Текст книги "Солона ты, земля!"
Автор книги: Георгий Егоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 66 (всего у книги 88 страниц)
Липкие незлобные бураны кружили по ночам, заваливая рыхлым снегом дороги, образуя огромные белые шапки на деревьях. А утром вялое зимнее солнце вдруг восхищенно брызгало лучами, и снег начинал искриться, слепить глаза.
В эту зиму Юра Колыгин увлекся лыжами. После уроков ребята уходили в лес и бродили там до торопливых зимних сумерек, ставили петли на зайцев, катались с гор. Нередко брали с собой девчат. При этом Валька Мурашкин всякий раз предупреждал ребят:
– Только чтоб никаких этих… Поняли? Чтоб не отбиваться. А то ведь я вас знаю!..
Его слушались. Прогулки были дружными, веселыми. Наташа Обухова без умолку смеялась, переглядываясь с Тимкой Переверзевым, подтрунивала над Валькиной строгостью, над его мужественной и самоотверженной отрешенностью от любовных дел. И все-таки по дороге домой незаметно разбредались, и Валька, шедший обычно впереди, в конце концов оставался один или с Родькой Шатровым. Родька был молчаливым, но верным Валькиным помощником в борьбе с любовной эпидемией.
– Ну-у, женихи!.. – ворчал Валька. И клялся моргавшему сквозь толстые очки Родьке – Все! Больше мы этих пискух не берем!
Но добр и отходчив Валька. И все повторялось сначала.
В канун Нового года райком комсомола обратился к старшеклассникам с просьбой создать несколько групп лыжников, выйти в ближние колхозы и помочь там выпустить праздничные стенгазеты. Ушли почти все мальчики десятого и девятого классов, поэтому последние приготовления к новогоднему балу полностью легли на девчат и на Родьку Шатрова, которого оставили из-за зрения – ночью оттуда не дойдет. И Родька пожалел, что не ушел – загоняли его девчата: Родик, подай то… Родя, принеси это… Родька, сбегай туда…
К вечеру он упарился сильнее, чем если бы сделал двадцатикилометровый переход.
С восьми часов школа стала наполняться голосами – начали собираться старшеклассники. Бал устраивался только для восьмых, девятых и десятых классов, поэтому дежурным приходилось зорко следить, чтобы в двери не проскочил кто-либо из шпингалетов, шумной толпой обступивших школьное крыльцо и с завистью поглядывавших на сверкающую огнями елку. Девчата в полутемных классах торопливо переобувались из валенок в туфли, причесывались, охорашивали друг друга. Все суетились, волновались, пищали, когда в двери заглядывали ребята.
Аля начинала беспокоиться – уже десять часов, а Юрки еще нет. Почти все группы, уходившие утром в колхозы, вернулись. Нет только той, с которой ушел он.
Зал сверкал огнями, гремел старенький школьный духовой оркестр, пары кружились вокруг елки. Только Аля стояла у стены и тревожно погладывала в конец входного коридора.
– Вальк, – остановила она пробегавшего мимо «короля свистунов». – Что с Юрой? Почему их все еще нет никого?
– Не беспокойся, – успокоил Валька, – явится твой Юрка, ничего с ним не случится. Бурана нет, не заблудится.
Подошла и встала рядом Наташа Обухова. Тимки тоже нет. Она тоже обеспокоена. Стоят и смотрят на беспрестанно хлопающую входную дверь. Потом опять подошел Валька Мурашкин.
– С кем из вас станцевать?
– Наташа, иди станцуй с ним, – отмахнулась Аля.
Одиннадцать часов. Аля уже не таила своего настроения – стояла встревоженная, готовая вот-вот брызнуть слезами и разреветься.
Из учительской вышел Символист. Он был, как всегда, в тщательно отутюженном темно-синем костюме-чарльстон. Окинул жгучими глазами зал, направился прямо к Але. Та встрепенулась – неужели сообщит страшное?
– Пойдемте, Аля, танцевать.
Она машинально, по привычке оправила платье, положила руку ему на плечо, и они поплыли в медленном, как падающие новогодние снежинки, вальсе. Огни, музыка, звонкий смех подруг, ломкие баски ребят – как бы все это выглядело хорошо и весело, если бы…
– Александр Григорьевич…
Он перебил:
– Не волнуйтесь, они скоро все явятся, – сказал своим обычным уверенным, строгим тоном.
Стало легче. Но только немного.
Полдвенадцатого. Аля не выдержала, ушла в класс, села в углу за парту. Слезы закапали на крышку. Она уже видела Юру барахтающимся в снегу, замерзающим. Кругом вьюга, как в кино, залепляет глаза, рот, а он идет наперекор всему и за спиной развевается шарф. А вьюга валит с ног…
Она посмотрела за окно – вьюги-то нет, наоборот, ночь тихая, звездная, даже снег не падает, как положено ему в новогоднюю ночь.
В это время в зале весело зашумели. Кто-то, наверное, Валька Мурашкин, на губах сыграл марш. «Веселятся… – подумала Аля. – Им и дела нет…» В класс кто-то быстро вошел и остановился, привыкая к темноте. Юрка! Вскочила, бросилась бегом между парт и, не задумываясь, обхватила его шею:
– Юрка… Ты что же делаешь?! – сквозь всхлип вырвалось у нее.
– Аленька, милая, – прошептал он. Нашел в темноте своими губами ее горячие и мокрые от слез губы.
В дверях появился Валька Мурашкин, шипящим шепотом окликнул:
– Эй вы, изверги! Где вы тут? Хватит вам осквернять своими поцелуями стены священной обители народного просвещения.
Аля засмеялась.
– Ты, монах, ну-ка иди сюда, – позвала она.
Валька, натыкаясь на парты, подошел. Аля обеими ладонями торопливо вытерла со щек слезы, опять засмеялась счастливо и озорно.
– Смотри, – она, приподнявшись на носках, поцеловала Юрку. И опять засмеялась.
Валька повернулся и молча вышел.
– Зачем ты так, Аля?
– Может, этим я его расшевелю. Симка по нем сохнет, а он и ухом не ведет. Свистун несчастный, тюлень толстокожий. – И совсем другим тоном, плаксивым спросила: – Ты чего так долго?
– Понимаешь, Аля, у Тимки лыжа сломалась. Не могли же мы его бросить. Вот и шли пешком. А потом уж на лошади нас встретили с тулупом… Я и дома еще не был. Прямо от райкома комсомола все сюда побежали. Ну, пойдем, сейчас Новый год наступит.
В зале уже прекратились танцы. Все сгрудились у елки, возле которой стоял директор школы Леонид Викторович – Гербарий. Он даже сегодня, в такой вечер, не улыбался – стоял как мумия: плотно сжатый тонкий рот, выпяченный вперед острей подбородок и большие, поблескивающие от елки разноцветными огнями, залысины.
– Учащиеся! – раскрыл он рот. – Мы с вами провожаем старый, тысяча девятьсот сороковой год. Все вы немного выросли, возмужали. Некоторые, я бы сказал, даже начали уже заниматься не тем, чем положено учащимся советской школы. Но мы с этим разберемся после. Сегодня мы встречаем Новый год. – Он глянул на часы и заторопился:
– В новом году мы с вами должны еще выше поднять успеваемость, улучшить дисциплину, а наши десятиклассники должны успешно сдать государственные экзамены. – Он еще раз глянул на часы.
– До наступления Нового года осталось три минуты. – Повернулся к преподавателю литературы Александру Григорьевичу, кивнул ему. В зале сразу же погас свет.
Все замерли. Юра еще сильнее стиснул Алькин локоть, чуть наклонился к ней. Щекой он ощущал ее свежее дыхание – губы ее были совсем рядом. И вдруг она приподнялась на цыпочках, чуть коснулась губами его щеки. Вспыхнул свет. Раздался визг, все захлопали в ладоши. Аля крикнула в Юркино ухо:
– Говорят, когда встречаешь Новый год вместе, то потом весь год вместе.
Юра не понял, но согласно кивнул головой.
Возбужденный Александр Григорьевич поднял вверх руки и громко произнес:
– Здравствуй, Новый, счастливый тысяча девятьсот сорок первый!
ЧАСТЬ ТРЕТЬ
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯМир велик! Но и в нем становится тесно, когда огромная сила пытается запрудить неудержимо стремительный поток движущегося вперед человечества. Тесно стало в Европе в конце тридцатых годов. Фашизм все креп, захватывая новые й новые территории, тесня народы. Без выстрела была захвачена Австрия. Чеканным шагом прошел вермахт по Бельгии, Голландии, Дании, Норвегии. Скрежетом крупповской стали были заглушены стоны и плач мирных жителей Чехословакии, Франции, Польши, Югославии, Греции. Фашизм уже открыто поворачивался в сторону Советской России. Столкновение было неминуемым. Удар должен произойти вот-вот. Слабонервные уже втягивали головы в плечи. Обветренные вихрями революций ветераны напряглись, готовые принять удар на себя. Подросший и окрепший молодняк готов был померяться силами.
И вот – 22 июня 1941 года.
Сто девяносто германских дивизий, три тысячи семьсот танков, пятьдесят тысяч орудий, минометов, около четырех тысяч самолетов обрушились на границы Советской страны. Это был таран, к которому фашизм готовился много лет.
Танковые клинья врезались глубоко в тело России.
Не каждая страна способна выдержать такой удар.
Для Юры Колыгина слово «война» не было страшным. Оно ассоциировалось с блестящими подвигами, с лихостью и героизмом. Беспокоило другое – не успел выучиться на летчика, а сейчас пока проучишься, и война кончится…
В этот день Юра ждал ребят. Не уходил из дома, чтобы не разминуться. Наконец они прибежали. Валька прямо с порога закричал:
– Ну что, в военкомат сразу?
– Конечно.
– Бежим.
В открытой двери стоял Юрин дед.
– Вы бы хоть попрощались, – прошамкал он, – а то не ровен час, заберут в армию и домой не пустят…
Юра на мгновенье задержался, но почуяв в тоне деда иронию, весело ответил:
– Ничего, дедушка, после победы увидимся!
За воротами Тимка предложил:
– Сейчас зайдем прямо к капитану Куликову, потребуем, чтобы завтра же отправил на фронт. Не имеет права отказать, правда?
В своем праве идти на фронт Юра тоже не сомневался. Он знал, что военком встретит их улыбаясь, посадит к столу и, как тогда, при оформлении заявки в авиашколу, начнет выспрашивать обо всем.
– Ты как решил: в авиашколу или прямо на фронт? – отдуваясь от быстрой ходьбы, спросил Валька.
– Прямо на фронт.
– Без пересадки?
– Чего же пересаживаться. Воевать надо.
Ему нравились новые, появившиеся в этот день слова: «фронт», «воевать». Еще вчера он встречал их только в книжках как необходимую принадлежность легендарного прошлого. А сейчас произносит их в самой прямой связи со своей судьбой. Может быть, через несколько дней – всего лишь через несколько дней! – он сам пойдет в бой, будет воевать, как Павка Корчагин, будет настоящим солдатом. Вчера еще он с друзьями учил уроки, волновался и переживал за каждую оценку. И вот за час-два все изменилось. Все то вчерашнее стало вдруг таким незначительным, таким несерьезным, как и само детство, оставленное за этой чертой.
Около военкомата была огромная толпа. Люди сидели на высокой завалинке, на перилах и ступеньках крыльца и просто лежали на траве в ограде. Многие были с котомками, с чемоданами.
– Наверное, уже отъезжают! – испугался Тимка. – Бежим.
И они припустили рысью. Только когда взбежали на крыльцо, услышали долетевшие до них шутки:
– Торопитесь ребята! Вас только и ждут.
– Это они самые?
– Они-и. Из-за них и задерживается наступление Красной Армии.
– Наряд им вне очереди за опоздание…
В большой прихожей, куда они с трудом пробрались через забитый людьми коридор, встретили чуть ли не всех одноклассников. Были здесь ребята и из девятого, и даже из восьмого «в» Генка Протопопов пришел.
– Ну что? – спросил Валька.
– Бесполезно, – поправил пальцем очки на переносье Родька Шатров. – Не ходите. Говорит, понадобитесь – вызовем, а сейчас пока приказа нет.
– Но вы ему доказывали, что мы не можем ждать, что мы добровольно? – сердито спросил Юрка.
– А думаешь, не доказывали, – возмутились ребята. – Думаешь, так, для проформы пришли сюда!
– Попытайте еще вы, если не верите.
Юра оглянулся на Вальку.
– Пойдем.
Они протиснулись к столу. Молодой человек в военной форме без петлиц, не обращая ни на кого внимания, старательно выводил столбцом фамилии. Юра толкнул локтем Вальку.
– Нам надо к военкому, – кашлянув, произнес тот.
Человек поднял голову.
– Добровольцы?
– Да, добровольцы.
– На фронт хотим, – добавил Юра.
– На этот счет пока никаких указаний нет. Призвать не можем. Ждите, – машинально, уже, наверное, в сотый раз за день повторил он. Потом поднялся, окинул взглядом комнату. – Товарищи, освободите помещение! Сколько можно говорить…
– Вы нас пропустите к комиссару, – потребовал из-за Юркиной спины Тимка Переверзев.
– Правильно, – поддержали голоса. – А освободить помещение всегда можно!
– Товарищи! – приложил руки к груди молодой человек. – Я сам готов пойти добровольно, но…
Его перебили:
– Нас это не интересует. Пропустите к военкому.
Стеснение, какое обычно охватывает ребят в любом государственном учреждении, исчезло. Они осмелели и требовали настойчиво.
– Ну хорошо, – уступил человек в форме. – Я доложу.
Но в этот момент дверь кабинета распахнулась и вышел комиссар с бумагами в руках.
– В чем дело? – спросил он суховато.
– Да вот требуют, чтобы пропустили к вам, товарищ капитан.
Военком строго посмотрел на загорелые возбужденные лица вчерашних – в самом прямом смысле – десятиклассников.
– Что у вас? Добровольцы?
– Добровольцы, товарищ комиссар, – ответил за всех Валька.
– Пока что, товарищи, призывать не имею права. На днях будет приказ относительно призывников, тогда вызовем всех.
Но, заметив недоверие и даже разочарование на безусых лицах парней, он уже мягче пояснил:
– Чтобы призвать вас и направить в часть или в училище…
– Мы в училище не пойдем, – перебил Тимка. – Нам прямо на фронт надо.
– Ну вот, видите, – развел руками военком, – вам непосредственно на фронт надо. Так вот, чтобы отправить вас в часть, надо иметь заявку от командования части. А притом ведь в армии это не в колхозе, там дисциплина – прежде всего. Тем более в военное время. Вас и спрашивать не будут, хотите вы в училище или не хотите. Потребуется – пошлют. – Военком опять развел руками. – Вот так, товарищи. А сейчас идите и отдыхайте, готовьтесь. Скоро призовем.
Юра хотел сказать комиссару, что готовиться им нечего, что они уже готовы идти на фронт, но военком положил на стол бумаги и, не глядя больше на ребят, ушел в кабинет.
– Ну, что я вам говорил! – человек в форме без петлиц тоже развел руками, явно подражая военкому. – Не может. А никто не хочет понять этого. Сегодня целый день идут и идут, и каждый спорит.
– Пошли, ребята, – махнул рукой Валька.
И они гуськом стали пробираться на улицу. На крыльце остановились.
– Ну, что? – спросил их лежавший на траве мужчина. – Мы же говорили вам, что опоздали.
Валька недружелюбно посмотрел на него.
– А вы не отчаивайтесь, мальчики, – заметил другой. – И на ваш век хватит этой войны. Еще навоюетесь…
Тимка достал папиросу, с видом заправского курильщика постучал мундштуком о ноготь большого пальца. К пачке сразу же потянулось несколько рук. По привычке оглянувшись по сторонам, закурили.
С поезда Сергей пешком направился к большому серому зданию СибВО. Потертый чемоданчик с парой белья, полотенцем, булкой материного хлеба и куском сала нисколько не тяготил его. Старый плащ, перекинутый через руку, тоже не мешал. Сергей шагал по знакомой улице неторопливо. Сколько уж лет он не был в Новосибирске? Как совпартшколу окончил, так и не приезжал больше. Город почти не изменился. Только вроде бы военных стало больше. Он был уверен, что сейчас оформит в отделе кадров документы и ему разрешат на сутки отлучиться – съездить в Куйбышев к жене. Недавно он отправил Ладу в отпуск к ее родным. Не прошло и трех недель – война. На второй же день он дал Ладе телеграмму, чтобы немедленно возвращалась домой. А наутро, поразмыслив, что она здесь будет делать, если он уйдет в армию, дал вторую, чтобы никуда не выезжала. Попозже решил, что ей все-таки будет лучше около него. А вчера послал четвертую с сообщением, что он уходит на фронт. Надо было вызвать ее в Новосибирск попрощаться – не догадался…
В отделе кадров народу – не протолкаешься. Он сдал пакет дежурному. Тот устало сказал:
– Пройдите в дэка – в Дом Красной Армии – и ждите, вызовем.
– Скажите, а долго ждать придется?
Дежурный посмотрел на Сергея с нескрываемым укором, словно сказал: здесь армия, а не колхоз, вам-то следовало бы это знать.
– Я в том смысле, – поспешил пояснить Сергей, – что хотел бы попросить разрешения отлучиться. У меня жена в Куйбышеве. Не в том, что на Волге, а в этом, за Барабинском – хотя бы попрощаться.
– Едва ли разрешат. Мы здесь долго не задерживаем.
И Сергей пошел в ДКА. В огромном зале на диванах, на стульях, на чемоданах и просто на полу сидело множество запасников. Кое-кто в военной форме, хотя и без знаков различия, а большинство в гражданской одежде. Головы всех были повернуты в одну сторону к репродуктору. На Сергея зашикали. Он замер у дверей прислушиваясь. Передавали обозрение военных действий. Диктор приглушенным басом с заметными скорбными нотками читал: «На Северном направлении наши войска ведут упорные бои с превосходящими силами противника в районе Тарту – Псков – Идрица. Враг рвется к Ленинграду и Таллину. Здесь, на дальних подступах, советские воины грудью защищают эти города… На Смоленском направлении кровопролитные бои идут за узловые станции Полоцк, Витебск, Орша, Жлобин. Наши войска оказывают упорное сопротивление несметным полчищам немецко-фашистских танков и пехоте…
На Киевском направлении Красная Армия после ожесточенных боев оставила города: Сарны, Новоград-Волынский, Житомир, Бердичев, Любар, Проскуров. Упорные бои идут на юге в районе Каменец-Подольского, Могилево-Подольского, Бельцев, Кишинева…»
Несколько человек сразу же потянулись к висевшей на стене огромной карте Советского Союза. Протиснулся туда и Сергей. Кто-то поднялся на табурет и красным карандашом стал отмечать линию фронта.
– Тарту… – бормотал он, делая точку, – Псков… А где же Идрица?
– Западнее Великих Лук должна быть, – подсказал тихо кто-то из стоявших внизу.
Извилистая красная черта медленно тянулась от Чудского озера на юг, к Черному морю. Из репродуктора неслась бодрая маршевая музыка, а запасники молча смотрели на эту тоненькую красную линию, и не было сил оторваться от нее. В зале сидели люди, умудренные опытом, многие были участниками гражданской войны. Они чувствовали: творится что-то страшное. Армии, которая стояла вдоль границы, видимо, уже не существует. Иначе чем объяснить такое стремительное продвижение немцев…
– Мда-а… – в гнетущей тишине произнес почти шепотом грузный мужчина с большим шрамом на щеке. – Трех недель не прошло, а всю Прибалтику, Белоруссию и пол-Украины как корова языком слизнула…
И опять стало тихо.
Вдруг молодой военный вскочил с дивана, закричал:
– Что же они нас держут тут?! Целый день просидели… Так и воюют, наверное! Города сдают, а нас держут!.. – Перешагивая через чемоданы, котомки, он почти бегом кинулся в коридор. Все смотрели теперь на него. Кое-кто поднялся и пошел вслед за ним в отдел кадров. Остальные загомонили, задвигались.
Весь день разговор, гнетущий, мрачный, вертелся вокруг положения на фронте, жадно ловили каждое сообщение по радио, останавливали, расспрашивали пробегавших по коридору командиров из СибВО, требовали точной информации. А кто ее имел, эту точную информацию! Может, даже сам Генеральный штаб не имел ее…
Сергея вызвали только под утро. Разговор был коротким. Полковник вручил ему приказ о присвоении звания старшего политрука.
Через час в новой диагоналевой форме, в желтых поскрипывающих ремнях, со «шпалой» в пехотных малиновых петлицах и новым чемоданом в руке Сергей вышел из ворот здания Сибво и тотчас же наткнулся на Данилова. Тот вывернулся из-за угла, с Красного проспекта.
– Аркадий Николаевич! – закричал обрадованно Сергей. Бросил чемодан, шинель, кинулся обнимать самого дорого ему человека. Они расцеловались. – А еще говорят, Бога нет! – смеялся Сергей. – Только сейчас подумал: вот бы Аркадия Николаевича повидать на прощанье. И – на тебе, вы тут как тут!… Уж не на фронт ли собрались, Аркадий Николаевич?
Данилов был тоже в военной форме с двумя «шпалами» в петлицах.
– К сожалению, нет, – ответил он, и улыбка сползла с его лица. – Не пускают. Говорят, в тылу нужен, госпитали организовывать. Вот и получается: вроде бы в армии, а живу дома. Рассказывай, ты-то где сейчас и куда спешишь?
Сергей быстро глянул на часы.
– Аркадий Николаевич, может, проводите меня до вокзала, дорогой расскажу.
– Конечно, конечно.
Сергей подхватил чемодан, шинель, полевую сумку.
– Ты-то почему в армии? Партийных работников пока еще не берут… Добровольцем?
– Ага.
– Молодец, Сергей, – Данилов хлопнул его по плечу. – Завидую. Ну, рассказывай.
– Сегодня только из дому и уже на фронт уезжаю. Назначен комиссаром отдельного усиленного бронетанкового батальона. Что это за штука, пока понятия не имею. Минут через сорок батальон должен проезжать здесь с востока на фронт. Как у вас дома? Как ребятишки, как бабушка?
– Все живы-здоровы. Ким вымахал – уже с меня ростом. Здоровенный парень растет.
– Это сколько же ему лет-то?
– В сентябре пятнадцать стукнет.
– Уже солдатом скоро будет.
Всегда, когда хочется многое сказать, а времени в обрез, разговор никак не завязывается, прыгает с одной темы на другую, а главная – самая нужная тема – как назло, где-то прячется, и тропку к ней найти не удается.
А время уходило. Минуты неумолимо летели и летели.
– Как у вас здоровье, Аркадий Николаевич?
– Ничего, здоровье в норме. Надеюсь все-таки на фронт попасть.
– В районе все вспоминают вас, спрашивают постоянно меня – что и как?
– Ну, как там деревня? Сильно чувствуется война?
– Да не то чтоб сильно. Но мужиков поубавилось заметно.
Они зашли в вокзал. Здесь толкотня, все торопятся. Половина пассажиров военные. Сергей поставил у стены чемодан, бросил на него шинель.
– Аркадий Николаевич, подождите минуточку.
Данилов проводил его взглядом до самых дверей с табличкой «Военный комендант». Широкая спина, перекрещенная кавалерийской «шлейкой», кобура с пистолетом и мужской твердый шаг. Как быстро время летит! Кажется, давно ли с его отцом завоевывали советскую власть, а вот уж и Сергей стал комиссаром, на фронт едет. Со стороны посмотреть – настоящий комиссар, сильный, волевой. Таких только в кино показывать. Смотреть на него и восхищаться. Но это – посторонним глазом. А Данилов-то не посторонний! Он-то знает Сергея чуть ли ни с детства, у него на руках, что называется, вырос. И для него он до сих пор ребенок, большой, умный, но ребенок, мальчишка. Поэтому когда Сергей вернулся и сообщил, что в их распоряжении еще полчаса, Аркадий Николаевич напрямик спросил:
– Ты вот что, Серега, скажи мне: как у тебя на душе? С каким чувством едешь?
Сергей сразу понял, о чем спрашивает Данилов. И опять в который уже раз, поразился его проницательности.
– Знаете, Аркадий Николаевич, – нахмурился он, – сам не могу разобраться. Сердцем понимаю, что временное все это, не может такая огромная страна пасть на колени. Понимаете: не может! А факты, сводки с фронта толкают на другое – не хочешь, а думаешь: уж больно стремительно все рушится. Ведь сотни километров за день оставляем врагу! Разве – практически рассудить – возможно остановить эту неудержимую лавину танков и авиации? Хоть бы какую-нибудь передышку, хоть бы опомниться, хоть бы мозги повернуть на военный лад! А то ведь все еще по-мирному, по-граждански мозги-то работают.
Данилов слушал внимательно, как умеет слушать только он. Сергей расстегнул ворот гимнастерки – было трудно дышать. Данилов молчал, не сводя глаз с возбужденного, мечущегося Сергея. И когда тот немного остыл, заговорил спокойным, чисто даниловским уверенным голосом.
– Все, о чем ты говорил, – вполне естественное состояние. Но ты, Сергей, одно запомни, твердо запомни, до последней минуты жизни запомни: не для того большевики завоевывали власть, чтобы отдать ее кому бы то ни было. Голыми руками завоевывали. А теперь, когда у нас танки, авиация, промышленность – во что бы то ни стало отстоим. Отстоим, Сергей! Мы же – большевики!.. И второе: тридцать седьмой год выбрось из головы. Не было его – и все! Сейчас не время нашими внутрисемейными дрязгами занимать голову. Ты помнишь раскопки кургана около Петуховки? Все забылось, даже имя хана. А культура осталась. Так и тут, все забудется, а пятилетки останутся. Днепрогэс останется, Урало-Кузнецкий комбинат останется, социализм останется. Завоевания революции бессмертны. Ежовы, заруцкие, поповы, переверзевы приходят и уходят, а партия, партия рабочих и крестьян, созданная Лениным партия, останется. – Данилов взял Сергея за плечи, тряхнул: – Ты понял меня, мой друг?
Сергей кивнул, проглотил комок в горле. Слов больше не надо. Сказано все. Остальное – сентиментальности, остальное – мелочи.
Потом Сергей торопливо отстегнул кобуру, снял ремень со «шлейкой», протянул Аркадию Николаевичу.
– Передайте Киму. Может, не придется больше увидеться. Память останется…
– А ты?
– У меня ваш ремень с собой. – Сергей достал из чемодана темный, шитый шелком комсоставский ремень с толстой витой пряжкой и двумя рядами дырок. Этот ремень Данилов подарил Сергею, когда работал в Осоавиахиме. Сергей подцепил кобуру, подпоясался. Подмигнул: – Новому комиссару лучше не новыми ремнями завоевывать авторитет, а другим чем-нибудь.
Прислонясь к стене, они неотрывно глядели друг другу в лицо, словно прощались навсегда – и тот и другой знал: время такое, что всякое может случиться.
Разве знали они, что это последняя встреча? И знали, и не знали. И если бы даже были твердо уверены в этом, все равно бы ничего не изменилось в эту минуту, все равно бы они стояли так же молча и так же восторженно смотрели бы один на другого.
– Старший политрук! Старший политрук! – сквозь вокзальный гомон лезло в уши Сергея.
– Старший политрук!
Сергей вздрогнул, повернулся. Перед ним стоял военный комендант станции.
– Извините, товарищ полковник, – совсем не по-военному сказал Сергей. – Я всего лишь час назад надел эту форму, не привык еще к своему званию.
– Через пять минут подойдет головной эшелон вашей части. Лейтенант вас проводит. Стоять будет ровно одну минуту. Только из-за вас. В Барабинск я позвонил. Комендант обещал через военкома уведомить вашу жену, Но эшелон ваш пройдет станцию на полном ходу. Большего сделать для вас не могу. Желаю вам всего хорошего. – Полковник козырнул.
– Спасибо, товарищ полковник.
Данилов вышел провожать Сергея на перрон. Когда паровоз, отдуваясь после быстрого бега, вкатился под навес перрона, они крепко троекратно расцеловались. В одной из первых теплушек дверь отодвинулась, несколько рук протянулось к Сергею. Он кинул чемодан, шинель, сумку и не успел еще эшелон остановиться, как комиссар отдельного усиленного бронетанкового батальона очутился в вагоне. Тут же раздался свисток, и эшелон стал снова набирать скорость. Сергей махал Данилову рукой, пока его видно было. Потом повернулся. В вагоне было несколько капитанов, один майор.
– Ну, здравствуйте, товарищи! Давайте знакомиться. Старший политрук Новокшонов, Сергей Григорьевич. В армии никогда не служил. На гражданке был вторым секретарем райкома партии. Кроме охоты и парашютного спорта ничем родственным с военным делом не занимался, ни пушку, ни танка никогда в глаза не видел. – Сергей опять улыбнулся. – Вот вся моя характеристика.
Майор весело протянул руку.
– Комбат майор Табашников, Иван Петрович. В отличие от вас всю жизнь в армии. Но выше майора не, выслужился – невезучий.
Майору было уже за сорок, но выглядел он молодцевато. Старили его только огромная лысина с жидкими хвостиками темных каштановых волос, зачесанных со всех сторон на середину головы, да морщинистая шея, выглядывавшая из расстегнутого воротника гимнастерки. Командир батальона мельком оглядел совсем еще молодого комиссара, удовлетворенно сказал:
– Думаю, что сработаемся.
– Мне тоже так кажется, – ответил Сергей. – Я, например, очень люблю невезучих людей. – Майор поднял брови. Сергей пояснил: – Они, как правило, во сто крат честнее тех, кому всегда везет по службе.
Майор захохотал. Тронул Сергея за локоть.
– Вот это я понимаю! – воскликнул он. – Вот это комиссар! С первого взгляда – и прямо в точку!
Это сразу определило отношение командиров к новому комиссару.
– Знакомься, комиссар, – продолжал комбат, – начальник штаба батальона капитан Иванов, Федор Семенович. Фамилия не оригинальная, но сам – голова. – Сергей пожал руку бледному с выпуклым лбом молодому человеку. Майор представлял следующих: – Помпотех капитан Селиверстов, мой тезка, тоже Иван Петрович. Любую машину слепком разобрать до винтика и собрать может. На этом выспорил не один литр водки. Имеет грех. Перед комиссаром таить не буду. Пьет. Все меры принимали – бесполезно. – Немолодой уже капитан смущенно улыбался. – Сегодня по случаю встречи комиссара трезв… А это капитан Ярошенко, Филипп Спиридонович, командир первой роты. Лихой до безумия. Но пуще любого немецкого танка боится своей законной супруги. В домашнем обиходе ужасно ручной.
– Ну, это уж ты ни к чему, Иван Петрович, – покраснел тот.
– То есть как, ни к чему? Комиссар должен все знать о своем комсоставе, без утайки.
Командир батальона явно был весельчаком и говоруном. «Если он всю жизнь только тем и занимался, что шутил, то не удивительно, что застрял в майорах», – думал Сергей.
– Командиры второй и третьей рот, – говорил майop, – едут со своими эшелонами. Командиры взводов тоже в вагонах с красноармейцами.
Колеса стучат под полом торопливо – полное впечатление спешки, стремительности движения на фронт. Вагон сильно потряхивает. Без привычки на ногах трудно стоять. Первый раз в жизни Сергей ехал в товарняке. И вообще с этого дня он многое делал впервые в жизни. Вокруг был новый, совершенно неведомый ему мир, и какая-то клеточка в душе все время ждала: вот проснется он, и ничего не будет – ни войны, ни усиленного бронетанкового батальона, а он по-прежнему в своем родном районе и майор Табашников – всего-навсего председатель колхоза со своими бригадирами.
Но сон не улетучивался. Колеса беспрестанно и неутомимо отстукивали и отшвыривали назад километры и все дальше и дальше увозили Сергея от мирной гражданской жизни.
