Текст книги "Солона ты, земля!"

Автор книги: Георгий Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 55 (всего у книги 88 страниц)

5

Зал был полон. Лампы, развешанные по стенам, светили тускло. В президиуме сидели Переверзев, Нефедов, Урзлин, Кульгузкин, Лопатин, из гостей чернобородый заведующий сельхозотделом обкома, председатель райисполкома. А пред-колхоза, оба бригадира и Айджемал находились в зале. Поднялся Нефедов, смущенно кашлянул в кулак.

– Слово для доклада о рекорде своем имеет Федор Лопатин.

Федор долго вылезал из середины президиума. Потом за трибуной так же долго скреб в затылке и молчал, глядя то в зал, то на президиум.

Так чо говорить-то? Я не знаю, – начал он неуверенно. – Рекорд мы, конечно, поставили по урожаю. Так об этом все знают, чо тут говорить. – Когда Федор волновался, то начинал «чокать». – Ну, а что касаемо гостей, то они сами видели, как мы работаем. Теперь знают, как урожай получать. И пусть вообще учатся у нас, мы не возражаем, даже очень рады… – Лопатин развел руками: мол, вот и все, что могу сказать. И хотел было идти от трибуны. Переверзев остановил.

– Ты расскажи людям, как рекорд поставил, как урожай такой получил.

– Так они уже знают все это. Я им по вечерам рассказывал. А потом они сами работали в звене, все своими руками пощупали.

Вмешался Кульгузкин.

– Раз тебе говорят рассказать, стало быть, надо рассказать! Может, люди что упустили, не записали. А нам секреты таить нечего!

Никто их не таит. Ну, а если надо, то я, пожалуйста, с охотой расскажу, лишь бы людям польза была. – Он помолчал, с тоской посмотрел в зал. И Катя вспомнила, с каким удовольствием показывал Федор гостям свои записи по посевам, как водил на поле, на задворки животноводческих ферм, мял в руках навоз, показывал, какой годен на поле, какому надо еще перегореть. А тут вдруг увидела Федора погасшим, поняла, с каким огромным трудом говорит он о своем любимом деле, как вдруг надоело ему говорить об этом. Что случилось с Федором?

А Лопатин между тем вяло перечислял:

– На один килограмм фекалия мы взяли три ведра воды, залили все это в бочку и оставили киснуть. А потом, когда все это было готово, мы разливали из ведер по загонке. Вручную все это делали. Неприятное, конечно, занятие, сами понимаете. А чо поделаешь?

– Может, ты о чем-нибудь о другом расскажешь, – перебил его Переверзев, и у него насмешливо дрогнули губы. – А то заладил об этом самом…

– Для того чтобы получить высокий урожай, надо целый комплекс агрономических мероприятий провести. – И Лопатин стал рассказывать дальше, невнятно и сбивчиво.

– Ну, а как ты на будущий год думаешь? – спросил Переверзев. – Сколько думаешь получить?

Федор замялся.

– Чо говорить-то об этом?.. Об этом уж говорено-переговорено сколько раз.

– А ты скажи еще, коль надо, – тут как тут вклинился Кульгузкин.

– Ну, на будущий год думаем получить больше, чем нынче.

– А именно? Ты конкретнее. Не стесняйся, говори! – Кульгузкину очень уж хотелось блеснуть лопатинскими обязательствами. – Ну, ну, говори!..

Лопатин вдруг осерчал. Не иначе как было стыдно ему за своих опекунов и начальников перед гостями, а больше всего, наверное, перед Айджемал. Он махнул сердито рукой.

– Чо загодя говорить. Сколько получим, столько и получим, чо загадывать раньше времени!..

Переверзев поднялся и прошелся по сцене.

– У нас, товарищи, хозяйство плановое, и мы обязаны планировать «загодя», как выражается Лопатин, каждое свое мероприятие. Каждый результат нашей работы должен быть нам известен до того, как мы приступаем к делу. Поэтому напрасно Лопатин стесняется назвать цифру. Социалистические обязательства являются большим стимулом в нашей работе, в них сила стахановского движения.

Лопатин стоял за трибуной, но смотрел не в зал, а повернувшись к Переверзеву, слушал его. Тот поговорил еще немного о значении социалистических обязательств, о гласности соревнования, похлопал отечески по плечу Федора и сел вместе с ним снова за стол.

Еще не умели тогда передовики легко принимать соцобязательства.

Скованность и неловкость лопатинского «доклада», неуместная назойливость покровительственного тона Переверзева сгладились выступлением гостя. Чернобородый руководитель делегации подошел к трибуне очень энергично, улыбнулся широко и белозубо, привычно положил руки на подлокотники фанерного сооружения, изображающего трибуну.

– По-моему, зря хороший парня Федора тут заставляли делать подобие доклад… Мы тут жили, своим глазом все видел, вот этим руками все брал и щупал! Мы все записали и все это будем у себя… претворять! Мы большое спасибо, большое русское спасибо говорим Федор Лопатину. Он ночи не спал, душу нам открывал, все говорил, ничего не таил, очень уж хотел, чтобы мы все понял. И мы все понял и все записал. Это хорошо. Это очень хорошо! Но самое главное мы не записал, то, чего нельзя записать, никакая бумага не хватит… Это – любовь наших народов и дружба наших народов. Мы ездили на Украину, были под Москвой на черноземах. Мы видели показательный хозяйства. Лучше ваших хозяйство. Но мы больше доволен вашим колхозом, чем показательным. Там все показательно, все напоказ, на агитация. А нас агитировать не надо, мы сами завоевывал Советскую власть, мы за колхозную жизнь. Мы своими руками строим колхоз у себя в Туркменистан. Ты покажи нам повседневный жизня, сегодня, завтра, послезавтра и еще послезавтра – каждый день покажи нам от утра до вечер, и вечер покажи нам, как вечер проводишь, как всегда живешь. У вас мы это все увидел, мы жили с вами!.. Ели с вами!.. Работали с вами!.. Даже на танец ходили с вами вместе!.. Курили в конторе вечером с вами… Я душу обновил у вас здесь! Я с новыми глазами приеду домой. Я хочу договориться с товарищ Переверзев и прислать к вам в колхоз и в другие ваши колхозы наших людей – пусть посмотрят, поживут, поработают у вас. А потом приедут и пусть расскажут сами о том, как вы живете. Без показательности, а по-простому. От всей делегации нашей большой вам спасибо. Русский вам поклон.

Он вышел из-за трибуны и низко поклонился.

Зал, внимательно молчавший во время его речи, окончательно и ошеломленно замер. Люди подались вперед, затаили дыхание. Секунду, две, три… зала будто не было. Потом он вздохнул единым облегченным вздохом, задвигался, загомонил:

– Да боже мой! Мы завсегда рады!

– Пусть приезжают!

– Как родных встретим!

Они не умели еще выражать свои чувства аплодисментами и тем более овациями, на собраниях хлопали в ладоши потому, что принято так провожать оратора. А чтобы вот так – растроганную душу бурно излить не умели. И неумелостью этой, этой неподдельной искренностью они потрясли своих гостей еще больше. Айджемал целовала Катю, обхватив ее повязанную шалью голову. Сидящие в зале бригадиры-туркмены жали кому-то руки. Их восторженно хлопали по плечам, по спинам. Чернобородый на сцене растроганно тряс руку Переверзеву.

Клуб еще долго гудел…

6

На сегодняшнее воскресенье у Сергея было намечено много дел: сходить в аэроклуб на занятия, отнести белье в стирку, обменять книги, в читальном зале просмотреть отложенные позавчера материалы по буржуазным конституциям и набросать хотя бы примерный план лекции об опубликованном недавно проекте новой советской Конституции, зайти к Даниловым и наконец написать Кате ответ на три ее письма, полученные еще неделю назад. Все это надо успеть в один день.

Сергей шагал размашисто, обгоняя прохожих. Думал о вчерашнем вечере в учительском институте. И чего это та веснушчатая курносая девчонка третий вечер пялит на него глаза? Втрескалась, что ли? Перед ребятами даже неудобно – подтрунивают… А вообще-то симпатичная. Чем-то она напоминала Сергею михайловскую Лизу. Тоже, видать, прямодушная, бесхитростная, с первого взгляда вся наружу, глупенькая еще. Сергей шагал и не замечал, что улыбается…

Вдруг он решил сначала забежать за Костей в общежитие медицинского училища. В эту же осень в Новосибирск заявился Костя Кочетов. Сергей знал, что Аркадий Николаевич в гражданскую войну воевал вместе с Костиным отцом и после его смерти (еще до рождения Кости) поклялся вырастить партизанского сына. Вот и жил Костя в Михайловке то с матерью – теткой Настей и дедом Петром Леонтьичем Юдиным, прозванным за крепкий самосад дедом Охохо, – то у Даниловых в райцентре, когда заканчивал семилетку. И из Каменского округа, где раньше, еще до революции, жили Кочетовы, их тоже забрал Данилов. И никогда не был на могиле отца Костя. Много было загадочного и для Кости и для Сергея в смерти Костиного отца… Вот и в Новосибирск потянул за собой своего воспитанника Аркадий Николаевич.

В городе Костя для Сергея, как с неба свалился. Все такой же неунывающий, такой же насмешливый и самоуверенный, он расхаживал по городской квартире Даниловых, будто всю, жизнь прожил в ней.

Но чем дольше ходили они по городу в тот первый день, тем больше вытягивалось Костино лицо – город удивлял его. На глазах серьезнел Серегин друг и к вечеру подытожил:

– Грандиозно! Великолепно! – И потом вдруг, после длительной раздумчивой паузы, тихо, с сожалением спросил – Только зачем столько всего в одном месте?..

– То есть?..

– Несправедливо. Что, разве в деревне не такие люди живут? Разве они хуже работают? А почему этим людям все: и большие благоустроенные дома, и водопровод, и морс, и мороженое, и улицы мощеные, и огней по вечерам полно? А что для наших людей, для деревенских? Ничего, кроме работы. Несправедливо!

И вот тут-то Сергей, к своему удивлению, впервые почувствовал себя слушателем совпартшколы.

– Все это и есть наследие капитализма, доставшееся нам после революции, – заговорил он вдруг незнакомым даже для себя книжным языком. – При социализме эта разница в основном будет ликвидирована. Хотя тоже не полностью…

И осекся, заметив, с каким недоумением и обидой взглянул на него Костя.

И вот, прыгая через ступеньку, Сергей взбежал на четвертый этаж медицинского общежития.

Окутанный сизым угарным дымом, Костя неумело, но старательно гладил в комнате брюки.

Сергей распахнул окно, сел на подоконник, взял со стула газеты.

– Ты в прачечную пойдешь? – спросил он, разворачивая «Советскую Сибирь».

– Нет. Мне тетя Шура стирает уборщица нашего общежития.

– А в библиотеку?

– В библиотеку надо… К Даниловым бы сходить.

– Давай сходим… О! – воскликнул вдруг Сергей. – Нарком НКВД новый. Какой-то Ежов Николай Иванович, – Сергей уткнулся в газету – «Девяносто пятого года рождения…»

– Это сколько же ему? Сорок один. Далеко не юноша…

– «…Работал секретарем Семипалатинского губкома, потом Казахского крайкома партии… заведующим отделом ЦК… секретарем ЦК…» Ничего, видать, деловой товарищ.

– Все они деловые, – возразил Костя, – как наш Переверзев, пока до власти не дорвался.

– Ну, это ты напрасно. С Переверзевым равнять нечего.

– Почему? Чины только разные, а люди все одинаковые.

– Ерунда. Что ж, по-твоему, и Данилов, и Переверзев это одно и то же? Сразу видно, что не изучаешь основы марксизма-ленинизма. Знаешь, чем характерен ленинский стиль работы? Русским революционным размахом и американской деловитостью!..

– А ты знаешь, какой у Переверзева сейчас стиль работы? – в тон ему спросил Костя. – Чуть что: «Отберу партийный билет! Выгоню с работы!» Куда уж деловитее…

– Темный ты человек, Костя. Примитивно мыслишь. Вот что значит – нет в тебе русского революционного размаха…

Костя поднял наглаженные брюки.

– Теперь – так?

Сергей мельком глянул на навостренные стрелки, кивнул. Потом спрыгнул с подоконника, бросил на стол газеты.

– Пошли. А то прочухаемся до обеда с твоими брюками.

Первым делом они забежали в прачечную, Сергей сдал белье. Потом вышли на Красный проспект.

– Куда пойдем сначала – в библиотеку или к Даниловым? – спросил Костя.

Чувствовалось, что ему хотелось к Даниловым. За те несколько дней, что он не был в даниловском доме, Сергей явно соскучился и по ребятишкам, и по бабушке (Аркадий Николаевич по-прежнему жил неженатым).

– Давай забежим сначала к Даниловым, а?

И они молча направились вниз по проспекту. Костя еле успевал. Сергей шагал размашисто, обгоняя прохожих.

Дверь открыл сам Аркадий Николаевич. Он был бледен, с воспаленными глазами. Широкие черные брови твердо сошлись на переносье. Он не ответил на приветствия ребят. Повернулся и пошел по коридору в свою комнату. В квартире было тихо. Даже не слышно обычного детского гомона.

Ребята постояли в прихожей и прошли следом за Даниловым. В комнате было ужасно накурено. Аркадий Николаевич нервно ходил, нещадно дымя папиросой. В обеих пепельницах – на столе и на комоде – были горы окурков. Сергей подошел к окну и распахнул его. Дым, как из деревенской бани, потянулся наружу, завихряясь под наличником. Подавленные ребята молча сели в углу на венский гнутый диван.

– Андрея Ивановича сегодня ночью арестовали.

– Как арестовали?! – вырвалось у Сергея. Он вскочил

– Пришли и арестовали.

– За что?

Аркадий Николаевич ткнул в цветочный горшок докуренную папиросу и потянул из пачки «Беломора» другую. Ему не хотелось впутывать в это дело ни Сергея, ни Костю. Но он понимал, что объяснять все равно придется. И коротко рассказал о письме Сталину.

– Это письмо Сталину в руки не попало. Его вернули в крайком с такой припиской канцелярии ЦК: «Разъясните товарищу Павлову его заблуждения». Вчера состоялось закрытое заседание бюро крайкома, Андрея Ивановича исключили из партии. А сегодня ночью пришли и арестовали.

– Так что же это такое творится! – возмущенно воскликнул Костя. – Человек не имеет права написать старому товарищу то, что он думает?..

Данилов ничего не ответил.

– Как вы думаете поступить дальше, Аркадий Николаевич? – спросил Сергей.

– Завтра пойду к Эйхе.

– Эйхе вправе ничего вам не сказать– заседание-то было закрытое. А не пойти ли вам сейчас к нему на квартиру?..

Данилов поднял голову и, пожалуй, впервые посмотрел на Сергея как на равного.

7

Эйхе жил неподалеку от крайкома в особняке за тесовым забором с высокими воротами и калиткой. Боец в фуражке органов НКВД, с голубым верхом, пристально посмотрел на Данилова и только после этого вызвал начальника караула. Сержант с двумя эмалевыми квадратиками в петлицах обшарил Аркадия Николаевича глазами с ног до головы, еще более тщательно проверил документы, потом зашел в полосатую будку у ворот, куда-то позвонил. Ждали довольно долго. Начальник караула стоял в сторонке, держал в руке удостоверение и явно упражнял свой взгляд на проницательность – бесцеремонно рассматривал Данилова, стараясь его смутить. Огромная овчарка у ног часового тоже не спускала глаз с Данилова. Такой унизительной процедуре Аркадий Николаевич никогда еще не подвергался.

Наконец на асфальтовой дорожке из глубины наполовину пожелтевшего сада показался старший лейтенант, один из трех телохранителей Эйхе. Сухо поздоровался.

– Я вас слушаю.

Данилов раздраженно ответил:

– Мне нужно видеть Эйхе.

– Роберт Индрикович у себя дома не принимает.

– Знаю. У меня неотложное дело.

– Какое?

Данилова взбесило.

– Это я скажу ему, а не вам! – грубо бросил он, – Вы доложите!

– Не могу. У меня инструкция: в дом никого постороннего не пускать.

– Я не посторонний. Я член крайкома партии! Вы же прекрасно знаете меня. Идите и доложите!

Старший лейтенант дернул бровью, ушел обратно по дорожке. Вернулся он очень быстро, через две-три минуты.

– Оружие при себе есть?

– Есть.

– Сдайте.

Аркадий Николаевич вынул из заднего кармана никелированный браунинг с монограммой Реввоенсовета республики, передал.

– Больше нет?

– Нет.

– Прошу следовать за мной.

И они пошли в глубь сада. За первым же поворотом аллеи, в стороне, Аркадий Николаевич заметил высокого человека в красноармейской гимнастерке, без ремня, в диагоналевых брюках, с лопатой в руках. Старший лейтенант свернул к нему по тропинке. Только когда подошли почти вплотную, Данилов узнал Эйхе.

– Здравствуй, Аркадий, – протянул тот руку. – Вот хочу сам доказать нашим садоводам, что и в Сибири большевики могут выращивать яблоки. И обязательно докажу… Ты чего такой угрюмый?

– Процедура там… у полосатой будки… не очень понравилась.

– A-а… Я тут ни при чем. После убийства Кирова, ты же знаешь, было принято специальное постановление ЦК. Вот и держат нашего брата за такими заборами и за семью замками. Причем они, – Эйхе кивнул в сторону стоявшего в некотором отдалении старшего лейтенанта, – подчиняются только Заруцкому. Я над ними не властен… Ну что ж, пойдем в комнаты или здесь сядем на скамеечку?

– Мне все равно.

– Давай здесь, на свежем воздухе.

Они отошли к трем молодым темно-зеленым елочкам и сели на ребристую скамейку под ветками.

– Рассказывай, что у тебя.

– Я по поводу Павлова.

Лицо у Эйхе переменилось сразу же. Из добродушного, приветливого сделалось замкнутым, строгим и даже суховатым. Подвижные лучистые глаза с красивой нерусской поволокой бесследно исчезли, на Данилова смотрели совсем другие, совсем непохожие – проницательные, колючие и холодные.

Сразу скажу тебе: зря пришел, – начал он. – Этому бухаринскому перерожденцу не место в нашей партии. Дело не только в письме. И исключили его не за письмо. Хотя член партии, не согласный с политикой партии и не поддерживающий ее, не может носить партийный билет. А по рассуждениям этого Павлова получается, что вся партия, весь народ шагает не в ногу, один он только в ногу… Но дело тут в другом… Я был удивлен – как это человек, тридцать с лишним лет пробывший в партии, не нажил за это время элементарного чутья в политике, живет устаревшими взглядами на мир. Причем весь этот хлам истории выдает за какие-то свои собственные умозаключения, основанные якобы на его «богатом» жизненном опыте. Ведь он до чего дошел: осужденную всей партией бухаринскую теорию лояльности к кулаку, которую публично признал вредной сам ее автор – сам Бухарин, он же, этот Павлов, даже не выбив из нее многолетнюю пыль, выволок сейчас на свет божий и трясет ею, как своим открытием. Как это называется? Ревизионизм? – Эйхе постучал пальцем по скамейке – Ревизовать политику партии мы не позволим! – произнес он с расстановкой. – Только за одну эту попытку надо гнать из партии. Гнать беспощадно. Павлов четыре часа распространялся о своих ревизионистских взглядах. Он выкопал откуда-то и другую теорию – теорию засилия нашего аппарата карьеристами.

– Вы не согласны? – спросил Данилов. – У нас в крайкоме нет карьеристов?

– Есть, – согласился Эйхе. – К сожалению, есть. Я их знаю и пока терплю их. Но ведь Павлов возводит карьеризм в масштабы страны, возводит в массовое явление и – главное, пытается доказать, что это стало результатом неправильной политики партии… Согласен, карьеристы у нас есть. Поскольку у нас существует государство, как общественная надстройка, то бюрократы и карьеристы есть и непременно будут, потому что всякое государство – даже самое демократическое – склонно по своей структуре выделять эту прослойку общества, как любой функционирующий организм обязательно выделяет из себя отходы, продукты обмена веществ.

– Хорошо, если эти отходы выбрасываются. А если организм не успевает их отделить от себя, если у него очистительная система начинает работать не совсем четко, если она засорилась этими же отходами, то ведь может произойти отравление всего организма… – перебил Данилов.

Эйхе как-то особо пристально посмотрел на Данилова.

– Вот и Павлов хотел это же самое доказать, – продолжал Эйхе. – Всех, кто говорит с трибуны о наших достижениях, всех, кто в какой-либо степени выделяет руководящую роль партии и роль Сталина в достижении наших побед, он причисляет к карьеристам. Это же абсурд. Если с его меркой подходить, то все в стране стали карьеристами. Все – от рабочего до наркома – все говорят о наших достижениях. Скажи, какие карьеристские цели преследует рабочий или колхозник, выступая на собраниях о достижениях наших пятилеток? Чины ему дают?

– Чины не чины, а, глядишь, орденишко перепадет на грудь, в президиум не забудут посадить, портрет в газете поместят. Да и заработком не обидят. Заработок – штука такая: можно дать заработать, а можно и не дать – работать будешь так же, а получишь в два-три раза меньше… и все будет законно, по расценкам и нормам… Крикуны, они просто так, бесплатно не кричат.

– Ну-у, ты уж совсем… – Эйхе положил руку на колено Данилову. Он искренне хотел доказать своему соратнику его заблуждения.

– Павлов – это типичный пример оторвавшегося oт масс интеллигента. Сидя в кабинете и перебирая свои камешки, он уже много лет подряд не слышал голоса рабочего, голоса крестьянина, а жил старыми понятиями. Вот поэтому единство партии и народа он расценивает, как массовый подхалимаж перед Сталиным. До чего же надо докатиться! Каким слепцом надо быть, чтобы в ясный день заблудиться в трех соснах!..

– Значит, вы считаете письмо необоснованным?

– Я считаю, по меньшей мере нетактичным обращаться с таким письмом к Сталину. Это во-первых. А во-вторых, авторитет Сталина нужен не Сталину. Он нужен партии. И партия создает ему этот авторитет. При этом никакого противопоставления партии Сталину нет и быть не может. Партия и Сталин – это единое целое. Мы должны быть счастливы, что история взамен Ленина выдвинула нам такого гиганта, как Сталин.

– Я ни в коей мере, Роберт Индрикович, не хочу умалить авторитета и роли Сталина. Но мне кажется, что авторитет Сталина нисколько не уменьшится, если мы перестанем трясти его имя на каждом перекрестке и по всякому малейшему поводу писать ему рапорты. Мне так кажется.

Эйхе заглянул в глаза Данилову.

Чувствую, что ты кое в чем, Аркадий, все-таки находишься под влиянием Павлова. Это очень опасно! Ты же читаешь газеты, видишь, что идет борьба с троцкистами. Но я тебе скажу: это только начало – начало большой кровопролитной битвы с врагами партии и врагами народа,

– Так что, Павлова уже считают троцкистом? – изумился Данилов.

– Пока мы так его не квалифицировали.

– Почему же тогда его арестовали?

Эйхе поднял бровь.

– Уже?

– Да, сегодня ночью.

– Этого я не знал. Я спрошу у Заруцкого, хотя в этих делах он мне не подотчетен. Все органы НКВД подчинены своему наркомату и непосредственно ЦК партии.

– Я пришел к вам только потому, что, несмотря на некоторые странности характера Павлова, считаю его абсолютно порядочным и честным человеком.

– Не всякая честность – есть добродетель. Наши враги на своих хозяев тоже честно работают.

– Но Павлов – не враг. Я ручаюсь!

– Аркадий! Не ручайся. Если он проповедует вражескую теорию, значит, он уже враг. Хорошо! Говоришь – не враг? А эта его теория о продразверстке? До чего же надо додуматься, чтобы в плановом ведении хозяйства усмотреть отжившую, еще Лениным Владимиром Ильичем отмененную продразверстку? – Эйхе сощурил свои красивые глаза, словно заглядывая вдаль. – Разве продразверстку мы так брали!.. – проговорил он тихо, словно про себя. – Продотряды выгребали все-е.

– Поэтому и восстания были крестьянские по всей стране, у нас в Сибири, на Алтае. Ты помнишь, Роберт? Регулярные войска подавляли их, не говоря уже об антоновщине.

– Так надо было, Аркадий. Ты знаешь это. Вопрос стоял: или – или. Не давал хлеба кулак.

– А почему он должен был отдать свой хлеб?

– Мы ж – за деньги брали…

– А что можно было купить на эти деньги? Ничего. Значит, получалось, что задаром брали.

Эйхе был настроен благодушно. Такое бывало редко с ним. Поэтому вздохнул и тихо закончил:

– А Павлов – враг. Он мешает нам осуществлять политику партии. Выполнять заветы Ильича…

– Нет, не согласен. Если вы так считаете, то почему же сам автор этой теории Бухарин ходит на воле, а Павлов, который, может быть, по своему недомыслию поддался этой теории, посажен за решетку?

– Во-первых, не надо проводить аналогию между Павловым и Бухариным. У Бухарина кроме его ошибочной теории есть кое-какие заслуги перед партией, и немалые. А во-вторых, Бухарин свою ошибку признал публично, а Павлов отстаивает свои заблуждения. Разница в этом принципиальная.

– Значит, вы считаете арест Павлова правильным?

– В принципе – да.

– А я считаю неправильным и никогда не соглашусь с этим.

– Напрасно. Я смотрю, у тебя? Аркадий, с годами горячность не проходит. Ты по-прежнему темпераментный и. такой же по-детски непосредственный. Ты до сих пор не научился ориентироваться в тонкостях политики.

– Я не дипломат, Роберт Индрикович, и не полководец. Я солдат партии. Я могу ошибаться в оценке стратегических расчетов и планов, но в тактике я безошибочно определю, где стреляют по врагу, а где попадают по своим. В данном случае – с арестом Павлова, попали по своему же солдату. И если ты не в силах вмешаться в деятельность наших органов, то я буду писать в ЦК партии.

Эйхе улыбнулся, хлопнул Данилова ладонью по колену.

– Не будь ты Аркадием Даниловым, и не знай я тебя, мог бы подумать бог знает что о тебе. А насчет ЦК – твое право. Но лично я тебе не советую. Кроме неприятностей это письмо ничего другого не даст… Не хотел тебе говорить, но приходится. Буквально: на днях в Москве начнется открытый судебный процесс над Зиновьевым, Каменевым, Бакаевым и другими руководителями большой террористической троцкистской организации. Несомненно, филиалы этой организации работают и у нас в Сибири. И Центральный Комитет, конечно; потребует от нас разоблачения и ликвидации этих филиалов. Поэтому твое письмо будет очень некстати, не ко времени будет. Скажу больше. Кроме неприятностей тебе, оно может навлечь дополнительные беды на голову Павлова. Почему? Это письмо может просто-напросто кого-нибудь надоумить кое на какие дела. Я, например, допускаю мысль, что Павлов не состоял ни в какой контрреволюционной организаций, а был просто перерождением-одиночкой. Но это думаю я… Ты меня понял?

Понял. Но это же произвол!

Эйхе пожал плечами

Когда летят головы таких любимцев Ленина, как Зиновьев, то о каком-то Павлове никто и разговаривать не будет. Я тебе еще раз говорю: начинается вторая гражданская война – война за чистку рядов партии. Отсюда и все последствия. В войну поступают по-военному…