Текст книги "Солона ты, земля!"

Автор книги: Георгий Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 83 (всего у книги 88 страниц)

2

Председатель колхоза «Красные орлы» Кульгузкин удивленно думал о секретаре парторганизации: чего это вдруг Екатерина Тимофеевна распалилась так с уборкой, будто ей больше всех надо. Возилась бы со своей школой и не лезла в колхозные дела. Хорошо было в войну – секретаря парторганизации не слыхать и не видать. А эту избрали на свою шею, суется, куда ее не просят. Это надо же додуматься – отчет председателя на партсобрании поставила. В войну бывало цыкнешь на секретаря, ежели вздумает что-либо, он и притих. А на эту сейчас не цыкнешь – новый секретарь, новые порядки заводит, опасно цыкать. Надо присмотреться, куда повернет. Седьмой секретарь за пятнадцать лет председательствования, всяких видывал. Переверзев на что уж крутой был и то уживались. Как-нибудь и с этим сойдемся. Попервах все круто начинают, а опосля обнюхаются немного, привыкают. Они приходят и уходят, а мы остаемся. Мы – основа района, на нас он держится. Секретарь – это голова, а мы основа. А Катька резвится зря. Можно ведь поприжать ее отца с сенокосом, да мало ли с чем еще. Молодая, глупая, в толк не возьмет, как жизнь устроена, вот и показывает свою прыть. Ну, ничего, остепенится.

Так думал Кульгузкин, собираясь на партийное собрание.

А вернулся с него злой – аж губы тряслись! До чего же распустили людей. Где же это видано, чтобы на своем партийном собрании председателю выговор объявлять за работу! Дожили. Как будто некому объявлять выговора. Испокон веков этим райком занимался. А эта взяла моду – лезет не в свои сани, тоже власть свою показывает. Ну, погоди, ты еще попомнишь это собрание, хлебнешь у меня горького до слез. Не таких обламывали. Завтра же поеду в райком… Это надо же – до чего обнаглели! Учат меня, как надо к уборке готовиться. Она, эта Катька, трем свиньям жрать не разольет, а туда же, куда и люди: не так расстановку людей сделал! Жатки не обеспечил!.. Литовки… Это тебе не сто гектаров, а полторы тыщи! Хоть как расставляй, литовками не скосишь. Пусть новый секретарь комбайны дает. Война-то кончилась, хватит жить кое-как. Раз уж вы взялись командовать, то технику давайте. Привыкли на нас, председателях, выезжать. Но уж, коль ты, товарищ секретарь, так, то и мы ведь можем райком поприжать… Неужели ее настропалил этот косорукий секретарь комсомольский? Он все ходил здесь, нюхал, высматривал. Раньше бывало уполномоченные были как уполномоченные. Приедет в колхоз, сядет себе в конторе и начинает: подай ему то, сообщи ему это, а как у вас здесь, а как там? Все расскажешь, распишешь, как тебе надо. А ежели вздумает поля посмотреть, посадишь рядом с собой в ходок, свозишь в поле, покажешь худородные полосы и все. Да на квартиру поставишь его к какой-нибудь молодайке. Он и доволен. Живет себе всю уборочную – и себе хорошо, и людям не мешает. А этот в конторе даже не присел, ни одной сводки не спросил, ничего не спросил. Грамотный, все без объяснения знает!.. Не иначе, он настропалил Катьку… Неужели из райкома от нового секретаря такое указание поступило, чтобы выговоры объявлять… Охо-хо, жизнь!.. Крутись вот так век, выкручивайся…

3

Катя разрывалась на части – в школе занятия, в колхозе – уборка, везде надо поспеть. Сама удивлялась, откуда только у нее силы берутся. В середине сентября партийное собрание решило начать молотьбу хлебов, скошенных простейшими машинами. Все это время Катя ждала Сергея – второй месяц руководит он районом, а в таком крупном селе, как Петуховка, еще не был. Слух доходит, что все время ездит по колхозам, сам во все вникает – десяток председателей уже снял с работы, фронтовиков ставит. Зашевелился, говорят, район, как пчелиный улей на цветении трав.

Катя ждала изо дня в день. И он приехал. И так все получилось, что лучшего Катя и желать не могла.

Был воскресный день. На колхозном току за деревней шла молотьба. Всех, кто не был занят в этот день в поле, Катя притащила сюда – учителей, работников контор, маслоделов, домохозяек. Огромная, когда-то покрашенная в красный цвет, а сейчас облезлая молотилка гудела монотонно, неутомимо. Большая скирда снопов была уже ополовинена, когда прямо на расчищенный ток въехала легковушка. Кто-то из женщин толкнул Катю локтем – гляди, дескать, начальство прибыло. Она встрепенулась, засияла, не сдерживаясь, не таясь, – пусть видят, что она рада, пусть думают, что захотят. Стояла и смотрела, как неторопливо из машины вылез он, как остановился, осматривая ток, скирду, ворох намолоченного зерна, людей на скирде, улыбнулся, помахал им рукой. Катя решительно села на край скирды и, придерживая рукой подол юбки, скатилась ногами вперед, улыбающаяся, веселая. Видела, как Сергей следит за ней с интересом.

Подошла, не опуская глаз, протянула руку.

– Здравствуй, Сергей… Григорьевич.

Глаза у него тоже светились радостью.

– Здравствуй, Катя.

Он все смотрел и смотрел. Она тоже не опускала глаз, не смущалась – долго готовилась к этой встрече. С удовольствием отмечала, что он приятно удивлен ее видом – конечно, ничего общего не осталось у нее от той деревенской девушки, в длинном материном пальто, в валенках и в большой шали, что с узелком приходила к нему в совпартшколу.

– Ты очень изменилась, Катя, – сказал он тихо. – Знаешь, даже помолодела.

– Тебе этого не скажу. – Катя склонила набок голову, рассматривая его лицо. – Ты постарел, Сергей.

Он засмеялся:

– Но-но, ты брось… Я еще того… – он подвигал руками, сгибая их в локтях и показывая мускулы.

– Нет, правда, Сергей. Вон складка между бровей появилась, – говорила она уже с задумчивой нежностью, по– прежнему в упор рассматривая его лицо. – Около глаз морщинки. А вообще-то ты все такой же… хороший. – Она, наконец, оторвала свой взгляд от его лица, сдержанно вздохнула, повернулась к молотилке. – Вот сегодня воскресник устроили, – сказала она уже другим тоном, а сама чувствовала, что он все еще смотрит на нее сбоку. – Всех сегодня подняли. Я ведь здесь секретарем парторганизации, – повернула она к нему голову. – Ты, наверное, не знал…

– Не знал, а потом узнал.

Катя улыбнулась:

– Опять после всех узнал. А я ведь и на этот раз тебя выбирала в секретари. – Сергей заметил, как тенью скользнула в глазах Кати грусть. – Может, поговоришь с людьми? Остановить молотилку?

– Не надо. Потом.

Катя вдруг засмеялась, указала рукой на дорогу.

– Вон Кульгузкин катит. Сейчас будет на меня жаловаться.

Сергей улыбнулся:

– Он уже приезжал, жаловался, что ты ему выговор влепила.

– Ну и как?

– Молодец.

– Кто?

– Ты, конечно.

Катя засмеялась.

– Он тут у нас на собрании разошелся, как холодный самовар – пыхтел-пыхтел.

– Правильно ты делаешь. Так его и надо, куркуля.

Кульгузкин подкатил на галопе. Бросил в коробок вожжи, кряхтя, проворно вылез и засеменил короткими ножками к секретарю райкома, улыбаясь широко – от уха до уха.

– Здравствуйте, Сергей Григорьевич, – еще издали протянул он руку, будто рад был Новокшонову, как самому родному человеку. – Вот и в наши края наведались.

Лицо Сергея Григорьевича посуровело. Катя искоса глянула на него, сказала: «Ну, я пойду», – и побежала к молотилке.

Сергей Григорьевич провожал ее глазами. Проворно, как девчонка, забралась она на прикладок, весело поправила на голове платок и, повернувшись так, чтобы видеть Сергея, стала подавать снопы.

– А мы тут, Сергей Григорьевич, молотьбу вот затеяли, – заглядывал Новокшонову в лицо Кульгузкин. – Решили так: уборку закончим и молотьбу сразу завершим. Всех мобилизовали на это дело.

С детских лет любил Сергей молотьбу больше всех других сельскохозяйственных работ. Любил, может, потому, что в ней, как ни в какой другой работе, чувствуешь плечо товарища, в ней все подчинены одному ритму, одному дыханию. И сейчас смотрел, как мелькают снопы, как фукает прожорливая машина, заглатывая их один за другим, и у него зачесались руки, по спине пробежали мелкие мурашки. Как бывало на фронте от залпа «катюш» перед наступлением, дрогнули мышцы. Сергей Григорьевич рывком расстегнул китель, не оглядываясь, бросил его на капот «эмки» и с азартом стал засучивать рукава рубашки.

– А ну, Кульгузкин, растряси живот! – крикнул он на ходу.

Женщины на скирде выпрямились, как по команде, засмеялись, замахали руками.

– Давайте сюда!..

– Сергей Григорьевич, сюда к нам…

Видел он улыбающееся лицо Кати, ее ровные, ослепительные зубы. Захваченный азартом, Сергей Григорьевич на четвереньках полез на скирду, а оттуда перепрыгнул на полок молотилки. Тронул за плечо паренька, стоявшего у барабана, и знаком попросил уступить место.

– А ну, давай! – скомандовал он, оборачиваясь. Мельком увидел в Катиных глазах нечто похожее на тревогу. «Боится за меня, как бы не опростоволосился». Но тут же подмигнул ей: «Дескать, не бойся, Катюша, я ведь тоже крестьянских кровей…»

– А ну, кто кого!

Сергей стал торопливо растрясать разрезаемые Катей снопы и подавать их в барабан. Машина заглатывала их большими порциями, чуть не давясь.

– Не торопись, – услышал он над самым ухом предупреждающий голос Кати.

Сбавил темп. Стал рассчитывать каждое свое движение. Дело пошло лучше. Постепенно начал набирать ритм.

– Давай, давай!..

Машина работала ровно, внатяг. Сергей Григорьевич распалялся все больше и больше. Ему, как и в молодости, нравилось смотреть в ненасытную зубастую пасть молотилки. Он все подавал и подавал снопы, и все так же бесследно исчезали они. Ему казалось, что сейчас нет на свете ничего более важного, чем вот это состязание с зевластой машиной. Он так увлекся этим состязанием, что не замечал, как бежит время – было одно лишь упоение ровным мощным гудом молотилки, неудержимым ритмом труда.

Гу-у-у-у-у – гудит машина. Алчно поблескивают отшлифованные клыки барабана. Сергей Григорьевич все сует и сует в эти клыки бесконечную ленту кошенины, и она уходит в грохочущую утробу, словно наматывается где-то внутри на огромную катушку.

– Запалил всех! – услышал он вдруг. Оглянулся через плечо – у Кати, несмотря на ее всегдашний загар, щеки полыхали румянцем, глаза задорно светились.

Через час, домолотив последний сноп скирды, Сергей Григорьевич, ощущая приятную ломоту в пояснице, спустился с полка. За селом вспыхивал закат, тихий и задумчивый.

– Ну что, девоньки, закурим?

– Нет уж, спасибо, товарищ секретарь, – ответила бойкая женщина. – Если бы конфет, мы бы не отказались.

– Конфет? – мусоля цигарку, переспросил Новокшонов. – Наверное, не скоро конфеты будем есть. – Щелкнул зажигалкой, прикурил. – На фронте однажды, в каком-то немецком городе, не помню уж сейчас, наши танки выбивали немцев с шоколодной фабрики. Вот где конфет было! Всю фабрику разбили. Танки по самые катки в шоколаде тонули. Как грязь, месили его гусеницами…

Женщины перестали отряхиваться, смотрели удивленно на секретаря. Кто-то всплеснул руками.

– Какое добро испортили!..

– Вот, – сказал Сергей Григорьевич серьезно. – А сейчас бы в пору облизать эти гусеницы. Война. В войну хлеб жгли свой и чужой, а сейчас каждый центнер с кровью достается.

Он потянул с капота китель.

– Погоди, – остановила Катя, – отряхну мякину.

Она сняла с головы платок и стала стряхивать им остья с мокрой от пота спины Сергея, потом с плеч и, когда дошла до груди, он увидел перед своим лицом рассыпавшиеся по ее щеке красивые с матовым отливом стриженые волосы, когда-то такие родные! Он невольно задержал на них взгляд. Хотелось протянуть руку и потрогать.

Надев китель, Сергей Григорьевич предложил женщинам:

– Садитесь, довезу.

Сам сел за руль, открыл правую переднюю дверцу для Кати. Кульгузкину, мокрому, красному, будто только что вышедшему из бани, приказал:

– Пусть соберутся члены правления и коммунисты.

– Это мы мигом, Сергей Григорьевич. Сейчас пошлю посыльных…

Около конторы Сергей остановил машину. Женщины стали вылезать. Катя тронула его за локоть.

– Ты, наверное, сегодня не обедал?

Сергей Григорьевич поднял плечо в раздумье.

– Да как тебе сказать… Что-то и не помню. Наверное, нет.

– Тогда заворачивай, – решительно сказала она, – пообедаем. Контора никуда не денется. – Открыла дверцу, кому-то крикнула – Сейчас подъедет Кульгузкин, скажите, чтобы подождал. Пообедаем – приедем.

Дома она, – легкая, порхающая, – сама жарила на лучинках глазунью, сама поливала Сергею на руки, на шею, сама подала на стол, и все это быстро, ловко. Умытая, причесанная, свежая, села по другую сторону стола, напротив и, забывая есть, не сводила с него глаз.

– Ешь, – пододвинула ему ножик, тарелочку. – Молока холодного налить? – И не успел он рта открыть, она уже побежала к погребу.

Запотевшую, холодную кринку поставила на стол, достала стакан, тонкий с резной каемкой, еще довоенный. Налила молока.

Он поел быстро – привык по-армейски.

– А молоко?

Он улыбнулся.

– Молоко, если позволишь, я прямо из кринки, стаканом меня не проймешь. Я и сейчас, когда приезжаю к матери, залезаю в погреб, сажусь там и начинаю, как кот, по кринкам лазить – люблю.

Катя засмеялась по-детски, восторженно.

– Пей. Я еще достану. – Глаза ее озорно заискрились. – А хочешь, полезай в погреб сам…

Сергей Григорьевич взял в руки кринку, покосился на Катю.

– Нет, в другой раз.

Молоко он пил без отдыха – долго, со смаком. Катя смотрела на него любящим взглядом, даже рот приоткрыла. Он не утерпел, пырскнул в кринку.

– Ты чего так на меня смотришь?

…В конторе их ждали члены правления, коммунисты и Кульгузкин, до сих пор еще не отдышавшийся после работы на молотьбе.

– Ну и задали вы нам жару, Сергей Григорьевич! – с подчеркнутым восторгом встретил он Новокшонова.

Сергей Григорьевич ничего не ответил. Сел сбоку председательского стола, не глядя на Кульгузкина, потребовал:

– Рассказывайте о делах колхозных. Коротко, о самом главном.

Кульгузкин еще раз вытер потное лицо, шею носовым платком.

– Коротко? Коротко, Сергей Григорьевич, не скажешь. Много надо колхозу.

– Я ничего вам давать не собираюсь, – перебил его Новокшонов. – Вы получили указание райкома о том, чтобы провести анализ работы колхоза, составить экономическую справку и разработать план по подъему хозяйства?

– Получили, получили, как же! Сделали кое-что.

– Покажите.

Кульгузкин полез в стол – шарил руками, заглядывал в ящики, вынимал и снова запихивал какие-то пачки бумаг.

– Наверное, у счетовода она.

– На партийном собрании обсуждали справку и план? – спросил Новокшонов у Кати.

– Нет. В глаза не видела.

– Кто их составлял? – спросил он у Кульгузкина.

– Счетовод.

– Счетовод вам насоставляет. Вы – секретарь парторганизации и ты – должны это сделать. Составите, обсудите на правлении, на партсобрании и представите в райком.

– Хорошо, Сергей Григорьевич, сделаем все, как полагается.

Новокшонов поднялся, начал шагать по комнате.

– Тут, Сергей Григорьевич, небольшая неувязочка получилась.

Новокшонов, не переставая шагать, повернул голову, как бы спрашивая: в чем?

– Группу урожайности нам завысили.

– При чем здесь группа?

– Как же! План-то довели по хлебу от группы.

– Никакой группы, никакого плана, – жестко оборва его Новокшонов. – Хлеб возьмем весь, до последнего зерна.

Катя поражалась преображению: перед ней был уже не Сергей, который любит в погребе у матери пить молоко, а Сергей Григорьевич! – первый секретарь райкома партии, хозяин района, крутой, неподкупный и беспощадный.

– А как же колхозникам на трудодни?

Новокшонов остановился перед Кульгузкиным, тяжело вперив в него свинцовый взгляд.

– У колхозников есть картошка, у многих молоко. А в городе у рабочих, кроме восьмисотграммовой карточки, ничего нет.

Катя отчетливо вспомнила, как выстаивала в Барнауле в очередях, чтобы получить по карточкам на семью кило восемьсот черного, липкого хлеба, как дома свекровь подсовывала ей, кормящей матери, кусочек побольше: «Тебе на двоих..» Вспоминала, как тогда в любое время суток хотелось есть. И Катя с ненавистью посмотрела на Кульгузкина – он этого не испытал, не знает… А откуда Сергей-то знает?.. Значит, знает. Значит, чужое горе – близкое ему.

Дальше Сергей Григорьевич спрашивал и спрашивал.

– Сколько заготовлено кормов на голову?.. Сколько коммунистов работает в животноводстве, сколько – в полеводстве?.. Сколько гектаров пашни приходится на одного трудоспособного?.. Сколько сторожей в колхозе, сколько ездовых, сколько учетчиков?.. Сколько колхозники приблизительно накопают со своих огородов картошки?.. Сколько семей, которым не хватит картошки до нови?.. – Велел составить точные списки таких семей. – Какова оплата труда на фермах? – отвечали все: и правленцы, и коммунисты, и сам Кульгузкин, и Катя, поднимали вороха бухгалтерских бумаг. И эти вопросы, как множество лучиков, выхватывали из тьмы неведения все новые и новые участки колхозной жизни, освещая хозяйство с самых неожиданных сторон. И все объемнее и выпуклее представал перед Катей ее родной колхоз – не тот, который она знала с детства: скотные дворы, телеги, полевые станы, вороха зерна, люди, работающие в поле, и неизменный Кульгузкин, а совсем другой колхоз. Она увидела то, о существовании чего и не подозревала – весь внутренний механизм колхоза, увидела то, что движет всеми этими амбарами, кладовыми, машинами и людьми – она увидела систему руководства! Систему, которая не сводила концы с концами, которая работала шумно, зримо, но вразнобой, как старая разбитая веялка – грохоту много, а зерно идет вместе с половой. Свинарки, которые с утра до ночи пластаются на ферме, получают столько же, сколько ездовые, вся работа которых сводится к тому, чтобы дергать вожжами. Чуть ли ни на каждый десяток работающих поставлен учетчик, который ходит следом и записывает, что сделали эти люди за день. У каждого амбара, у каждого телятника, свинарника, овчарника ночью спит сторож – в этом и заключается вся его работа, за это и начисляют ему трудодни, чуть поменьше тех, которые получает телятница.

Видимо, не одна Катя, а все коммунисты, все правленцы впервые увидели так обнаженно всю систему руководства хозяйством.

Раньше за сутолокой повседневных дел как-то не обращали внимания на то, что в колхозе людей, командующих и пишущих бумажки, побольше, чем в самом райкоме. Поэтому смотрели сейчас на Сергея Григорьевича удивленно и чуточку растерянно – как же это могло так случиться? Почему они сами не видели этого раньше?

Этот вопрос и задал собравшимся Новокшонов. И только один правленец нашелся, что на него ответить.

– Тут, Сергей Григорьевич, секрет простой – хозяйничаем плохо. Все – от председателя до последнего скотника – считают так: не мое – колхозное…

– А почему так считают?

– Потому оно именно колхозное, а не мое. Не я хозяин. Вы вот сейчас сказали: никакого плана, весь хлеб заберем. А вы у меня спросили?

Катя растерялась бы от такого, прямо поставленного вопроса. А Сергей Григорьевич не моргнул глазом.

– Когда речь заходит о помощи в трудную минуту государству, вы считаете, что это ваше. А когда Кульгузкин в войну машинами возил хлеб в Барнаул да поросят и баранов в район – это, значит, не ваше было? Это было колхозное, да?

– Это еще надо доказать! – как ужаленный подскочил Кульгузкин.

Сергей Григорьевич охладил его:

– Не беспокойся, докажем. В наших руках прокурор, милиция – докажем… Так вот я собрал вас всех для того, чтобы спросить: долго еще мы будем так работать? Что вам надо для того, чтобы наладить дела в колхозе? Председателя сменить? Сменим. Перестановку руководящих кадров внутри колхоза сделать? Давайте сделаем. Уполномоченного толкового прислать на помощь? Пришлю. В состоянии вы перестроить дела в колхозе?

– В состоянии, товарищ секретарь.

– Теперь мы увидели, где больное место.

Сергей Григорьевич спросил:

– Когда представите в райком экономическую справку и план по подъему колхоза?

Правленцы и коммунисты разом повернулись к Кульгузкину и Кате.

– Через неделю, Сергей Григорьевич, – ответил Кульгузькин. – Разработаем, обсудим на партийном собрании и на колхозном. Все сделаем. Мы теперь все перетрясем в колхозе, все сделаем как надо…

Из конторы вышли они вдвоем с Катей. Село засыпало – кое-где тявкнет собака, донесется приглушенный девичий смех, и снова тишина. Не сговариваясь, свернули в первый переулок. Шли молча. Ночь была тихая, – видимо, последняя погожая ночь бабьего лета.

– Смотри, какая лунища всходит! – вдруг схватила Катя за руку Сергея.

Из-за голых вершинок березняка выкатывался огромный раскаленный шар. Казалось, что он совсем рядом, буквально за ближним березняком, и стоит лишь дойти до лесочка и можно погреть руки у этой вынутой из огромного кузнечного горна болванки.

– А правда, красиво, – почти шепотом сказал Сергей. – Ты знаешь, – повернулся он к Кате. – Порой едешь-едешь да и залюбуешься какой-нибудь огненной косматой березкой. Все забываешь, все вылетает из головы. Остановишь машину и сидишь, вытаращив глаза. – Он негромко засмеялся. – И так хорошо на душе бывает, так прекрасен мир, что готов встать и обнять всю землю, всех людей…

Катя слушала затаившись, боялась спугнуть настроение Сергея.

Они говорили друг с другом странно и непривычно. О скудном, но особо нежном запахе осенних трав. О бледневшей с каждой минутой луне, которая поднималась и поднималась над степью. О том, как хорошо ночью в поле и как свободна душа в такие минуты, как легко дышится…

И словно сговариваясь, не упоминали лишь об одном – о своем прошлом, о тех давних встречах, о своих прежних отношениях. Будто не было – нет, не встреч! – не было десятилетнего перерыва. Катя взяла Сергея под руку – взяла просто и свободно, как она не сделала бы десять лет назад, и они брели и брели по еле приметной тропинке в степь…

Долго бродили они по степи. Первый солнечный луч осветил их в раскиданной копне соломы. Положив голову в Катины колени, Сергей спал безмятежно, со счастливой улыбкой. Катя гладила его голову, перебирала волосы. Такая же улыбка была и у нее…