обида, когда сравнил я ее со всеобщим народным горем. – Шейкин поднял тоскливые глаза, посмотрел на Аркадия Николаевича. – Знаете, товарищ комиссар, я вернулся в Оршу, где мне предлагали работу в полиции. Меня поставили полицаем, выдали оружие. И стал я ходить по ночам и убивать немцев. У каждого убитого я забирал документы и ставил на них дату и час убийства. – Шейкин достал из-за пазухи завернутый в лоскут прорезиненной ткани сверток, торопливо развернул его и подал Данилову восемь серых книжечек с орлом и свастикой на корочке. – Эти документы – единственное, чем я могу кое– как доказать свою преданность Родине.
«Но эти документы, – подумал в свою очередь Данилов, – могут быть липовыми, специально выданными… – Но тотчас же вклинилась другая мысль – А если специально, то могли бы снабдить более вескими… А сейчас он сам признает, что лишь «кое-как» доказать-то можно…»
Шейкин же продолжал свой грустный рассказ:
– Человека, который по ночам убивает немцев, стали искать подпольщики, ну и, конечно, немцы – это само собой. Я у них был не в подозрении. Они даже мне поручали искать этого человека. В конце концов подпольщикам удалось наткнуться на меня – выследили. Работать стали сообща. А потом организация провалилась – кто-то выдал. Подозрение пало на меня. Невезучий я всю жизнь! Дальше оставаться в городе я уже не мог. Могли убить свои же. Я бросил гранату в кабинет коменданта, застрелил часового и на мотоцикле уехал. Подался сюда, на север, в леса. – Шейкин тряхнул головой. – Вот и вся моя история. Хотите верьте, хотите нет.
Все, что рассказал этот человек, было похоже на правду. Может, что и утаил по мелочи, но в основном, видимо, выложил то, что было. Аркадий Николаевич сказал ему, что о его службе в полиции командование, конечно, наведет справки – сделать это с помощью агентуры не так уж трудно… А по дороге на следующий форпост принял твердое решение: даже при наиболее благоприятных для Шейкина результатах расследования в главный лагерь бригады его все-таки ни в коем случае не допускать – человек он явно непорядочный… Несомненно, этот Шейкин сыграл отнюдь не последнюю (если не главную) роль в возникновении «дела руководителей Северного района». Пусть живет на форпосте, ходит на задания, взрывает немецкие эшелоны…
Полтора года не слышали освейские леса такого рева танков, полтора года не проносились над ними на бреющем полете штурмовики «черная смерть» и бомбы не выворачивали столетние сосны. Через полтора года здесь, в глубоком тылу возник фронт. Загудела земля от артиллерийской канонады, самоуверенно зататакали немецкие пулеметы, черно-зеленые цепи рослых эсэсовцев поднялись в атаку по всем правилам военного искусства. Но военное искусство не помогло, не помогли ни танки, ни авиация. Атаки одна за другой захлебывались, отборные части – краса и гордость гитлеровского рейха – раз за разом откатывались на исходные рубежи. Немецкое командование, озадаченное таким оборотом дела, бросало новую технику, новые части, но вся эта испытанная сила натыкалась на хорошо организованную систему огня партизанской обороны. Потери были невиданно большими. По всему освейскому лесу черным смоляным дымом чадили немецкие танки, то и дело с воем врезались в землю размашистые с черно-белой свастикой на фюзеляжах штурмовики, на земле корчились раненые, рядами лежали убитые. Карательная экспедиция не продвинулась в глубь освейских лесов ни на километр. А ставка сухопутных войск требовала результатов. И в Берлин летели осторожные, обтекаемые депеши с заверениями в ближайшие дни полностью ликвидировать партизанский край. В действие были введены до двадцати тысяч солдат, дополнительные танковые, авиационные и артиллерийские части…
Аркадий Николаевич уже начал терять счет напряженным дням – вторую неделю подряд длится кромешный ад. Снег давно исчез. Кругом черно от артиллерийских воронок, деревья стояли голые, с обломанными сучьями, с исцарапанными стволами, некоторые валялись с вывороченными корнями. Поредел лес. Серое зимнее небо затянуто тучами пыли и порохового дыма.
Данилов большую часть времени проводил в траншеях и на командном пункте бригады. Борода у него побурела, щеки ввалились, серая каракулевая папаха в двух местах прорвана осколками и пулями. И только глаза были по-молодому оживленными, горячими, глаза оставались прежними, даниловскими.
Нередко его подмывало отстранить пулеметчика, самому стать к амбразуре дзота и, как бывало в гражданскую войну, поймать на мушку шевелящуюся цепь противника, ощутить бодрую дрожь «максима» в руках – подмывало тряхнуть молодостью. Но он понимал, что и время не то, и роль его сейчас совсем другая. Личный пример и сейчас, безусловно, дело хорошее, но малоэффективное. Комиссар должен быть комиссаром. Люди, их моральный дух – вот что было главным для него. А он чувствовал, что люди уже выдыхаются, люди устали от беспрерывных боев. Для металла и то есть предел, металл и тот устает.
В одну из ночей Аркадий Николаевич решил провести в отрядах короткие митинги – и не только поговорить с партизанами, рассказать им положение дел, но и показать кинофильм. Он знал силу кино.
Между двух сосен на нейтральной полосе натянули белое полотно. Там, где час назад в амбразуре грозно стоял «максим», установили киноаппарат, и застрекотал он нежно, мелодично, как домашний сверчок за печкой. В динамиках, высоко на соснах, загремела музыка. На экране возникла Спасская башня Кремля, куранты выбили первую октаву песни «Широка страна моя родная…», по полотну побежали буквы: «Разгром немцев под Москвой».
Гремит музыка, идут войска, стремительно проносятся побеленные известью танки, тяжело покачиваются на шоссе пушки с огромными зевластыми жерлами… Партизаны смотрят из окопов на экран, затаив дыхание. Куда делась многодневная усталость! Дух захватывает от обилия боевой техники, от бесконечных колонн красноармейцев в новых шинелях. С самым настоящим ревом пикируют бомбардировщики – трудно поверить, что это в кино, а не на самом деле. От этого рева головы невольно втягиваются в плечи. На экране взрывы, земля летит вверх, как час назад летела здесь. Знакомо горят немецкие танки. И настоящий дым от настоящих, еще чадящих вокруг танков перемешивается с дымом на экране и кажется, что недавний бой, который вели партизаны, еще длится. Кто-то так увлекся, что, забывшись, азартно выпустил по убегающим из горящего танка немцам длинную автоматную очередь. Дружно грохнул смех. Он покатился по траншеям, от блиндажа к блиндажу, – не сразу каждый понял, что произошло. Потом хохотали уже над пленными, которых вели в Москву, над их затрапезным видом, над повернутой в небо стрелкой с надписью «Hax Москау» – над стрелкой, указывающей, что путь на Москву идет через рай…
В первом отряде в эту ночь показывали довоенный фильм «Парень из нашего города». После него к Аркадию Николаевичу подошел партизан и срывающимся от волнения голосом сказал:
– Товарищ комиссар, большое спасибо вам за кино.
Данилов всмотрелся в лицо.
– A-а, Шейкин. Ну, как – воюете?
– Воюю, товарищ комиссар. За кино, говорю, большое спасибо. Семь лет не видел наших картин. Знаете, товарищ комиссар, – растроганно говорил он, – не стыдно признаться: Оплакал, когда смотрел – так расшевелило душу…
Вечером следующего дня, когда закончился последний, бой и немцы снялись со своих позиций и покинули освейский лес, Данилов, осматривавший траншеи, вдруг остановился как вкопанный – на заднем бруствере, возле блиндажа лежал Шейкин. Мертвые глаза безучастно устремлены в небо, ноги вытянуты. Аркадий Николаевич снял папаху, посмотрел в серое, землистое лицо. Ничто теперь не волновало Шейкина, не волновало и то, поверил или не поверил комиссар его рассказу. И люди должны признать: что бы там ни было, какие бы мысли два часа назад ни занимали Шейкина, сейчас он уже прав навсегда, и почести при похоронах ему положены, как герою. На похоронах, как правило, мало кого интересует вопрос, как жил человек когда-то – интересует как он жил здесь, как воевал и как погиб. А погиб Шейкин честно, как и многие, защищая русскую землю, погиб на глазах честных людей, погиб на нашей стороне баррикад!
Много за свою жизнь человек испетляет дорог, на многих делах оставит следы своих рук, но никто не знает, где судьба приготовила ему тот заветный клочок земли, который станет его последним пристанищем. Нервы, измотанные бессонными ночами и небывалым напряжением многодневных боев, заметно сдали у комиссара. Особенно он это чувствовал сейчас, когда немцы ушли и в лесу воцарилась тишина. Не одного Шейкина – многих старых, хороших партизан потеряла бригада в этих боях. В каком-нибудь из таких боев может погибнуть и он сам, Аркадий Данилов. Где тот клочок земли, который судьба приготовила ему?..
– Хорошо воевал парень, – услышал он чей-то голос. Оглянулся, рядом стояли партизаны и тоже смотрели на труп Шейкина. – Недавно пришел к нам, а воевал лихо…
