Текст книги "Солона ты, земля!"

Автор книги: Георгий Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 88 страниц)

3

Письма Сергея она выучила чуть ли не наизусть – читала и перечитывала без конца. Нравился Кате в его письмах легкий юмор, с которым он писал о своих первых городских днях, о «старичках» его подготовительного курса, со старательным усердием грызущих гранит науки, о его новых товарищах, ловко лавирующих между своими многочисленными подругами сердца. А вот Катя не может так легко писать. В мыслях она постоянно сочиняет ему бесконечно длинные и беспредельно нежные письма. Но стоит сесть над чистым листом, как мысли затормаживаются.

Не верит она бумаге. Не может бумага за сотни километров донести, не остудив то, что обжигает губы и согревает тело в самый лютый мороз, что заставляет постоянно колотиться сердце. Поэтому и получались ее письма сдержанными, заполненными деревенскими новостями и невысказанной, притаившейся между строк тоской по любимому.

«…Два дня живет у нас в Петухах начальник НКВД Корчагин. Кого-то вызывает, допрашивает: у нас тракториста убило. Говорят, будто кто-то отвернул болтик. А он стал заводить, там какая-то штука вылетела и ему в голову. И вот сейчас всех механизаторов допрашивают… А еще новость у нас, Верка Сульгина скоро выйдет замуж за Васю Музюкина. Старики настаивают, чтобы свадьбу на Красную горку сыграть. Урзлин все пишет бумажки длинные-предлинные. Работать стало скучно. В райком когда вызывают, ехать даже не хочется. Сережа, так все противно, ну прямо, хоть волком вой. Ты пишешь, что на вечера ходишь. Там у вас, наверное, и так весело. Все-таки город, не как у нас в деревне. Счастливый ты, Сережа…»

«Сереженька, жду не дождусь, когда ты приедешь на каникулы. Еще целых две недели ждать. Кажется, не выдержу – так хочется увидеть тебя. Вчера у нас было собрание. Выступал Переверзев, говорил, что арестованный НКВД бригадир дядя Тихон Мокрошубов оказался врагом народа, он давно уже помогает своей кулацкой родне и получал из города какие-то задания и вредил. Это он отвернул болтик и специально подстроил, чтобы тракториста убило. Ты его, наверное, знаешь, такой белесый, тихий парень, в прошлом году женился – Иван Бородулин. Жена родила дитя уже без него. Сиротой родился мальчик. А бригадир будто с умыслом все это сделал. Сейчас его посадили, и он в Новосибирске, там его допрашивают. Переверзев говорит, что надо еще разобраться, почему у вас в селе мельница стоит. А чего тут разбираться – жернов лопнул и все. Хоть он и камень, а вечно же не может. Его еще хозяин ставил, когда мельница была частная. Да и то, говорят, не сам хозяин, а его отец или дед. Сколько же может он работать? А Переверзев говорит, что надо разобраться. В общем, у нас сейчас в селе, как покойника только что вынесли – тихо стало. И вообще тоска. Ты напиши, когда будешь выезжать, я тебя встречу. У нас на станцию ходит машина с маслом, и я завсегда могу приехать…»

«Отец мой говорит, что дядя Тихон Мокрошубов вовсе никакой не враг. Что он просто трудяга добросовестный, всю жизнь в труде провел. Да и родня у него раскулаченная – никакие они не кулаки. А раскулачил их Кульгузкин по злобе. В коллективизацию он ходил (я это помню!) по селу с портфелем из желтой кожи. Тогда говорили: вон, дескать, Кульгузый побежал с голенищем под мышкой. И прятались. Старались не попадаться ему на глаза. Все тогда его боялись. Вся деревня тряслась. Как только на кого исподлобья глянет, так, считай, что назавтра того раскулачат или что-нибудь еще сделают. Налогом дополнительным обложат…

Ты видел у нас на площади могилу героя гражданской войны Сладких Степана Алексеевича? Два раза в год – 1-го мая и 7-го ноября – пионеры возлагают на нее цветы. Я тоже, когда была пионеркой, любила украшать эту могилу цветами. Так вот, говорят, здесь вместе с этим Сладких должен бы лежать и Кульгузкин – стреляли в обоих. Но Кульгузкину повезло. Поэтому, наверное, еще недавно, несколько лет назад, я помню, Кульгузкин, когда напивался пьяным, приходил к этой могиле, садился и плакал по своему другу. А потом начинал стрелять в воздух из нагана. Говорил: я салют делаю другу своему Степушке… Сейчас реже стал пить.

Я всегда преклонялась и преклоняюсь перед героями гражданской войны. А вот к Кульгузкину нету почему-то уважения.

Отец мой говорит (дома, конечно, говорит, не на собрании же!), что такие, как Кульгузкин, да еще был такой в районе, он уполномоченным приезжал всегда к нам в село (сейчас он в райкоме конюхом. Переверзева возит. Хоть конюхом, но… в райкоме)… Так вот, говорит, такие, как Кульгузкин да этот уполномоченный, опустошили села. Всех, кто мог дать государству хлеб, всех хозяев крепких, а не только злостных врагов-кулаков, всех отправили в Нарым. А там они почти поголовно повымирали в тайге и в болотах. (Жена Мокрошубова это рассказывает, она ездила туда к матери.) Это называется сейчас: ликвидировали кулака как класс… А те, кто сам себя прокормить никогда не мог, они не только остались здесь, но им и власть давали в руки. А раз у них власть в руках, они хлеб весь позабирали под метелку и думали, что его им хватит до социализма. А его не хватило до социализма-то! Вот и начался голод. Отец говорит, что после коллективизации с тридцатого по тридцать второй год голод был совсем не потому, что засуха и неурожай застигли всех (всю страну сразу!). А потому, что ничего не сеяли, говорит, манну с неба ждали…

Думали, что Советская власть им откуда-то все предоставит. А откуда власть-то возьмет?»

«…Сережа, мы тут знаешь что затеяли? Решили создать звено высокого урожая. Как у Ефремова. Читал про ефремовские звенья? Они ведь созданы у нас, на Алтае, в Белоглазовском районе. Мы написали письмо самому Ефремову. Он нам ответил, рассказал, что и как делать, с чего начинать и как это все вести. Федор Лопатин загорелся возглавить это звено. У нас, в Петуховке, в колхозе «Красные орлы». Кое-как Кульгузкина уломали. Никак не хотел выделять ни людей в это звено, ни тягло, ни пашню. Говорит, нет, дескать, таких указаний из району и – все! Припугнули его Переверзевым – он его боится, как не знаю кого…

Поначалу хотели два или три звена создать. А потом – пять. Но остановились на одном. Посмотрим, как у Федора будет получаться. Не то, что будем стоять в стороне и смотреть. Нет. Помогать ему будем. Хотя ему и так силу девать некуда. Мается дурью от жиру – мне в любви объясняется каждый день. Ходит за мной, как телок. Отбою нету. Может, займется сейчас своим звеном – выскочит блажь из головы.

Еще что я тебе хочу сказать – очень, очень такое… Я как-то раньше не задумывалась, а сейчас почему-то все чаще об этом стала думать. Может, ты мне разъяснишь вот такой вопрос. Почему раньше, например, до коллективизации мужик все делел без шума, без суеты? Спокойно пахал землю, сеял хлеб, потом убирал его. И все это безо всяких уполномоченных, без собраний и заседаний. И не бил себя в грудь, что он подвиг совершает. А теперь Кульгузкин глотку надорвал на всевозможных собраниях. Хомут купить – собрание собирает, лошадь подковать – заседание правления проводит. Отец говорит: раньше Петуховка наша продавала хлеба больше, чем сейчас все три колхоза вместе взятые с тракторами и комбайнами. Доруководились кульгузкины. Вся сила в речи ушла. Отец говорит, что Кульгузкин раньше, до коллективизации, своего двора толкового не имел – концы с концами свести не мог. А сейчас учит других, как надо жить, как вести хозяйство – когда чего делать… Люди сидят дома и посмеиваются невесело – дескать, дожили! Кому подчиняемся кто нами руководит!..»

И наконец последнее письмо перед каникулами.

«Сереженька! Не знаю, писать тебе или не писать – а вдруг кто-нибудь мои письма прочитает! Что тогда будет?

Но не писать тебе – не могу. Мне кажется, что мои последние письма к тебе стали грамотнее. Ты не замечаешь? Это потому, что думать стала больше и писать стала тебе чаще – складнее писанина вроде бы получается.

Так вот, слушай. Оказывается, моя мама и жена дяди Тихона Мокрошубова тетя Сина были самыми близкими подругами. Мама говорит, что были такими подругами – тайны все до одной девичьи были общими. Так вот, мама рассказывает, что дядя Тихон и Кульгузкин, еще в парнях когда были, ухаживали за ней. То есть за тетей Синой (она тогда была, конечно, не «тетей». Разве я сейчас похожа на тетю? А она с мамой моей были тогда моложе, чем я теперь)… Так вот, они ухаживали – один, говорит, справа сидит, другой – слева. И провожали вдвоем. Мокрошубов молчит (он и тогда был молчун), а тот балабонит. Проводят, а потом – в разные стороны! А за ними – толпа парней. Подсмеиваются.

Так вот, ухаживали, провожали, а она все никак не могла определить, кому из них предпочтение оказать. А Кульгузкин, он же настырный. Очень настырный – из себя выйдет, но чтоб по его было. Как клещ прицепился. А она тогда была красивой, она и сейчас ничего еще. Мама говорит, что тетя Сина была самой красивой девкой в селе. И одевалась хорошо – достаток был. Парни, говорит, так и табунились вокруг нее. А эти двое – особенно. Весь край тунгаевский (улица которая по берегу Тунгая тянется) по рукам бил, спорил, кому из этих двоих она достанется. Тихон поборол. Хотя и молчун. Ничего у Кульгузкина не вышло со сватовством. Отказала она ему. Мама говорит, затаился он. С лица, говорит, другой стал… блондин, а не рыжий. На вечерки перестал ходить. Потом слышим, говорит, уехал куда-то. Говорит, всю зиму его не было в селе. Потом, мол, прослышали, на курсах каких-то был. Приехал партийным деятелем. Раскулачивать стал всех подряд. Хотел первым делом Тихона Мокрошубова в Нарым сослать. Но не удалось. Дядя Тихон Мокрошубов красный партизан, Советскую власть завоевывал, – только он был не у Данилова в отряде, а в каком-то другом – да и в то время уже партийным был. Партийного не раскулачишь… Так он, этот Кульгузкин, раскулачил брата Сины – он в отцовском доме жил. Семья-то была большая, вот и построили когда-то и дом большой себе. Поэтому и раскулачили, придрались.

Ты понял, кто такой Кульгузкин? Все село, конечно, знает все это (кроме меня и моих ровесников). Знать – знают, а куда денешься? Кому что скажешь? Многих он так вот раскулачил по селу за здорово живешь. Лютовал. Убить его хотели. Стреляли из-за угла. И посейчас пулю носит в загривке. Хвастается ею при каждом удобном случае – она ему, как мандат, все позволяет делать теперь. Отец говорит: об этом молчать надо, а не хвастать – говорит, всю деревню допек, уж невмоготу стало всем, раз уж хотели жизни решить. Слух такой был, что, мол, всем селом так решили – житья от него не было никому. Вот кто враг-то народа и Советской власти, вот кто нашему колхозному делу страшнее кулака вредит – такие, как Кульгузкин, а не Мокрошубов дядя Тихон. Шепчутся сейчас, что все это дело рук Кульгузкина – он донос настрочил. Все почему-то в этом уверены.

Вот так, Сережа, мы и живем в такой круговерти. Уехать бы, что ли, мне куда – страшно как-то стало жить, непонятного много. Это, наверное, потому, что тебя нет…

Пиши почаще. Я твои письма наизусть выучиваю…»

«…Ну, вот ты и опять уехал. Как во сне тебя увидела – промелькнула неделя, и как не бывало. На сердце стало еще тоскливей. Будто на минутку в хмарную погоду выглянуло солнце, напомнило о лете и снова скрылось. Сереженька, ты хоть пиши почаще, а то я умру здесь от страшной тоски…»

4

В небе тарахтит самолет. Неуверенно он идет по кругу. Клюет носом и покачивается, как у неопытного гребца лодка, готовая вот-вот зачерпнуть бортом и пойти на дно. На аэродроме в группе людей в военных гимнастерках с портупеями больше всех нервничает мужчина в комбинезоне. Он как-то странно, словно в судороге, перебирает ногами, дрыгает ляжками и беспрестанно бормочет.

– Ручку… ручку… Ручку! – кричит он вдруг. – Дубина! На телеге тебе ездить… Так. Так. Куда? Куда нос задрал? Тюфяк соломенный… Ну-ну-ну… Отжимай ручку. Отжимай еще. Так…

Сергей больше смотрел на мужчину в комбинезоне, чем на самолет. Вот мужчина взмахнул руками, начал кособениться, приседая на одну ногу.

– Бери… Бери… Еще бери! Еще!! Сундук! Растопыра! Сопляк!

Самолет сделал «козла», – подпрыгнул, покатился по полю. Мужчина в комбинезоне выпрямился, утер рукавом обильный пот на лбу, вздохнул, словно мешок-пятерик сбросил с плеч:

– Фу-у… Морду набить за такую посадку…

А через пять минут Сергей не верил своим ушам – он уже говорил Данилову:

– Клянусь, из этого парня я сделаю летчика. Он рожден летать…

Ну и ну, думал Сергей.

Этот день был обычным учебным в Новосибирском аэроклубе. Тренировочные полеты, прыжки с парашютом, практические занятия с противогазом в камерах, наполненных фосгеном, люизитом… Сергей встретил тут Аркадия Николаевича. Многие слушатели совпартшколы осваивали военные профессии. В том числе и Сергей.

Возвращались из аэроклуба втроем – рядом с Даниловым шел старший лейтенант в форме НКВД, белокурый, подтянутый, с плотно сжатыми губами. У Данилова было хорошее настроение, какого давно уже не замечал Сергей, – значит, он снова в своей колее, снова шагает в жизни на полный мах.

– Думаю, Петр Алексеевич, поступить курсантом в аэроклуб, – заговорил Данилов. – Летчик из меня, может, и не получится, но умение водить самолет всегда пригодится. Да и вообще мне, как руководителю, надо это знать. Парашютным бы делом заняться, но, признаться, – Аркадий Николаевич смущенно улыбнулся, – боюсь прыгать. А – надо. Очень надо. На случай войны – ох как пригодилось бы.

Старший лейтенант кивнул головой, но губ не разжал…

Аркадий Николаевич спохватился:

– Я вас не познакомил. Фу-ты.

Он обнял Сергея за широкие плечи, повернул его к старшему лейтенанту.

– Это мой молодой друг. Еще в районе подружились. А это, – кивнул он на старшего лейтенанта, – Петр Алексеевич Семенов, бывший руководитель подпольной организации большевиков в армии Колчака.

Они посмотрели друг другу в глаза. Сергей смутился под пристальным, как он решил, профессиональным взглядом Семенова.

– Это вы после солоновского боя подняли восстание в колчаковских полках?

Старший лейтенант улыбнулся.

– Кстати, Аркадий Николаевич, – заговорил он вдруг. – Недавно в архивах мамонтовской армии я случайно обнаружил свое письмо, писанное в августе девятнадцатого года моей будущей жене в Каинск.

Данилов удивленно поднял брови.

– Как оно могло попасть в архив нашей армии?

– Я же тогда служил у Большакова в карательном отряде. Вы же знаете? Помнится, то письмо я посылал с барнаульским курьером, который по пути в Каинск к уполномоченному главнокомандующего заезжал к нам в Камень. Он оказался моим знакомым по пехотному училищу, я и попросил его зайти к моей невесте. Но он так и не доехал. Его через несколько дней нашли убитым около Крутихи. Я тогда очень переживал за исчезнувшее письмо. И ждал неприятностей…

– Постойте, постойте, – воскликнул вдруг осененный какой-то мыслью Данилов. – О чем вы там писали?

– Да о разных вещах писал. О своих сомнениях и раздумьях.

Данилов улыбался.

– Писали об офицерах своего отряда, характеристики им давали? Причем очень нелестные.

– Да, да. А вы откуда знаете?

– Потом писали о встрече с каким-то своим бывшим соклассником, который наконец нашел свое место в жизни – стал карателем?

– Вы откуда все это знаете? – Семенов удивленно смотрел на Данилова.

Данилов разжигал любопытство товарища.

– Подпись стоит «П. С.»?

– Правильно.

– Так это же мои разведчики убили вашего связного и всю его почту доставили к нам в штаб, в Усть-Мосиху. Там было много донесений и оперативных сводок.

– Я не знаю, что он вез, какие документы. Но меня очень беспокоило исчезновение этого письма.

Данилов заглянул в глаза старшему лейтенанту.

– Вы уж извините, Петр Алексеевич, но мы это письмо читали тогда вслух, коллективно. Читали и удивлялись, что среди офицеров, и тем более карательного отряда, есть люди, недовольные режимом Колчака… Так это, оказывается, ваше письмо? Вот так открытие!

Сергей ошарашенно моргал глазами.

– Вы что, воевали друг против друга?

– Ну да. Петр Алексеевич подавлял наше восстание… В карательном отряде был.

Старший лейтенант улыбнулся:

– Подавлял…

Данилов захохотал.

– Здорово мы вам тогда дали ночью в Усть-Мосихе! Правда?

– Я тогда предупреждал Большакова, что надо выставить заслоны в сторону бора. Но в нем самоуверенности было через край. Говорит, они теперь не очухаются за неделю после такого разгрома.

– Трофеи мы тогда захватили немалые.

– Еще бы! Мы же все покидали. В Камень прибежали наполовину безоружные и разутые.

– Помню, кухни полевые захватили уже с готовым завтраком. Хорошо наши ребята позавтракали…

Старший лейтенант шагал с задумчивой улыбкой.

Данилов вдруг сказал:

– А ведь если бы в ту ночь мы захватили вас в плен, расстреляли бы.

– Конечно бы, расстреляли, – как о само собой разумеющемся сказал старший лейтенант. – И правильно бы сделали.

– А если бы я вам попался?

Семенов долго шел не отвечая. Потом тихо сказал:

– Вас бы отправили в Барнаул и там после пыток тоже бы пустили в расход.

У Данилова было хорошее настроение. Допытывался:

– А если бы я попал к вам лично?

– А если бы попались вы мне в руки, – Семенов медлил в раздумье. – Могло бы случиться так: я бы, наверное, устроил с вами диспут. Если бы, конечно, были условия – был бы я один из офицеров, без командира отряда. И если бы вы меня убедили тогда в правоте своего дела, то могло получиться, что я бы увел всю роту к партизанам и приказал бы сложить оружие. Могло этим кончиться. И не пришлось бы мне так долго блуждать по лабиринтам прежде, чем я смог выбраться на большую дорогу…

Потом долго шли молча. Каждый занят своими мыслями. Данилов с Семеновым были там, в далеком девятнадцатом году, Сергей думал о превратностях судеб человеческих. Вот идут рядом люди, которые когда-то воевали друг против друга, были идейными врагами. Разве думали они тогда, что будут вот так по-товарищески разговаривать, вспоминать те дни?

Когда вышли на Красный проспект, распрощались: Сергей пошел в общежитие, старший лейтенант с Даниловым медленно побрели вверх по проспекту, разговаривая о другом.

– Вчера приехал мой начальник Попов Серафим Павлович, – сказал медленно Семенов. – Вы его знаете? Три месяца в Москве был в командировке. Участвовал в расследовании какого-то большого дела. Орденом Ленина наградили за это. Говорит, скоро будет открытый процесс над большой группой троцкистов. Накрыли и взяли центр крупной террористической организации.

– А что, Петр Алексеевич, действительно так много у нас сейчас врагов народа, как об этом пишут в газетах?

– Да, очень. В гражданскую войну куда легче было бороться. После взятия Барнаула я ушел в армейскую контрразведку и до самого преобразования ЧК в ОГПУ был в армейских органах. Трудно было, но не так. Сейчас гораздо труднее. Враг приспосабливается к нашим методам. И распознать его не просто. Вот недавно взяли мы двух человек на строительстве нового вокзала. Разве можно было подумать, что они враги? Один из них врач, другой – истопник на кухне. Мы давно обратили внимание на одинаковые симптомы желудочных заболеваний строителей: внезапные рези в желудке, в кишках. Причем чуть ли не массовые отравления. Даже три случая смерти было. Установили наблюдение. И вот недавно поймали с поличным врача и истопника. Прямо на месте преступления за руку схватили. Но это, так сказать, прямая диверсия. А сколько косвенных, рассчитанных на дальний прицел. В Донбассе, например, ждут какие-то грузы, из-за них вот-вот остановится огромный комбинат. От нас эти грузы отправили своевременно. А эшелон в Донбасс не пришел. Начинаются поиски. Оказывается, он попал почему-то совсем в противоположную сторону – на Дальний Восток. Документы оформлены правильно и отправлялся эшелон в ту сторону, в какую надо, а очутился вдруг совсем не там. Вот и разберись, кто это сделал. И пока от стрелочника до начальника станции или отделения дороги переберешь всех, за это время еще десяток других преступлений сделают. Так вот и крутишься.

– А не может это быть из-за нашего обычного массового разгильдяйства?

– Может. Вот и разбирайся. А вдруг это тщательно продуманное и далеко прицеленное вредительство?..

Они подошли к высокому серому зданию краевого управления НКВД. Семенов откозырял.

– Значит, так и решим, – подытожил какой-то видимо, ранее начатый разговор Данилов, – с понедельника привозите своих чекистов, будем и их обучать. До свиданья, Петр Алексеевич.

Семенов еще раз откозырял и взбежал по широкой лестнице.